Вино и сабля

      Дневной сон не заканчивается ничем хорошим. Особенно когда на улице так душно, как было сегодня. Конечно, я пришёл рано — воздух ещё не успел так разогреться— но уснуть смог в районе одиннадцати часов утра, когда солнце уже начало жарить, как в аду.       Сон начинался хорошо. Такой же жаркий летний день, как сегодня, только у нас, в Редании. Моё родовое имение, бушующий сад. Вокруг недавно высаженные розовые кусты и ярко-зелёная июльская трава. Я сижу на этой траве в тени абрикоса. Рядом Ирис, любимая Ирис. Она решила устроить пленэр, явно вдохновившись причудливыми тенями, которые яблони в этот день бросали на горячую зелёную землю. Заляпанный этюдник, негрунтованная доска — ну кто же пишет этюды на холстах? — и рядом стул с большой студийной палитрой. Жёнушка делала живопись только маслом, хотя ей доказывали, что темпера серьёзнее. Я был рад такому выбору: маслом она писала удивительно вкусно, темпера так не позволяет. Густые, шершавые света и тонкие, чуть ли не лессировочные тени, под которыми местами виднелась имприматура.       Сейчас она, конечно, всё пишет густо и размашисто. Я наблюдаю, как тонкая рука делает резкие, короткие движения по доске. Опускает кисть в пинен, потом на палитру, забирает краску и по-новой. Вижу бледное сосредоточенное лицо, освещённое палящим солнцем. Тени от чёрных ресниц на щеках, пухлые, подкрашенные бордовым, нестерпимо любимые губы. Взгляд вперёд, на натуру, пара движений по работе, не глядя — это залог успеха — и уточнение движений.       — Ольгерд, подойди, мне нужен совет, — просит Ирис.       Я откладываю книгу, подрываюсь и тут же оказываюсь за спиной жены.       — Как думаешь, любимый, мне стоит сделать тени теплее? Кажется, я перебрала с изумрудкой.       Я отхожу на пару шагов назад, хмурюсь, оценивая работу, потом возвращаюсь к Ирис, обнимаю её обнажённые плечи, укрытые лишь чёрным кружевным платком.       — В целом — нет, я думаю. Только тут, — указываю пальцем на тёмный угол с непозволительно холодным провалом, — и тут. — Один неверный мазок в листве. — А ещё посмотри, не стоит ли сделать теплее небо. И, как по мне, не хватает к этому зелёному хорошего красного. Как насчёт коричневого марса с краплаком? Но, любовь моя! Я уже сейчас не могу перестать любоваться этой техникой, к тому же ты потрясающе уловила настроение. Двухнедельная практика на Понтаре пошла тебе на пользу. — Я крепко, вкладывая всё своё обожание, целую её в щёку — не могу дотянуться до губ.       — С такими знаниями ты сам бы мог стать художником, — улыбается Ирис, нежится в послевкусии поцелуя.       — Что ты, Ирис, — произношу это имя особенно нежно, — я теоретик, не более. Дописывай — и бегом в тень, к тебе уже давно выползло солнце. Переберёшь, и облезет твой потрясающий носик.       Ирис смеётся, соглашается. Заканчивает работу, закрывает маслёнку, а остальное оставляет, как есть, — не засохнет, не страшно. Берёт планшет, серо-жёлтые листы, туссентский карандаш и садится рядом со мной.       — Раздевайся.       Я улыбаюсь, стягиваю рубаху, вижу, как любуется мной жёнушка. Хотелось мне так же полюбоваться ей…       — Полностью.       Вздыхаю, но снимаю и штаны с сапогами. Стою голыми ногами на мягкой траве.       — Мне вставать в позу?       Ирис кивает, не сводя с меня взгляда. Я нарочно играю мышцами, прежде чем начать по-настоящему позировать. Знаю, что сейчас в своей лучшей форме, хочу покрасоваться перед женой. Она с наслаждением меня рассматривает. В итоге всё же замираю в полувыпаде вперёд, повернувшись слегка задом к Ирис. Разворачиваюсь корпусом к ней.       — Давай начнём с чего-нибудь полегче, — просит она.       Киваю. Беру карабелу, которую держал рядом всегда, встаю контрапостом, упираясь остриём сабли в землю, на правую руку вешаю кунтуш в качестве драпировки и спрашиваю взглядом: «Так пойдёт?»       — Просто превосходно, — вслух отвечает Ирис. Начинает делать набросок. Ведёт уверенные, живые линии, тушует штриховку.       Спустя час уже виден хороший результат. На листе вдаль смотрит монохромная версия меня, в академическом стиле, естественно. И, возможно, даже лучше, чем я есть в жизни. Уж точно не такая волосатая.       — Ты определённо мне льстишь, — по-доброму смеюсь я.       — А ты определённо говоришь глупости, — отвечает Ирис. — Рисую, что вижу. А вижу я, что ты невероятно красив. Люблю тебя.       — Могу ли я сравниться с твоей красотой, любимая? — упав на колени и взяв в свои ладони её всегда холодную ручку, говорю я. Понимаю, что сейчас самое время. Тянусь губами к её губам, целую, закрыв глаза. Ощущаю, как она мне отвечает, как гладит мои плечи, грудь. Стаскиваю с её шеи кружевной платок. Начинаю расстёгивать платье, как всегда прелестно-чёрное. Стягиваю его вниз, высвобождая девичьи, не слишком большие груди. Ирис кокетливо смеётся, когда я целую её шею, ласкаю соски.       — Ольгерд, любимый, твои перстни слишком горячие…       Я тоже смеюсь, больше от смущения, что мне приходится прерываться, чтобы снять кольца с дрожащих от возбуждения пальцев. Чувствую лёгкое головокружение из-за отступившей вниз крови и из-за ощущения всепоглощающей любви, которая заполнила всё пространство вокруг нас. Мы одни. Мы любим. И нам больше никто не нужен. Я аккуратно, нежно ведя пальцами по ножке Ирис, поднимаю её юбки. Ощущаю знакомый запах, улыбаюсь, касаюсь её пальцами. Чувствую её напряжение, ничуть не слабее, чем моё. Приглашаю себе на колени, она, конечно же, садится. Сердце моё колотится в груди, не унимается, тело жаждет удовлетворения, и я даю это ему. Ирис вздыхает, чувствуя меня. Я тоже не сдерживаю вздоха, переходящего в стон.       — Милая, я люблю тебя, — шепчу. Самое банальное, что можно сказать, но единственное, что у меня на уме.       — Ах, Ольгерд, я тоже тебя люблю! — отвечает Ирис и прижимается ко мне всем телом. Я обнимаю её крепче, касаюсь губами шеи, слегка кусаю. Ирис вскрикивает от неожиданности и сгребает в объятия мою голову, вцепившись пальцами в волосы. Я утыкаюсь носом в её грудь, слышу молочно-нежный запах женской кожи, резковатый запах свежего пота.       Это настолько настоящее, настолько близкое, что хочется переживать одно и то же снова и снова, пока детали не набьют оскомину…       Но, к сожалению, сон неожиданно прервался. Я открыл глаза и увидел успевший стать привычным потолок своей комнаты в «Фазанщине». И тут со стороны окна послышался влажный хруст. Я повернул голову.       — Ой, прости, кажется, я тебя разбудил, — издевательским тоном сказал Гюнтер О’Дим, жуя только что откусанный ломоть яблока.       — Я за это яблоко заплатил.       — Всё, что падает на землю, становится моим, — прошептал О’Дим, вкрадчиво и еле слышно.       — Я по тебе не скучал. Проваливай.       — Нравится, когда кличут Сатаной? — вскинув брови и расплывшись в улыбке, спросил Гюнтер. Он сделал вид, будто не услышал моих слов.       Меня, конечно, не удивила его осведомлённость. Я промолчал.       — Что ж… — будто бы расстроившись, продолжил О’Дим. — Могу сказать, люди-то правы. Ты ничуть не лучше Дьявола. Мразь и подонок.       Пока он говорил, улыбка не сходила с его лица, которое мне так захотелось набить. Множество мыслей крутилось в моей голове, я желал возразить, обсмеять и сказать, кто в этой комнате главный подонок, но произнёс одно:       — Да пошёл ты нахуй.       О’Дим выбросил яблоко в окно, будто бы случайно попав по кому-то — раздался недовольный вскрик после характерного удара — и проследовал к выходу из комнаты.       — Смотри, как тихнет радость, как тает благодать. Как жалость искривляет лицо полуулыбкой. Где танцы, пир и вся та страсть в груди любовника? Противно-липко на сердце… Однако тут вся жизнь, цветение и юность. Но Разума ладонь укажет…       Я плевать хотел на его поэтические потуги, поэтому бросил в сторону бродяги пустую серебряную чашку, в которой ещё прошлым вечером заваривал травы.       Но он успел скользнуть за дверь, и по комнате рассыпался звон чашки, ударившейся о дерево. В этом звоне тихо, но чётко, настолько, что было чувство, будто внутри моей головы, голос Гюнтера закончил строчку:       —… На курган.       И вновь воздух обволокла тишина. Только где-то далеко «Кабаны» пели анархистское:       — Небо синее, сабля новая,       Косы рыжие, баба голая!       Баба белая, баба свежая!       Эй, скорей сымай портки,       А не то зарежу я!       — Эх, правда-матка,       Грязная тряпка,       Режь её напополам!       Я улыбнулся, опять уронил голову на подушку и практически сразу уснул.       Второй сон начинался ничуть не хуже. Теперь не в саду, на роскошном ложе лежим мы с Ирис. Мои руки с перстнем на каждом пальце гладят её по волосам, пахнущим полынью, пока она рисует глазированную вазу, стоящую на прикроватной тумбочке. Жена уже не в платье, в ночной сорочке и трусиках. Я, как обычно, при полном параде, но не в привычном бордовом кунтуше, а в чёрном, с золотой вышивкой, будто по нильфгаардской моде. Ирис ставит на листок подпись «Ван Рог», кладёт планшет на всё ту же тумбочку и поворачивается ко мне лицом. Начинает первой, коротко, но крепко поцеловав мои сухие губы. Я чувствую, как осталась на них её бордовая помада.       Откидываюсь назад, в подушки, пахнущие пухом. Беру Ирис за руку и стараюсь притянуть к себе. Она ложится на мою грудь, начинает расстёгивать пуговицы кунтуша, только чтобы тронуть соски. Я закрываю глаза от наслаждения. Ищу её плечи, чтобы стянуть с них сорочку. Она смеётся, сначала не позволяет. Но, почувствовав мою настойчивость, сама снимает её. Я открываю глаза, чтобы взглянуть на её девичье-белое тело, сводящее меня с ума. Не могу утолить жажду взглядом, касаюсь её мягкой и немного влажной кожи руками. Чувствую мурашки, пробежавшие по ней — из-за холода перстней, конечно же. Улыбаюсь Ирис измазанными в помаде губами, резким движением притягиваю её к себе вплотную, чтобы крепко поцеловать, ощутить её тёплую грудь на своей — и опустить руку в трусики. Она стонет мне в губы, а я продолжаю улыбаться, осматривая Ирис сквозь ресницы прикрытых век. Другой рукою пытаюсь развязать штаны, дрожа от нетерпения. Ирис мне помогает, она тоже сгорает от желания. О-о, чёрт возьми! Я направляю её движения ладонями, обхватившими её бёдра. Запрокидываю голову и в блаженстве закрываю глаза. И вдруг слышу: знакомый звенящий смех. Нет, не Ирис — она томно вздыхает надо мной.       — Ольгерд, почему ты развлекаешься без меня?       Нет, не может быть… Я открываю глаза. Рядом с кроватью стоит Анариетта, полностью обнажённая, сияя порочной красотой своего тела. Ирис смотрит на неё, улыбается и и переводит взгляд на меня, и в нём не читается ни капли неодобрения. По спине моей бежит холодок от этого взгляда, ещё раз — когда Анариетта начинает гладить мою руку, шевеля рыжие волосы. Но этим она не ограничивается. Она ласкает моё тело, ожидая, видимо, пока мы с Ирис поменяем позу. Я забываюсь. Отдаюсь полностью этому безумию, ощущая, как девушки стаскивают с меня одежду.       — Без шрамов ты выглядишь лучше, — говорит Анариетта, и у меня на секунду сжимается сердце от сожаления.       — Я люблю тебя любым, — в свою очередь шепчет Ирис, целуя мою грудь, живот, опускаясь губами ниже. Я уже сижу в изголовье кровати, поэтому слегка ударяюсь затылком о стену, попытавшись вновь запрокинуть голову. Анариетта тихо смеётся, но недолго — топит смех в поцелуе со мной. Этот поцелуй сводит меня с ума, я мелко трясущимися от страсти руками обхватываю её талию, отвечаю. Чувствую, как ласкает меня губами Ирис, но мне мало — решительно, но деликатно надавливаю ей на затылок. Анариетта вновь смеётся, проследив за действиями.       — Такая жена, а сосать не умеет, — с улыбкой шепчет она, напоследок коснувшись уха языком. Странное чувство охватывает меня — разве может княгиня себе позволить так говорить?.. Она тут же опускается от моего лица к Ирис, ловит её губы и крепко, долго целует. В груди у меня холодеет от нарастающего ужаса. Передо мной, конечно же, они, безусловно они — Анна-Генриетта и ненаглядная Ирис. Но чужое в них, ненастоящее. Этот ужас, смешиваясь с возбуждением, заставляет меня замереть, когда княгиня занимает место Ирис, одаривает меня ещё большими ласками. Я, задыхаясь — от страсти ли? — отворачиваю голову и натыкаюсь взглядом на румяное лицо жены. Она гладит мою руку, пробует поднять, но я слишком напряжён.       — Расслабься, любимый, — улыбается она. — Ты очень много работаешь и заслуживаешь отдыха. Неужели это не удовольствие?       Я молчу, пялясь на планшет с рисунком вазы за её спиной. Я точно не желаю это останавливать, но вместе с тем мне хочется убежать, осознать в одиночестве происходящее. Уже даже подрываюсь, но Ирис садится на мой живот, этим останавливает. Загораживает собой Анариетту — но, конечно, я её отчётливейше чувствую — и гладит меня по груди, поднимая так жёсткие тёмные волосы, слегка блестящие рыжиной.       Голос Петра, которого тут нет и быть не может, будто в самое моё ухо шепчет:       «Making the vaginas tense as the coldness touches       To leave the female race satisfied 'til death       Hurrying taste of the feel       Of woman's lips clenched in sucking the juices       From nephilim's beings, impatient as hell itself       Really much more than you can understand…»       Не могу расслабиться ни на секунду, хотя бы чтобы окаменевшие мышцы мои, вздувшиеся от напряжения вены, не начинали нудить. Я прикован к кровати ужасом и вожделением — что может быть хуже такого сочетания?       — Ольгерд, милый, неужели тебе не нравится? — совсем безвинно, добродушно, интересуется Ирис.       Я выжимаю улыбку.       — Мне всегда хватало тебя одной.       — Правда?       Молчу. Чувствую, как особенно любовно начинает двигаться Анариетта, понимая крайнее моё возбуждение. Ирис широко улыбается, обнажая ровные и крупные (в отличие от моих) зубы, кладёт голову мне на грудь. Я на секунду сильнее напрягаюсь, вздыхаю. Княгиня поднимается, вытирая лицо.       Усталость охватывает меня, руки тяжелеют, не выдерживая напряжения.       — Думаю, пора заканчивать, — говорю я.       — Мы ж ещё не начали, — обиженно отвечает Ирис.       — Нет.       Княгиня, будто покорясь моим словам, выходит. Ирис же не унимается.       — Ты никогда не была такой жадной, — выпаливаю я, наблюдая, как она поднимает голову.       — Я только хочу сделать тебе хорошо.       — Мне уже хорошо, любимая. — Выдавливаю улыбку.       — Давай, я сделаю тебе ещё лучше. — Ирис собирает за ухо выбившиеся из причёски чёрные, чернее ночи, волосы. — Ну же, направь меня.       Я всё же поднимаю руки, делаю, что она просит. Ирис выпрямляется в спине на мне, держась за мой живот. Начинает двигаться, не прося ей помогать. Я прикладываю внутреннюю сторону локтя к горячему лбу, наблюдаю, как прелестно она крутит бёдрами. Забываю то, что было перед этим, видя её улыбающееся лицо, тонкую белую шею, блестящие островатые плечи. «…To sense their weight and breath on hair While the spectres sink between the legs Of belles dreaming their sickest dreams…» — продолжает голос Петра над ухом, возвращая меня к кошмару. Я с силой сжимаю пальцы на бёдрах Ирис.       — Ольгерд, мне больно, — сдув капельку пота с носа, жалуется она. Я, очнувшись, вновь роняю руки на постель. Набираю воздуха в грудь, задохнувшись от чувств. Вновь закрываю глаза. И будто оказываюсь в душном вакууме, перестав ощущать Ирис, потеряв любую эмоцию. Открыв глаза, я понял: я в «Фазанщине». Никого со мной нет. Я один.       Дьявол, думал я, Ольгерд, ты всё же сошёл с ума. Приложил ладони к мокрому от пота лбу, убрал прилипшие к нему волосы. Душно, мерзко. Я встал с противно-влажной постели, натянул штаны и так вышел в такую же духоту. Спустился к воде. Голые мои ступни мочил прохладный зелёный Сансретур. Глубоко тут. И негде укрыться от солнца — мне в силу моей рыжины нельзя… В метрах двухсот был виден противоположный берег с выходящими почти к самой воде деревьями. Решив, что отвлечься мне сейчас не помешает, я нырнул и погрёб туда. Управился быстро, почти не запыхавшись, и сел на глинистый берег, оказавшись по пояс в воде и, главное, с тенью над головой. Мешали только изредка липнувшие к коже мошки.       Так лучше, думал я, поливая голову из ладоней холодной водой. Может, это жара виновата в моём кошмаре? Мне хотелось отмахнуться от того, что это родилось в моей голове. Может, это Гюнтер так пошутил?       — Ты никогда не хочешь нести ответственность. — Он снова навестил меня, нарушил моё одиночество. Несмотря на жару, одетый в неизменную грязно-жёлтую кофту с синими полосками на рукавах.       Мне оставалось только невнятно прорычать проклятие в мокрые, только что вновь закрученные вверх усы.       — Я бы на твоём, Ольгерд, месте стыдился. Но ты стыда не чувствуешь уже давно. — Он рассмеялся.       — Стыдился чего? — оскалился я. — Что в моём уме смешались любимая женщина и… — я запнулся, пытаясь сформулировать, кто для меня Анариетта.       — И та, которая нужна тебе только чтобы получить удовольствие. А она… — О’Дим усмехнулся, не договорив. Я не стал выспрашивать, что он о ней думает. Снова полил голову.       — Можешь винить в этом что угодно, — подытожил Гюнтер и шагнул за дерево.       И вновь я один.