Бельгийский романс

- Мануэла, просыпайся! Ну же, Минни, миленькая! - чужие пальцы безжалостно впивались в затекшее плечо, но всё равно не могли отогнать вязкую хмарь прилипчивого сна. - Майнхардис! Вставай, чёрт возьми! За приглушённым рявканьем последовала хлёсткая пощёчина, колкая тёплая боль от которой тут же перетекла в подбородок. Раздражение вскипело быстрее бодрости: не открывая глаз, Мануэла потянулась за подставкой чемодана-”ясенки”, но, едва ладонь коснулась раскаленного железа, одёрнула руку и приглушённо вскрикнула от новой боли. Липкая, пропахшая пеплом ладонь Марты тут же зажала ей рот. - Тише, умоляю, - голос Марты был теперь пугающе торопливым. - Проснулась? Тогда быстрее за мной. Мануэла поспешно оглянулась вокруг и почувствовала, как леденящее душу оцепенение безжалостно заполняет её, не давая пошевелиться. Несколько часов назад их с Мартой убежище - крытый кузов санитарного грузовика, наскоро и оттого, видимо, неплотно уставленный разномастными деревянными ящиками - казалось если не уютным, то по крайней мере безопасным. Сейчас оно с каждой секундой превращалось в смертоносную ловушку. Густой дым, душивший зловонием бензиновой гари и тяжёлым запахом лекарств, заполонял тесную клетушку под брезентом, который уже занялся пламенем. Зловеще хищные рыжие отблески сверкали на отполированной поверхности хирургических чемоданчиков и тянувшихся ввысь балок. Искры звездопадом сыпались на ящики и через мгновение взмывали вверх языками пламени. “Это конец. Моя история закончилась, не успев начавшись. И поделом мне, авантюристке!”. Набиравший силу и яркость огонь трепетал в отражении проступивших на глазах слёз. Щёлканье и треск разгоравшихся досок заглушали коварный шепоток мыслей, напоминавших о неминуемой небесной каре “за строптивость, невоздержанность и запретную любовь”, как любила повторять фройлян фон Ракет на уроках закона божьего. Марта, не унимаясь, трясла Мануэлу за плечи, но та лишь глубже забивалась в угол меж ящиков, до которых ещё не успел дотянуться пожар. Немой плач не сразу сменился всхлипами и с трудом выдавленным: - Беги одна. Я не могу. - Ну уж нет, - Марта схватила Мануэлу под мышки и напористо потащила к выходу через узкий коридорчик из расставленных по краям кузова ящикам. - Не для этого мы выходки цур Нидден терпели. Не для этого, слышишь? Резкий грохот сотряс грузовик, оглушив стальным воем и гулом заложниц пожара. Мгновение - и ящики, нагромождённые в неразберихе под брезентовой крышей, посыпались вниз, оставляя прорехи в грубой ткани, звеня, рассыпаясь и вспыхивая, как колотые щепки. Железный поддон задрожал и заходил волнами, а пламя, с аппетитом хрустевшее обломками досок и обрывками холстины, злорадно застрекотало, почуяв свежий утренний воздух. - Ну вот и всё, - сдавленно прошептала Марта. Её слова утонули в новом вихре огня и грохота: грузовик резко накренился и с рёвом и лязгом рухнул на бок. Горящие ящики и обломки досок разлетались, превращая остатки брезента в жалкое решето. Марту и Мануэлу прижало было к раскалённому полу, но тут же отбросило в стороны, к согнувшимся стальным опорам холщовой крыши кузова. Ткань, подпалённая тут и там, жалобно затрещала от натуги и разошлась по швам, как дряхлый тонкий бинт, годный лишь на корпию. “Выходит, ещё не всё”. Холодная влага земли пробудила Мануэлу от тупого бесчувствия. Рука, вытянутая, чтобы откинуть брезент, дрожала; обожжённые пальцы, с трудом отличавшие теперь стальную гладь от обгорелой деревяшки, отказывались слушаться. И всё же снизу тянуло свежим, чистым от бензиново-лекарственного привкуса воздухом, не загрязнённым дымом и саднящим страхом скорой смерти. Мануэла прикусила губу, чтобы приглушить контрастом болезненный зуд в ладони, сжала в кулаке не успевший обгореть кусок холстины и с яростью побывавшей на том свете отшвырнула брезент, высвобождаясь наружу. Вставать на ноги, снова чувствуя через тонкие подошвы школьных туфелек полурастаявший молодой снег на жухлой траве, было немногим легче: перед глазами не переставая мелькали пёстрые точки, а из глубины нутра поднималась, подло напоминая о пансионском голоде, мутная тошнота. “Нет, не сейчас. Нужно сделать усилие. Выбраться”. Мануэла брела, не разбирая дороги, по лужам, воронкам, жухлой траве и стальным обломкам, пока не оказалась наконец на пологом холмике, усыпанном молодыми елями. Их сердито, но заботливо осыпали сухой жёлтой хвоей крепкие шершавые сосны, каких было не сыскать ни в Берлине, ни в окрестностях. “Марта говорила, что санинспекции из Потсдама всегда возвращаются в Берлин. Неужели она ошиблась? Или всё-таки я ошиблась - ведь это я поторопила Марту с поиском грузовика? А она ещё говорила что-то про номера, про их несоответствие… И где же мы теперь?” Всё вокруг обволакивал зябкий туман, густой, как простокваша. На пару мгновений его прорезал, тут же рассеиваясь, луч алого света. Он падал на обгорелые грузовики - такие же, как и тот, в который Мануэла нырнула вместе с Мартой под покровом ранней осенней ночи, на чёрные воронки в мёрзлой земле, на разбросанных взрывами и пожарами людей - в изодранных куртках и подпаленных шинелях, с пустыми глазами, с руками и лицами, покрытыми где-то розоватыми пузырями, а где-то - чёрной, как уголь, коркой. Мануэла тряхнула тяжёлой головой, заполненной отупляющим звоном белого шума. Его прорвал тоскливый собачий вой. За ним, цепляясь за друг на друга и мешаясь в визгливой какофонии, лавиной понеслись лязганья ломающихся моторов, стоны и ругательства раненых, рёв клаксонов и отупляюще однообразное щёлканье шубировальных аппаратов с неизменным “Брюссель, мы Вервье, код красный” вслед за ним - на чопорном хохдойче, вальяжном французском, напуганно-бодром баварском и паршивом английском с примесью всех акцентов на свете. Рассудок вкрадчиво шептал бежать подальше. Страхи советовали не смотреть по сторонам, чтобы ненароком не увидеть в солдате с размозженной головой или в медсестре с обгоревшими кистями судьбу, от которой удалось так нелепо ускользнуть. Надежда манила за скрытый в утренней мгле полосатый пост охраны, то и дело мелькавший в алом луче прожектора. Совесть смирила их всех. - М-марта! - выдавила Мануэла, не без радости замечая, как к ней возвращаются спокойное дыхание и прежний голос. - Марта, миленькая! - Если ты не заткнёшься, худо будет и тебе, и твоей Марте! - хриплый мужской голос раздражённо рявкнул прямо в ухо по-французски. - Так что будь добра держать рот на зам… ай, больно! - Попался, сероберетчик поганый! - Мануэла узнала радостную интонацию Марты. Вслед на стонами “сероберетчика” до неё донёсся щелчок взведённого курка. - В плен нас решил взять? - Не бейте меня, пожалуйста! Никого я брать не хотел! Я не сероберетчик, я свой, я… я хороший, честно! Мануэла обернулась: тощий “сероберетчик” лет пятнадцати-шестнадцати на вид потирал ушибленное колено. Серые разводы пепла на лице не могли скрыть ни красноты ожогов, ни воспалённых рытвин. Санитарская форма с чужого плеча: рваная фуражка, штопаная синяя гимнастёрка навыпуск и брюки, с трудом державшиеся на туго затянутом ремне, придавали ему особенно жалкий вид. - Ну да, - подоткнула Марта бурый от грязи и травы передник, чтобы пристроить за поясом пистолет. - Такой хороший, что подруге моей угрожал. Думаешь, я твоего французского не понимаю? Очень даже хорошо я всё понимаю, merde de chien! Ладно, кто ты такой, пусть военная полиция разбирается. Сейчас мы её отыщем… - Не… не надо военной полиции, по-пожалуйста! - “сероберетчик” дрожал перед Мартой, как проказник перед школьным директором. - Но я правда не бомбист и не дезертир. Я доброволец “Трёх Европ”, честно. Я всё сде… - Пока не доказано…, - прикусила Марта губу и бросила взгляд на пепелище. - Слушай, а раз ты доброволец, то, может, докажешь это делом? Поможешь людям из машин выбраться, повязки наложишь, болеутоляющее вколешь? Лекарств и перевязочного материала, - резким и размашистым жестом указала она на то, что пятнадцать минут назад было колонной грузовиков, - как грязи по осени. Чего вам стоит, месье доброволец? А мы с вами пойдём, поможем. Мы, местные, конечно, люди тёмные, но дверь выломать или на шину доску найти сгодимся. “Сероберетчик” раскраснелся, переминаясь с ноги на ногу и опуская взгляд. Его, по-видимому, не меньше, чем Мануэлу, мутило от рёва, стонов, ран и обгорелых тел, но признаться в этом Марте значило бы или выставить себя дезертиром, или показаться трусом. “Он не похож на сероберетчика. Марта рассказывала, как настоящие сероберетчики воруют у фермеров в Мальмеди последних ягнят, режут партизан и лишают чести девушек. А этот… разве он может кому-то навредить? Или, может, Марта сгущала краски, наслушавшись от дяди госпитальных ужасов и слухов? Папа писал, “серые береты” появляются из трусов и дезертиров, которым не по зубам настоящая война. А разве она многим по зубам? Разве что таким, как цур Нидден…”. Мануэла дернула Марту за рукав. - Не надо, пожалуйста! Вдруг опять будет взрыв… - Если он и вправду будет, - зыркнула Марта на “сероберетчика” и тут же перешла на шёпот, перемежая немецкие слова со швабскими, к которым Мануэла уже была приучена, - то бомбардист об этом знает наверняка, вот и трухается. А доброволец “Трёх Европ”, ежели и в-сам-деле вызвался, то хоть лоб расшибёт да на мине подорвётся… Эй, куда это вы, месье доброволец? - Разве вы не со мной? - “сероберетчик”, боязливо пятившийся назад на глазах у Марты, оторопел и вытянулся перед ней, точно зелёный новобранец без выправки. Мануэле вспомнилось вдруг, что так вытягивались перед отцом конвертанты святой Ангелы и пленные, взятые “в работу” в поместье или на завод. “Что-то здесь нечисто. А впрочем, почему я сразу думаю о плохом? Вдруг он конвертант? Среди них и правда много врачей и их помощников, да и к добровольчеству у них отношение иное”. - Конечно, мы с вами, - затараторила Мануэла, поправляя разболтавшиеся застёжки на промокших туфлях. - Только давайте, что ли, познакомимся… Я… - Я Марта Вирт, - властная рука отстранила Мануэлу. - Вам знакома фамилия Вирт, молодой человек? Если вы доброволец “Трёх Европ”, то должны быть в курсе. Если, конечно, вы бельгиец, а не жалкий подражатель под чужой личиной. “Сероберетчик”, и без того ошеломлённый, едва удержался на ногах. - Вы… простите, я был так неловок и… вы и правда “горлица”? Мануэла глухо ойкнула, когда Марта вцепилась ей в плечо, чтобы не упасть от волнения и изумления. - Горлица отправилась в тёплые края, - от уверенно-дерзкой бравады не осталось и следа. Она сменилась пристыженной печалью, которую едва скрывал холод. - А жаворонок… - Жаворонок сейчас в городском саду, - вздохнул “сероберетчик”, стягивая фуражку. - Поверить не могу, что Шарли так не повезло. Теперь, похоже, придётся, - усмехнулся он, - лететь поверх барьеров! - Не стоит, - помотала головой Марта. - С одной уже слетали в Берлин. Долетались… “Горлица, жаворонок, поверх барьеров… Господи, пошли мне знак - без него я не пойму, что здесь происходит!”. - Простите, но вы до сих пор не представились! - Мануэла, чувствуя, как немеют кисть и пальцы, мягко отстранила Марту от опоры. - Это как минимум невежливо! - Мадемуазель права, - поддакнул “сероберетчик”, по-мушкетёрски помахав фуражкой в воздухе. - Простите мне мою неучтивость, обещаю её искупить при первом удобном случае. Я Поль-Анри Спаак, но, раз уж нас объединили муки беженства и посредничество доброй мадемуазель Вирт, зовите меня просто Поль. Как я могу обращаться к вам? - Благодарю за представление, вы весьма любезны ко мне и моей ком… моей доброй подруге, - Мануэла твердила заученные фразы из французского вокабуляра без жизни и выражения, как будто отвечала на уроке престарелой мадемуазель Лаконж. - Меня зовут Мануэла. Мануэла София фон Майнхардис. Марта звонко и размашисто хлопнула себя ладонью по лбу, оставляя на нём пепельный отпечаток, отдалённо напоминавший вифлеемскую звезду на рождественской ёлке. Поль, качая головой, медленно сполз вниз на землю, проехавшись гимнастёркой по шершавому стволу сосны. Он озирался потерянно, как в первый момент их встречи, косясь то в глубину ельника, то на Марту, то снова на Мануэлу. Наконец он выдохнул, прокашлявшись: - А теперь, милая мадемуазель Вирт, объясните, пожалуйста, какого чёрта здесь делает дочь душегуба и террориста и зачем вы её сюда притащили! - Террориста? Душегуба? - у Мануэлы от изумления, гнева и растерянности перехватило дух. - Поль, - процедила сквозь зубы Марта, - выбирай выражения. И вообще скажи спасибо, что не сдала тебя военной полиции за идиотскую выходку с заложничеством. Будь на моём месте дядя Йозеф или Шарли, ты бы давно отправился к Жоресу за пирожными. А если серьёзно… Мануэла, мы в Бельгии. Твой отец служит здесь под началом генерал-губернатора фон Биссинга, и ему тут не рады. Поль бежал из лагеря, в который его заключили с ведома и доброй воли твоего отца. Поль, Мануэла бежала из не менее душегубского места, чем твой лагерь. Она сделала это, чтобы разоблачить злоупотребления одной воровки и ханжи, за которой, вероятно, таких, как она, стоит не менее роты. Мануэла, ты сделаешь это. Поль, ты останешься на свободе. Если… - Что "если"? - почти одновременно спросили они Марту, смахивавшую продырявленной митенкой пот со лба. - Если вы будете вести себя как разумные и порядочные люди.