Бельгийский романс

"Фройляйн фон Майнхардис, завтра же вы покинете моё заведение!". Месяц назад эти слова звучали бы для Мануэлы сладкой музыкой. Сколько бы тётя ни твердила в письмах, что спать под дырявыми одеялами в стылой комнате - “долг благодарной дочери германского народа”, сколько бы ни повторяла директриса фон Нордек цур Нидден, что пустые щи и бутерброды из тонкого до полупрозрачности хлеба “воспитывают стойкость”, сколь виноватый вид ни напускали на себя дежурные, протягивая вскрытые конверты, Мануэла не могла смириться ни с духом пансиона, ни с буквой его устава. Большее омерзение вызывало у неё лишь “пассивное сопротивление” других воспитанниц. Они воровали хлеб у младших, заливали чернилами диктовки с плохими оценками, прятали в садовом гроте сладости, а потом дрались за них, как помойные кошки, и называли это свободой. Свободой, за которую никто из них не собирался расплачиваться, даже когда их ловили с поличным. Всегда ведь найдётся неуклюжая разиня, которую можно оклеветать и которую всё равно накормит и утешит сентиментальная дурочка фон Майнхардис! Мануэлу удерживал в этом заведении лишь образ фон Бернбург. В последнее время учительница сторонилась девушки - даже на протокольные реверансы в коридорах отвечала не тёплым “Здравствуйте”, а сухим кивком. Мануэле приходилось питать чувства воспоминаниями да вслушиваться в трепетный голос, читавший стихи на репетициях выразительнее любой из девушек. Этого хватало, чтобы терпеть мерзости заведения цур Нидден и даже оставаться в нём первой ученицей без нареканий за поведение. До первого проступка, противоречащего самой сути пансиона. “Если других наказывали, стремясь исправить мелкие огрехи - отклонения от идеала истинной леди, то меня выкорчуют отсюда с корнем. Я прекрасно знала, что здесь учат не чувствовать, не быть честной и прятаться за приличиями, а если они оскорблены - то хотя бы за спинами других. Знала - но всё равно поступила так, как считала нужным, чтобы быть честной перед собой. Теперь меня разлучат с фройляйн фон Бернбург и отправят к тёте. Лучше бы я сразу зарекомендовала себя отпетой нарушительницей дисциплины, неспособной приспособиться к заведению - тогда бы, возможно наказание было не столь суровым… Наказание. Забавно - для многих здесь это показалось бы избавлением и наградой”. Из липкой паутины воспаленных мыслей Мануэлу выдернул скрип лазаретской двери. В холодном отчаянии сверкнула светлая искра надежды. - Фройляйн фон Берн… - Тише ты, - шикнула на неё из-за двери Марта, дочь пансионской горничной. - Хочешь, чтобы сюда все сбежались? - Да пусть сбегаются и шницели из нас делают - будет хоть что пожрать! - процедила сквозь зубы Кристина, бедовая подруга Мануэлы, наказанная больше раз, чем весь шестой класс вместе взятый. - Вроде благородная, а как сапожница бранишься, - Марта с грохотом поставила на пол ведро и принялась плескать в воде тряпкой, словно нарочно заглушая разговор. - Поучись годик у жабы цур Нидден - как каторжница заговоришь! Минни, мышонок, - Кристина на цыпочках прокралась к койке Мануэлы, пока Марта шумно выжимала тряпку, превратившуюся в подобие решета, - ты представляешь, эта стерва, эта старая перечница… ух, как же я хочу подсыпать ей в чай крысиного яду... - Директриса уволила фон Бернбург, - отрезала Марта, набрасывая тряпку на швабру. - Значит, полирую я стёкла в директорском кабинете, а туда заходит какая-то важная дама - в орденах, в лентах, ещё и костюм по последней моде. Цур Нидден и приседает перед ней, и чаю наливает, и оставить в пансионе “прилежную и добрую, но один раз оступившуюся ученицу” слёзно клянётся, - последние слова Марта пробурчала по-старчески, в точности копируя директрису. - Это она про тебя, Минни, - закивала Кристина. - Потом вызывает директриса фон Бернбург, смотрит на ту волком и выдаёт - или бросает ваша театралочка с воспитанницами нежничать, а с Мануэлой и вовсе больше и словом не перемолвится, или без рекомендаций и жалования за последний месяц идёт куда глаза глядят. Последняя искра надежды потухла. К горлу Мануэлы подступили горячие душащие слёзы. Зарывшись лицом в тонкую подушку, она накрылась с головой одеялом и заплакала - в первый раз после встречи в кабинете фон Бернбург. “Теперь я застряну здесь. И задохнусь от грубости и наказаний. Или стану такой же скользкой подлизой, как Китти фон Шварцхальмет. Это… это не жизнь, лучше умереть! Да, лучше умереть и больше не мучиться, становясь той, кого презираешь!”. - Марта, Крис, - выдавила сквозь всхлипывания Мануэла, - спасибо, что вы… но можете уйти? Вам пора спать, вас накажут! - Пусть наказывают, сколько им заблагорассудится, - вздёрнула острый носик Кристина. - Никуда мы не пойдём, - села Марта в изножье кровати Мануэлы. Лицо её, и без того хмурое, стало ещё мрачнее. - Того и гляди, вслед за Райтцингер и Войтель в геену огненную отправишься. - Дежурные говорили, они шалили у открытого окна, сломали себе рёбра и умерли в больнице, - пролепетала Кристина. - И часто у нас на ночь окна открывают? И часто перед ночной шалостью “Простите меня, матушка, за то, что оказалась слабой и ничтожной и не нашла в себе смирения стать покорным орудием в руках учителей моих” пишут? - Марта, что за дурацкие слухи? - надула губы Кристина. - Нас столько раз заставляли стоять за обедом и с табличками ходить за такие разговоры! - Да потому что знают кошки блудливые, чьё мясо съели! - огрызнулась Марта. - Если хочешь знать, я на том пустыре была, когда туда даже полиция не заявилась. Цур Нидден послала на пустырь свою фон Ракет - тела обыскать и уничтожить, если что-то подозрительное отыщется. А я подозрительное люблю. - Марта вытащила из кармана передника мятые записки с обожженными краями. Боль Мануэлы смешалась с гневом. - Значит, директриса…, - щёки Кристины надувались, а уши горели. - Ничего не изменит, если и третья воспитанница на себя руки наложит - разве что следы повнимательнее заметёт. Цур Нидден сама себе и генеральный инспектор, и кайзер, и Отец небесный. Она - в её собственных глазах - никогда не ошибается, а остальные - грязь, грех и пыль морская у её ног. И Мануэлу она здесь оставляет, чтобы играть, как кошка с мышкой, и тешить свою гордость - она-де кающуюся грешницу простила и теперь твёрдой, но любящей рукой исправлять будет! - Пусть так, - Мануэла откинула одеяло. - Но лучше уж вечные муки, чем это место, где у нас два пути - или геена, или солдатчина и лизоблюдство, как у Шварцхальмет! - Вот только отправившись в геену, ты только жизнь остальным отравишь, потешив директрисино ханжество. Вот увидишь - она начнёт разглагольствовать о том, что ты мук совести не выдержала, сведёт на нет поблажки - те, что у тебя как у первой ученицы были, всякие письма домашним запретит, про учителей молчу. - С неё станется, - вздохнула Кристина. - Вот только что Мануэла с этим может сделать? Она так слаба сейчас, так несчастна… Разве человек в отчаянии может противостоять такой чуме, как цур Нидден? - Человек в отчаянии и не на такое способен, - хитро ухмыльнулась Марта. Святого Игнатия вспомни - он и ногу потерял, и в тюрьме посидел, и в семинарии намучился, а потом целое Общество Иисуса основал! А нам и создавать ничего не надо - всего лишь рассказать остальным, что здесь творится. - Думаешь, нам поверят? - к Мануэле потихоньку возвращалась способность рассуждать. - Фройляйн цур Нидден всегда… - Вирт! - прогнусавила в коридоре фон Ракет. - Где ты, негодная девчонка? - Ответом был плеск воды и грохот ведра. Кристина взвизгнула от страха и тут же получила шваброй по ногам. - Под кровать, живо! Минни, накрой! - прошептала торопливо Марта и тут же высунулась в дверной проём. - Простите, фройлян фон Ракет. Мне матушка наказала лазарет перемыть и все склянки в нём вычистить. - Тогда пошевеливайся, ленивая свинья! На тебе ещё дюжина заштопанных наволочек. И не вздумай разговаривать с Майнхардис! - Будет вам - мне и вздохнуть некогда! - осторожно закрыла Марта дверь и раздражённо швырнула что-то в сторону Мануэлы. - Как ученицы к ним обращаются, так через слово “извините”, поклоны-реверансы играют в преферасы, а как сами с горничной разговаривают, так будто к дяде Йозефу в госпиталь к тифозным и раненым загремела. Тьфу! Мануэла тем временем робко протянула руки к брошенной Мартой книге. На корешке её блистало золотое тиснение - “Отеческие советы моей дочери”. Сама книга была тонкой, но обложка её предательски топорщилась. - Кампе, значит. Это не он советует женщинам думать, что скажут люди на каждый их шаг, и возвращаться к небольшому кругу материнских добродетелей, как бы ни развивался мир вокруг них? - раскрыла Мануэла обложку. На лазаретское одеяло тут же посыпались конверты, записки, распечатанные письма и сумбурные расчёты карандашом. Кристина тут же ловко выхватила один из листков - самый крохотный, жёлтый, разрисованный по краям. Лицо её тут же удивлённо вытянулось. - “Любезный брат, отправляю вам двадцать кило сахара и семь кило масла, а сверх того три бидона сметаны, что удалось сэкономить на Пасху…” Это ты у директрисы стянула? - Я уже говорила, что самоубийство - тяжкий грех. А взять взаймы у её брата книгу, а потом как будто нечаянно потерять.., - пропела Марта. - Ай да Марта, ай да Уильям Стид! - заворожённо глядела на неё Кристина. - Скорее, Нелли Блай - учитывая, что наш пансион то ещё душегубское заведение, точно Нелли Блай, - хмыкнула Марта. - Так что мне делать? - всё ещё недоумевала Мануэла. - Ты так и не догадалась? После всего, что здесь произошло, жить спокойно тебе здесь не дадут, хоть принцесса, хоть кайзер, хоть Отец небесный за тебя попроси. Лучше уж правда подобру-поздорову сбежать, а с собой письма и счета прихватить - там много всего интересного. Любая газета будет руки тебе за них целовать! Особенно та, в которой у дяди Йозефа связи есть. Я ему завтра же телеграмму отправлю. Напишу, что ты к нему с делом политической важности едешь, он тебе опубликоваться поможет, экономкой или горничной устроит. Через год-два в хорошее заведение поступишь, экзамены в университет сдашь, в люди выбьешься. - Горничной? Через год-два в другое заведение? Мне?! - у Мануэлы перехватило дыхание. - Мануэла фон Майнхардис, - сердито прокашлялась Марта, - у вас появилась возможность начать жизнь с чистого листа - без голода и холода, без наказаний за искренние чувства, без тычков и упрёков от каждой занафталиненной мымры, без киндер-кюхе-кирхе и Кампе! А вы... - Мануэла прикусила губу. На одной чаше весов были презрение учителей и воспитанниц, потеря статуса первой ученицы, третирование тёти, которая не раз говорила, что экзамены её племянница сдаст “только на звание преданной супруги и матери семейства”. На другой - полная неизвестность и смутная надежда покончить с порядками в заведении цур Нидден. - Я согласна бежать. Хоть на край света.