Британец спокойным шагом подошёл к Америке, опёрся рукой на стол рядом с тем местом, где лежала неровная стопка документов, принадлежащих Джонсу, и посмотрел на того сверху вниз привычным презирающим взглядом. Отметил взглядом то, что спину Альфред держит идеально прямой, но в этой прямоте не ощущается аристократизма и изящества, в ней сквозит тяжесть и создаётся ощущение, будто к чужой спине прибили доску кривыми ржавыми гвоздями внутрь, и теперь американец банально боялся лишний раз шевельнуться, чтобы не вогнать приносящий боль металл глубже. Кёркленд скривился.
— Ну и что же у нас пошло не так? — Англия искривил губы в усмешке. Посмотревший на это зрелище Брагинский лишь закатил глаза, но встревать не стал, наблюдая за начинающимся спектаклем, впрочем, делая это с достаточным интересом. — Решил наконец-то взяться за ум и понял, что официальные собрания на то и официальные собрания, что на них нельзя приходить, как какое-то чучело и быть посмешищем? Или это временное? — Страны вокруг тоже молчали, перепалки между Кёрклендом и Джонсом были уже чем-то приевшимся, обыденным. Не дерутся, а остальное уже не важно. Сами разберутся. Иван наблюдал за происходящим абсолютно безразличным взглядом, в котором, разве что, виднелась доля насмешки. Не больше. — Нет, ну вы поглядите, ты ещё и рубашку погладить решил? Куда же делся тот безрукий мальчишка, которого знает каждый в этом зале? — От вида безжизненного лица бывшего подчинённого-подопечного-
сына Англию выворачивало, всё это вызывало раздражение, и британец не мог оставить это просто так, как оно было, выплёскивая раздражение в жалящих словах, полных яда. Всё было неправильно, чёрт возьми, слишком неправильно. Неправильно то, как аккуратно (с иголочки!) одет Америка, то, что он тихий, неправильный, от чужого выражения лица, жестов (которых, кажется, и нет сейчас вовсе), в конце концов от того, что он не просто не опоздал, но и пришёл раньше самого Кёркленда. — Ты даже не опоздал сегодня, какая неожиданность. Грядёт мировая катастрофа? Скоро упадёт огромный метеорит? Хотя, одно явно останется неизменным. — Презирающий, раздражённый и насмешливый взгляд зелёных глаз опустился с американца на надетые им утром несколько потрёпанные жизнью кеды, сравнивая их с начищенными лакированными туфлями самого англичанина. — Твоё неуважение ко мне и находящимся здесь странам. Впрочем, тут все к этому уже привыкли, что уж говорить, но иногда ты мог бы хотя бы делать вид, что хоть что-то взял от меня, как мой воспитанник, Альфред Джонс. — Фамилию Штатов Англия нарочито протянул, словно смакуя, добавил в это последнее слово всю свою брезгливость и неприязнь.
Американец поднял взгляд на подошедшего британца. Вскинул бровь, мол, делать тебе нечего, после вставая, делая шаг навстречу. Говорить с оппонентом откуда-то снизу Джонсу было несколько западло. Натянул на лицо привычную улыбку-ухмылку-усмешку, Альфред дерзко хмыкнул и подправил очки, уже сам окидывая британца взглядом. Глаза у Штатов немного потемнели, сквозило раздражение. Опытный человек бы увидел почти идеально скрытые усталость и нежелание участвовать в этом разговоре на глубине голубых глаз, но никто и не пытался, все видели лишь поверхностную картинку. И британец в том числе. Про себя США обрадовался, что синяки и следы лопнувших капилляров под глазами замазал ещё утром, а то это безобразие выдало бы его с головой. Джонс глухо цыкнул, сводя брови ближе к переносице. Раздражение по взгляде усилилось, а сам Альфред старался не дать понять, что он чувствует на самом деле, перейдя в форму агрессивной защиты. Руки, обтянутые тонкой кожей перчаток, он засунул в рукава, пряча подсознательно от чужого взгляда. Под одеждой пальцы вцепились в тонкую внутреннюю часть карманов, сжимая, нервничает, нервничает, нервничает. Альфред выдавил из себя смешок, наглый, вкладывая насмешку.
— Неужели ты решил вспомнить о том, что существуют вещи куда интереснее тысячи сортов чая и наконец начал обращать внимание на тех, кто тебя окружает, Артур? — Джонс несильно тряхнул головой, позволяя волосам растрепаться ещё сильнее, но если раньше золотистые прядки падали на лицо, местами закрывая глаза, то сейчас они наоборот, лицо открывали. Американец растянул уголки губ в усмешке. — Потому что чая я рядом с тобой, как раз, не вижу. И если отсутствие твоего любимого Эрл Грея настолько положительно влияет на твои умственные и социальные способности, то я, так и быть, готов выделить тебе несколько часов из своего, несомненно, плотного графика и повторить Бостонское чаепитие. — Джонс язвил, не меняя выражения лица. Усмехнулся, смотря на англичанина, но подсознательно стараясь избегать взгляда чужих глаз, впрочем, достаточно хорошо себя контролируя. — Хотя, если учитывать, в какое русло ты тратишь свою энергию и ресурсы, что-то мне досказывает, что напрягать свои извилины тебе вредно. Это слишком опасно для твоего и без того слишком уязвимого самомнения.
Но, несмотря на открытую провокацию американца, Артур лишь посмотрел на него, как на неразумного ребёнка, как на человека, который несёт лютый бред, хотя, технически, сам же британец это всё и начал.
— Ты всего лишь выкинул в море несколько десятков, ну, ладно, сотен коробок чая. Ни больше, ни меньше, а после оставил меня разбираться со своими, заметь, своими, не моими, проблемами. Но при этом ты настолько гордишься этим своим достижением, которое таковым даже не является, что считаешь это достойным общественного внимания. Постоянного внимания. — Британец говорит медленнее, чем прошлые свои фразы, растягивает гласные, смотрит на американца взглядом, в котором даже раздражения не осталось, смотрит так, будто Джонс для него ничего не значит. — Поимел ли ты что-то от своей свободы, за которую так бился? Нет, Соединённые Штаты Америки, от своей радостной, самостоятельной и свободной жизни ты не получил ничего полезного и, тем более, ничего полезного не сделал. Посмотри на нас. — Британец обводит рукой сидящие рядом страны, уже в большинстве своём переставшие наблюдать за конфликтом. — В рамках нашей жизни тебя почти не существует, Америка. Все твои действия — лишь логическое завершение наших идей. Не более. Поживи ещё хотя бы лет триста, хотя, в твоём случае, лучше все пятьсот. Стань умнее, опытнее и, прости Господи, хотя бы чуточку самостоятельнее. А пока что ты никто, США. Я, да и не только я, буду честным, вижу лишь наглого, жалкого и беспомощного ребёнка, не способного ничего сделать самостоятельно, твердящего о своей независимости и уникальности, о том, что «не такой, как все», но при этом кричащий, что один из вас, примите, приютите. Ты лишь жалкий ребёнок, Америка. Жалкий и никому не нужный.
Джонс как-то резко затих, но Кёркленд не успел обратить на это внимание — смех со стороны прикрывшего лицо ладонью русского отвлёк всё внимание британца. Впрочем, лекция и так уже была закончена, а все нравоучения рассказаны. — Что такое, Иван, решил вступиться за ребёнка? Что-то не так, я сказал что-то неправильно? — Голос у англичанина отнюдь не спокойный, но он отходит от американца, садится на диван, стоящий не так далеко от общего стола. Ногу на ногу закидывает, пытается сделать себя визуально больше, впрочем, с русским этот ход априори проигрышный.
— Нет, конечно, делать мне нечего. Просто так забавно наблюдать за тем, как ты пытаешься строить из себя прекрасного родителя. Возможно когда-то ты и был хорошим родителем, но сейчас твои попытки показать себя таковым просто восхитительно провальны. — Русский говорит спокойно, его голос тихий и низкий, плавный, уголки губ искривлены в усмешке.
И, не смотря на грубый тон, общий фон диалога и выражение лица Кёркленда, в атмосфере зала стало спокойнее дышать, немного спало напряжение. К тыканью Англии лицом в то, как он плохо состоялся на роли родителя, присоединился и Франция, вечно добивающийся разговора со старым врагом. Или другом, смотря с какой стороны смотреть, в конце концов столько лет вместе, были и ссоры, и моменты обоюдной поддержки. Забавно, но, всё-таки, сейчас, спустя столько прожитых столетий, даже ссоры казались какими-то ненастоящими, будто всё шло по накатанной, каждый играл свою роль, читал свои реплики. Но за кулисами все просто понимали, что смысл этого остался где-то в веках, и это единственное, что не даёт им упасть в пропасть безмолвной изоляции друг от друга. Этот век сулил так много нового, надежды на лучшую жизнь, но вместе с этим проводил такие жёсткие границы, которых не было никогда. С этим невозможно было смирится, но вместе с этим невозможно было и избежать. Все просто плыли по течению. И Англия, и Россия в том числе. Все.
Артур чуть нахмурил густые брови. — Да будто твои попытки создать семью хоть чем-то лучше, Брагинский. — Бросает последний козырь, надеется, что заденет русского за живое, что фраза ножом попадёт под рёбра.
— А что, её у меня нет, по-твоему? Мы создали союз сами, сами же его и распустили. Я никого, Артур, ни к чему не принуждал. — Русский пожимает плечами, скрещивает руки на груди, смотрит на англичанина отстранённым взглядом. Оба знают, что врёт русский по-чёрному, но и в его словах слышится камень в огород бывшей Британской империи. Оба замолкают. Русский вновь пожимает плечами, достаёт свои документы, привычным жестом перебирает листы бумаги, но при этом немного напряжён, иногда поднимает взгляд на США, который с каждой секундой кажется всё более и более странным.
Джонс же, слушая жестокие слова Кёркленда, стиснул зубы, прокручивая в голове варианты того, что можно ответить англичанину, отцу, в конце концов, человеку, что по праву рождения должен был быть одним из самых близких, пускай страны, пускай не совсем люди, наоборот, живут дольше, могут быть ещё ближе, и который так спокойно бил по больному, будто играясь. Глаза Джонса ещё немного потемнели, приобрели оттенок грозовых облаков, закрывающих обычную небесную лазурь, а руки сильнее сжали жалобно треснувшую ткань карманов, после выпуская её, уже для того, чтобы сжать руки в кулаки. Тонкая кожа хрустнула, едва выдерживая силу американца. От того, чтобы на коже остались кровавые месяцы от ногтей ладони американца спасали лишь перчатки. Но последующие слова американца из равновесия выбили слёту, за секунду буквально. Те самые слова, что Джонс шептал себе перед сном, после утыкаясь в подушку, в мыслях надеясь, что больше уже не проснется, те самые слова, которые он, одновременно, пытался отогнать от себя как можно дальше.
«Никому ты, Америка, не нужен».
Эти слова прекрасным (ужасным) образом наложились на ужасную ночь, тревожность, которая так и не прошла, плохое предчувствие и напряжённость. На одиночество, в конце концов, от которого в последнее время мучился американец, который, казалось бы, всегда находится в окружении шумных компаний, людей, стран. «Много людей, кто близко, но близкого ни одного» — так когда-то ответил бармену пьяный до состояния полного нестояния Америка на вопрос, почему он пьет в одиночку, грустно улыбаясь и смотря на очередную бутылку виски.
Дыхание сбилось. Любые слова, которые Джонс хотел ответить попросту вылетали из головы, горло сдавила паника, мешая дышать, выбивая из колеи. Это состояние продлилось настолько недолго, что можно было и не заметить, буквально несколько секунд. Тем более, что тот же Артур сейчас разговаривал с другими странами, а другие страны…
«Не нужен»
Действительно. Не нужен. Сейчас больше всего выделялись глаза Америки — в мгновенье потускневшие, будто пелена тумана решила укрыть их от чужих глаз, уставшие, отчаянные — такие глаза были у людей, готовившихся сделать шаг вперёд с моста, раздражение из взгляда пропало мигом, стали больше видны покраснения, на смену любых эмоций в мгновение пришла полная пустота, безразличие. «Ты мне так за войну за независимость мстишь, отец?» — это была единственная мысль, которую можно было прочувствовать во взгляде Штатов, направленного на бывшую Британскую империю. Джонс устал.
— Все сказал, что хотел? — голос прозвучал достаточно приглушённо, будто Америке кто-то наступил на горло. Колюче, холодно в своей отстранённости.
Это всё так непохоже на Америку, на Альфреда, который от подобных слов бы вспыхнул, словно спичка, разжигающая лесной пожар в пыльном знойной августе, не удержался, дал бы в морду, прерывая, не давая договорить жалющие в сердце слова, стал кричать в ответ, но не говорить так, как он сказал, холодно и отстранённо, неправильно. И русский отмечает это, хмурится, мрачнея. И всё же решает сам вмешаться.
— А где, собственно, ответ, Америка? Или ты стал настолько слаб, что не можешь за себя постоять? Умоляю тебя, а я уж надеялся на развлечение. Так забавно наблюдать за твоим гневом без причины и смысла, когда ты носишься вокруг, по-детски топая ногами. Умилительно и смешно. А сейчас прямо как цветочек, которого случайно в тень поставили, поник. Или тебя так задели слова отца, а, Штаты? — Россия намеренно отмечает интонацией злосчастное «отца», давит на Америку, забивает последний гвоздь в гроб, не даёт Джонсу возможности просто проигнорировать его слова. Он всё это делал специально, успел заметить состояние юной Сверхдержавы, проанализировать его, а теперь бил по больному, одновременно веселясь и выводя его на открытые эмоции. Россия уже предупреждал. Говорил, что они все через это проходили, что всем было больно и все ощущали то поглощающее отчаяние. Все они были молодыми и неопытными. Только понять бы, что не так с Америкой, потому что новости ничего не говорят, но и сам Джонс не выглядит как тот, кто понимает, что происходит.
Щёлкает многострадальная зажигалка, русский вновь затягивается. Курит прямо в помещении, но никто ничего не говорит, ни Германия, ни Франция, ни Англия, который, однако, слабо усмехается, обнажает белоснежные зубы в усмешке.
Кёркленд вновь переводит взгляд на бывшего подопечного, смотрит самодовольно и насмешливо, он с удовольствием прослушал бы ещё череду колких выражений в сторону Америки, пускай учится, это, по его нескромному мнению, было бы несоизмеримо лучше этой повисшей в пространстве, буравящей ожиданием мозг тишины, пустой и жестокой настолько, что та словно заполняла собой душный загустелый воздух.
А русский вновь затянулся, нахмурился, смотря на англичанина, напряжён. Тот не всегда был честен в своих эмоциях, но скрывать то, что горячо разъедало изнутри не мог. Особенно гнев, ярость, да даже банальное раздражение. Опыт берёт свое, британец, как и русский, в целом, знал цену словам, пусть и брошенным играючи, знал их гибельную рискованность, то, как могут навредить и до чего довести, но все же теплил внутри надежду, что его отпрыск был сильнее, что в одно неуловимое мгновение из-за его слов разлетятся несовместимыми более осколками, оставляющими незаживающие, извечно кровоточащие шрамы все эти минуты пауз и вуаля, но Альфред будет снова с ними, обычный, назойливый мальчишка, глупый, но привычный, свободный и всё такой же дерзкий, живой. Куда более привычный чем то, что сейчас видят все и каждый.
А слова действительно имели значение. И действительно вредили.
Альфред поднял взгляд уже на русского, пытаясь отстраниться от того, что тот говорит.
«Не слушай, не слушай, не слушает, он врёт, он неправ, он не…»
Но отстраниться не получалось. Каждое слово было одновременно осколком стекла и куском мозаики, начатой Артуром. Сердце словно пропустило удар, грудную клетку сдавило, а сам Джонс словно ощутил, что вокруг него нет ничего, кроме теней. Судорожно сглотнув, он приоткрыл было рот (губы были сухими и искусными, одним своим видом показывая, что это не самая лучшая идея, противились), чтобы ответить что-то русскому, влезшему абсолютно не в свое дело, одно дело — семейная перепалка, другое — общественный конфликт, но не смог, так и замер.
Опустивший было взгляд в пол Джонс поднял его вверх, пытаясь увидеть лица других стран. Где-то в глубине души Штаты все ещё надеялся, что хоть кто-то вступится, что-то скажет, ну ладно, может попросту переведет тему, но в зале была тишина, гробовая, она давила на Америку. Взгляд Джонса стал бегать с одного места на другое, пытался уловить детали, вцепился в цифры 8:44 на электронных часах. Альфред попытался посмотреть вновь на страны, но банально не смог увидеть. Джонсу казалось, что его окружает тьма, лица стран вокруг были размытые, расплывчатые, он не слышал ничего, кроме собственного сбитого судорожного дыхания и тяжёлого биения сердца. В небесных глазах появился ужас, животный, ничем не прикрытый, Альфред не понимал, что происходит, но должно было произойти что-то ужасное. В голове кристально-чисто пронёсся голос какой-то женщины, напуганный до ужаса.
«Что-то не так. Мы быстро снижаемся…»
