ОДИН ВЗДОХ ДО РАССВЕТА

Джедайт медленно поднял голову, заставляя себя проснуться. Впрочем, проснуться – это громко сказано. Еще в прошлой… позапрошлой своей жизни он научился балансировать на тонкой грани между бодрствованием и сном, не поддаваясь ни первому, ни второму. Когда-то это умение было залогом выживания, а потом здорово помогало сэкономить время для размышлений – думать в состоянии полудремы ему всегда хорошо удавалось. Ничто не отвлекало, не мешало сосредоточиться. Вот и теперь это пригодилось. Сейчас, когда их сны превратились в кошмары, спать весьма неэффективно. Только расшатывает нервы. А он просто обязан сохранять самообладание. Джед вздохнул, откинул голову, разминая затекшие плечи, бросил мимолетный взгляд на неразобранную кровать. Конечно, неплохо было бы прилечь хоть ненадолго, но он не был уверен, что сможет контролировать себя и не заснуть. Лучше уж так… Он взъерошил волосы, потом пригладил их. Этот незамысловатый жест всегда помогал собраться с мыслями. В доме было тихо. Вероятно, Нефрит сегодня так и не вернулся. Ну, судя по взволнованному вчерашнему виду, сейчас решается его судьба. Вернее, их с Литаной судьба. И, да, из многозначительно-хитрого выражения лица Зойсайта следует, что рыжий совершенно точно что-то об этом знает. Во всяком случае, беспокоиться по поводу отсутствия друга Лорд Огня этим вечером явно не собирался. Ну и слава Небесам, решится еще одна проблема. Кунсайт вон как воспрял духом, даже улыбаться начал. Минория, конечно, кто же еще… А ему, Джедайту, до решения проблем еще далеко. Рей – это совсем другое дело, чем ее подруги. Рей – это… это Рей, больше тут ничего не скажешь. Сегодня она опять пригрезилась ему. Такой, какой была в их первую встречу – насупленной малышкой в перепачканном платье. Теплая, живая… Он до сих пор помнит прикосновение маленькой ладошки к своим волосам. Интересно, как звались те ягоды из ее ожерелья? Растут ли они на этой планете? Играла ли она ими в своем теперешнем детстве? Джедайту вдруг стало грустно, что он не видел, как она росла здесь, на Земле. Серенити что-то говорила о том, что Рей была одинока. Да и он сам помнит, что из родни у нее только дедушка. Забавный такой, почтенный старичок… Как она живет теперь? Грустит ли она о нем… или злится? Уж лучше бы злилась. Ей и так выпало слишком много грусти. …За окном что-то зашуршало. Ветер сонно встрепенулся, запутался в оголенных ветвях деревьев, потом вздохнул и угомонился, смотря свои прозрачные ветреные сны. Пора идти в библиотеку. В этот час он, скорее всего, никого не побеспокоит. А ночь – лучшее время для работы. Джед, как и Нефрит, всегда любил ночь. Но не за ее звезды, а за ее покой. Ночью легче дышалось, яснее думалось. Обострялся разум, становилось очевидным самое непостижимое. Вот только и чувства обострялись тоже. И… воспоминания. Рейана… Как ты там, Рейана? …Огонь нервничал. Он метался над камнями очага, разбрасывая вокруг оранжевые блики. Он шелестел, глухо потрескивал, шептал о чем-то. Тонкие золотистые язычки вытягивались вверх, как руки танцовщицы, переплетались между собой, опадали пушистыми клубками искр. Вся комната была залита живым, трепещущим рыжим светом. И только глаза девушки, сидевшей перед очагом, оставались холодными и темными, как ночь. Сейчас она видела совсем другой огонь. И совсем другой… танец. …«Ты знаешь, зачем я здесь, воительница Марса». Да, она знала. Совершенно точно знала тогда, что он пришел убить ее. И проклинала это знание. «У нас не осталось больше шансов в этом мире, мой лорд. Ни у меня… ни у тебя». Она пыталась. Тогда она все еще пыталась. Даже когда поняла, что надежды нет. Позвать его, дотянуться… И ведь почти получилось! Почти. Почти не считается, ведь так?.. «Очень умно, прорицательница. Ты едва не одолела меня». Понял ли он тогда, что в действительности она могла одолеть его? Умирая, дети Марса всегда забирают врага с собой. Даже на грани смерти ей хватило бы сил на последний удар. Именно так она и сделала когда-то, в той памятной битве у точки D. Да, она могла это сделать. Но не могла другого – представить его врагом. И не могла видеть того, в кого он превратился. Она чувствовала, что может сойти от этого с ума. Она не смогла бы его возненавидеть. И убить – не смогла бы тоже. И предпочла умереть сама. Слишком много она отдала ему. Мечты и юность, весь огонь своего сердца, весь свет души. Отдала в руки того, кто стал врагом. В руки, которые приласкали ее… и убили. «Делай то, зачем ты пришел». Это было ее маленьким триумфом перед лицом той катастрофы. Она приняла смерть по собственному желанию. Приняла от руки того, кого выбрала сама. Приняла достойно, без слез и страха. Ничем не показала слабости. Это была ее победа. Но как же дорого она ей обошлась, Великое Небо! Как же дорого она обошлась им всем… И ради чего?! Их возлюбленные дали согласие служить Металлии. Добровольное – иначе тьма не могла бы иметь доступа к их воле. Да, конечно, они видели в этом единственный выход, но какое это теперь имеет значение? Они дали согласие. Неважно, почему и зачем. Они его дали. Глупцы, на что они надеялись тогда?! На свою доблесть? На удачу? На судьбу? Да, судьба тогда хорошо посмеялась… …Джедайт зашел в библиотеку и аккуратно притворил за собой дверь. Привычно щелкнул пальцами и только потом сообразил, что так огонь сейчас не зажжешь. Даже Зою это удалось только с четвертой попытки, по случаю чего он несколько часов пребывал в глубокой депрессии. А потом учинил то достопамятное безобразие с камином… Третий Лорд тихо вздохнул. Он знал, как трудно признавать неизбежное. Знал также и то, что признать это необходимо, чтобы не тратить силы на бесполезные сожаления. Их возможности уже не те. Их мир уже не тот. Это следовало принять и научиться жить с этим. Вот только понять бы еще, как. …Дом спал, окруженный темнотой. Там, за окнами, она была огромной, прозрачной и холодной. А здесь, в полной книг комнате – совсем другой, мягкой, пушистой, ласкающейся к рукам, как невидимая кошка. Она пахла воском, старым деревом и пылью. Она была уютной и живой. Знакомой. Джедайт мягко улыбнулся. Да, эпохи, одежды и королевства могут сменять друг друга, но кое-что не меняется никогда. Особая, бархатная тишина, готовая вот-вот рассыпаться шепотом страниц. Мысли, чувства и судьбы – целые миры, запертые под кожаными и картонными корешками. Они ждут одного лишь прикосновения, чтобы ожить и раскрасить темноту тысячами оттенков… Да, это его вселенная. Вселенная, которая почти не изменилась с тех, невообразимо далеких, лет. И если на минутку закрыть глаза, то можно представить, что все по-прежнему. И он сейчас в своей личной библиотеке на Восточном побережье, в круглой башенной комнате с высокими стрельчатыми окнами. А там, снаружи, тихо дышит море. И достаточно отворить раму, чтобы почувствовать запах соли и рыбацких сетей, растянутых для просушки. А также колкий, опасно-ласковый ветер, что так любит путать бумаги на столе и оставлять на губах горькие брызги. И солнце, яркое утреннее солнце, играющее в зеленых стеклышках по бокам оконных переплетов. Они деревянные, старые, и пахнут чем-то сухим и горячим – даже зимой… Джед резко тряхнул головой, возвращаясь к реальности, и открыл глаза. Моря за окном не было. Были серовато-сизые сумерки, сквозь которые проступали черные, хмурые контуры деревьев. Образ далекого, давно исчезнувшего дома остался там, по ту сторону ночи, за пеленой бессчетных веков – лет – дней – часов – секунд… Он нахмурился, недовольный собой. Сейчас не время терзать себя воспоминаниями о прошлом. Они никуда не денутся. Его боль останется его болью. Она была привычной, с ней можно было жить. Но то, что металось и кричало в глазах Рейаны в их первую встречу… Вот это было непереносимо. Она не должна страдать. …Вот уже четыре дня, как Рей не ходила в школу. В другое время подобная безответственность возмутила бы ее саму. А сейчас ей было все равно. Девочки приходили к ней, волновались. Воительница Марса знала, что они беспокоятся о ней. Всегда веселая Мина была осторожна и говорила тихо, как будто в комнате больного. У Усаги были грустные и тревожные глаза. Усаги… Если бы у Рей было бы чуть побольше сил, она сказала бы ей что-нибудь задиристое, и они снова бы повздорили. Это всегда поднимало им обеим настроение… Но сил у нее не было. Прости, кролик… Рей ненавидела слабость. Она всегда была сильной. Вот и на этой неделе она дала себе слово, что будет держаться, несмотря ни на что. И она держалась. До последних сил держалась. А потом поняла, что больше не может. Звуки, голоса, шумный город, необходимость что-то слушать и запоминать отнимали у нее последние крохи самообладания. Внутри все стало застывшим, прозрачно-тонким и дребезжащим, как надколотое стекло. Только тронь – и она разлетится на осколки. Как когда-то разлетелся на осколки весь ее мир. Как всегда, при этой мысли сердце взорвалось от гнева. О чем ты, дракон тебя задери, думал тогда, Джед?! О чем думали вы, все четверо?! Вы сознательно пошли на жертву. Жертву, которая никого не спасла. Ну, неужели никто из вас не понимал, что вместе со своими вы губите еще четыре жизни? Четыре мира. Четыре судьбы… Ну зачем?! Мы все равно погибли бы тогда, так или иначе. Это было предначертано. Это был избранный нами путь. Тогда – единственно возможный… Но, по крайней мере, мы бы ушли вместе. Вы сохранили бы душу. А мы – сердце, не разорванное в клочья. А теперь? …Как сможет она теперь посмотреть в его глаза? Как сможет он посмотреть в глаза ей? Как они смогут говорить друг с другом, как прежде? Разве вообще что-то сможет теперь быть как прежде? Будь проклята та война! Она отняла у них все. Даже их воспоминания. Их прошлое было осквернено. Их настоящее зыбко. Их будущее… Она не знала, есть ли у них будущее. И… боялась это узнавать. Может, и правильно. Знание не спасло тогда никого из них. Ничем не смогло помочь. А чем оно поможет теперь? Принесет надежду… или отнимет ее? И что лучше – неведение или безнадежность? Рей не знала ответа. Джедайт со вздохом отошел от окна. Темнота была уютной, как старый, потертый бархат. Она несла покой и приглушала боль. Она влекла к себе, манила недосягаемыми снами… Но нет, он не должен уныло сидеть тут и предаваться воспоминаниям, как бы ни жаждало этого сердце. Сейчас у него другая задача. И для выполнения этой задачи нужно, чтобы в комнате было, по крайней мере, светло. Конечно, можно включить электричество, но «мертвый свет» (как обозвал неприятное новшество Зой) неизменно раздражал всех четверых. Поэтому Нефрит обзавелся запасом свечей, которых вполне могло хватить до самого Тридцатого Века. Так, помнится, где-то здесь должны быть спички. А свечку он еще вчера на подсвечнике оставил… …Резкое шипение, едкий запах фосфора (нет, все-таки от магических вспышек вреда окружающей среде было гораздо меньше), и золотой огонек заплясал на конце воскового стержня. Прозрачно-оранжевые тени разлетелись по комнате, причудливо преломляя пространство. Ночь за окном мгновенно стала чернильно-густой и свернулась в клубок, как рассерженная кошка. Джедайт осторожно выложил на стол груду позвякивающих осколков, которые всю эту неделю бережно хранил в своей комнате. Аккуратно разобрал их по одному – от самых крупных до крошечных, не больше обрезка ногтя. Расколотый фарфор влажно поблескивал в свете свечи, переливаясь черным, красным и золотым. Вот так же была когда-то расколота на части их жизнь. Брошена на камни и растоптана в пыль. Смешана с грязью, с пеплом, с мерзостью. Можно ли теперь склеить ее так, чтобы не осталось следов? Джедайт осторожно взял пару самых крупных кусочков, рассматривая плавные линии рисунка. Танцующие огненные блики выхватывали из тени отдельные фрагменты. Изящно вытянутые птичьи лапки… тонкое кружево перьев, золотых, красиво изогнутых… те же перья, но длинные, струящиеся, как вода, пролитая из кувшина... Круглый настороженный глаз с парой любопытных искорок в глубине. Острый, ярко-алый хохолок. Фениксы. Древний герб Марса. Любимые птицы Рейаны… «Дети Огня свободны. Их дом – небеса, их сердце – пламя, их песни отрывают от земли душу. Никакая цепь не может их удержать. Даже смерть». …Смерть. Красные капли на белых цветах. Посеревшие глаза. Пепел на черных волосах. Смерть. Джедайт зажмурился, усилием воли изгоняя из своих мыслей это видение. Открыл глаза. Золотой огонек трепетал в воздухе, как маленькое перо. Перо феникса. Крылатое пламя. Так называли этих птиц на Марсе. И так он называл свою Рейану. …Да, она была именно такой. Чистая и обжигающая, как огонь. Отважная. Гордая. Прекрасная настолько, что было больно дышать. Она никогда не скрывала мыслей и не прятала чувств. Она смеялась над комплиментами и презирала кокетство. Она бегала босиком по раскаленному песку и, не задумываясь, с размаха ныряла в черные, глубокие, как колодцы, озера. Никогда не отводила глаз, своих невозможных, сводящих с ума глаз цвета марсианской ночи. Иногда в них искрился смех, иногда – ярость. А порой там распахивалась обморочно-синяя, космическая глубина. Глубже сна, глубже ночи, древнее времени. И она, бывало, часами молчала о том, что видела в те мгновения. Прижималась лицом к его плечу и молчала. Он не задавал вопросов. Гладил напряженные плечи, перебирал волосы, прижимался губами к теплому виску. Шептал на ухо что-то ласковое, пока она не расслаблялась и не вздыхала – глубоко, будто сбрасывая невидимый груз. А иногда в ее глазах отражалось пламя. Золотое, манящее, обжигающе-нежное. И она больше, чем когда-либо, становилась похожей на огненную птицу. И в эти секунды ему очень хотелось обнять ее покрепче – ему казалось, что она растворится в этом огне, ускользнет от него в известные лишь ей одной дали, рассыплется дождем из мягких сияющих перьев… Пламя, крылатое пламя, заключенное в юном девичьем теле. Невообразимая мощь в хрупкой, невозможно прекрасной оболочке из белого и черного шелка. Огонь и хрусталь. Слишком горячо. Слишком чисто. Рейана… …Жаркое, звенящее небо цвета каленой стали. Розоватое марево у горизонта. Его голова лежит на девичьих коленях, обтянутых красным сукном платья, выцветшего от солнца и времени. Она склонилась над ним, длинные пряди цвета воронова крыла отбрасывают тень на лицо. Слабо позвякивают монетки старинного серебряного ожерелья. Ему не хочется открывать глаза. Ресницы такие тяжелые, а воздух сухой, свежий, горячий. Ветер мягко шуршит в песках, посвистывает в источенных временем скалах. Ветер шепчет о чем-то древнем, спокойном, вечном, как небо… Спать. Спать, чувствуя во сне ее руки, ее дыхание, ее волосы, черным пологом укрывающие от мира. Спать… Где-то там остаются войны, обязанности, нерешенные загадки и чужие холодные тайны. Здесь – только шелковая, ласкающая темнота, пахнущая яблоками. И Рейана. …Рейана… Ветер, поющий в пустыне. Заклинание жизни. Я люблю тебя, огненная. Я люблю тебя. Губы вздрагивают, плотно запирая слова. Но ведь ты умеешь слушать сердце, феникс, ты умеешь, я помню… – Рей… Мягкая ладонь, пахнущая гвоздикой, накрывает рот. – Ш-ш… Спи. – Рей, я… Она улыбается. Он не открывает глаз, но чувствует: она улыбается. – Я знаю. Я тоже люблю тебя. …Рейана… Любимая. …Любовь, Великое Небо! Она всегда так просто говорила об этом… И ни разу не потребовала от него признания. Ни разу не спросила. А он все время боялся произнести их, эти роковые слова. Не потому, что не любил – нет, он готов был дать содрать с себя кожу ради нее, – но потому, что сказать их означало последнюю, самую страшную степень близости. Гораздо большую, чем единение тел. Это означало открыть сердце. Обнажить душу. Стать настолько уязвимым, насколько он даже сам с собой не был… «Я люблю тебя». Произнести эти три слова означало… шагнуть в огонь. И сгореть в нем дотла. И воскреснуть – уже кем-то иным. Произнести эти слова означало стать живым. До конца. Было ли в мире что-то более страшное? Если и было, то Джедайт этого не знал. А ведь Рей ждала. Он часто видел ее грустный, понимающий взгляд. Слишком понимающий. Внимательный. Печальный. Она ведь знала, что он чувствовал. Она ждала от него этих – единственно нужных – слов. Но ни разу не попросила их сказать. «О любви не умоляют, Джед. Ее не выпрашивают, ей не угрожают. Она… просто есть. Как солнце». Станет ли она слушать его теперь? Теперь, когда его признания опоздали на целую жизнь? «Я люблю тебя». Джед закрыл глаза – огонь свечи жег сетчатку. Жег душу. «О любви не умоляют, Джед». Я люблю тебя. Я никогда не мог сказать тебе этого вслух, но ты ведь все знала, правда? Я люблю тебя. …Рейана. Единственная. …Единственный. Он всегда был единственным, кого признавало ее сердце. Единственным, за кем она – гордая – безоговорочно признавала право на себя. У нее были поклонники, много поклонников. Они восхищались ею, совершали подвиги в ее честь, они сражались за нее и воспевали ее в сотнях любовных баллад. А она выбрала того, кто ни разу не сказал ей ни одного комплимента и ни разу не попытался с ней флиртовать. Выбрала, потому что он был первым, кто увидел не ее внешность, не ее титул и силу. А только ее саму. Без прикрас. Он не произносил длинных речей и не восхвалял ее красоту. Он не кривил душой и не лицемерил. Никогда. Он не любил ненужных, бессмысленных слов. Он просто садился рядом, брал ее за руку и осторожно проводил по волосам. Молча. Он умел молчать так, что это молчание было как объятие, укрывающее ее от мира. Или улыбался – мягко, едва заметно, – но ее сердце сгорало в огне от одной этой улыбки. Или, стоя на другом конце церемониального зала, смотрел на нее, не отрывая глаз. Как он умел смотреть, Великое Небо! Этот взгляд был горячее ласки, крепче поцелуя! Будто она была единственным источником жизни и света в этой огромной Вселенной. Будто она была неповторимой для него. И она была. «Ты драгоценна, Рейана. Другой такой нет». «Есть и красивее меня, Джед». «Красота неважна. Ты – единственная». «Я упрямая. И не умею делать прически. И люблю бегать босиком. И…» «Ты прекрасна. И ты – есть. Важно лишь то, что ты – есть. – Его голос неожиданно дрожит, теряя твердость. – Знаешь, я не смог бы жить в мире, где тебя нет. Просто не смог бы». Да, она знала, что была для него единственной. Первой и единственной, навеки. И это знание было дороже любых комплиментов, драгоценностей и баллад. Ее любили многие. Но только один любил ее так, что эта любовь сокрушала его собственную волю, выходила за пределы его логики, разума, мыслей. Эта любовь была сильнее его самого. Эта любовь была настоящей. Без условий и украшений. Глаза в глаза. Прямо. Горячо. Искренне. Как огонь. «Ты драгоценна, Рейана. Другой такой нет». Так почему же ты не сберег этот огонь, Джед? Почему ложь и тьма встали между нами? Как ты позволил? «Я не смог бы жить в мире, где тебя нет. Просто не смог бы». Он солгал. Он смог жить в том мире, где ее больше не было. В том мире, где он убил ее. Она осталась верна. Он – предал. «Я сделаю это быстро. Ты не будешь страдать». Он солгал и тогда. Она страдала. Рей задохнулась и стиснула горло ладонью. Там не было ничего, кроме ровной, здоровой кожи, но память с ужасающей отчетливостью воскрешала каждый миллиметр жгуче-холодной, распарывающей ее плоть стали. И то, как горела гортань, забитая дымом и кровью. И то, как каждый удар сердца отдавался мучительным гулом в разламывающейся голове. И то, как голубые, внимательно-ясные глаза наблюдали за ней, бьющейся в агонии. Наблюдали спокойно, с холодным, отстраненным любопытством. Чужие, мертвые глаза на лице того, кого она когда-то любила… «Глаза цвета неба, приносящего дождь. Глаза, приносящие смерть». Не надо! Хватит, НЕ НАДО БОЛЬШЕ! Рей запрокинула голову и рассмеялась от боли – мертвым, сухим, горьким, как пепел, смехом. Он рассыпался по комнате звоном битого стекла, и каждый невидимый осколок ранил, как бритва. Эти резкие безжизненные звуки ужаснули бы кого угодно. Но некого было ужасать. Она была одна. Как и все эти тысячи лет. И только огонь трепетал над ее головой, вскидывая алые крылья. Алые, прозрачно-золотые, птичьи крылья… «Горе и счастье – два крыла одной птицы, мой лорд. Вырви одно из них – и птица не сможет летать». Он склоняется над ней – темный силуэт на фоне слепящего неба. Ясно-голубые глаза странно поблескивают – странные, нездешние глаза, то ли улыбающиеся, то ли грустные. «Летать бывает очень больно, феникс». «Не летать бывает еще больнее, мой лорд». Он протягивает ладонь, осторожно касаясь ее щеки. Его пальцы чуть шероховатые – она чувствует мозоли от тетивы и рукояти меча – но теплые и нежные. И очень, очень осторожные, будто он держит в руке хрусталь. «По-твоему, небесные миражи стоят боли, принцесса?» Она резко подается вперед и вместо ответа накрывает его губы своими. Быстро, горячо, обжигающе-сладко. Острый укол до самого сердца. Мучительно. Прекрасно. …Спустя секунду – столетие? – они, задыхаясь, смотрят друг на друга почерневшими глазами. «Да, – шепчет он, обретя способность говорить. – Оно этого стоит». – И вновь притягивает ее к себе. И мир вокруг снова взрывается огнем. …Рей всхлипнула, ударила наотмашь по горячим оранжевым языкам, разбивая видение. Пламя метнулось в стороны, загудело тревожно и гневно, рассыпало по комнате искры… Потом свернулось над своим очагом, тихо, сочувственно потрескивая. Словно шептало что-то, пытаясь утешить. Но Рей ничего не слышала. Она лежала ничком, прикрыв руками голову, и вздрагивала – тихо, без слез. Она была ранена – там, глубоко в сердце. Она была разбита вдребезги. Как фарфоровая чашка. …Джедайт долго перебирал осколки, проводил пальцем по иззубренным краям – так осторожно, будто это были раны, распоровшие живую человеческую плоть. «Трудно будет сделать так, чтобы следов не осталось». Да, Зой, ты прав. Трудно. Джед всегда реально оценивал свои возможности. Многие считали его слишком скромным… или слишком надменным, чтобы говорить о себе. Но он просто был реалистом. Самым что ни на есть беспощадным. Если он чего-то не мог, то не питал иллюзий. Если он что-то мог, то не скрывал этого. Он говорил: «Я сделаю». И делал. Всегда. Без лишних слов и эмоций. И за это его называли лишенным всяких чувств. «Педант, лишенный сердца, с чернилами вместо крови», – были и такие слова. Он не обижался. С одной стороны, в этом была доля правды, а с другой… С другой стороны, ему это было безразлично. Нет, он вовсе не был бесчувственным. Он дорожил своими товарищами, радовался и тревожился за них. Но какая-то часть его души всегда оставалась отстраненной, беспристрастно наблюдая за происходящим. Словно прозрачная, но непроницаемая стена, ограждающая от эмоций. И чем более критической становилась обстановка вокруг, тем прочнее становилась преграда. Именно эта черта характера помогала Джеду сохранять хладнокровие в такие моменты, когда даже у Кунсайта сдавали нервы. И часто, когда ситуация висела фактически на волоске, этим волоском оказывалось именно несокрушимое здравомыслие Третьего Лорда Терры. – Прямо боюсь я тебя иногда, Джед, – мрачно пошутил как-то Эндимион. – Думаю, ты вообще живой ли? Мы все с ума сходим, а ты координаты пересчитываешь… В ответ на эту реплику Джед тогда только мягко улыбнулся. – Когда все сходят с ума, полезно, чтобы хоть одна из голов оставалась ясной, – назидательным тоном ответил он. И еще более назидательно добавил: – Кроме того, добавочная рекогносцировка еще никому не мешала. Они оба тогда шутили, и не приняли сказанное всерьез. Но маленькая тревожная морщинка так и осталась у Джеда в памяти. «…Ты вообще живой ли?» Он не имел привычки лгать – ни себе, ни другим. И даже не из соображений чести, а потому, что ложь была… неконструктивна. Ложь искажала идеально ясную, логическую картину его личной вселенной. Поэтому он, как всегда, беспристрастно, проанализировал собственные эмоции. «…Ты вообще живой ли?» Задумываться над этими словами было страшно. Потому что в глубине души он знал настоящий ответ на этот, в общем-то, шутливый, вопрос. Нет. Он никогда не позволял себе быть до конца живым. Он заключил свои эмоции в прозрачный стеклянный кокон, сквозь который ничто не могло просочиться. Чувства стали для него предметом анализа, а не переживаний. Таким образом он защитил свое сознание от боли и ужаса – но и от жизни тоже. Вот за это Джед и любил науку. Она была беспристрастна. Она была логична. Ей было безразлично, нравятся людям ее законы или нет. Законы природы нельзя изменить, они непреложны. Они не были добрыми или злыми. Они просто были. Его миром был мир знаний, формул и книг. Этот мир был предсказуем и безопасен, в нем властвовали непреложные законы, безразличные к чувствам и мнениям. Этот мир был логичен. Но он не был жизнью. Жизнью была Рейана. Непредсказуемая. Нелогичная. Опасная. Обжигающая и ласковая. Как огонь. «Огонь – это не только разрушение, мой нежный. Огонь тоже несет жизнь. Из пепла прорастают самые прекрасные цветы, дай только время». Но самым прекрасным цветком была она. Чистым, белым, как сердце огня. Хрупким и могущественным одновременно. Рейана… Белая лилия на красном песке. …Песок. Горячий, сухой, нежный, как текучий красный шелк. Нежный, как ладони, гладящие его по лицу. «Ты прячешься». «Нет, принцесса. Вовсе нет». «Прячешься», – тонкие пальцы проводят по лбу, сдвигая короткие пшеничные пряди, разглаживая воображаемые морщинки. – «Вот сюда, в свои мысли. Убегаешь». «Я весь здесь, принцесса. С тобой». «Да, сейчас ты здесь», – палец скользит ниже, по линии носа, касается губ… – «И сейчас я не дам тебе убежать». Он усмехается, не открывая глаз. «Не думаю, что от тебя так легко убежать, принцесса». Она склоняется еще ниже, легонько трется носом о нос. Эта неожиданная, детская ласка заставляет его распахнуть глаза. Горло мягко сжимается отчего-то, так что слова неожиданно застревают в нем. «Рей, я…» «Ш-ш…» – Взгляд цвета грозы нестерпимо сияет, застилает мир. – «Не думай. Просто чувствуй». Их ресницы опускаются одновременно, путаются между собой. Горячие губы, терпкие, как вино. Запах яблока… …Рейана… Огненная. Джедайт улыбнулся. Не так, как делал это обычно – мягко и сдержанно – а яростно, со смесью тоски и исступленной жажды, так что рот свело беззвучным рыданием. От этой улыбки было больно пересохшим губам и еще больнее сердцу. Но он уже привык не замечать боли. Он привык ничего не замечать. Ничего не чувствовать. …Странно, но он даже сейчас совершенно не мог вспомнить ни одной своей эмоции за годы пребывания у Берилл. Будто прозрачная стена отгораживала его от любых проявлений хоть какого-то чувства. Он существовал механически, являясь по существу лишь машиной для эффективного выполнения приказов. Машиной с отключенным сердцем. Горькая усмешка, как судорога, снова свела губы. Отключить сердце. Его излюбленный способ выживания. И, какая ирония, именно он помог ему не сойти с ума в той тюрьме, где так долго были заперты они четверо. У Нефрита были его звезды. У Зоя – его ярость и обида. У Куна – его ледяная гордость. У Джеда был только его разум. …Как его когда-то учили? «Помни, мальчик. Нет ничего могущественнее мысли. Эмоции недолговечны. Чувства обманчивы. Освободи от них свой разум – и ты будешь неуязвим. Разум не может ошибаться». Отколотый фарфоровый край врезался в левую ладонь. Может. Еще как может. Именно холодная логика и здравый смысл заставили их когда-то принять то роковое решение. Решение, которое разрушило их мир. Где они тогда совершили ошибку? Где совершил ошибку он? …«Истина – это не слова, написанные на бумаге, Джед. Истина написана в твоем сердце. Написана улыбками, слезами, смехом и кровью. Памятью. Надеждой. И прочесть ее можно, только прожив жизнь до самого конца. До последней ее секунды. И тогда ты узнаешь имя истины». «А у нее есть имя, феникс?» Смеется. Волшебница… «Конечно, глупый. У всего в этом мире есть имя». «О. И ты его знаешь, принцесса?» Тишина. Ветер плачет, шуршит в песках. «Может быть, мой лорд. Может быть…» И она отворачивается, пристально глядя на горизонт. В ее темных, очень древних глазах отражается небо. Небо, пылающее, огромное, безмолвное. Небо, полное миражей. Небо, полное тайн. …Что она знала тогда? Что чувствовала? О чем молчала? Предвидела ли она то, что может произойти?.. Джедайт устало потер переносицу. Глаза слезились, и теплый огонек свечи дрожал и расплывался, как текучая золотая капля. Все-таки неделя почти без сна начинает сказываться. Но спать сейчас нельзя. Не… Джед грустно улыбнулся сам себе. Нерационально. А так хочется хоть раз побыть… нерациональным!.. Нет. Не сейчас. Да и не поможет сейчас сон. Нынешние сны больше похожи на кошмары. Они не несут отдыха, только безумие. Насылают отчаяние и слабость. А он не имеет права быть слабым. Для себя. Для Рейаны. …– Ты опять устал, – пальцы невесомо касаются лба, проводят по щекам, будто пытаясь стереть тени под глазами. – Зачем ты так мучаешь себя? – Я не устал, Рей… – Он опускает ресницы, пряча глаза: они не могут ей лгать, эти предательские глаза… Другим смогли бы, ей – нет. – Опять прячешься. – Вздох шелестит где-то над головой. Ладонь зарывается в волосы, безошибочно находя точку на виске, где тупо, привычно, пульсирует боль. – Упрямый. – Да. Она хорошо его знает, слишком хорошо, так, что это почти страшно. С кем-то другим такая близость была бы вовсе непереносима. Но это не кто-то другой. Это Рейана. …Рейана… Он шепчет это про себя, ей не нравится, когда ее зовут полным именем, а он так любит произносить его. Тихо-тихо, будто лаская. …Рейана… Пламенная. Порывистая. Прекрасная… – Почему ты хочешь всегда казаться неуязвимым? – Теплые пальцы проводят по голове, щекотно перебирают волосы, прогоняют надоедливую мигрень. – У меня нет права на слабость. – Он накрывает ее руку своей, осторожно поглаживает тонкую, будто шелковую, кожу. – Слабость означает поражение, принцесса. Пальцы под его ладонью чуть напрягаются. Потом снова продолжают мерное, успокаивающее движение. – Джед, – текучий, золотой голос звучит странно напряженно. – Посмотри на меня. Он приподнимается на локте, она наклоняется ближе. Глаза – темно-лиловые колодцы, строгие, древние… грустные. – Испытывать боль – это не слабость, мой лорд. Испытывать страх – это не слабость. Испытывать гнев, усталость, отчаяние – и это не слабость. Слабость – поддаваться им. Позволить им управлять собой. Впустить их в сердце. Вот это – слабость. Она обхватывает его лицо ладонями. Тонкие ладони, нежные, но… сильные. Очень сильные. – Ты никогда не будешь слабым, мой лорд, – тихо говорит она. – Ты скорее погибнешь, чем позволишь себе это. – И она вдруг порывисто прижимается к нему, словно ища защиты. – И поэтому я так люблю тебя. И так… боюсь. Что она знала тогда? Что предвидела?.. …В тот раз она больше не сказала ни слова. Он – тоже. Они долго сидели, обнявшись, спрятав головы на плече друг у друга. Джед гладил длинные, пряно пахнущие волосы, молча поражаясь их мягкости, поражаясь хрупкости плеч под своими руками. Хрупкость – и сила. …Рейана… Нежная. Рейана… Он хорошо понимал огромность лежащей между ними пропасти. И их предательство было меньшей из преград. Он знал, что Рей простит его. Не потому, что считал ее слабой, наоборот. Он хорошо знал, как она сильна. Слишком сильна, чтобы не побороть собственную обиду. Слишком горда, чтобы унизиться до ненависти. И слишком великодушна, чтобы мстить. Да, она простит. Но не забудет. И он – не забудет тоже. И ничто уже больше не будет как прежде. Не таковы они оба. Хоть Джедайта и прозвали когда-то Лордом Иллюзий, сам он давно уже никаких иллюзий не имел. Он знал, что прошлое воскресить невозможно. Он знал, что его нельзя воскрешать. Но… его можно построить заново. В будущем. Да, той девчонки в ожерелье из ягод и того замкнутого паренька давно уже нет. И тех двух влюбленных под огненным небом пустыни – тоже. А есть двое… почти незнакомцев. Две души, когда-то любящих, а потом – ненавидящих. И теперь им все надо начинать сначала. Заново научиться говорить друг с другом. Понимать друг друга. Доверять. Смеяться и грустить вместе. Ссориться и мириться. Заново научиться жить. Научиться прощать. А прошлое, проклятое и прекрасное прошлое будет стоять между ними, соединяя и разделяя, мучая их обоих, пока… Пока они не примут его. И не научатся с ним жить. И только тогда утихнет древняя боль. А сделать это так же трудно, как и склеить разбитый фарфор так, чтобы не осталось следов. Может быть, еще и поэтому Джед взялся за эту задачу. Каким-то образом в хрупкой глиняной вещице для него воплотился весь их разрушенный мир. Растоптанные жизни, оскверненные чувства. Как будто, склеив маленькую чашку, можно склеить осколки сердца. Можно ли?.. Джед всегда был честен с собой. Он знал, что сейчас его способности далеко не те, что были прежде. Мир переменился настолько, что даже простой телекинез требовал титанических усилий воли. А уж прямое воздействие на молекулярные связи – тем более. Заставить разорвавшуюся ткань материи соединиться вновь – нешуточная задача. Ему потребовалась почти неделя, чтобы понять устройство нынешней природы. Привыкнуть к новым носителям информации, языку, что использовался теперь учеными мужами. Понять этот новый мир было трудно. Знания людей – и сами эти люди – изменились до такой степени, что Джед потратил немало сил и времени, чтобы просто отделить истину от заблуждения. Чтобы научиться выбирать из вороха сухих, формальных, напыщенно-выверенных фраз горстки драгоценного смысла. Да, человечество за эти эпохи явно не стало умнее… Хотя знания – тогда, давно – тоже никого не спасли. Их с Рейаной мир был разбит на осколки, и он не может вернуть того, что было. Но… может вернуть вот этот маленький, хрупкий, фарфоровый кусочек мира. Может, это порадует ее? Хотя бы чуть-чуть… «Даже самый длинный путь начинается с маленького шага». Кажется, так говорили китайцы? Ну что ж, время сделать этот шаг. И он взял два осколка в ладони. Плотно приложил их друг к другу – так, чтобы между ними не оставалось ни малейшего зазора. Закрыл глаза, сосредоточился. …Сначала была темнота. Мерцающие точки под сомкнутыми веками, тонкая вибрация материи, щекочущая кончики пальцев. Потом по нервам заструились ручейки крошечных электрических искр. Текучая, мерцающая энергия, одной крупинки которой было достаточно, чтобы взорвать целый город. Опасная, как прирученный огонь. Джед помедлил секунду… …и послал этот поток в обратную сторону. Нейроны взорвались жгучей болью, и только чудовищным усилием воли ему удавалось удерживать осколки вместе. Нервы словно проросли сквозь тонкий фарфор, и он кожей чувствовал, как сцепляются между собой перемешанные атомы кремния, углерода и алюминия, как выстраивается разрушенная молекулярная сеть, возвращаются на орбиту электроны. Восстанавливаются разорванные когда-то связи. Мир вибрировал и грозил рассыпаться на части. Искры взрывались под сомкнутыми веками, как миниатюрные галактики, иглами впивались в нервы. Но думать о боли было некогда. Надо было терпеть. Еще совсем немного… Секунда. Четверть секунды… Все. Безумная пляска огней прекратилась. Искры дрогнули в последний раз – и выстроились в идеально верном порядке, отмеренном природой. Готово. Медленно, очень медленно Джед открыл глаза. Веки были свинцово-тяжелыми и горели, будто туда набился песок. Мягкий огонек свечи полоснул по зрачкам, как тысячеваттный прожектор. Он недовольно поморщился и только сейчас понял, что дышит часто и прерывисто, как загнанный зверь. Волосы прилипли ко лбу, а кислорода в воздухе, судя по ощущениям, стало меньше, по крайней мере, вдвое. Голова раскалывалась до тошноты. Пальцы онемели, каждый нерв под кожей горел огнем. Кажется, болели даже нейроны головного мозга, которые и болеть-то в принципе не могут… А вместо двух осколков перед ним лежал один, совершенно целый. И голова золотой птицы смотрела на него любопытным круглым глазом с идеально гладкой, без единой трещинки, поверхности. У него получилось. За окном медленно занимался рассвет. …Это утро было звонко-ясным, ветреным и таким холодным, что ныли зубы. Бледно-зеленое небо казалось туго натянутой ледяной пленкой – только тронь, и оно осыплется хрупкими иглами. Море шуршало и ежилось, как огромный раздраженный зверь. Большое, хмурое, озябшее, оно пахло льдом и солью. Мир был ломким, колючим и промерзшим насквозь. Даже песок под ногами хрустел, как битое стекло. Кунсайт зажмурился и передернул плечами. Ему, привычному к холоду, и то было неуютно. Что-то ветер совсем разошелся, подумал он. Или это ты расслабился, старый вояка… На плотно сжатых губах появилась медленная, очень теплая улыбка. Мина… До сих пор не верится, что все это по-настоящему. Что можно вот так просто подойти к ней, обнять и тихо замереть от ощущения чуда. Говорить обо всем на свете. Смеяться… Небо милосердное, как давно он не смеялся по-настоящему!.. Да, перед невероятностью свалившегося на него счастья (совершенно незаслуженного, но от того тем более драгоценного) рассерженные стихии, все-таки, были сущей мелочью… – Нравится погода? Знакомый, чуть глуховатый голос заставил его вздрогнуть и резко обернуться. Голубые, студеные, как ледяная крошка, глаза усмехнулись ему из-под растрепанной светлой челки. – Теряешь бдительность, генерал, – сухо заметила воительница Урана. – Раньше ты чувствовал приближение врага за один полет стрелы. – Врага? – он чуть улыбнулся, но улыбка не затронула взгляда. – Рядом со мной сейчас находится враг, Буря? – Хороший вопрос, – усмехнулась та. Они помолчали. – Странно видеть тебя одну, Хаура, – негромко сказал Кунсайт. – Вы с леди Мирой всегда вместе. Как ветер и море. – Как ветер и море? – Голос воина Урана был прохладен, но в глазах блеснуло что-то… почти нежное. – Да, мы всегда вместе. Даже когда порознь. – А что же сегодня? – вопросительно поднял бровь Ледяной Лорд. – Так сегодня мы не чай распивать собрались, верно? – заметила его собеседница. – Мичиру решила дать нам возможность разобраться самим. Она у меня такая чувствительная… – В аквамариновом взгляде мелькнула тень смеха. – О… – с сомнением протянул Кунсайт, мысленно представляя себе холодную океаническую красавицу с глазами, как две Марианские впадины. Слово «чувствительная» было последним, которое приходило ему на ум, когда дело касалось Воительницы Морей. – Ты ее просто плохо знаешь, – усмехнулась Харука. – Мичи предпочитает играть честно. А двое на одного – сам понимаешь, перебор. – Играть честно? – серебристые глаза чуть сузились. – Демоны бы очень удивились этим словам. – Нет, – сухо, в тон ему, ответила Воительница Урана. – Они просто бы не успели. Честные игры – не для лишенных души. – Мы тоже когда-то были лишены души, Буря, – очень тихо сказал Кунсайт, помолчав. – Да ну? – Уран улыбнулась неожиданно мягко. – Ручаюсь, малышка Венера иного мнения по этому вопросу. – Мина… – в голосе северного лорда появились глубокие, странно уязвимые нотки. – Она склонна видеть меня лучше, чем я есть. Харука помолчала. – Возможно, – сказала, наконец, она. – Но иногда нам просто необходим кто-то, кто видит нас лучше, чем мы есть, верно? – Не иногда, Буря, – негромко ответил Первый Лорд. – Всегда. Они опять замолчали. Девушка подошла ближе, встала рядом, спрятав руки в карманы. Долго смотрела на море. Ветер шевелил короткие пшеничные пряди, светлые глаза были холоднее, чем волны. – Мы могли бы быть неплохими врагами, волк, если бы события сложились иначе, – сказала она наконец. – Это была бы славная игра со смертью. – В игре со смертью всегда побеждает смерть, Буря, – отрывисто сказал Кунсайт. – Так или иначе, прошлое не изменить. – Верно, – Харука неотрывно смотрела на горизонт. – Прошлое не изменить. Между ними снова повисло молчание. Ветер стонал надрывно и яростно, хлеща по щекам невидимой ладонью. – Вы жалеете о том, что мы не повстречались в битве два года назад? – спросил Кунсайт, когда тишина стала совсем уж невыносимой. Аквамариновые глаза на миг закрылись. – Сожаление о прошлом – пустое занятие, генерал. Наше дело – защищать настоящее и бороться за будущее. – Ты не ответила, Буря. – Это и есть ответ, генерал. Другого нет. Лорд Льда выдохнул, запрокинул голову. Ветер ледяными когтями зарылся ему в волосы и довольно резко рванул. Он усмехнулся уголком губ и покосился на свою собеседницу. Строгое, идеально прекрасное лицо было непроницаемо, как маска, но ее стихия выдавала истинные чувства своей хозяйки. В душе у воительницы Урана бушевала та еще буря. – А вы изменились, – тихо сказал он. – Да неужто? – усмехнулась та. – И с чего бы это, а? – Мягкосердечием вы никогда не отличались, – продолжил Кунсайт, игнорируя иронию. – И позавчера вы вполне могли нас потрепать как следует. Притом, что у вас было право. И причина у вас была. – Месть? – отрывисто спросила Харука. – Ты сама это сказала, Буря. Воительница Урана обернулась к морю, помолчала. – Вы уже сами себе отомстили, волк, – медленно сказала она. – Лучше, чем кто-либо. Так что наше вмешательство здесь ни к чему. – Не смей нас жалеть, Уран! – Серые глаза полыхнули гневом, смешанным с болью. – Небо свидетель, мы никогда – слышишь, НИКОГДА! – не нуждались в жалости! – Кунсайт осекся, потом выдохнул сквозь стиснутые зубы. – И потом, все это пустые слова. Вы не из тех, кто прощает. Ледяная улыбка была ему ответом. – Да. Мы не из тех, кто прощает. Ты хочешь правду, генерал? – Харука плавно подалась вперед, и северный лорд машинально сжал пальцы у пояса, где раньше висел меч. – Правда вот в чем. Если бы мы – хотя бы на одну секунду, хотя бы на один процент – почувствовали угрозу, вы не провели бы на Земле и пары часов. И Эндимион мог бы потом думать о нас, что хочет. Мы не его подданные. – Тогда почему же?.. Воительница отвернулась. Потом негромко сказала: – Селена просила за вас. Она ничего не делает напрасно. – И это… единственная причина? – тихо спросил Кунсайт. – Тебе мало? Ее собеседник помолчал. – Вы очень спокойно приняли наше появление, – ответил он. – Я допускаю, что вы могли бы подчиниться долгу или приказу, но… – Договаривай. – Мы были предателями, – хладнокровно произнес Лорд Льда. – Врагами. Теми, кто разрушил наш мир. Слишком много всего, Буря. Слишком много всего. Его собеседница обернулась. Два ледяных взгляда впились друг в друга, как клинки. – Ненависть, Буря, – тихо продолжил Кунсайт. – Ярость. Боль. Страдание. Такое забыть невозможно. – Да. – Харука не отвела глаз. – Невозможно. – Особенно учитывая то, что вы лучше других знаете, каково на вкус предательство, – слова падали с губ, как острые льдинки. – Да. – На лице его собеседницы не дрогнула ни единая черточка. – Знаем. Лорд Льда отвернулся и подошел к морю. Белые волосы метались на ветру, и их концы били по лицу, как маленькие плети. Больно. …Слышать из чужих уст подтверждение собственных выводов иногда бывает непереносимо. Особенно если эти выводы беспощадны. – Волк, – негромко позвали его сзади. Он обернулся. Аквамариновые глаза горели слепящим, металлическим огнем. – Полагаю, у нас накопились некоторые нерешенные вопросы, не так ли? Первый Лорд Терры наконец улыбнулся. Посеревший взгляд обжег серебром. – К вашим услугам, леди. – И правая рука сделала знакомое движение, вызывая из подпространства меч. Воительница Бурь рассмеялась и небрежно тряхнула плечом. Золотые ленты плеснули мгновенным огнем по ее телу и так же мгновенно погасли, превратившись в сейлор-фуку. – Начнем? – сухо улыбнулась она. Пара пробных замахов, клинки певуче переговариваются между собой. Они долго, очень долго не виделись, не затевали большой, веселой игры… …Короткий выдох… воздух колышется в такт и свивается в смерч. Ветер взрывается, поднимая к небесам тучи песка – чтобы в следующее мгновение застыть потоком белого льда. Резкий взмах ладони – лед разлетается слепящей пылью, оседает на белой ткани перчаток. Это еще не битва, это больше похоже на танец, на разговор, за видимой небрежностью которого скрывается слишком многое. …– А малышка Венера не сразу тебя простила, я вижу? – кончик лезвия, не касаясь, скользит вдоль шрама на горле. – С чего это такие мысли, Буря? Удар, еще один удар, драгоценные камни, вделанные в сталь, ярко вспыхивают под первыми лучами солнца. – Никого другого ты не подпустил бы так близко, волк. – Усмешка, взмах. – И потом, я узнаю этот прием. Сама учила девочку. Молодец, помнит еще. – Помнит, – грустная улыбка. – Она все помнит, Буря. – А как ты хотел? – Взмах, стонущий воздух, лязг металла. – Некоторые вещи не забываются, не так ли, генерал? – Верно, Буря. – Лезвия, визжа, переплетаются друг с другом, оставляя зарубки на гладком металле. – Не забываются. – Например, предательство? – Аквамариновые глаза чуть сужаются. – Например. – Серебряный взгляд становится почти таким же снежно-белым, как и волосы. – Ведь вы и сами это знаете, так?.. Ветер припадает к земле, замирая, как хищник, готовый к броску. Воздух скрипит, осыпаясь невидимыми ледяными кристаллами. Игры кончились. …Миг полной неподвижности… два вздоха – почти одновременно, и… Мир взрывается. Воздух, песок и море свиваются в смерч, ветер наполняется льдом, дробит его в белую пыль. И соперники – не люди уже, а стихии, заключенные в тела людей. И схватка – уже не схватка, а танец, опасный, дикий, великолепно-жестоко-прекрасный – как шторм, как снежный ураган, как поющая буря. Танец, где клинок – продолжение души, где каждое движение хищно и отточено, как удар, неистово, как безумие, яростно, как смех, до крови ранящий губы… …Ветер шипит от гнева, мечется в ледяной клетке, терзает ее воздушными когтями, размалывает в крошку. Слепящий вихрь взвивается к небу, как разозленная змея, замирает на миг… и падает вниз волной колючего льда, взрывая песок. …Стихии переплетаются, рычат и стонут, как чудовищные звери, сминают воздух птичьими крыльями, клыками впиваются друг другу в горло, свиваются в клубок, как драконьи хвосты, и, как бичи, рушатся вниз, оставляя огромные влажные раны на груди у земли и моря. Холод и жар. Лед и ветер. Танец на лезвии бритвы. Босыми ногами. Оголенными нервами души. Как когда-то. …– А вот теперь давай начистоту, генерал, – клинок поет, рассекая ветер. – Какого Хаоса вы тогда сдали всю планету Металлии? Удар, звон, брызги песка из-под ног. – Это был единственный выход. – Единственный? – сквозь зубы. – Неужели? Рыдающий свист, сталь гнется под напором стали. Принцесса Урана редко бьет вполсилы. – Ответь мне, Буря. – Блок, ответный удар, ледяное крошево слепит глаза. – Ответь мне, что вы делаете, когда некуда отступать? Когда и впереди, и позади – только смерть? – Мы берем смерть за горло, волк. – Ветер кричит, рвет волосы, песчинки царапают кожу. – Нечего терять – нечего бояться. – Нам было, что терять, Уран. Ветер замирает. Ледяное крошево с шорохом осыпается на землю. – За нами стояла Земля. Вся Земля. Мы отвечали за нее. – И что вы с ней сделали? Тишина. Тишина, режущая, как сталь. …– Никто не помнит этого лучше, чем мы, Буря, – тихий голос, очень тихий, холодный, как лед. – И никто не казнит нас сильнее, чем мы сами. – И кому от этого легче, волк? – Голубые глаза смотрят жестко, как прозрачные камни. – Казнить себя надо было раньше, прежде чем вы… – Договаривай! – выкрикнул Кунсайт. – Прежде чем мы стали убийцами?! А знаешь, что, Уран?! – Серебряный взгляд побелел от ярости. – Мы сами желали умереть тогда, когда поняли, ЧТО с нами сделали! Ты даже не представляешь себе, как мы этого желали!.. – Не представляю? – горько улыбнулась Уран. – Отчего же? Вполне даже представляю. Только умереть – это проще всего, знаешь ли. Сложнее остаться в живых и продолжить битву. – Умереть тогда было правильнее всего, – процедил Кунсайт. – Потому что ту битву мы проиграли. – Проиграли?! – Аквамариновые глаза плеснули холодным огнем, и воительница вновь занесла клинок. – Битва не проиграна, пока хоть один остается в живых! Битва не проиграна, пока есть еще один вздох, еще один удар сердца, чтобы забрать врага за собой!! Битва не проиграна, пока ты не сдался – тут!! – Острие изогнутого меча распороло ткань и рассекло кожу напротив сердца прежде, чем Лорд Льда успел парировать удар. – Мы сдались тогда, потому, что не было иного выхода! – выдохнул он, и воздух вокруг наполнился жгучим холодом. – Либо мы, либо Земля! – Вы и были – Земля!! – выкрикнула Уран, и ветер взвился от ее голоса, как ужаленный тигр. – Не было выхода – так надо было его создать! Пробить, прогрызть зубами, выцарапать у Судьбы! Вы были воинами, Хаос вас раздери! У вас не было права на слабость! – Не было права на слабость, говоришь? – прорычал Кунсайт, сдерживая чудовищный вихрь, рвущий волосы. – А как же жизнь, Буря? Жизнь тех, кто ни в чем виноват не был? – И тех, кого вы убили собственными руками, волк?! Первый Лорд задохнулся и упал на одно колено. Дождь из песка и снега резал глаза, резал сердце – Уран сражалась беспощадно. – Мы пытались спасти их, – с трудом проговорил он. Лед, кружащийся в воздухе, больно ранил губы. – И тебе напомнить, чем это закончилось? – зло процедила Харука. – А вы бы на нашем месте рискнули бы проверить угрозы Берилл?! – выкрикнул Кунсайт. – Рискнули бы своими планетами, своим миром?! Рука его соперницы чуть дрогнула, и в следующую секунду поворот меча отбросил ее в сторону. Она легко перекатилась набок, выставив руку – как раз вовремя, чтобы перехватить сокрушительный по своей силе удар. – Риск неизбежен, когда вступаешь в битву, – отчеканила она. – И права на страх у воина тоже нет. – Нет права на страх? – лицо Первого Лорда больше напоминало волчий оскал. – А что бы ты сделала, Буря, если бы на кону стояла жизнь того, кого ты сильнее всего любишь? Жизнь леди Миры? Ты бы пожертвовала ею ради шанса на победу? Изогнутый клинок замер на середине броска. И медленно опустился вниз. – Я? – Короткое молчание. – Да, пожертвовала бы. Слова упали, как чугунные гири. И вместе с ними стих ветер. Внезапно, будто ему заткнули горло. Песок вперемешку с ледяным крошевом осыпался на землю с шуршанием, похожим на плач. – Да, я пожертвовала бы, – очень тихо сказала Воительница Бурь, и воздух дрогнул от ее голоса. – И, если смогла бы, я была бы с ней до конца. И смотрела бы ей в глаза, пока она умирала. Она шагнула вперед, потянув за рукоять, и лезвие меча оставило в песке рваную борозду, похожую на рану. – А потом я уничтожила бы врага – для нее. И отомстила бы – за нее. – Суженные глаза были тяжелыми, как свинец, в них отражались тени давних воспоминаний. – И только потом… умерла бы. Она шагнула еще ближе. Голубой и серебристый взгляды скрестились, как два копья. – А если бы случилось наоборот, то моя Нептун сделала бы для меня то же самое. Потому что, поступи мы иначе, мы никогда не простили бы этого ни себе, ни друг другу. Потому что есть лишь один закон, по которому мы живем и по которому умираем… Она подошла почти вплотную, и пламя в аквамариновом взгляде обжигало до боли. – Это закон долга, генерал. Мы принесли клятву защищать Систему до последней секунды последней из наших жизней. И мы держим свои клятвы. Всегда. Любой ценой. Кунсайт молчал несколько мгновений, долгих, как эпоха. Он, не отворачиваясь, смотрел в юные – и невозможно древние, прекрасно-жуткие глаза Воительницы Бурь. – Не хотел бы я иметь тебя своим врагом, Хаура, принцесса Седьмой Планеты, – отрывистый вздох. – Искренне не хотел бы. Короткая, нервная улыбка в ответ. – Ты не поверишь, генерал, но мне бы тоже этого совершенно не хотелось. И они замолчали, переводя дух. …Море дышало надрывно и тяжко, как огромный, смертельно уставший исполин. Ветер едва слышно шептал что-то, стелясь по влажной кромке прибоя. Песок, перемешанный со льдом, жалобно, будто плача, скрипел под ногами. Берег был похож на вспаханное минами поле. Мир вокруг выглядел смертельно усталым. – А все-таки у вас были все основания желать нашей смерти, – очень спокойно произнес Кунсайт чуть погодя. – Мы бы на вашем месте так этого не оставили. – Вы не на нашем месте, хвала Небесам, – сухо ответила Харука. – Иначе я не рискнула бы жить в этой чокнутой Системе. – Смешно, – вздохнул Первый Лорд, даже не улыбнувшись. – Но ты не ответила. Неужто… – он холодно усмехнулся, – …прожитые годы каким-то чудом прибавили вам мягкосердечности? Аквамариновые глаза плеснули мгновенной яростью… которая тут же угасла, превратившись во что-то, очень похожее на грусть. Воительница Урана отвернулась, и долго молчала, подставив лицо ветру. Тот играл с ее волосами, переплетая их, как короткие ленты небеленого льна. Наконец, она заговорила. – Мы воины, генерал. – Глуховатый голос звучал спокойно и сухо. – И мы не мягкосердечны. Мы не имеем на это права. Милосердие – это привилегия Серенити. Она добра, она несет свет, она все прощает. Даже то… – по лицу воительницы Урана прошла мимолетная судорога. – Даже то, чего прощать не следовало бы. Кунсайт хотел было что-то спросить, но увидел потемневшие глаза девушки и осекся. Он понял, о чем она промолчала. – Но чтобы могли существовать такие, как Серенити, должны существовать и такие, как мы, – сказала Харука. – Да, такие как мы. Жестокие. Безжалостные. Выполняющие… – она горько усмехнулась – …грязную работу. Без этого никак. – Вам нет нужды оправдываться, Буря, – очень тихо произнес Кунсайт. – Оправдываться? – Воительница Урана обернулась, и ее взгляд хлестнул, как ледяная плеть. – Нам?! Не смеши меня, генерал. – Тогда в чем же все-таки дело? – чуть поднял бровь северный лорд. – Только не говори мне, что вы помнили старую дружбу и потому не разнесли нас на молекулы! Короткое молчание. – А что если… помнили? И стало тихо. Ветер по-прежнему стонал и шептал о чем-то, волны шипели, как мокрые кошки, шелестел песок, перемешанный со льдом… но все равно стало совершенно тихо. И все звуки словно увязли в этой тишине. – Слишком много всего, да, Хаура? – проговорил, наконец, Кунсайт. Его голос звучал сдавленно, будто от удушья. – Слишком много и хорошего, и дурного, чтобы это можно было забыть. – Забывать нельзя, волк, – сухо сказала светловолосая воительница. – Мы сохраняем себя, только пока помним. Все помним. И радость, и боль, и предательство. Все. Лорд Льда обернулся к морю, невидящим взглядом следя за волнами. – У вас это выходит лучше, чем у нас, Буря, – устало сказал он. – Ведь вы тоже были… У вас тоже есть свои тени, но вы смогли… жить с этим. Ветер протяжно вздохнул и замер. Ледяная пыль дождем из колючих звезд осыпалась на землю, рисуя дуги и кольца. – Смогли. – Слово упало тяжело, как камень в омут. – Но кто сказал, что мы себе это простили, генерал? Кунсайт развернулся так резко, что песок захрустел под ногами. Глаза, серые секунду назад, плеснули льдисто-голубой болью. – А кто сказал, что простили мы, Буря? Собеседники помолчали. – Главное, что простили они, северный волк. – Голос Харуки звучал странно мягко. – Поверь мне, это намного важнее. Первый Лорд не ответил. Он опустил ресницы, пряча взгляд – безжалостно-яркое солнце нестерпимо обжигало глаза. Оно смеялось, это беззаботное молодое солнце, оно огнем прокалывало волны, играло на осколках медленно тающего льда. И капельки воды были так похожи на слезы… – Знаешь, в чем весь ужас, Буря? – чужим голосом произнес, наконец, он. – Именно в том, что они простили. В том, что они не ненавидят нас, хотя и должны. Им больно помнить, а они не ненавидят, понимаешь? Воительница Урана сухо рассмеялась. – Перед тобой самое страшное оружие Сейлормун, – ответила она. – Прощение. Против него нет никакой защиты. Даже Хаос, и тот спасовал. – Самое страшное оружие, говоришь? Да, ты права. – Кунсайт обернулся. В его глазах билось что-то яростное и уязвимое одновременно. – Принять ненависть было бы куда легче. Но так… Иногда это нестерпимо. – А придется терпеть, – невесело улыбнулась Харука. – Вам придется научиться жить с этим, Коршуны. Не больно только мертвым. Ее собеседник на миг закрыл глаза. – Мертвым тоже бывает больно, Уран. – Его голос звучал ровно и почти устало. – Поверь, я точно знаю. Воительница не ответила. Она долго молчала, глядя на горизонт. – Мы не лгали, когда говорили, что рады вашему возвращению, – произнесла, наконец, она. – Потому что вместе с болью и радостью вы принесли надежду. Можете верить или нет, но это так. И она развернулась, явно собравшись уходить. – Надежду? Мы? – хрипло переспросил Кунсайт ей вслед. – Не понимаю. Его собеседница хмыкнула и обернулась. Взглянула через плечо ясно-чистыми, холодными, колко-смешливыми глазами. – Поймешь, – ответила она. И неторопливо пошла по берегу прочь. Ветер тревожно метался над краем океана, медленно набирая силу. …– Усаги! Пора вставать, а то завтрак пропустишь! Усаги недовольно поморщилась и глубже зарылась носом в подушку, прячась от яркого утреннего света. Хотя она уже почти проснулась, открывать глаза совершенно не хотелось. Ей так нравились эти дремотные минуты, невесомые и сладкие, как сахарная вата, когда граница между сном и явью еще такая расплывчатая, что ее можно и не замечать, а под одеялом так тепло и уютно, а мысли текут так медленно, лениво, и можно унестись мечтами далеко, далеко… – Дочка, ты меня слышишь? Ну вот, мама зовет… Ну еще минуточку, мамочка, еще полминуточки… Где-то за окном бодро звенят голоса, раздаются звуки шагов. Все спешат, бегут куда-то… Уже день наступил. Ну, ясно, она опять проспала… Сейчас наверняка заявится Луна и начнет ей выговаривать, какое это безобразие и как не подобает принцессе и будущей королеве столь безответственно пренебрегать правилами режима… Ох! Интересно, а вот Луне никогда спать не хочется? Она потянулась и сладко зевнула. Право слово, пренебрегать режимом иногда та-ак приятно… Если подождать еще чуточку, то мама, устав ее звать, сама зайдет к ней в комнату. Присядет на угол кровати, погладит по макушке. А она будет изо всех сил притворяться спящей, это такая игра… Если очень хорошо притворяться, то мама отбросит одеяло и защекочет ей пятку, приговаривая: «Просыпайся, соня!». И тогда она с визгом подпрыгнет в постели и бросится обниматься. И они будут долго-долго смеяться вместе, и мама опять перепутает себе всю прическу, ведь у нее волосы такие длинные-длинные и красивые-красивые… Вот и шаги за дверью. Сейчас она откроется и… – Усаги, дочка! Ты еще спишь? Она вздрогнула и резко села, уронив одеяло. Непонимающе заморгала, глядя на милую женщину в переднике, с темными локонами до талии. Она знала эту женщину, но в первую секунду никак не могла понять… – А, ты уже проснулась, – улыбнулась Икуко. – Спускайся скорее, завтрак ждет. Мир стремительно завертелся, рассыпался на цветные стеклышки, как в калейдоскопе, потом встряхнулся, снова став четким. Усаги моргнула еще раз и сдавленно прошептала: – Хорошо… мама. – Соня, никак не проснешься еще, – ласково покачала головой та. – Уже семнадцатый год пошел, а все как маленькая… Поторопись, а то сладкого не достанется. И она вышла, мягко притворив за собой дверь. Усаги невидяще смотрела ей вслед. Внутри у нее все застыло от ужаса. Она не узнала собственную маму? Правда, всего на секундочку, но не узнала! Да что, во имя Белой Луны, с ней творится?! Ой, мамочки… Мамочка… Какую маму она зовет сейчас? Эту, родную и домашнюю, которая купала ее в детстве, заплетала хвостики и пекла смешное печенье в виде зайцев? Или ту, бесконечно далекую и прекрасную, светлую, недосягаемую, как мечта? Ту, приходящую только во сне… Ту, чьи глаза она могла видеть каждый день, просто посмотрев на себя в зеркало. Кто теперь ее мама? И кто теперь она?.. Усаги выдохнула – не выдохнула даже, вскрикнула – и сжалась в комочек, уткнув лицо в колени. Ей очень хотелось заплакать, но она вдруг поняла, что никакие слезы здесь не помогут. Она запуталась. Она потерялась, потерялась так безнадежно, что не знает даже, есть ли выход… – Усаги, ты все спишь? И это в твоем возрасте! Икуко приготовила сладкие блинчики, и если ты не хочешь, чтобы Шинго все сло… Усаги! Луна замерла на середине фразы. Золотистые глаза почернели, потом резко выцвели от тревоги. – Усаги, что опять? Ты заболела? Плохой сон? Усаги! Та подняла голову, и кошка задохнулась от ее взгляда. Погасшего, отрешенного, серо-синего, как осеннее ненастье. Взгляда глубиной в миллионы лет. – Нет, – медленно проговорила девушка. – Не сон. – Тогда что? – Луна подобралась поближе, коснулась носом безвольно висящей ладони. Та была холодной, как лед. Усаги долго молчала, глядя на смятое одеяло. Смешные кролики прыгали по розовому хлопку. Улыбались. – Знаешь, Луна, – очень спокойно сказала она. – Наверное, я схожу с ума. Луна замерла. Потом испугалась. А потом рассердилась от собственного страха. – Что ты несешь? – резко выдохнула она. – Что еще за глупости ты выдумала, Усаги? Девушка медленно повернула к ней голову. В больших темно-голубых глазах не было ни света, ни эмоций. Они казались далекими и чужими, как туман у предела Теней. – Кто я, Луна? – тихо спросила она. – Я не понимаю, кто я теперь. Совсем не понимаю. Ее голос не дрожал, на щеках не было слез. Но кошке было бы куда легче, если бы ее подопечная сейчас расплакалась. Она не знала, совершенно не знала, что ответить Усаги на эти слова. …А в маленьком саду за городом неслышно шелестел ветер. Он лениво, будто потягиваясь со сна, перебирал опавшую листву, задумчиво пришептывал что-то. Длинные золотые тени медленно ползли по земле, подбираясь к дому. Позднее утро вступало в свои права. Медленно, неспешно, спо… Резкий визг резины разнес тишину в клочья. Ветер ожил, заметался по саду, растрепал светлые волосы девушки, спрыгнувшей с мотоцикла. Та довольно зажмурилась и отмахнулась, как отмахиваются от любимой, но слишком невоспитанной собаки: ладно уж… Ветер рассмеялся, подлетел вслед за ней ко входу, хлопнул дверью, пронесся по комнатам и вырвался в широко раскрытые окна – дальше играть в свои буйные игры. Ему всегда было скучно в четырех стенах. А в доме было свежо и тихо. Слабо пахло ванилью и розовыми лепестками. Лепестки лежали тут же, в прихожей, в прозрачной стеклянной чаше, и Харука чуть усмехнулась, захватив пальцами горстку шелковистых лоскутков. Они были свежими, даже чуть влажными от росы – Мичиру всегда неукоснительно следила за чистотой и уютом. Ну прямо хранительница очага, да не рассердится на это Рей… – Уже дома? – певуче донеслось с кухни. Мичиру стояла у плиты, тихонько напевая себе под нос, и что-то помешивала в маленькой кастрюльке. Это что-то ворчливо побулькивало и распространяло очень соблазнительный запах. – А ты скучала? – Харука подошла поближе, заглядывая через плечо подруги. – У-у, овсянка, – разочарованный вздох. – А пахло так вкусно… – Миндальный сироп, стручок ванили и немного свежей черники на гарнир, – промурлыкала Мичиру. – Рецепт Мако посоветовала. – Все равно это овсянка, – поморщилась Уран. – Терпеть ее не могу. – А это и не для тебя, – невинно улыбнулась Мичиру. – Это для Хоти. Ребенок должен правильно питаться, – назидательно добавила она. Харука насмешливо вздернула бровь. – Мамочка Мичиру, – ласково сказала она. – Да, Харука-папа, – глаза цвета морской волны улыбнулись в ответ. – Ох… – Та недовольно поморщилась. – И зачем только Хотару это придумала? Теперь ведь так и не отстанете… – Устами младенца… – невинным тоном ответила Воительница Морей. – И потом, у тебя здорово получалось менять подгузники. Лучше, чем у меня и Сецуны. Страдальческий вздох. – Я не слышала, этих слов, Нептун, понятно? – Воительница Бурь отвернулась, чтобы скрыть смущенный румянец. – И вообще, чем язвить, спросила бы лучше, как все прошло. – О. – Мичиру усмехнулась. – Ну и как все прошло? – Неплохо, – довольно улыбнулась Харука. – Северный волк получил славную трепку. Мичиру иронично подняла бровь. – Рискну предположить, что лорд Кунсайт считает несколько иначе. – Ха! – Уран тряхнула головой. – Этот твой лорд Кунсайт все равно, что айсберг. Одна десятая – это он сам, а девять десятых – его самомнение. Нептун только тихонько хмыкнула себе под нос. Зачерпнула ложкой из кастрюльки, подула, осторожно попробовала. Подумала пару секунд, прихватила щепотку коричневого сахара, добавила в кашу. – Иногда подраться – лучший способ восстановить дружбу, верно? – небрежно заметила она. Вместо ответа Харука подошла к окну, распахнула его, жадно вдыхая прохладный воздух. Прислонилась плечом к раме, невидяще глядя в сад. – Это следовало сделать, Мичи, – отрывисто сказала она. – Это было нужно и нам, и им. Во всяком случае, Первому – точно. Он всегда брал на себя больше ответственности, чем следовало. И не прощал себе ошибок, даже если их ему прощали другие. Они такие… все четверо. – Как и мы. – Да, – Уран не обернулась. – Им было бы намного легче, если их бывшие невесты были в ярости и жаждали возмездия. – Как и нам. – Да, как и нам. Мичиру помедлила, потом подошла к подруге и встала рядом. – Их прощение своего рода тоже возмездие, Ветер. – Ее голос был тих и задумчив. – Наши девочки очень добры… но доброта, сама того не желая, порой бывает жестока. Очень жестока – Девочки… – горько улыбнулась Харука. – Они никогда не совершали предательства и не знают… Она не закончила, резко выдохнула и зарылась рукой в волосы так безжалостно, будто хотела вырвать их с корнем. Воительница Нептуна невесомо коснулась ее плеча. – Очень трудно принять прощение, если сам себя никогда не простишь, верно? – тихо сказала она. Сухая усмешка свела губы ее подруги. – Лучше бы они на нас тогда рассердились, Хаос все раздери. Это было бы правильно. Но так… Это больнее, чем удар. Мичиру поднесла руку к лицу и долго смотрела на свою ладонь, вспоминая пощечину, которую эта ладонь когда-то нанесла. – Да, – сказала она наконец. – Это больнее, чем удар. Они помолчали. Вязкие, медовые лучи солнца путались в оголенных ветвях деревьев. Ветер тревожился, трепал волосы. Ветер пах металлом и солью. Свежестью. Весной. Слезами. Харука вдруг тихонько рассмеялась. Горько, но скорее грустно, чем зло. – А знаешь, я ведь вру, Мичи, – неожиданно сказала она. – Ты о чем? – Нептун, кажется, не удивилась. – О Хотару. Мне ведь на самом деле очень нравится, когда она зовет меня Харука-папа. По-прежнему зовет, несмотря на то, что мы… – Да, – очень мягко произнесла Мичиру. – Несмотря на то, что мы. Они снова помолчали, глядя на залитый утренним светом сад. Даже такой, озябший, без цветов и листьев он был прекрасен – чувствовалась скорая весна. – А знаешь, Волна, это очень странное чувство… когда кто-то так зависит от тебя, – вздохнула Уран. – Когда ты кому-то настолько нужен. Странное… но приятное. – И это притом, что тебе приходилось менять подгузники? – невинным голосом осведомилась Воительница Морей. – Мичи!!! – взвыла Харука. – Мы же договаривались! – Да, Харука-папа, – улыбнулась та. – Ох, Нептун, додразнишься ты у меня… – О. – Морские глаза заискрились. – И что тогда? Харука плавно шагнула ближе. – Тебе рассказать в подробностях? – М-м… – мягко, по-кошачьи, улыбнулась Мичиру. – Ты же знаешь, что подробности я люблю больше всего… И в этот момент из детской донесся высокий жалобный крик.