??? зима ???
??? °F
ясно
Переметнёмся понятия не имею куда, когда я стою посреди морозного ничего. Вокруг — заснеженные поля до горизонта. Странные белые домики с крышами из соломы. Покосившиеся прутик-прутик оградки. Пучки иссохшей степной травы торчат из-под снега, словно волосы покойников. А ещё — я здесь не одна. Мне указывает путь фигура, шествующая по просторам уверенно и легковесно, словно истинный дух степей, только без коня. Я начинаю двигаться ей вслед менее эффектным образом: переставляя ноги, всякий раз погружаюсь в снег по щиколотки. Даже не спрашивайте, как я очутилась в степях и зачем пустилась за духом; вечная проблема снов — твоё фантомное тело где-то пребывает и что-то вытворяет, а разуму остаётся смотреть и офигевать. Одежда незнакомки под стать диковинному пейзажу: юбка до пят, отнюдь не модная шуба и скрывающий голову шерстяной платок. Со спины она — сплошная загадка, и моё тело тащится в неизвестность её заворожённым прицепом. Морозный туман жмётся к застывшей реке. Скованный блестящими льдами тростник тоже мёртв и нем. Незнакомка уходит всё дальше и дальше, а я останавливаюсь в безжизненных зарослях. Ноги больше не переставляются. Дистанция растёт, достигая полусотни ярдов, делая незнакомку укутанной в слои тряпья куклой посреди студёного безмолвия. На полпути к противоположному берегу она разворачивается ко мне передом, и я вижу, что у неё лицо Пьетры. Офигеть. И вдруг — нарастающий треск. Пьетра возводит руки к небу, словно сообщая: «Такие дела», и — трясь! — исчезает в реке. Лишь пар клубится над полыньёй. Взрывается стекло.***
март 17, 1972
+38 °F
облачность нижнего яруса
Перемотаем в тот момент, когда я пробуждаюсь от взрыва и чужого визга. Девчонки с первых рядов вжались в спинки стульев, разинули рты и наблюдают, как ядрёно-жёлтый дым, похожий на миниатюрный ядерный гриб, взвивается над демонстрационным столом. Отец Марк, чьи рукава всегда закатаны, а клириканский воротник обнимает складки шеи, говорит, отмахиваясь от сатанинской химической реакции: — Всё в порядке! Ничего страшного. Он вроде бы должен носить защитные очки во время опытов, но у нас по-прежнему семидесятые на дворе, и такой ерундой, как техника безопасности, никто не заморачивается. Упавшие капли не прожигают деревянные поверхности, значит, действительно нормально. Пострадал один стандартизировано-унифицированный Иисус: осколок взорвавшейся колбы пронзил его рельефный торс аки копьё. Господь наш вновь принял удар на себя — это ли не чудо? Всё ещё находясь под впечатлением от сна, я сотворяю крестное знамение и сваливаю, ведь в классе запахло чем-то явно запрещённым Женевской конвенцией. Сегодня День святого Патрика, так что, продвигаясь мимо шкафчиков внизу, я стараюсь ущипнуть каждого, на ком не замечаю какой-нибудь зелёной одежды. Большинство девочек знают про эту традицию и стараются носить правильные цвета, даже если они противоречат правилам. Из канцелярской кельи выходит сестра Тереза. Я на всякий случаю повторяю про себя: «С Богом в школе, с Богом в семье, с Богом в сердце». Сестра Тереза, у которой на пальце обручальное кольцо, сопровождает меня пристальным взглядом, будто мистическим образом прознала обо всех Пьетра-снах и считает их доказательством моих греховных склонностей. Прости, сестра Тереза, прости, Иисус; Дарерку Имджин уже не исправить. Гуляя как-то раз мимо акции нью-йоркских феминисток «Мусорная корзина свободы», я достала с позором отвергнутый её участницами журнал «Космополитен» и на открытой случайным образом странице прочитала такое: «Если тебе снятся лесбийские сны — не пугайся...». Моей первой реакцией было — «А чего пугаться-то?». Второй — отправить журнал обратно в Мусорную корзину свободы. …А может, сестра Тереза ничего такого не подозревает и просто осуждает мою бутылочно-зелёную юбку чуть короче стандартной школьной. Или ей понравился мой вязаный зелёный берет с помпоном. Я не знаю, что знает сестра Тереза, но, разумеется, не спрашиваю. Она молчит. Я молчу. Мы обе умеем. На свежем воздухе ожидают всё те же промозглая весна, красный «Мустанг» и Пьетра, медитирующая над страницей альбома, где каска-календарь. Пьетра совершенно неподвижна за исключением перемещающейся из одного угла рта в другой палочки леденца. На ней нет ничего из сонного гардероба — только обычная чёрно-эсэсовская школьная форма. Без жалости щипаю её за это. — Ау, — она пищит и вздрагивает, спешно демонстрируя леденец в форме трилистника: — Вот, есть у меня зелёное. Пьетра сосёт символ Ирландии. Какая прелесть. Она улыбается и наклоняет голову к плечу в своём неподражаемом стиле, от которого неизменно тянет истечь талой лужицей в щель под дверцей. Лишь ниспосланная небесами способность сохранять зомбячье выражение лица в любой ситуации позволяет мне казаться внешне бесстрастной. Всего двадцать четыре незакрашенных сектора. Скоро наступит апрель, и вернётся отец Пьетры. За ним придёт май. Потом — июнь, и... всё. Наши пути разойдутся. Впервые в жизни мне хочется отсрочить лето. Тот жутковатый сон — он ведь наверняка от нарастающего страха потерять Пьетру. Правда, совершенно непонятен смысл антуража. Длинный капот «Мустанга» направляется прочь с парковки, объезжая послешкольную пробку из жёлтых автобусов. К празднику в Баффало воцарилась влажная хмарь, прямо как на старом изумрудном острове, мной заочно обожаемом. Газоны вокруг кирпичного короба святой Агнессы полностью освободились от снега, и новый школьно-спортивный сезон вот-вот стартует игрой против Сан Вэлли — той рочестерской школы, на земле которой покоится с миром Бенедикт. На полпути к Южной Парк-авеню мы встречаем первые признаки отвратительного явления коммерционализации традиций. Проезжаем некий бар, где люди устанавливают заманчивую по их мнению вывеску, и при виде неё у меня глаз дёргаться начинает:ИРЛАНДСКАЯ АВТОМОБИЛЬНАЯ БОМБА В ЧЕСТЬ ДНЯ ПАТТИ
Наблюдая это безобразие, мы понимаем, что владелец — просто мудак, задумавший срубить бабла на чужом празднике. Я высовываюсь в окно по пояс и кричу назад: — Патрисию свою Патти называй! А Патрик — Падди! Собираюсь добавить про бомбу, однако «Мустанг» катит споро, и бесстыжий бар быстро пропадает из виду. Пьетра хихикает. — Когда я была в Ирландии, удивилась, что там всё наоборот: на День Падди пабы закрывают... Видимо, каждый национальный праздник, упавший на американскую почву, обречён потерять всякий высокий смысл и стать не более чем поводом нажраться. — Ну да. Любой ирландец знает, что выпивка — злейший враг. Она провоцирует подраться с соседом и выстрелить в англичанина, и она же заставляет промахнуться. — Это неплохо объясняет, почему ирландцы так долго отвоёвывали независимость. — Пьетра отрывает руку от руля, чтобы пожестикулировать. — Без выпивки там не прожить, а нетрезвому патриоту труднее прицелиться в англичанина... Замкнутый круг выходит. Когда ирландцы побеждают врагов, они начинают воевать друг против друга, что гораздо менее прикольно. Вот истинная причина. В другом заведении флаг Ирландии перепутали с итальянским. Настаёт очередь Пьетры прихлопнуть лицо ладонью. — Но больше всего, — продолжает она, — мне запомнились дороги. Каменные оградки примыкают вплотную с обеих сторон, а ты едешь на скорости шестьдесят миль в час по неправильной стороне и на каждом слепом повороте гадаешь, не вынесет ли тебе навстречу какой-нибудь пивовоз. Наверное, ирландские дороги специально предназначены формировать посттравматическое расстройство у туристов... И дорожные знаки на гэльском. Впервые увидев текст на гэльском, я решила, что пьяный наборщик упал на клавиши лицом. Первая болтунья с языком до пояса, чей голос я могу слушать сколько угодно. — А в России ты бывала? Пьетра плавно возвращает руку на руль. — В России, — растерянно бормочет она. — Как же я туда попаду? Железный занавес ведь. Нездешними глазами смотрит чётко вперёд и вновь становится неподвижно-задумчивой, как на парковке. Только палочка леденца перемещается между губами, словно собственной жизнью живёт. Пару раз Пьетра поворачивает голову в мою сторону, как будто порывается узнать: «Почему ты спросила?», но тут же возвращается в исходное положение. Пьетра — человек-минное поле, карта которого утеряна: идёшь вслепую и не знаешь, на каком безобидном вопросе подорвёшься. Пьетра молчит. Я молчу. Умею. Размножение масс зелёных людей и атрибутов празднования свидетельствует о приближении Южной Парк-авеню, стартовой точки парада. Обогнав гигантскую самоходную арфу на прицепе пикапа, Пьетра притормаживает у обочины, не доезжая половину квартала до полицейского оцепления. — Посмотришь парад? Суровый ветер с озера Эри разносит повсюду радостно-печальный плач волынок. — Видела уже. — Пьетра пожимает плечами. — У нас дела. С дедушкой. Будем обдумывать, как раскрутить праздник под названием «День благодарения за независимость Санта О'Клауса» и нарубить бабла... Хороших выходных. Она косо улыбается и заменяет изведённый леденец сигаретой, тем самым признаваясь во лжи. Ни с каким дедушкой в ближайшее время Пьетра общаться не будет. «Мустанг» задним ходом возвращается в безирландскую часть Баффало, а суровый ветер отшвыривает мои волосы назад, заставляя их свободно реять тускло-рыжей полосой на зелёном фоне. И что не так на этот раз? Я тащусь на заблокированную Падди-парадом проезжую часть. Падди-парадом, ещё не обросшим стрёмной фигнёй: никаких придурков, ряженых лепреконами, и собак с оранжевыми накладными бородами. Вместо трусов с «поцелуй меня, я ирландец» через жопу и тому подобного дерьма люди носят листики клевера на лацканах пальто. Носят ленты «Сынов святого Патрика», в прошлом году отметивших двухсотлетие на американской земле. Ладно, допустим, пивные эстафеты тоже запланированы, но смысл всё равно в другом. — ...Закрылочек! — зовёт папа. Стоя в броневике, он доминирует над толпой дурашливых шляп, словно Имон де Валера на патриотическом митинге в Дублине, или какой-нибудь изысканный киборг: нижняя часть тела — бронемашина, верхняя — человек. Я приближаюсь к нанесённому трафаретом по стали трилистнику, а папа, порывшись в глубинах десантного отсека, свешивает за борт бабушкин барабан. На папе такой же берет. Так мило. Папа не забыл. — Закрылочек, держи, — говорит он и указывает направление: — Вернон дальше. Занял место среди барабанщиков. Я перекидываю ремень через плечо. Задираю ладонь, обмениваясь приветствиями с мистером Фэем, который управляет броневиком. Ускоренным шагом обгоняю колонну ветеранов Первой мировой. Обгоняю пожарную машину, увешанную зелёной мишурой и оседлавшими лестницу людьми. Ветер дёргает людей за одежду, стремясь сбросить их наземь. Март в штате Нью-Йорк — сезон припадочной погоды; месяц, когда можно обгореть на солнце и получить обморожение в течение одной недели. Политически активная часть парада разворачивает баннер во всю ширину дороги: «Англия, прочь из Ольстера». Мужчины по флангам этого строя несут коробки для пожертвований на нужды ИРА, и некоторые зрители перегибаются через ограждения, чтобы задонатить им десятицентовые монетки. Южная Парк-авеню — натуральная асфальтобетонная труба, в которую озеро Эри дует навстречу праздничной толпе, проверяя силу её духа. То ли дождь, то ли крупицы мокрого снега несутся практически горизонтально, и мы, двигаясь в неизведанное будущее, пронизываемся аскетичным прошлым. Можем прочувствовать часть того, что испытывали монахи-отшельники древнего Коннахта, когда неистовая Атлантика молотила по стенам их выдолбленных в скалах монастырей. Обгоняю танцовщиц джиги в живописных нарядах и высоченных завитых париках. Другие девушки поднимают над строем флаги всех ирландских графств. Каждая улыбка примёрзла к лицу, однако никто не сойдёт с маршрута. Под стон волынок догоняю марширующие барабаны. Парни из иезуитской школы одинаковые и в праздничный день тоже: все надели зелёные галстуки и килты. Указывая палочками на полуголые ноги Вернона, я справляюсь насчёт того, не жарковато ли ему. А Вернон отвечает: — Настоящий ирландец из Баффало должен хотя бы разок обморозиться на параде в День Падди. Похвальная стойкость. Гораздо удивительнее, как Вернон что-то видит, ведь его очки залиты водой. Я и сама вижу не очень-то хорошо: силуэты впереди расплываются, словно из пучин морских смотрю. Может, порасспрашивать Вернона насчёт Пьетры? Как-то неудобно сплетничать о подруге с едва знакомым парнем, но ради гармонии и общего блага стоило бы узнать, где закопаны остальные мины. Люди на тротуарах машут флажками. Отряды закалённых климатом Западного Нью-Йорка детей взбираются на выставленные по периметру полицейские ограждения и прочие возвышенности искусственного происхождения. Среди зрителей я замечаю одну тускло-рыжую персону, повёрнутую к параду затылком. На ней нету ничего зелёного, зато всё модное: тощая шубка до пояса, юбка на пуговицах и кожаные перчатки. Мои ноги идут на запад. Глаза сопровождают незнакомку. Дистанция сокращается, и тускло-рыжая персона средь толпы кажется кукольно-непричастной до того момента, пока мы не проходим мимо. Потом незнакомка разворачивается передом, и я вижу своё лицо под её солнцезащитными очками. И это — уже не сон.