[David Bowie — Queen Bitch]
Куроо одобрительно хмыкает. Кенма откидывается назад, устремляя взгляд в небо. Любит такие поездки во многом из-за природы, бесконечно простирающейся между городами, облаков, причудливыми фигурами висящими над землёй, и музыки, так удачно совпадающей с настроением своими мотивами. Начало ноября радует тёплой погодой. Комфортно — поверх футболки надевать толстовку с огромным капюшоном и прятаться в нём от ветра. Своя особенная романтика в этом ощущается ещё больше, когда со стороны Хобокена надвигается ненастье. Впереди совсем черно, и без того короткий светлый день совсем скоро скроет солнечные лучи тучами. А пока облака всё ещё так низко над землёй, Кенма пытается угадать, какие фигуры они обозначают. Одна из них, кажется, похоже на хрюшку: острые ушки, рыльце и силуэт в этом убеждают. Парень улыбается, еле сдерживая смех, и произносит: — Вон то облако похоже на тебя, — показывает Куроо, куда надо смотреть. — Хм… — на секунду отвлекается от дороги, пытаясь разобрать, что общего с ним Кенма там увидел. — Я чё, на свинью похож, что ли? Ты меня, кажется, с Котаро путаешь. — Нет, на свинью ты не похож, — утешает парень, но в следующий момент обосновывает схожесть. Бог дал, Бог взял, как говорится. — Но ты тот ещё свинтус. — А может, ты? Ничего личного, просто, кто обзывается, тот — сам понимаешь. — Ты. — Ты. — Я отражаю. — Осуждаю! — Вот поэтому ты. Куроо даже не планирует спорить. Хочет лишь прижать Кенму к себе, накрыть их обоих пледом и остановиться у какого-нибудь водоёма, коих здесь попадается чуть ли не через каждые десять километров. Дождаться дождя, ледяного, осеннего, и наблюдать, как капли стекают по лобовому стеклу под какую-нибудь меланхоличную музыку. У Куроо даже целый сборник таких песен есть на кассете, вот он — предусмотрительный ум. Однако Хобокен, как гласит дорожный знак, начнёт содрогаться под колёсами «Гладиатора» через три километра, до концерта в клубе остаётся совсем ничего, а сделать Кенме небольшой подарок — нужно успеть до восьми вечера. И если все расчёты Куроо верны, то за час парни должны управиться.***
— Ты что, серьёзно? Кенма, кажется, не готов услышать ответ. Он не верит, что Куроо привёз его в тату-салон и договорился с Тиной, мастером по пирсингу, о проколе мочки. — Серьёзно. Что хочешь, колечко или… — Колечко! Как у тебя… — Хорош, Кас, отличный выбор! Кенма возбуждён. Щёки горят красным от такого неожиданного мазка на полотне собственной жизни. Смотрится ли он гармонично — невозможно решить, но парень не раз представлял, как будет выглядеть его картина с такой деталью. Не раз представлял себя с серьгой в ухе, с завистью смотря на всех мальчишек из своего окружения. Куроо, наверное, волшебник. Нет, Джин, исполняющий желания. Осталось ещё одно, и Кенма боится думать, о чём мечтает ещё. Быть с Куроо — первое желание, проколоть ухо — второе, а третье лучше оставить до лучших времён. Не хочется тратить его так скоро. Несовершеннолетним такие авантюры без взрослых проворачивать нельзя. Это не Клинтон. В Хобокене совсем другие правила, здесь почитают мораль и соблюдают порядки. Тина соглашается взять на себя такую ответственность только потому, что знакома с Куроо. Кенма не уверен, что хочет знать, откуда его… парень имеет такие связи. Цепляется в мыслях за слово «имеет» и тут же прогоняет его, решая, что Куроо из слухов и тот, что рядом, — совершенно разные люди. — Ну что, малыш, готов? — обработав инструменты, спрашивает девушка, садясь слева от Кенмы. — Да, — в предвкушении отвечает. — А мы будем левое ухо колоть? — Рискнёшь правое? — выгибает бровь Тина. — А есть разница? — недопонимает парень, но Куроо тут же обьясняет. — Если прокалываешь правое — значит, признаёшься, что ты нетрадиционной ориентации. Выдерживает паузу. Куроо в принципе и не нагоняет ничего. Наоборот, в его лице читается: «Чел, я б сам проколол бы правое, если бы тебя раньше встретил». Однако Кенма так рисковать перед обществом не собирается и, без задних мыслей, говорит: — А, тогда левое, конечно. Не к чему всем знать о моей ориентации. Тина смеётся. Не считывает в его словах серьёзность, а потому обстановка кажется разряженной даже тогда, когда и напряжения в ней было. С проколом девушка справляется быстро. Безболезненно — относительно, но Кенма терпит, жмурясь и морща нос, а, открыв глаза, вовсе о дискомфорте забывает.[AC/DC — Thunderstruck]
Если бы это была игра, его персонаж получил бы «+100» к крутости. Да что там, сразу поднялся бы на несколько уровней, а все боссы — побеждались бы автоматически. Кенма приходит в полный восторг, заранее начиная думать, что сказать маме. Не убьёт, конечно, но поиздеваться может. За цвет волос подшучивает до сих пор, но обязательно говорит, что её сын самый красивый. Теперь и мальчишки в школе уважать начнут. Ещё больше, чем когда знают, что Кенма входит в близкий круг Куроо и на короткой ноге с Дайшо, который тоже в тусовку «Гризли» вхож: в последнее время ребята часто зовут его поиграть с ними в баскетбол или выпить в гараже у Терушимы. — Ну как? — довольная своей работой, спрашивает Тина. — Нравится? — Не то слово… — всё ещё любуясь собой, отвечает Кенма. — А какое слово — то? — ухмыляется Куроо, тоже, в общем-то, не находя в себе сил отвести взгляд от парня. — Это слишком факинг круто! — восклицает. — Целых четыре слова. Спасибо, Куро. Ты просто факинг лучший! — Пожалуйста, Каспер. Взаимно. И эта химия, понятная только им двоим, сейчас совсем не на руку. Вести себя открыто, но со всевозможными ограничениями, могут только в своей компании. На людях — даже объятий никаких и взглядов украдкой. Очень жаль. Кенма как никогда хочет оказаться в объятиях Куроо, и чтобы оба трепетно целовали друг друга, и чтобы жарко так, что хоть одежду снимай, и чтобы всё то, что он так долго вынашивает в голове, стало реальностью… Третье желание, кажется, давно пора загадать: осталось решить, какая из всех фантазий — самая желанная. В салоне парни не задерживаются. До начала выступления остаётся около тридцати минут, и Куроо предлагает пройтись до магазина: нужно взять с собой что-нибудь попить. Ещё — это отличная возможность проветрить голову и отвлечься от мыслей о Кенме. Держать себя в руках рядом с ним трудно. Не касаться — кажется преступлением. Когда только успел стать таким тактильным, не знает сам, однако и об этом лучше не задумываться. Ответ приходит в голову заветным именем. На улице прохладно. И сыро. Кенма ёжится, пытаясь прогнать мурашки: в салоне пригрелся. Мелкий дождь грозится раздражать прохожих ближайшие часа два, но этим двоим он не особо мешает. Суета города побольше вызывает искренний интерес: в Клинтоне такого не сыщешь. Архитектура зданий забирает всё внимание, заставляя рассматривать каждую её деталь. Кенма невольно задумывается, каково жить в месте, где о нём никто не знает, и есть ли на Земле такой закуток, в котором он может взять Куроо за руку и не бояться нарваться на неприятности. Любопытно, что там, в будущем: лечат ли таких, как он, или относятся лояльно. Можно ли открыто говорить о своих чувствах к парню и какова вероятность мужчине вступить в брак с мужчиной. Все сказанные Акааши слова сейчас обесцениваются. Дискриминация, увы, в человеческих умах — заложенный генетически фактор. Они с Куроо — простые люди, не звёзды, как, например, Элтон Джон, до которого не добраться. И жизнь в большом городе ничем не отличается от Клинтона в этом плане. Но пока обоих устраивает скрываться — всё хорошо. Так друг другом наслаждаться наедине ещё приятнее. Оба к такому выводу пришли, когда обсуждали, что им после признания в чувствах делать дальше. — Возьмёшь мою куртку? — спрашивает Куроо, замечая, с каким усердием Кенма пытается унять дрожь. — Мне не нужна твоя куртка, — отказывается, — я хочу взять тебя. — Возьми, — проговаривает серьёзно. — Думаешь, это хорошая идея? — Не узнаем, пока не попробуем. Куроо прав. Быть может, в том, чтобы взять его под руку, нет ничего плохого. Хотя бы ненадолго, чтобы до магазина дойти, который в нескольких метрах. Люди вокруг на них ведь даже не смотрят: спешат кто куда, прячутся под зонтами или пытаются укрыться под козырьком остановки. К тому же, Куроо с Кенмой — они только в Клинтоне. В Хобокене — всего лишь пара незнакомцев, идущих под руку. — Ну как? — интересуется Куроо спокойным тоном, типа, всё под контролем. — Факинг прекрасно… — с каким-то облегчением произносит Кенма, ловя себя на мысли, что на дождь всё равно. Он готов так идти хоть целую вечность. Из магазина они возвращаются так же. Только теперь Кенма прячет свою шаловливую руку в чужом кармане косухи, переплетая свои пальцы с пальцами Куроо. И совсем не страшно. И не стыдно за то, что украл пару упаковок «Ментоса»: сунул их в рюкзак, пока никто не видит — совсем никто, даже собственный парень, — и вышел довольный. Клинтонскую натуру ничем не искоренить. До клуба решают добраться уже на машине. Но прежде, чем повернуть ключ зажигания, Куроо впивается Кенме в губы и торопливо целует его, демонстрируя, как по этому скучал. В Хобокене они могут делать в этой машине что угодно: капли разбились о лобовое слишком удачно, закрыв собой обзор. Их никто не увидит, и они — никого. Но заходить дальше поцелуев опасно. «Надо ехать, а то опоздаем», — типа, причина прерваться. Куроо с ней солидарен начавшей тлеть сигаретой и заведённым мотором. И как это несправедливо — что «Гладиатору» оборот нужен полный, а самому — половина. Достаточно одного «Тецуро», сказанного даже не на ухо, чтобы завестись ещё хлеще мотора. Куроо совсем теряет голову. Но вспоминает кое-что, решая объясниться сейчас. Посвящает Кенму в свои криминальные деяния. — Вот, кстати, возьми, — достаёт из бардачка паспорт и протягивает его парню, — покажешь вышибале на входе. — Это что? — не совсем понимает Кенма, заглядывая внутрь. Охуевает от увиденного. — Куро, что это? — Доказательство, что тебе есть восемнадцать, — обыденно отвечает. — О, Боже… — сохраняет спокойствие, решая не тратить силы на чтение моралей. — А фотка эта у тебя откуда? — А ты ругаться не будешь, если скажу? Кенма вскидывает брови в некоем презрении. Не обещает, что не будет ругаться, но ответ знать хочет. Куроо, не выдерживая этого сверлящего взгляда, затягивается и честно признаётся: — Из твоего личного дела. — Моего — что? Ты совсем факинг сдурел? — Мне просто было интересно, когда у тебя день рождения… А потом Котаро сказал, что ты на фотографии очень милый, ну и я отклеил её… Как знал, что пригодится в таких целях. — Господи… а в кабинете Шепарда ты как оказался? Только не говори, что в окно пролез. Куроо молчит, ухмыляясь. Кенма всё понимает. — Пиздец, пролез в окно. Я смотрю, у тебя это основной способ проникать внутрь. — Смотря про какой «внутрь» мы говорим. — Не про какой! Ещё и от титула свинтуса отказываешься… что ты за человек такой? — Самый факинг безумный хер, говорю же. — Самый факинг большой балбес! Куроо смеётся. Не может оставаться серьёзным, когда Кенма так показушно его отчитывает и в конце концов сдаётся, тоже начиная улыбаться. Не передать, насколько влюблён в этого балбеса. И не верит, что Куроо идёт на такие риски, чтобы сводить его на концерт, где выступают и «Pearl Jam», и «Depeche Mode», и «Metallica», как не верит и в то, что наконец-то проколол ухо. И что снова тянется к его губам, фыркая: — Фу, после сигарет этих твоих тебя целовать горько.***
Клуб, в который они прошли без проблем по поддельным паспортам, непримечательно выглядел только снаружи. Внутри — оказался чем-то невообразимым. Целая толпа людей заполонила каждый квадратный метр огромного помещения. К бару было не подобраться. Официантки в коротких юбках и белых рубашках, застёгнутых далеко не на все пуговицы, еле успевали обслуживать мужчин. Бармены не отрывались от наполнения стаканов пива ни на секунду. Фанаты вплотную прижимались к сцене в попытке коснуться любимых музыкантов, а когда последние протягивали руки, радостные визги заглушали инструменты. Кенме здесь нравилось. Прыгать в такт барабанов и гитары вместе с незнакомцами вдохновляло двигаться ещё больше. Парень до этих пор и не догадывался, насколько энергичным может быть. Они с Куроо отрывались по полной. А во время выступления «Def Leppard» Кенма пошёл на настоящее безумие, согласившись сесть Тецуро на плечи. Он был так высоко, что видел всю сцену и даже не боялся упасть, поднимая вверх руки. Музыканты разогрели толпу… нет, подожгли, кажется, распалили до предела. А ближе к концу сделали перерыв спокойными песнями, чтобы подготовить всех к настающему разносу. Кенма от счастья готов разрыдаться. Столько положительных эмоций не получал за всю жизнь. Вернее сказать, не напитывался такой энергетикой, а оттого что-то, похожее на усталость, будто обвивает тело острыми шипами, мешая двигаться. Или это так спокойный мотив следующей, одной из любимых, между прочим, песни так отравляюще действует.[Metallica — Nothing Else Matter]
Гитарный рифф пробуждает волнение. Кенма никогда не пытался искать в песнях что-то личное, не пытался привязывать их к воспоминаниям о Куроо, не пытался представлять под них сюжеты их счастливой жизни, чтобы не стало больно однажды, если не сложится. Однако сейчас принцип легко рушится несколькими словами, а в руке — кажется так пусто, как никогда не было до этого. В ней не хватает его руки.Так близки — не разлучит и даль.
Не важно, не жаль.
Верь всегда, есть ты и я,
И важно лишь это.
Кенма смотрит на сцену заворожённо, теряясь в собственных мыслях. Не сразу замечает на себе этот тёплый взгляд, неистово смущаясь, когда встречается с ним. И больше глаз от Куроо оторвать не может. И в руке больше не пусто. И откровенно плевать на всех, кто рядом. Для них — их не существует. А когда Куроо начинает подпевать, Кенма боится, что не сможет сдержать слёзы.Надежду я обрёл лишь в тебе.
Открывает нам каждый день
Пусть по вечно новой земле,
И важно лишь это.
И это всё так факинг… приятно, искренне, что аж до костей пробирает. Мурашки добегают до затылка, а дыхание спирает прямо, как тогда, когда столкнулся с Куроо и упал на асфальт. Может, Кенма тогда вовсе умер? Может, это всё — сон? Не бывает такого в реальности. Невозможно так млеть от человека. Важно лишь это. Чёрт, и ничего больше. Ничего важнее этого не попросту не существует. Глупое заключение: Кенма, кажется, заразился безумием от Куроо, заболел им, но лечиться не хочется. Хочется, чтобы это никогда не заканчивалось, однако Джеймс Хэтфилд прекращает петь, и толпа одаривает его аплодисментами, свистом и радостными криками. Волшебство момента стирается вместе с улыбкой Куроо: владелец клуба объявляет следующую группу — «Nothing But A Regret». По презрению на чужом лице Кенма понимает, кто именно выходит на сцену. На догадки наводит и то, с какой силой парень сжимает его руку в жесте двойственности: либо зол настолько, что себя не контролирует, либо нуждается в ком-то сейчас особенно. Солист группы, настраивая микрофон, ищет кого-то в толпе и начинает исполнять песню, только когда находит в ней сына.Очередная бессмысленная встреча.
Хочешь знать, что я чувствую?
Память обо мне увековечена.
Но ценности — не больше, чем у мусора.
Куроо стискивает зубы — тошно, больно, душно, невыносимо. Зря стремился увидеть отца, не стоило вдохновляться разговорами с Нэнси, не нужно было вестись на уговоры внутреннего ребёнка: «Вот увидишь его, и всё изменится». А ничего не меняется — уже со счёта сбился, сколько лет. Встречи раз в год на концертах, ненависть, психи и никакого контакта, кроме ежемесячных переводов с кругленькой суммой денег и коротким текстом: «Я всё ещё жив». Куроо надеется хотя бы раз дослушать до конца его очередную песню.Я знаю, ты ненавидишь меня,
Но я не мог по-другому.
Свобода оказалась сильна.
Научила меня дрянному.
Люди не меняются, нет. Отец не вернётся. Продолжит быть клоуном на сцене, делая вид, что ни о чём не сожалеет. Никогда не признается, кому именно отведена роль в его песнях. До последнего будет убеждать фанатов, что женщине. Такого напряжения не выдерживает и Кенма. Понимает, что это что-то очень личное; видит, насколько Куроо больно слышать голос этого человека, а потому отвлекает его, начиная тянуть на себя. — Мы уходим! — кричит ему на ухо. — Пошли! Но парень не сдвигается с места. — Куда? Концерт же ещё не закончился! — Закончился! Больше нам тут делать нечего! Кенма тащит Куроо за собой, прорываясь сквозь толпу. Куда идёт — сам не знает, но уверен, что движется в правильном направлении.Я пропащий человек, детка.
Но у тебя впереди — целая жизнь.
Если захочешь — подбрось монетку
И выбери одно: гордись мной или стыдись.
Свежий воздух приводит в чувство. Куроо кусает губы, боясь обнажать душу. Не хочет казаться слабым перед Кенмой, не хочет выглядеть уязвимым перед тем мудаком, который только и делает, что кривляется на сцене, а потом трахается с фанатками пол ночи. — Пожалуйста, давай поедем домой, — просит парень, направляясь в сторону машины. Как бы и выбора не даёт. Кенма молча следует за ним. Молча садится в машину. Молча замечает, что дождь больше не идёт. Молча прощается с Хобокеном. И молча смотрит в окно, пытаясь в этой темноте хоть что-то разглядеть. Не получается. Не получается смотреть ни на что, кроме отражения лица Куроо в стекле. Слова кажутся лишними. Безмолвная тишина не простит даже тяжёлого вздоха. А Куроо, кажется, не в себе настолько, что забывает о правилах езды по трассе, когда асфальт мокрый. Потому съезжает на обочину, выходит из машины, громко хлопая дверцей, и оставляет Кенму в салоне одного. Но это неправильно. Так делать нельзя, когда вы двое — разгребать душевное дерьмо в одиночку. Кенма отказывается в этой ситуации просто ждать возвращения Куроо и делать вид, что ничего не произошло. Достаёт из рюкзака плед и «Ментос» и, собравшись с духом, идёт отогревать своего… Просто своего и ничьего больше.[Guns N’ Roses — This I Love]
Сырая пожухлая трава через пару шагов до Куроо прилично мочит кеды. Здесь, где-то между Клинтоном и Хобокеном, слишком холодно. Кенма шмыгает носом, становясь позади уставившегося куда-то вдаль парня. Накидывая на себя плед, он обнимает его, тоже укрывая. Прижимается к его спине щекой, затаивая дыхание, когда Куроо напрягается ещё больше, но расслабляется вместе с ним, когда в следующий момент он тяжело-тяжело вздыхает и поворачивается к парню лицом. — Я поехал в Хобокен, чтобы увидеться с отцом, — проговаривает с болью в голосе, но не ненавистью. Сожалеет, но о чём именно, не разобрать. — Он написал письмо, сказал, что будет рад, если я приду на его выступление. Типа, не так далеко ехать как раз. А я снова повёлся. Прости, что так вышло. — Тебе не за что извиняться, Тецуро. Кенма прижимается к парню. От холода дрожит, но снова делает вид, что в тепле не нуждается. Вернее, не так явно хочет согреться. Куроо это забавляет. Он улыбается, забирая плед из ледяных рук Кенмы, и укутывает его в нём. Обнимает так крепко, что ещё чуть-чуть, и сделается невыносимо жарко, как будто они не в ноябре, а в середине июля. Но где они — снова молча. Но это не угнетает. Наоборот, хорошо. Кенме не нужны душещипательные истории, и уж тем более — незачем лезть в тайник с секретами. Куроо — не испытывает в словах необходимости. Они и без этого души друг друга видят. Всё так и есть: важно лишь это. — Конфетку будешь? — спрашивает Кенма в такой момент, роясь в кармане толстовки. — Какую? — посмеиваясь, уточняет Куроо. — «Ментос», мятный. Есть ещё с виноградом… — Откуда у тебя «Ментос»? — А ты ругаться не будешь, если скажу? — Если только немножко. Кенма освобождает руки. Вертит две упаковки конфет в руках, не отрывая от них взгляда: стыдно поднять на Куроо глаза. — Украл, пока ты выбирал воду, — признаётся, делаясь совсем красным. — Ах ты, вор! — подшучивает парень, изумляясь. — Это ты на меня так влияешь! — Как? — Вот так! — Ну как? — Ну вот так! — А-а-а, вот так? Так бы сразу и сказал. Кенма смеётся, счастливо улыбаясь. Больше не стыдится поднять на Куроо глаза и очень жалеет, что не сделал этого раньше: слишком парень напротив него красивый. — Дурак, блин, — ещё и обзывается, вновь к нему прижимаясь. — Это ты на меня так влияешь, — отвечает в той же манере, поправляя плед на его плечах: съехал. — Ты мне конфетку-то дашь? Только чур не мятную. — Оплати, потом проси. — Я знаю другой вариант этой поговорки… — Боже, на, только помолчи, пожалуйста. Демонстративно закатывает глаза, притягивая Куроо упаковку «Ментоса» с виноградом. Сам же — открывает мятную, вызволяя конфету зубами. Отличный вечер, чтобы простудиться: ноги в мокрых кедах уже замёрзли. Но это неважно совсем.