***
Очередной сентябрьский день ни капли не отличается своей температурой от предыдущего: так же жарко, хоть и вечер. Ветер больше походит на чью-то шутку, появляясь с какой-то невозможной периодичностью, будто даже воздуху лень двигаться вдоль пустых тротуаров. Приближение октября ощущается только цветом листьев, которые за лето отцвели на солнце и стали тусклыми. Скоро ожидается апоптоз, как когда-то давно называли это греки. Это — опадание листьев, и Кенме не терпится увидеть, как на них, пожелтевших, застывают дождевые капли, когда он возвращается домой со школы в ненастье без зонтика. Но сегодня всё ещё конец сентября, и на самом деле лишаться тепла не хочется: позднюю осень тяжело переживать, особенно когда в небе становится меньше солнца. На душе, однако, весна. Бабочки порхают, щекотно опыляя чувства, чтобы те однажды распустились в цветы, которые, если поливать, никогда не завянут, а лепестки с них не осыплются, повторив судьбу листьев, переставших держаться за деревья. Кенме кажется, что это вот-вот случится, но выращивать внутри себя сад боится. Вдруг, у Куроо сломается лейка, а всё живое сгорит на солнце. Или смёрзнет холодной зимой, а на душе отрастут ледяные коросты. И бабочкам опылять больше станет нечего, а сердце Кенмы не выдержит и разобьётся. Но лучше сейчас об этом не думать. Утру всё-таки удалось прогнать смущение и неловкость. После завтрака Куроо уехал по каким-то своим делам, а Кенма спокойно осмыслил прошлые вечер и ночь за приставкой. Мама, кстати, за этим делом составила компанию и попыталась обыграть сына в «Need for speed». Вышло очень даже неплохо, мастерства у неё больше, чем у отца.[Stone Temple Pilots — Cinnamon]
И Кенма так увлечённо рассказывает, сколько раз ему приходилось отыгрываться, что Куроо не может сдержать улыбку. И момент такой особенный, ведь в этом дне их только двое. Впервые они гуляют вот так, наедине друг с другом, и ничего лишнего. Вернее, никого. Даже Клинтон кажется дружелюбным городом, ведь по пути не попадается ни одной блатной компашки. Куда они идут — сюрприз. Кенма надеется, что проведать Акааши, а потому ненавязчиво об этом спрашивает, но Куроо отвечает, что Бокуто их опередил, и уверяет, что всё нормально. Весьма весомое «нормально», которое расценивается как «более-менее» и «раз он с Котаро, то переживать, наверное, не о чем», но «обязательно зайдём к ним вечером». Говорить будто становится не о чем. Да и ни к чему слова, когда долгожданный порыв ветра прогоняет сбившиеся в кучки пылинки и протаскивает их на несколько метров. Дома гордо стоят вдоль улицы, а из приоткрытых окон редко слышатся разговоры или детский смех. Кенма задумывается, почему так тихо, пока не отвлекается на груз собственных мыслей, ударившихся о душу. Парень вспоминает историю с Дайшо: от их первых случайных встреч в школе и до последней. Ситуация в парке — где-то между. И кажется, будто Клинтон хранит гораздо больше тайн, чем те, что распространяются горожанами. — Йо, Каспер, вызывает Земля, ответьте, — произносит Куроо, обгоняя Кенму на пару шагов и останавливаясь прямо перед ним, — приём. Как слышно? — Чётко и громко, — улыбается парень, направляясь дальше. — И слишком факинг близко… — Ты просто ещё не знаешь, что значит «слишком близко», — дразнится, ровняясь с Кенмой. — И что это значит? — спрашивает, скрещивая на груди руки: смущается сильно. — Покажу как-нибудь, — снова обгоняет, однако на этот раз не останавливается, — скоро. — А можно как-то теоретически? Кенме совсем неловко. Думает о всяком, что периодически видит в журналах или отцовских кассетах, но вряд ли Куроо подразумевает это. Конечно, речь совсем о другом. — Не можно, — категоричен парень. — А я об этом буду жалеть? — интересуется Кенма из своих соображений. — Ты будешь об этом жалеть, если откажешься, — интригует Куроо. — Тогда жалеть стоит тебе, — переводит стрелки, — раз ты до сих пор не предложил мне то, из-за чего я буду жалеть, если откажусь. — Это не предлагать надо, — снова пресекает все попытки узнать подробности. — А показывать? — предполагает Кенма. — Верно. — М-м-м… Так факинг нечестно. Что такого хочет показать Куроо, от которого нельзя отказаться, — все варианты автоматически перебраны. По крайней мере, из тех, что подходят под определение «скоро». И идти по такой жаркой улице уже не хватает сил. Кенма наконец-то понимает, почему вокруг так пусто: сегодня воскресенье, а по воскресеньям, как известно, эта часть Клинтона, которую парни обошли почти полностью, до понедельника вымирает, если брать во внимание обычных людей. Таких отбитых, как Куроо или Бокуто, подразумевать не стоит. Они и зимой в палатках пойдут ночевать на «остров Свободы», не говоря про окололетнее настроение погоды. — Почти пришли, — утешает Куроо, когда парни поворачивают на Рандольф-стрит. — Куда? — спрашивает Кенма, видя перед глазами очередные ряды домов. — Сейчас узнаешь. И это «сейчас» действительно оказывается чем-то мгновенным, не позволяющим мозгу напрягаться ещё сильнее. У одного из домов Куроо здоровается с каким-то парнем, которого Кенма частенько встречает в своей школе на переменах, и, отвешивая тому пять, произносит что-то вроде: «Мен, теперь пора должок возвращать». Споров не предвидится. Парнишка смиренно открывает гараж, выкатывая из него жёлто-зелёный мотоцикл с красно-белыми полосками, и протягивает ключи «коллектору». А Кенма теряет дар речи. — Ну, что скажешь? — спрашивает Куроо, регулируя шлем. — …а что ты хочешь, чтобы я сказал? — немного взволнованно произносит, боясь не выдержать от взорвавшегося внутри предвкушения. — Что вы не бахните этого малыша, — вмешивается одношкольник. — Иначе я потом раскрошу тебе табло, Тецуро, кроме шуток. — Да всё будет ништяк! Садись, Каспер, — отдаёт ему шлем, дожидаясь, когда парень усядется сзади. — Не ссы, Джоши, на обратном пути заправлюсь. — Только заправься так, чтобы батя не понял, что кто-то гонял на его мотике, — беспокоится Джош. — Сэнди-лэнди! Держись крепче, Кенма. То, как Куроо произносит последние слова, обескураживает. Фраза «слишком близко» теперь действительно воспринимается по-другому, и чёрт, почему Кенме приходится узнавать об этом настолько скоро? А за что держаться, за плечи или обвить руками чужую талию, прижавшись, — парень никак не может решить: неимоверно смущается касаться Куроо. Однако водитель решает проблему по-своему, не оставляя этим стеснениям и шанса. Попросту поворачивает ручку газа, выезжая на дорогу. А Кенма, боясь свалиться, всё-таки выбирает держаться не за плечи.[The Doo Doo Dolls — Before It’s Too Late]
Рандольф-стрит хвастает свободной дорогой, а разгоняться вдоль пустующих домов, когда ветер так легко касается тела, взращивает восхищение. Прижаться к Куроо грудью больше не кажется таким смертельно страшным. Наоборот, приятно — просто ехать, подставляя лицо невесомым поцелуям стихии. Вернее, лететь, а не ехать, по ощущениям, когда на главной дороге перестают действовать ограничения по скорости в пятнадцать километров в час, как это было в спальном районе. Так, наверное, и выглядит свобода, о которой пишут так же часто, как и о любви. Быть может, эти слова — синонимы вовсе, но Кенма боится копать так глубоко. Или боится так высоко взлетать, желая оказываться приземлённым, а не влюблённым дураком, которого в жизни больше ничего не интересует просто потому, что думать о чём-то не получается в отличии от мыслей о ком-то. И этот кто-то так хорошо водит что автомобиль, что мотоцикл, что, чёрт возьми, потрясающе ведёт мяч на баскетбольном поле, что Кенме кажется, будто в сравнении с чужими достоинствами его — крайне незначительны. Кроме, разве что, безошибочного прохождения игр, но кому это вообще важно. «Красавец и ничтожество» — так называется этот фильм. Ранее на месте Красавца была Красавица, ничтожеством остался тот же. А раз истории свойственно повторяться, то вполне вероятно, что и конец у неё один. И мотивы. Только Кенме не хочется думать, что Куроо с ним, как было с Джинни, из жалости. Не из жалости, правда ведь? Да и с чего вообще он об этом задумывается. Всё хорошо, если не брать в расчёт, что Кенма о Куроо совсем ничего не знает. Ничего не знает о человеке, к спине которого прижимается ещё сильнее, пытаясь уследить за деревьями, расплывающимися в пятно, если не фокусироваться. Ничего не знает о человеке, который ему очень нравится, кроме слухов и недвусмысленных ситуаций, упоминаемых в разговорах о всяком, когда вместе в компании. И не то чтобы Куроо тоже много о Кенме знает, просто Кенме нечего о себе рассказать, а Куроо… просто, наверное, один со всем справляется. А себя нужно срочно взять в руки. В конце концов, времени ведь совсем мало прошло. Закинуть голову кверху, наблюдая за вечерним небом, Кенма находит замечательной идеей, чтобы отвлечься. Персиковые облака неподвижно висят над миром, пока мотоцикл разгоняется до восьмидесяти километров. Ветер во всю бьётся парням навстречу, кусая тело под футболкой, рукава которой бесконечно развеваются под резвыми порывами. Кенма улыбается, ловя себя на мысли, что на самом деле не просто держится за Куроо — обнимает. Обнимает, перемещая руки на его животе как вздумается. Жаль, шлем мешает прижаться щекой к его спине. А когда они съезжают по Стон Брук Драйв к озеру Бейтмен, Кенме не хочется отпускать Куроо. Но он отчаянно делает вид, что это даётся ему легко, когда парень глушит мотоцикл рядом с заросшим травой берегом. На той стороне — высокие деревья, напоминающие собой колючие тёмные горы, за которыми Хидден Лейкс Драйв. И ещё одно безымянное озеро. Небо отражается от воды, как от зеркала. И ни за что не угадать, какого цвета гладь: прозрачного или серо-оранжевого. Или нежно-розового. Или бледно-сиреневого в местах, особенно лишённых лучей закатного солнца. — Красиво, правда? — спрашивает Куроо, замечая, с каким восхищением Кенма смотрит на всё это. — Очень, — отвечает заворожённо, на трясущихся ногах ступая по узкому деревянному пирсу к самому его концу: хочет поймать впечатление бесконечности. Куроо следует за ним. Обнимает со спины, проговаривая: «Теперь моя очередь», и Кенма не сразу понимает, что парень имеет в виду, пока не оказывается прижатым к чужой груди. Хорошо. Приятно. Но нельзя поддаваться. — Жарко… — чувствуя, как начинают гореть щёки, Кенма умещает свои руки поверх рук Куроо. Никак нельзя поддаваться. — Естественно. Я ведь горячий, — переплетает их пальцы, прижимаясь щекой к его виску. — Бесстыжий, — фыркает парень для вида, — руки тут свои распускаешь. — Крепко держу своё, — одной лишь фразой уничтожает, а от хрипловатого голоса хочется сойти с ума. Кенма всё ещё не поддаётся. — Твоего здесь ничего нет, — старается унять этих бабочек, из-за которых внутри так щекотно, что мышцы живота сокращаются сами по себе. — Да? А как же это? — одной рукой ведёт к груди, прижимая ладонь в области сердца. — Не моё разве? Кенма перестаёт дышать. Лицо и тело горят настолько, что хоть прям так, сейчас и в одежде в озеро прыгай. Глядишь, смущение растает паром в воздухе, а вода смоет эту краску. — Я тебе сообщу, когда оно будет твоим, — имеет силы выстоять, имеет возможность складывать звуки в слова. — Договорились, — быстро соглашается Куроо, разворачивая Кенму к себе. Кладёт ладони ему на плечи и, смотря в глаза, произносит: — Только обязательно сообщи. — Сэнди-лэнди, Куро, — усмехается, прижимаясь к его груди: без объятий долго не выдерживает. И вся та искренность, с которой бьётся чужое сердце, не оставляет никаких сомнений. С Куроо, не как с Джинни, изначально. И никакое Кенма не ничтожество. А время для чего-то большего пока не пришло, но есть волшебное слово «скоро». Скоро оно придёт. Кенма уверен. По крайней мере, уверенным хочет быть.