Verdrehte

Гилберт сжимает и разжимает кулаки, заталкивая подальше все эмоции, на которые его пробивает любая картина близ. Вместе с гневом и бессильной яростью приходится заталкивать внутрь и рвотные позывы. Людвиг ухмыляется, глядя на бледного брата, и посылает солдат раздобыть в только-только оккупированной деревеньке что-нибудь. Или кого-нибудь. Он не настолько привередлив, да и своих солдат он любит поощрять. Тем более больше ни на что славянские свиньи и не годятся. Пара часов развлечений и удовольствия, а затем тело выбрасывают на улицу. Изредка, от чистого сердца — ага, как же, — отдают бездыханный, изуродованный и изувеченный труп семье. Крики и вой, которые это сопровождают, звучат для Людвига великолепной музыкой, а у Гилберта вызывают лишь тошноту и желание удавиться. В голове не складывается картинка. Мать, Людвиг и это... что-то. Назвать это не получается. Люди не получают такого удовольствия от чужих страданий, боли и слёз. Даже монстры этого не делают. И Пруссия не знает, кто перед ним. Уж точно не брат. Брат бы не позволил этому произойти, не наслаждался, медленно расстреливая детей на глазах их родителей, не смеялся, видя чистый ужас в глазах людей, скармливая им их семью — о, это его любимое, кормить людей человечиной, а потом смотреть, как эти люди блюют себе на колени, пытаясь избавиться от омерзения, которое не проходит — и уж точно не разрешал бы солдатам смеха и веселья ради отлавливать собак и кошек, чтобы после бедных животных вешали на кольях заборов и фонарных столбах. У Гилберта в такие моменты вновь перед глазами всплывала душащая что-то внутри картина: огромные жирные мухи, облетающие маленький трупик котёнка и выгрызающие выплывшие из крошечного черепа глаза. Что ж, тогда Пруссия впервые позволил себе избавиться от своего завтрака чуть ли себе не на ботинки. Это было мерзко, чудовищно и бесчеловечно. И это было первым, что он увидел, следуя за своим младшим не-братом. Позже к мёртвому коту прибавились расчленённые младенцы, прибитые к доскам ржавыми гвоздями, трупы изнасилованных целыми дивизиями женщин, синие от синяков и красные от крови, и многое другое, что Гилберт старается не запоминать. Не получается. Это всплывает по ночам с кошмарами, которые заставляют его вскакивать на постели и всматриваться в самые тёмные углы комнаты. Тьма всегда улыбается ему самой простой констатацией, которую он не смог бы придумать, если бы его брат был бы его братом. Willkommen in Ihrem persönlichen Fegefeuer. Hier stirbst du. То, что было его братом, питалось страхом Гилберта, всеми его сомнениями и даже всем тем гневом, на который он был способен. И оно не боялось. Лишь улыбалось, растягивая обескровленные губы, сверкало кровавыми глазами с самым невозможным безумием серийного убийцы в тёмных безднах зрачков, и смотрело в ответ, поглощая всё, что Пруссия мог ему дать. Перед ним не был брат, лишь энергетический вампир, который жрал то, что никто бы жрать в своей жизни не стал. Но он жрал и не давился. Это пугало ещё больше, пусть Гилберт и не подавал вида. — Das ist richtig, — шептал ему Людвиг, когда они сидели в одной избе или доме на двоих. Братья ведь. Так все говорили, но правдой это не являлось. Не сейчас, но тогда, возможно, — du solltest Angst vor mir haben. Это была констатация. Холодная и жёсткая, вдирающаяся под рёбра и сжимающая сердце. Тварь знала, что он боится. И улыбалась, выпивая этот страх с каждым дрожащим взглядом кровь в кровь. И это заставляло Пруссию не спать по ночам. Он никак не мог это изменить, лишь выполнял приказы сквозь моральную, почти физическую, боль. Болела вся его суть, дёргаясь в этой путанице страха, смирения и свободоволия. Гилберт не хотел ничего из этого, он не мог смотреть, как в очередной раз людей сжигают живьём за простые фразы, как режут детей, как скотину, как война из честной битвы превратилась в бойню невинных. Это уже не пугало, это злило. Душило под горлом и выбиралось вместе с рыком, который глох в глотке, когда он сжимал рукоять пистолета. В нём всегда было две пули. Одна для брата, и одна для него. На всякий, но очень важный случай. Ведь он не мог сказать, когда не-Людвиг наиграется с людьми и примется за него. Но он не наигрывался. Запирался с особо упрямыми людьми в одном доме, выгонял оттуда всю охрану, а затем долго и со вкусом пытал. Достаточно боли, но мало смерти, идеальное сочетания, чтобы человек мучился, но не сдох. Трупы тварь никогда не любит. С ними не весело, они не боятся и не проклинают его. Они уже бесполезный мусор, как и все те, кто встал против его. Поэтому он и мечтал уничтожить то, что держало в нём хоть что-то человеческое. Поэтому он и искал везде, в каждом городе и в каждой деревне, одного и единственного человека, который его не боялся. А может и боялся, но хорошо это скрывал. Гилберт знал, кого не-Людвиг ищет и почему он желает его уничтожить, но ничего не мог сделать. Он был связан по рукам и ногам без каких-либо пут. Страх и ужас с омерзением были намного лучше любых верёвок. Пруссия не боялся смерти, он боялся... Чего-то, что было намного хуже. Возможно, это было понимание, что его брат уже не станет прежним. Монстры не становятся людьми, даже если очень и очень сильно пожелать и начать молиться всем возможным Богам. Гил не молился. Но и не желал сделать из этого монстра человека. Это бы убило его. Осознание, что его настоящий брат и есть чудовище, убивающее ради забавы. Всё, что ему оставалось, это выполнять приказы. Идти от деревни к деревне, выгоняя из домов на мороз людей, а после, под улюлюканья солдат, сжигать их найденными водкой и самогоном. Смог и гарь вместе с агонией умирающих оседала на форме, цепляясь чернотой за чёрные нити. Снаружи идеал и красота, приталенная и созданная, чтобы люди наслаждались и боялись, но едва присмотришься, и поймёшь, что в этой черноте нет ничего прекрасного. Что за железным блеском наград и орденов стоят сотни смертей тех, кто не желал умирать. Что за любым из них стояло их личное чудовище, обгладывающее кости живьём, заползающее в пустую кожу и заменяющее их. За приталенным идеалом было изувеченное нечто, которое отражалось в любом отражении. Поэтому Пруссия и не смотрел. Его отражение выдавало его с головой. Персональный монстр цеплялся когтями за погоны бригадефюрера, тяжело дышал в шею, а затем улыбался до невозможности широкой пастью и беззвучно показывал — ты монстр. Такой же, как и я. И даже хуже, потому что я не реален. Чудовище исчезало с первым же вздохом, оставляя лишь ощущение боли в груди и смеси крови и грязи на руках по локоть. Они все были такими, и Гилберт просто не мог ничего с собой поделать. Его героизм бы спас одну или две человеческих души, но это бы ничего не изменило. Он был монстром. Настоящим, реальным монстром, безвольно расстреливающим семьи с детьми просто потому что они не такие, как они. И спасением одного человека всю кровь смыть нельзя. И всю их стаю нелюдей вёл не-Людвиг, который мог бы встать на место Люцифера в Аду. Солдаты его любили, уважали и боялись, а потому послушно и без каких-либо моральных дилемм растаскивали живых людей по своим грязным и низменным людям. Гилберт это видел сотни раз. Какие-то двое находят напуганную девушку, которая едва ли знает немецкий, а затем её хватают под руки и утаскивают за ближайший дом, под её мольбы о пощаде. Изувеченный труп потом обязательно найдут, и опознать в нём когда-то невинную девушку шестнадцати лет никто не может. Пруссия никак не мог этому помешать или повлиять, наоборот, он бы вновь сделал только хуже. Как тогда, когда он отказался смотреть, как маленькую девочку с большими зелёными глазами насилует толпа. Тварь приказала ему смотреть внимательно, расслабленно и в то же время пугающе держа пистолет у его бедра, упираясь дулом ему в артерию. После экзекуции привели вторую девочку, чтобы Гилберт понял, что он не в праве решать что-то, пока его брат рядом. Но это не было его братом. И оно это знало. Как и знало то, что у Гила нет выбора и шанса сделать хоть что-то. А потому трогало и изучало так, как хотело, наслаждаясь омерзением в меняющихся чертах бледного лица. Не-Людвиг никогда не доводил его до предела, потому как считал это глупой нуждой плоти, которая истинному арийцу не полагается, лишь оглаживал бёдра, сжимая кожу до бурых синяков, кусал шею до крови, которая пачкала белый воротник рубашки, и пихал пальцы ему в рот, растягивая губы и обнажая идеальный ряд зубов. Каждый из них он проверял тоже, в особенности его интересовала острота клыков, которые он вылизывал, не убирая пальцы из уголков губ. Попытка укусить попросту бы лишила Гилберта нижней челюсти от одного сильного рывка. Энергетический вампир был его сильнее. Это не пугало, честно. Это ужасало до дрожи разума в не самом лучшем состоянии. Твари нравилось его омерзение, которое сопровождало каждое касание его языка о чужой. Он сжимал его, мял, как послушный пластилин, и лепил из него то, что хотел видеть. Из Гилберта это лепить не получалось так же удобно, но он старался, ломая его по кусочкам. Давил, вминая кожу в мясо, оставляя свои отпечатки, и прикусывал кожу до бордовых искр перед глазами и скрежета клыков о кости. Это его любимая игрушка, которой требуется небольшой ремонт. И пока эта игрушка его боится, он будет с ней играть. Но если игрушка перестанет, то придётся её заставить. Зубами, пальцами, может даже членом. Не так страшно, тем более это так приятно, ощущать, как человек в твоей власти дрожит от ужаса и омерзения, которое так хорошо сочетается с самыми лучшими подарками, на которые он только способен. Неужели живое анатомическое пособие так сложно оценить? Лёгкие дышали, кровь текла, сердце билось. И всё открыто, можно всё потрогать, погладить и даже сжать. Пусть этой девушке и пришлось вырвать язык, а затем зашить губы, чтобы она не орала, когда её с пристрастием вскрывали, раздвинув нежную кожу и мясо с такой осторожностью, чтобы она не посмела умереть. Он бы ей не дал. Не позволил, даже если бы пришлось силой её возвращать в это мерзкое тело. Но Гилберт подарок не оценил. Зря. Потому что следующий понравился уже самому Людвигу. Ему всегда нравилось такое. Больше крови, больше страха, больше агонии. Пусть и лишённый всех конечностей, — кроме головы, конечно же — младенец без глаз и носа не вызывал тех же эмоций у него самого, но ужас Пруссии был идеален. Паника, страх, омерзение, боль... Пёстрый серо-бордовый букет ароматов всех самых лучших эмоций, которые он мог выдать. Он скрывал их за внешней идеальностью. За приталенной формой с нашивками, петлицами и погонами, которая облегала идеальную арийскую фигуру. За мраморной маской, которая прятала почти все эмоции, исключая лишь ало-голубые зеркала, которые и показывали, кто он такой. Маленький трус, который предпочёл сдаться, а не бороться. Но Людвиг его заставит. Прижмёт к стене в полном мраке, упрёт грудью в стену и понятным ему языком страха и агонии объяснит грубую и глупую ошибку. А потом вновь сделает то, что хочет. Погладит, прикусит, снимет все тканевые помехи и оставит свои следы. Клейма, горящие воском на чувствительной к свету коже, которая всегда была у таких, как Гилберт. Потому что это его любимая игрушка. А если игрушка сломалась, ей нужен ремонт. И немного боли. Может, чуть больше, чем немного.