[FINNEAS — I Lost A Friend]
Как жаль, что с душой это не работает так, как с погодой. Сегодня небо не тоскует тяжёлыми тучами, дождь не мочит волосы, а ветер не завывает до полуночи, как год назад. Лучи обнимают надгробие, с достоинством храня память о некогда жившем человеке — Мориске Яку. Куроо интересно, тепло ли ему там, где он сейчас, потому что в последние дни жизни было никак не согреться, а под землёй, не как под одеялом. Там пустота, заключение и вечная тьма. Сожаление, что не удалось убедить его родителей на кремацию, как их сын хотел. А сын их хотел свободы, хотел быть развеянным прахом над озером, и чтобы ветер нёс частички над волнами долго-долго. Но этого не случилось, как и чуда, в которое Куроо верил до последнего. А Яку просто перестал бороться. — «Дождь стих, пойдём мы. До завтра». — «Завтра для меня уже никогда не настанет». — «Не говори глупостей. Вон, смотри, волосы отрастать начинают потихоньку». — «Ага, точно». — «Не унывай, братик. Бабушка твои джемы любимые варит. Я у неё учусь панкейки делать. Вылечишься, буду вам готовить». Напоследок: — «Передай нашим, что я их… что они мне…» — «Сам им скажешь». А завтра для Яку так и не наступило. Он перестал жить в том самом вчера, которое растянулось годом и перевернуло жизнь на сто восемьдесят. Обратно уже никогда не вернуться, цепи затягиваются тяжким грузом на сердце сильнее, и Куроо обречён жить с этим. Только он один, потому что в том письме была не просто просьба — мольба хранить тайну так же, как земля безмолвно бережёт покойника. В восемьдесят седьмом мальчик, что жил с бабушкой по соседству, стал Куроо не просто другом — братом. Отец отдал предпочтение карьере музыканта, а мать на одном из их совместных туров сбежала с гитаристом другой группы. Куроо остался один, взрослый, якобы, и мужик: уже ведь умел и картошку чистить, и яйца жарить, и по три бутылки воды за раз доносить. Отец, вероятно, думал, что сын протянет: с учёбой, к тому же, проблем не возникало. А бабушка Яку, Нэнси, всегда могла проверить уроки. Только Нэнси не смогла остаться равнодушной и каждый раз проклинала отца, желая ему передознуться в его фургоне перед выступлением, когда Куроо начинал сворачивать с правильной дороги. Она была строга, воспитывала ремнём за огрехи, но всегда относилась к соседскому мальчишке, как к своему родному внуку. Не делила ни еду, ни одежду, ни игрушки на «вот это Мориске, а это — тебе». Всё было общим. Даже когда Яку не стало. Первые полгода после этого Куроо жил с Нэнси в доме, который тоже был его, сходив с ума от одной лишь фотографии в пустом альбоме. Подпись сзади «Тецуро, Котаро, Мориске — друзья навсегда». Жаль, с Бокуто познакомились лишь в восемьдесят девятом. — Почему только я?.. — произносит Куроо, обращаясь к надгробию. — Почему ты перестал бороться?.. Слёзы стекают по щекам к подбородку, срываясь на землю. Ненастье в душе, а небо хочется сейчас ненавидеть: отобрало у брошенного мальчишки самое дорогое. Куроо хочется ненавидеть себя, потому что Яку просил его держаться. Просил и ещё кое о чём, а оттого сожаление снова рвёт душу на части, разбрасывая клочки по этому пристанищу. — Я никому не сказал… мне было так тяжело молчать… как мне дальше спокойно жить, когда ты… ты… Куроо боится произносить это вслух. Обещание есть обещание, и то, что было в том письме, навсегда останется между ними.«Тецу, братик, если тебе это передали, то я точно уверен, что никто мои слова не читал. А ещё я умер. Знаешь, это так необычно — быть героем таких паршивых фильмов и начинать письмо именно так. Но я сдался.
Никогда не думал, что предпочитать смерть жизни станет восприниматься так естественно. Да и какая это жизнь? Я давно умер, только врачи зачем-то всё ещё не дают моей душе покинуть тело. Я сделаю это за них.
Мне жаль, что мы не объедем с тобой Калифорнию, не покорим Лас-Вегас и в одном из путешествий не напьёмся так, что проиграем фургон в карты. Мне жаль, что меня не будет рядом, когда тебе стукнет двадцать, тридцать, или когда ты начнёшь лысеть. Лысым, кстати, быть не так уж плохо. Но не вздумайте с ребятами бриться, чтобы… ты понимаешь. Вы и так не особо рожей вышли. Если что, я шучу. Вы самые прекрасные из всех, кого я видел.
Но не расслабляйтесь. Если вы станете говнюками, я к вам с того света наведаюсь. Мало не покажется.
Было приятно видеть вас с Котаро напоследок. Я всегда помню вас такими жизнерадостными, весёлыми, сильными, безбашенными… Оставайтесь такими же всегда. Приходите друг другу на помощь и не оставляйте в беде тех, кто в этом нуждается. Помните меня такими же определениями. И никогда не забывайте, как я мог допрыгнуть до любого кольца и как я у вас всё время выигрывал!
Мой билет в Царство Морфея — в один конец. Стащил у медсестры морфин. Забавно, правда? Морфей, морфин. Не обращай внимания, я просто начал бредить.
Надеюсь, моё письмо дойдёт до тебя не прочитанным любопытными медсёстрами. Сожги его, когда дойдёшь до точки. И никому не говори, что я сдался. Ни при каких обстоятельствах. Не переживай, никого не засудят. Вмешаются только ради показухи.
Когда меня не станет, всё наладится. Напомни родителям, что я гнил при жизни. Не хочу гнить ещё и под землёй. Передай бабушке, что я люблю её. Помоги ей со всем справиться и будь с ней рядом, не забывай её. И ребятам скажи, что они самые крутые.
А ты, братик, прости меня за это. Ты был лучшим. Как же я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Прости отца и проживи замечательную жизнь. Расскажешь потом, что я пропустил, если мы однажды встретимся. Держись! И не смей распускать нюни, как девчонка!
На этом всё. Люблю тебя, Тецу. Прощай.
P.S. Бросай Кейтлин. Она та ещё проблядонка».
Тяжёлая рука, обхватившая плечо, заставляет выпрямиться. Бокуто тоже здесь, чтобы проведать друга. — Я проводил Нэнси. Она сказала, что будет ждать нас к четырём. Ребята после школы хотят здесь немного прибраться. — Тогда поедем и заберём их. Вдруг что-то довезти надо. — Мы сами справимся. Отдохни. — Брось, мен, не надо. Я просто… просто… Короче, всё нормально, ясно? — Ясно-то — ясно. Знаешь… я понимаю, что это, возможно, как-то неправильно, но как минимум один повод для радости есть. И Мориске не хотел, чтобы мы оплакивали его смерть. Он хотел, чтобы мы радовались, что такой, как он, когда-то был с нами… Чужие слова не подтверждают всхлипывания, и Куроо борется с желанием заорать. — Тогда почему ты плачешь?.. — Я просто рад, что такой, как он, когда-то был с нами. Я счастлив, Тецуро, что Мориске был с нами. Счастлив, что в моих воспоминаниях он всё такой же… понимаешь меня?.. что во снах я вижу его здоровым, и он всё так же высоко прыгает и обыгрывает нас… Видишь, солнышко светит? Это Мориске говорит нам, что всё хорошо… Всё и так хорошо, Тецуро… — Всё хорошо, ты прав… Ты прав, Котаро, да: в это шестнадцатое октября есть повод улыбнуться. И я тоже… счастлив… правда счастлив. Наша жизнь продолжается, надо её жить. Иначе Мориске нечего рассказывать будет. — Хах, точно… Вот это настрой, мен! Расскажешь, как за него забивал трёхочковые на «Дворовой бойне». Дайшо там как раз, говорят, вернулся. — Вот же сукин сын… Столько наделал шума…***
День рождения — самый грустный день в году. Отвратительный. С самого утра ужасный. И не без оснований. Началось всё со сделки родителей, которые были вынуждены уехать в Атланту до выходных, оставив в такой паршивый день сына без яблочного пирога — Кенма, конечно же, всё понимает, — продолжилось наверняка заваленной контрольной по физике и снова принесло неприятности вызовом к директору. В последнее время в жизни парня слишком много Шепарда. Особенно — вопросов о Дайшо, которого после той ситуации никто не видел. Мика тоже не располагала информацией, но периодически получала сообщения содержания: «Скоро вернусь. Всё в порядке». Друзья и знакомые переживали. За что — не знали сами, ведь в Клинтон, как ни странно, просочилось лишь то, что Дайшо якобы избил кого-то из Делавэра. Куроо с Бокуто по воле судьбы остались чисты и после расспросов Шепарда убеждали Кенму продолжать стоять на «не понимаю, причём тут я». Последние две недели, казалось, замедлили время, а напряжение, расстилающееся по всему городу, начинало искрить, грозясь подпалить каждого, кто хоть как-то в это влезет. Ситуация, однако, была под контролем. По крайней мере, Куроо, гладя Кенму по голове в момент объятий, так говорил. Но верить в то, что всё в порядке, должным образом не выходило. Не складывалось ничего, а каждое действие выглядело так, будто кто-то пытался просунуть шарик в треугольное отверстие. Кенма и сейчас пытается впихнуть хоть какую-то часть беспокойства в пробитую своей головой дыру в стене. Особенно когда у кабинета директора видит Дайшо, ожидающего приглашения войти. — Сугуру? — удивляется Кенма. — Ага, привет, — скрещивает на груди руки парень, пододвигаясь к краю лавки: уступает место. — Ты… как? — спрашивает, присаживаясь рядом. — Всё в порядке? — Мне бы очень хотелось сказать, что все мои проблемы из-за тебя, но, знаешь, всё в охуенном порядке, — отвечает так, что непонятно: презирает или просто в таком расположении духа. — Если бы ты за меня не вступился, то я бы тоже мог сказать, что все мои факинг проблемы из-за тебя, — дерзит Кенма, не давая себя обвинить. Если это, конечно, подразумевалось Дайшо. — Если бы я вообще жив остался. Так что спасибо. Благодаря тебе. — А у тебя язык, смотрю, подвешен, — отодвигается, окидывая парня оценивающим взглядом, а после прислоняется спиной к стене, закидывая руки за голову. — Ладно, извиняй. В любом случае, справедливость восторжествовала. А моя совесть чиста. — И где ты был всё это время? — О, где я был… на страже жоп Тецуро и Котаро. Твоей, кстати, тоже. Не знаю, подсказал ли кто или самому мозгов хватило, но то, что ты никому ничего не распиздел, сыграло мне на руку. Тебе тоже спасибо. Благодаря тебе. Дайшо спокоен настолько, что у Кенмы не остаётся никаких сомнений: они оба у Шепарда по разным причинам, никак не связанным между собой. Иначе — пришлось бы выслушивать очередную порцию наказаний «скажи-то-сё-пятое-десятое». А раз Дайшо по этому поводу молчит, есть все основания думать, что самый ужасный день в году только что перестал быть ужаснее на граммульку. Однако есть пара моментов, что не дают покоя. И пока в коридоре до сих пор тихо, а директор не приглашает к себе, Кенма решает воспользоваться моментом. В конце концов, кроме Дайшо, на его вопросы больше никто честно не ответит. По крайней мере, так кажется. — Я спрошу кое-что? — вполголоса произносит, неуютно ёрзая. — Валяй, — не меняя позы, соглашается на взаимодействие парень. — Зачем ты тогда, в парке, спровоцировал Тецуро словами про Мориске? — выдаёт без единой запинки, заставляя Дайшо изрядно удивиться. — Ну… — долго молчит, пытаясь подобрать слова, и с тяжёлым вздохом произносит: — Блять, я же не могу оправдаться. Нахуя ты об этом спросил? — Потому что мне непонятно, зачем ты пытаешься соответствовать образу плохого парня. — У меня нет образа. Просто говно периодически вылезает, а сделать я с этим ничего не могу. Я признаюсь тебе. Честно признаюсь, но ты, вероятнее всего, меня не поймёшь. Кенма замечает, как маска спокойствия трескается под пробивающимся наружу чувством вины за сказанное. Дайшо даже отлипает от стены, локтями теперь упираясь в колени. Сгорбленным и искренним он выглядит лучше. — Я попытаюсь, — разбавляет предстоящий разговор Кенма, придвигаясь чуточку ближе. — Короче, я сожалею, ясно? Смейся, сколько влезет, но я просто завидовал Тецуро: что родители его не допекают, что в любую компанию вхож, что девки табуном всегда вокруг него скачут, что тачка у него у первого из нас всех появилась, что друзей у него весь город, что популярный такой, не ебаться; что с девками, кстати, спит и что в баскете ему нет равных. А он всегда ко мне, как к другу, относился. Говнарю такому, знаешь, безалаберному, но другу, — делится Дайшо. — На самом деле, я видел то, что хотел. Как и все, блять. Люди неспособны мыслить шире. И мне всегда так хотелось сделать какую-нибудь херню, но тут ты появился. И мне захотелось тебя защитить. У нас ведь в Клинтоне как: своих не бросают. А раз ты с Тецуро — значит, свой. Да даже, блять, я мог засадить их с Котаро, нахуй. Сдать их копам, которые меня повязали за избиение делавэрских пидарасов. Но нет же, я и за них горой. «Ничего не знаю, я гулял с собакой и увидел, как эти типы затаскивают девчонок в машину. Кинулся спасать. Про разбитую тачку впервые слышу. И да, проверьте их на наркотики. Мне показалось, что они под чем-то». — Так вот почему меня спрашивали, знаю ли я что-то об этой ситуации, — произносит Кенма вслух. — «Те типы» сказали, что ты спасал парня и описали меня. — Ага, проебались жёстко, кстати. Такие: «Да каких девчонок? Там два пацана было». Спалились ребята. Кейджи не смогли описать. Он такой, непримечательный особо. — А дальше что? — А дальше их на наркоту всё-таки проверили. Мен, я просто в рубашке родился! Меня отпустили да ещё и спасибо сказали за сотрудничество. Они, оказывается, в розыске в каком-то штате были. В Дакоте, что ли, Южной… Кенма усмехается, шумно выдыхая носом. Дайшо тут же поворачивает на него голову с какой-то обидой в глазах, мол, его поступков не оценили, но парень тут же обосновывает свою неконтролируемую улыбку: — Хороший ты парень, Сугуру. Такой, прям, бунтарь с добрым сердцем. Рад, что ты вернулся. Спасибо, что «отстоял наши жопы». — Только Тецуро не говори об этом. И вообще никому не говори. Это разовая акция, понятно? — Понятно. Только ты тоже больше не пытайся задеть Тецуро. Вообще никогда не говори про Мориске. И никогда не предлагай мне траву и… — Да понял я, понял. Прости. Перед Тецуро тоже надо бы извиниться. Как он там, интересно. Сегодня ж год. Как бы Кенма ни пытался не чувствовать себя неловко из-за такого случайного совпадения, ничего не вышло снова. Ему сегодня исполнилось семнадцать, а как не стало Яку — год. Ещё и Шепард к себе вызывает первым, ругаясь на родителей Дайшо, которые опаздывают. Оставшуюся злость срывает на Кенме, чуть ли не в лицо бросая письмо, адресованное маме с папой: хочет их видеть, чтобы обсудить его «хгхеновую» успеваемость по физике, химии и «тгхигонометгхии». Сука. День рождения — самый факинг отвратительный праздник.***
— Ну… — с любопытством протягивает Акааши после выпитой бутылки пива. — Вы уже целовались? Кенма чуть ли не давится воздухом, совсем не ожидая подобного вопроса. Конкурсы, конечно, интересные. Отлично подобраны ситуация и повод поставить в неловкое положение: кажется, парень даже немного пересыпал муки в большую зелёную чашку. Тесто на пирог готовят. Инициатива Акааши, который решил, что раз родители обделили сына вниманием, то можно испечь альтернативу торту самому. Даже свечки купил — весьма предусмотрительно. — Ты знаешь, как-то ещё не успели, — произносит Кенма смущённо. — К тому же, в последнее время как-то всё не клеится… — Ты сказал ему? — намекает на день рождения. — Шутишь? — изумляется парень. — Как бы я сказал об этом? «Ой, Тецу, я в курсе, что у тебя друг шестнадцатого умер, но у меня тут день рождения, так что давай закатим вечеринку»? — Во-первых, ты не виноват в том, что так дни совпали, — нарезая яблоки, проговаривает Акааши серьёзным тоном. — Во-вторых, если бы ты сказал об этом Тецуро, это сблизило бы вас. Что теперь, всё время скрываться? Или, может, на другую дату свой день рождения поменяешь? — О, это идея! — без энтузиазма восклицает Кенма. — В третьих, — смотрит на друга с презрением, — Котаро просил передать тебе кое-что по случаю… Вытирая руки о полотенце, Акааши спешит снова заглянуть в рюкзак, в котором сегодня припасено много чего интересного. Кенма даже боится предположить, что друг достанет на этот раз, — уже успел удивить четырьмя банками пива, рецептом приготовления пирога и пакетом муки, оказавшимся как нельзя кстати. Взялся, так сказать, за создание атмосферы праздника, заставив поверить, что день не совсем уж испорчен. — Так, это тебе от Котаро, — протягивает красную кепку, как у «Марио». Даже буковка «М» в белом кружочке. Всё, как подобает. — А это — от меня. Кенма замирает. Из-за ударившего в голову хмельного безумия когнитивная функция притупляется. До парня даже не сразу доходит, что об этом дне знает Бокуто, что кепка, которую ему на голову накинул Акааши, — подарок от одного из самых известных хулиганов Клинтона, «Топ-2» после Куроо Тецуро. — Абонемент в компьютерный клуб? — спрашивает он, чтобы убедиться. — Да, — отвечает Акааши. — И я смогу поиграть в «Doom», «Duna» и «Quest for Glory»? — Да. — На целый месяц? — Мм-м. Кенма глубоко вздыхает, поначалу очень даже сдержанно принимая из рук самого лучшего друга на Земле подарок. Однако в следующую секунду он бросается на Акааши с благодарностями, дрожа от радости и целуя его в щёку. — Спасибо-спасибо-спасибо! — обнимает ещё крепче, не спеша отстраняться. Пока кое-что не осмысливает. — С днём рождения, Кенма, — произносит парень с улыбкой. — Подожди… А откуда Котаро знает? — Спроси у него об этом сам. Я ничего не рассказывал. Кенма грустнеет. Весь бум радостных эмоций тает в воздухе, кажется, бесследно. — А если знает Котаро, то и Куро… тоже? — Наверняка. — А ведь он даже не подошёл ко мне сегодня… Улыбка с лица Акааши сползает, оставляя на душе ощущение чего-то противного, склизкого, и сожаление к нему намертво прилипает. Не поможет ни один растворитель, а аэрозоль от тараканов прогонит из головы лишь остатки разумных мыслей — не причину испортившегося вмиг настроения. — Эй, у меня идея, — парень снова лезет в свой чудо-рюкзачок и достаёт из неё кассету с альбомом «Def Leppard», спеша вставить её в магнитофон.[Def Leppard — Let’s Get Rocked]
Прибавляя громкости, Акааши начинает покачивать бёдрами из стороны в сторону в такт динамичной мелодии. Подпевает, подходя к Кенме и пытаясь увести его в танец. — Отстань… не хочу веселиться, — протестует. — Сегодня твой день! Тебе семнадцать! — не сдаётся парень. — Как он может быть моим, если Куро плохо настолько, что он даже… и один… Акааши, однако, не поддаётся на эти грустные провокации, хватая Кенму за руку и делая поворот. Подхватывает его, как в вальсе, и кружит по просторной гостиной, не стесняясь петь во весь голос. Когда тело оказывается в невесомости — Акааши обхватывает кенмину ногу под коленом, поднимая, — ничего не остаётся, кроме как поддаться чужой энергичности. К тому же, видеть друга в таком амплуа весьма непривычно, а потому Кенма решает этим воспользоваться. На секунду позволяя себе забыть о грусти, он дожидается, когда Акааши отпустит его, и перехватывает инициативу: теперь ведёт сам, обнимая его за поясницу и своей убедительностью заставляя поверить, что удержит, если тот решит податься назад и выгнуться, как балерина. Кейджи даже картинно ногу назад отставляет и поворачивает в сторону голову так изящно, что Кенма невольно задумывается пригласить его на школьный бал. Друг лучше всякой девчонки. Однако… чёрт возьми, какого вообще хрена Акааши настолько хорош? Это всё вселенский заговор — что друзья бесподобны во всём, что парень. Парень… Парень? Какой, факинг, парень? «Кенма, окстись, вы не встречаетесь», — слышится в голове вместо слов песни как напоминание: танец затянулся. Пора идти домешивать тесто и ставить пирог в разогретую духовку. На вечер лучше заказать пиццы и пару литров «Колы». Вообще идеально — добыть ещё пива, но не прям так необходимо. В конце концов, завтра в школу, у них есть ещё по одной, а приставка спасёт их двоих от одиночества. Ночёвка пройдёт как обычно — спокойно. Посмотрят фильм, если повезёт и не придётся снова настраивать антенну. Да и хер бы с ней — не так трудно сделать. Гораздо труднее — не сожрать себя сегодня из-за сожаления.***
Кенме не спится. Какой час ночи пошёл — не знает, продолжая ворочаться на твёрдом полу: всегда расстилают здесь с Акааши, когда ночуют вместе. Голова, на удивление, ничем не забита. Мысли покинули уставший разум, а глаза так усердно следят за тенями на потолке, что Кенме кажется, будто ни его, ни этого мира не существует. Обычная симуляция, сложенная из пикселей, а проводить столько времени за приставкой не стоило. Обидно лишь за то, что уже сегодня снова не удастся выспаться и что день пройдёт насмарку. Ещё, конечно, тоскливо, что родители где-то там, в Атланте, заключают сделку. Первый раз отсутствуют на дне рождения сына. Звонок с поздравлениями, однако, закончился обещанием провести выходные вместе с перспективой семейной поездки нахер из Клинтона. Кенма сказал, что если это будет поход с палатками, то он специально заболеет. Кстати, на то, что родителей хочет видеть Шепард, мама ответила: «Сраный вымогатель». А папа добавил: «Заебал». Но все, конечно же, сделали вид, что профилактическая беседа с сыном — состоялась, и что он обязательно начнёт учиться лучше со следующей недели. Ну, через месяц. Максимум, два. Да, через два — сто процентов получится: там уже конец семестра. Хочешь — не хочешь, а закрывать «неуды» придётся. Главное теперь без прогулов продержаться: абонемент в компьютерный клуб — серьёзная причина пропускать занятия. В доме настолько тихо, что Кенма различает шелест листьев, возникший из-за лёгеньких порывов ветра. Лёгеньких настолько, что даже с открытым окном спать на полу не холодно, если укрыться. А укрыться-раскрыться, к слову, — всё, что парень последние часы делает. То жарко, то неуютно без пледа. Даже нога, высунутая наружу, не приводит к золотой середине. Подушка ещё такая неудобная. Приходится постоянно её переворачивать, нехило рискуя разбудить Акааши. Он уже успел спросить спросонья: «Чё ты там вошкаешься?..» и, перевернувшись на другой бок, вновь уснуть. Даже завидно. Кенма невольно задумывается, что ещё способен пробурчать друг в таком, бессознательном, своего рода, состоянии. «Вошкаешься». Акааши же так не говорит, а Кенма попросту загоняется, забивая голову какой-то ерундой. Понятно, что ночь создана для глупых вопросов, но почему бы не подумать о чём-нибудь другом. Например, о том, как повысить свою факинг успеваемость, или об играх, которые вот-вот предстоит пройти. Можно подумать о завсегдатаях, которые наверняка будут быковать на Кенму, когда он им всем покажет класс и наставит новых рекордов на всех компьютерах. Но вот что делать с успеваемостью… Это уже начинает злить — что в невозможности уснуть мозг придумывает пугающие вещи. Устрашающие, Кенма бы сказал, когда начинает слышать, как что-то или кто-то будто бы взбирается по виранде. Окно открыто, и если сейчас же встать и его закрыть, то можно выиграть немного времени, чтобы вызвать полицию. Если разбудить Акааши — то вдвоём шанс выжить выше. Выше пятикратно, если успеть достать ножи. Слишком много «если», а время на раздумья, увы, ограничено. Кенма исчерпал весь лимит, вдруг решив действовать из следующий соображений: вдруг это всего лишь кошка, и он зря паникует. Но окно закрыть всё-таки стоит, а потому, укутавшись в плед, парень медленно, на цыпочках, почти достигает цели, как вдруг никакой, нахер, не кот оказывается перед ним, забравшийся успешно на веранду. — Ну нихера себе: человек-паук! — шёпотом ругается Кенма: всё-таки, будить Акааши не стоит. — Ты как, факинг, здесь оказался?.. Ночь, собственно, да — создана для глупых вопросов, и вполне очевидно, что никакой загадки здесь нет. И Куроо совершенно естественно садится недалеко от края веранды, так удачно расположившейся возле окна комнаты Кенмы. Волнение, однако, до конца скрыть не удаётся и он просто, такой: — Ну… меня тут, понимаешь, ветром надуло… — Нет, не понимаю. И не хочу понимать. Ты меня напугал до усрачки! — Да я сам, если честно, охуел. Думал, ты спишь уже… а ты, оказывается, нет… Последние слова Куроо протягивает с сожалением, которое больше звучит, как оправдание. Или извинение. Кенма до конца различить этот оттенок не может. Вздыхает с облегчением, что не пришлось бежать за ножом и вызывать копов, просто пролезает из окна на веранду, чудом не путаясь в пледе, и садится рядом. — Всё нормально? — спрашивает, прижимаясь к его плечу. Нормального, на самом деле, ничего, но Куроо отвечает: — Да. Дайшо, вон, наконец-то вернулся. — Я знаю, Куро. — Откуда? Вопросов — марафон. Очевидные ответы лежат на поверхности, но это как искать зажигалку повсюду, когда она у тебя в руке. — Я с ним сегодня разговаривал. В школе увиделись. — И о чём? Ни о чём таком, что Куроо точно нужно было бы знать. Кенма в их с Дайшо дела не лезет. Да и Куроо сейчас не до этого — не до чужих разговоров, когда хочется провести свой. — О погоде и розовых слониках. — А со мной о погоде поговоришь?[Royal Blood — All We Have Is Now]
Интонация его голоса выдаёт волнение. Нет, скорее, разбитость. Боль, засевшую в лёгких вместе с табачным дымом — Куроо пропах сигаретами. Кенма укрывает парня пледом, берёт его руку в свою и, положив голову ему на плечо, спрашивает: — Что по прогнозу? — В последнее время — затяжной ливень. Порывы ледяного ветра до двадцати метров в секунду. Небо в тучах этих дурацких… — Как долго? — Неважно, потому что я пришёл к солнцу. А чтобы моё солнце светилось ярче… Куроо достаёт из кармана толстовки картриджи, и в свете фонарей, охраняющих улицу от тьмы, Кенма различает названия игр, о которых мечтал последние три года. Родители такие купить не смогли — не нашли попросту, — а в Клинтоне в априори их достать невозможно. — Боже, Куро… — смаргивая подступившие слёзы, произносит Кенма, обнимая парня свободной рукой. — Чёрт тебя дери, Куроо Тецуро… — Самое время признаться, — пытается ухмыляться, но усталость на лице портит картину. — Согласен, — прикусывает губу, чтобы совсем не разрыдаться. — Жду. — Я тоже жду. — Ничего такого сложного в том, чтобы сказать, что ты в меня до беспамятства влюблён, нет. — И правда, Кас. Просто скажи, что ты влюблён в меня до беспамятства, и порешаем. Кенма смеётся, выдыхая носом воздух Куроо на шею. Это щекотно. Мурашки пробегают по спине, и для парня это ново — что хочется кричать не от того, что больно. Куроо действительно влюблён до беспамятства в Кенму. Они оба влюблены. А время использовать свой единственный козырь — настало. — Помнишь, ты мне желание торчишь. Ещё с дня рождения Бокуто. — О, нет… — О, да. Куроо, выпуская свою руку из руки Кенмы, обхватывает ладонями его смущённое лицо. От взгляда слезящихся глаз самому хочется плакать. И держать это под контролем не получается. То ли момент такой, то ли обстоятельства, но Куроо даже не пытается скрывать эмоции. — Я влюблён в тебя. Ты мне безумно нравишься, и всё, чего я хочу, — чтобы ты ответил мне взаимностью. Вот моё желание. — Я отвечаю тебе взаимностью. Всё так, как ты и сказал: до беспамятства. Дыхание останавливается, будто отравился опием, когда Куроо накрывает губы Кенмы своими. Вот так вот просто — не жалеть отдать жизнь за ощущение, которое не прекращает разливаться внутри чем-то приятным. И с ним ничто не сравнится. Кенма даже не пытается отвлекаться на мысли, чтобы найти хотя бы что-то, на сантиметр ближе похожее. Он вообще не пытается отвлекаться ни на что. А всё, чего хочется именно ему, — всю ночь целовать Куроо, чтобы навсегда сойти с ума от вкуса его губ. А в день рождения, как известно, можно загадать любое желание. И Кенма шанса не упускает.