Бельгийский романс

Водительская кабина дрожала, завывая тонким заржавевшим железом, от раздраженно резкого хлопка дверью. Элизабет швырнула пухлый, наспех застегнутый саквояж под ноги. Груз гулко рухнул в бездонную хмарь ноябрьских сумерек, казавшихся ещё гуще и злее е в продуваемой всеми ветрами стальной коробочке старенького “Даймлера”. - Гадюка! Стерва! Старая ханжа! - Поверь, Бет, она тебя сейчас такими же эпитетами кроет, - хмыкнула, не вынимая изо рта самокрутку, скуластая высоколобая баварка, кудрявая, как ягнёнок. - Разве только “старую ханжу” заменяет на “профурсетку мокрохвостую” или что-то в этом роде. Ну что, трогаем? На моём Виллике долетим до Вилворде, как вольные птички! Элизабет боролась с желанием в последний раз оглянуться на пансион, понимая: один лишь смутный образ - и она вновь проскользнёт через ворота, поднимется в кабинет цур Нидден, где та непременно будет листать что-то из Луки, вымолит у неё прощение. Вымолит прощение - чтобы снова грешить против школьного устава, закрывая глаза на фотокарточки в шкафчиках и лакомства под подушками, пытаясь согреть душевным теплом тоненьких девиц, продрогших за ночь в стылой спальне, воспитывая “Орлеанской девой” и “Королём Лиром” честность и гордость там, где доносительство и покорность лежали в основе воспитательного процесса. Грешить - чтобы ощущать себя грешной. Делающей недостаточно. Невольно вскармливающей то, что омерзительно самой себе. И ради чего? Ради робких книксенов, жалкого жалования и мутной, как ноябрьская мгла, перспективы дорасти до старшей учительницы? - Трогай, Лотта. Меня здесь уже ничто не держит. - Ничто и никто? - Лотта подкатывала длинные рукава санинструкторской куртки, пока “Даймлер” рычал и фыркал, разогревая мотор. - А как же эта твоя… Маттиас, Майхёрдис, Моравиц? - Майн-хар-дис, - сдавленно произнесла Элизабет, глотая каждый слог, словно ложку серы с патокой. - Она и не держала меня. А даже если бы и держала, я бы не посмела. На самом деле, всё было решено гораздо раньше. Помнишь тот случай с поцелуем? Тогда я поняла, что зашла слишком далеко. В конце концов, она не может любить меня как равная, а обожание неравного мне и даром не нужно. и всё-таки я не могла оттолкнуть её прямо: в конце концов, Мануэла и без того была раздавлена смертью матушки и тюремными порядками нашего заведения. Но найти повод уйти… - Всё с вами ясно. - зевнула Лотта. - Одного не пойму - откуда ты набралась этого возвышенного конвертантского занудства? - О чём ты? - Элизабет насторожилась, будто пойманная за чем-нибудь неблаговидным. - О “не посмела бы”, “любить как равная”, “раздавлена смертью матушки” и прочих телячьих нежностях к юной психике. К тому же выкинувшей такой фортель в нашей зашоренной глуши! - Зашоренной, - хмыкнула Элизабет, - но весьма осведомлённой. Если судить по реакции цур Нидден. - Вот и я об этом. Наши или растерзали бы, как стервятники, или воспользовались бы глупостью-наивностью и что там ещё приписывают подросткам. А ты как верхнепериодная поступила: о равных отношениях задумалась, о непережитой травме и ещё бог весть о чём. Элизабет зарделась от тёплой искорки гордости, утопившей в своём ярком свете лоттину иронию. - А ты умеешь делать комплименты, хоть по тебе и не скажешь! Верхнепериодная… В заведениях вроде пансиона цур Нидден это слово до сих пор оставалось ругательством. Им осаждали расшалившихся первоклассниц, впервые попавших за кованую решётку гимназии или института, им же предостерегали от сдачи когортных тестов повзрослевших девиц из хороших семей. Учителя и классные дамы зловещим шёпотом рассказывали, что сразу же после записи на тестирование приличная девушка с хорошим будущим превращается в “распущенную, курящую и гулящую”, а сама учёба в верхних периодах и вовсе обрекает на прозябание в бараках и притонах, откуда нет возврата даже в честные, но нищие лотошницы. Тех, кто смел заикнуться о верхнепериодном образовании вдовствующей императрицы Виктории, долго журили за закрытыми дверями и, по слухам, даже пугали полицией, виселицей за измену и отчислением. В родной потсдамской гимназии юная Элизабет держалась того же брезгливого мнения о верхнепериодных до самого выпускного класса, пока настоящая верхнепериодная - дочь прачки и безымянного солдата, пробившаяся благодаря образованию в медкорпус “Трёх Европ” - не спасла от участи матроны Аврелии фрау Клару фон Бернбург. Запах крови и йода из отцовского кабинета, наспех превращённого в операционную, писк тощего младенца и отрывистое “Жить будет. А профессор ваш дурак, коль отказался кесарить” въелись в голодную до впечатлений юную память и навсегда растворили пренебрежение к “дипломированным парвеню“, заменив его трепетным почитанием. - Спасибо на добром слове, Лотта. И всё же, - отрывистый вздох слился с присвистом ветра меж оголённых ив, - я не так хороша, как ты думаешь. Хороший человек с чистым сердцем не принял бы это предложение. Даже если бы альтернативой были ночлежка и похлёбка от Красного Креста… - Ты про фон Биссинга и гувернантство? - Лотта сжала самокрутку в зубах покрепче. - Брось, ты же в Бельгию не сопротивленцев расстреливать едешь. Наоборот, на благое дело направляешься - воспитывать новое поколение приличных людей да смягчать сердце этого старого барана. Четвёртый миротворческий корпус сменили, а толку-то… Эй! Куда прёшь, сукин ты сын?! Тяжёлый военный грузовик, хлопая развевавшимся брезентом и разбрасывая по сторонам гравий, едва не вытолкнул “Даймлер” на обочину. Тормоза лязгнули яростно, и до Элизабет донеслось, как в кузове робко подпрыгнули ящики с лекарствами, звякнули ампулы в железных кейсах-”ясенках”, а кто-то живой тревожно зашуршал в поддоне. Не успела она прислушаться, как все эти тонкие звуки заглушил глумливый клаксон военного грузовика и ехидный гогот выбритых до вечерней синевы солдат: - Ай-яй-яй, барышня, а как сквернословит! А какая фифа столичная с нею рядом… - Айда к нам - хоть водить научитесь. А может, и ещё чему! - Такую красотку да к нам бы на фронт. Авось и капрал перестал бы драть с нас три шкуры! - Дело говоришь - у него бы появилось, что драть! - Попридержи язык, пикадор! - Лотта перекрикивала клаксон. - Не то пика у тебя не совсем из спины торчать будет! - Ути, какие мы грозные! Догони сначала, крысёныш больничный! Шульц, гони живей! Авось успеем намарафетиться к приезду милых дам! Военный грузовик рванул вперёд, и “Даймлер” заволокло клубами тяжёлой пресно пахнущей пыли. Элизабет потянулась было за носовым платком в кармане саквояжа, но Лотта резко потянула её назад к сиденью. - Не стоит, Бет. Прыгнем на кочку, ударишься головой - мозги обратно в кучу даже наш доктор Ермолаев не соберёт. Держись лучше покрепче - взлетаем! “Даймлер”, поворчав на забившиеся под капот пыль и гравий, чихнул облаком газов, прорычался, точно дворняга перед знатной дракой за мозговую кость, и рванул к северу вдоль чёрных вод Юнгфернзе. Элизабет мёртвой хваткой вцепилась в холодную балку, дрожавшую теперь вместе с тонким стальным козырьком над водительской кабиной. Она не раз слышала от Лотты истории, в которых Виллик показывал свой норов генеральским “Бенцам” и тяжёловесным “Аустрам”, но с противником подобного калибра ему довелось тягаться впервые. - Ты же не собираешься?... - Ещё как собираюсь! - хихикнула Лотта. - Раз уж мы едем к такому фрукту, как фон Биссинг, нам нужно компенсировать это хотя бы сбиванием спеси с его надутых индюков-вояк! - А грузы? - Не изволь беспокоиться: мои грузы и не на таких виражах летали! Кочки и гравий сменились между тем ровной дорогой, блестевшей от недавнего дождя. Элизабет тихо выдохнула в надежде, что Лотта сбавит ход, и, откинувшись на сиденье, ослабила ленты шляпки, узел которых, второпях завязанный в школе, нестерпимо натирал подбородок. “Даймлер”, однако, как будто и впрямь готовился взлететь. Порыв встречного ветра, ещё более сильного, чем в ухабистой просеке - и шляпка, поднявшись в воздух, шлёпнулась в лужу, похожую на чернильное пятно в тетради. - Вот и они, голубки, - осклабилась Лотта, завидев в бледно-жёлтом свете фар знакомый потрёпанный брезент. - Потерпите, родненькие - сейчас они и за шляпку заплатят, и за крысёныша, и за капрала. Ну же, Виллик, поднажми! У Элизабет перехватило дыхание: у горизонта грузовик-тяжёловес, сбросив скорость, заходил на узкий поворот. По обе его стороны сквозь густевшую ночную мглу виднелись склоны - один, спускавшийся к дачным домикам и поредевшим за войну садам, пологий, другой, оканчивавшийся голодной чернотой Юнгфернзе, крутой и каменистый. - Лотта, стой! - Элизабет потянулась к рулю, но та резко оттолкнула её. - Тихо! “Даймлер” ворчливо перевёл дух, подгоняемый теперь не газом, а гладью мокрой дороги. Лотта вальяжно полулежала на сидении, держась за руль одной рукой в потёртой на внутренней стороне перчатке, но напряжённый прищур и закусанная нижняя губа свидетельствовали о верхней точке накала. - Вытяни руку, если не боишься, - бросила она заговорщически, когда до поворота оставались считаные метры. - Боюсь, - призналась Элизабет, сдерживая накопившийся в груди крик. - Как хочешь, - пожала Лотта плечами. “Даймлер” проскочил между склонами с небрежной лёгкостью, радостно грохоча и ухая. Лотта довольно похлопала по рулю. - Умница моя. А теперь не боишься? Элизабет, всё ещё не веря счастливому избавлению, робко высунула в проём между дверью и козырьком дрожащую руку. Через мгновение её пальцы коснулись грубого брезента армейского грузовика. - Теперь вы водите! - захохотала Лотта, провожаемая разочарованно-злобным взглядом армейского шофёра. - Передайте своему капралу, что сегодня вы поцеловали в зад медсанслужбу “Трёх Европ” - он выдерет вас с тройным удовольствием! Индюки набитые, - процедила она сквозь зубы, когда “Даймлер” окончательно оторвался от грузовика. - Красотку на фронт им подавай, кобелям подзаборным. - Ты… ты из-за этого затеяла эти гонки? - Элизабет отрывисто выдыхала слова, точно спасённая утопленица. - А ты была против? Могла бы сказать, - отрезала Лотта, понемногу сбавляя ход. - Что ты! Это было потрясающе… хоть и потрясающе опасно, - Элизабет по-учительски строго сдерживала восторг от осознания того, что только что удалось её подруге. - В умелых руках ничего опасного, - пожала плечами Лотта. - Два с половиной года погоняешь по автобанам в снег и слякоть на скорой - научишься и не такие крутые маршруты проходить… Лучше б эти сопляки тоже учились водить скорые. Или коронованных через трубку интубировать. Глядишь, и дури с сальностями поменьше бы осталось. Элизабет сдержала вздох: он лишь огорчил бы подругу ещё сильнее. В “верхней рубежке”, куда её закинула бестолковая махина “Трёх Европ”, Лотта была если и не героиней-спасительницей жизней, то хотя бы обычной честной труженицей, имеющей обычное право на человеческое достоинство. В родной эпохе она была на особом счету, но в глазах большинства смотрелась выскочкой без капли морали, заслуживающей презрительной спеси и высокомерного пренебрежения. - Ты же гордая, Лотти. И стойкая. Ты выше всего этого… - Потому и показала этим кобелям, кто кого водительскому ремеслу должен учить. Или быть выше, по-твоему, означает проглатывать любое дрянное к себе отношение? Тогда грош ломаный цена такому выше. - Но ведь другие конвертанты и конвертантки…, - слова застревали у Элизабет в горле, - взять даже генерального советника Нахмана. Он тоже учился в верхних периодах - даже в твоих… - Плевать я хотела на других конвертантов и конвертанток. Если им нравится пресмыкаться и терпеть, это их воля. А по мне, так каждый имеет право на достоинство. И отказываться от него я не собираюсь. Разве ты не из-за того же ушла от цур Нидден? Элизабет бросила тоскливый взгляд на смазанные в сером тумане огни очередного города. - Если бы, Лотти. Если бы… Вернее, почти, но… Или всё-таки… В общем, помнишь историю моего первого учительского опыта? - Когда тебе в канцелярии министра предложили чернил вместо кофе? - Нет, это было много после. Мне тогда было двадцать с хвостиком, я только выбила у нашего любезного министерства право преподавать и совершенно не знала, куда податься. Без опыта и рекомендаций я получала отказ за отказом, пока меня, наконец, не приняла под своё крыло молодая вдова с чахоточной дочкой. Дважды в неделю к ней наведывался Герхард фон Биссинг, сын командира корпуса. - Слыхала я про этого фрукта. Интересно, не высоси ему медсестра дифтерийные плёнки… - Лотта! - Ладно-ладно. И что же? Он соблазнил тебя, а потом бросил без денег и рекомендательного письма с младенцем на руках, и теперь ты едешь подлить ему чернил в кофе, как в старых красивых книжках? - Почти, - Элизабет машинально потянулась к подбородку, но, лишь коснувшись его, вспомнила о потерянной шляпке. - Он принялся ухаживать за мной. Вернее, даже не ухаживать, а воспитывать - абонировать ложи на любимые его спектакли, давать мне любимые свои книги - на чёткий срок! -, обсуждать со мной высокую политику. Сначала это льстило, но очень скоро его покровительственный тон и снобизм по отношению к моим собственным суждениям начали раздражать. Я стала избегать встреч и любого общения вообще. Мы играли в кошки-мышки пару месяцев, пока Герхард наконец не загнал меня в угол и не спросил напрямую, что меня не устраивает в его обществе. Я была глупа и ответила честно: что считаю себя взрослой и имеющей право на свои суждения, что мне не нужен снисходительный опекун, пусть и доброжелательный, что я соглашалась с ним в некоторых вещах лишь из вежливости. Герхард был взбешён: он назвал меня неблагодарной дурой, которая ничего не добьётся в жизни, ничему не хочет учиться и поэтому никого ничему не сумеет толком научить. И… - Что - и? - Лотта как будто не замечала подступивших к глазам Элизабет слёз. - И что он счастлив запрету его отца жениться на мне. Он даже не посчитал нужным спросить меня! - Знаешь, короля Альберта в бельгийскую кампанию тоже не спрашивали. Это у них, фон Биссингов, семейное. Получается, ты могла стать невесткой властителя Труафонтень. - Могла… но я сделала лучше. Я сделала всё, чтобы предсказание Герхарда с треском провалилось. И теперь еду это доказать.