Байки из Невервинтера

      Волосы сейчас — ее единственное прикрытие, именно поэтому Маугрим небрежно отводит их в сторону, обхватывает подбородок пальцами. Кажется, они должны быть ледяными, как у мертвеца. Но они живые и теплые. Омерзительно теплые.       — Смотри на меня. Смотри на меня, Арибет.       С открытым лицом она чувствует себя беспомощней, чем обнаженная. Кажется, что под изуродованной рукой Маугрима кожа начинает покрываться отвратительными язвами. Или они проступают на поверхность, только скрытые гладкой кожей, словно ведьминским гламуром? Она помечена, заклеймлена Мораг. Ее избранная. Ее полководец. Ее жалкая пешка.       — Скоро ты отомстишь. От Невервинтера не останется ничего, кроме пепла и костей.       Неужели совсем недавно это казалось ей важным? Арибет пытается представить себе багровеющее лицо Фентика, его дергающиеся ноги, веревку на суку того самого дуба, от которого оставит только черный обугленный остов, — и не чувствует ничего. Рыдала, проклинала, ненавидела совсем другая Арибет. Одна из сброшенных ею оболочек. Сколько же их было? Не перечесть. Словно марионетки, они висят на ниточках в чулане памяти: беспечная девчонка из Громового Дерева, убийца орков, праведница в серебряных доспехах, темная воительница Мораг. Она сбросила их слой за слоем, так что не осталось ничего, кроме прогнившей сердцевины.       Похожий на сдавленный вой смешок рвется из груди, и Маугрим улыбается, наверняка принимая этот звук за согласие. Касается губами ее губ, и эта простая ласка отзывается внутри приступом тошноты.       — Пойдем, моя королева.       Иногда Арибет думает с холодным любопытством, захочет ли Мораг вырвать ему язык за такие слова. Или ей все равно, какими мечтами тешат себя теплокровные рабы? Пусть Маугрим воображает себя на троне, могущественным и бессмертным, с прекрасной эльфийкой по правую руку. Пепел и кости совсем скоро останутся не только от Невервинтера.       Арибет распускает завязки плаща и дает ему свалиться с плеч, расстегивает пуговицы дублета. Одежда падает к ногам, словно еще одна пустая оболочка. Другие рабы не смеют глазеть на женщину Маугрима, но даже если бы они пожирали ее сальными взглядами, Арибет все равно. Это тело нельзя осквернить еще больше. Она едва чувствует, как Маугрим накрывает ладонью ее грудь, потирает сосок. К лицу его прикосновения неприятнее.       Совершенно обнаженная, она идет за ним через анфиладу комнат. Босые пятки звонко шлепают по холодному камню. Такой забавный глупый звук, словно она вернулась в детство и впервые ступает босыми ногами на мостовую Невервинтера. Отец пообещал купить ей башмаки, если до вечера они продадут всех кур — вот они, заполошно хлопают крыльями в клетке, которую Арибет держит обеими руками, и кричат голосами пленных, которых приносят в жертву возле изваяния Мораг.       Арибет давно не ищет взглядом знакомых лиц — все они одинаковы после смерти. Когда-нибудь она сама будет выглядеть так же.       Каменную Мораг нелегко отличить от живой — вырезанные из обсидиана глаза наблюдают за кровавым приношением с таким же бесстрастием. Или животной тупостью. Впрочем, Арибет ли ее оскорблять? Она тоже ждет, как животное или изваяние, пока Маугрим избавится от своих одежд. Занятно наблюдать, как некогда сильный мужчина гниет заживо; среди пурпурных и зеленых пятен уже не видно здоровой плоти. И все же он дышит, говорит, ходит, совокупляется, лелеет безумные планы. Как Арибет когда-то. Очень-очень давно.       Она все же невольно закрывает глаза, когда смоченный в крови палец скользит по ее лбу, крыльям носа, щекам, покрывает узорами грудь и плечи, бока и бедра.       — Взываю к тебе, повелительница, Начало и Конец Всего Сущего, Острый Зуб Вселенной, Ее Каменная Чешуя, Ее Когтистая Длань! — лихорадочно шепчет Маугрим, и Арибет закусывает губу, чтобы не рассмеяться. Что за шутка такая — служить ящерице? Молить ее о снисхождении, о защите, об отмщении?       — Лапы твои попирают черепа рабов... — завывает Маугрим, а струйки крови, стекающие с подножия статуи, щекочут ступни Арибет.       — Взор твой наполняет их сердца ужасом...       С мучительной ясностью Арибет представляет, как сдавливает горло Маугрима, перекрывая поток униженных мольб. Как она оказалась здесь? Что делает?       — Не милостивая госпожа, но грозная властительница...       Ее взгляд снова скрещивается со взглядом статуи. В глазах Мораг уже нет равнодушия — только насмешка.       — Пожри нас, но не сегодня! Покарай нас, но не сегодня! Сделай нас твоими когтями и зубами, чтобы рвать твоих врагов!       Разряд темной силы пронзает Арибет насквозь, так что немеют ноги. Из груди вырывается стон. Она заваливается вперед, распластывается на четвереньках, точно лягушка. Рядом, как жалкий червяк, возится и подвывает Маугрим. Но боли нет — расписанная кровью кожа закалена, точно броня.       Совсем рядом Арибет видит руку. Просто грязную бессильную руку мертвеца — он не шевелится, не пытается схватить ее; да и никакие руки, мертвые или живые, не удержат ее, когда она полна силой. И все-таки она чувствует на себе невидимые цепи из крови, грязи и костей; никогда их не снять, никогда не проползти обратно темным туннелем к солнцу и свету, не напялить на себя кожу той девчонки, которая продавала в Невервинтере кур, или паладина, что проезжала по улицам на белом боевом коне, под приветственные крики.       Арибет опускает голову, привычно позволяя волосам отгородить ее от мира. Вот что ей осталось — невиденье вместо неведенья.       И одно лицо в воспоминаниях — не Тир, не Нашер, не Фентик. Человек, которого она первым нарекла героем, который, должно быть, давно с отвращением избавился от подаренного ею кольца. Но так даже лучше.       И одна последняя жадная мысль.       «Приди за мной. Убей меня».