«Что-то не так. Мы быстро снижаемся!»
Американец попытался оглянуться по сторонам, всмотреться в лица, спросить, что за хуйня происходит, но все так же не видел. Чужие лица, покрытые дымкой тумана, словно смеялись над ним. В ушах звенело от ощущения чужого крика, крика громкого, полного отчаяния, крика какой-то женщины, стюардессы, скорее всего, но кто знает, точно не Альфред, по крайней мере, какое ему дело до этой женщины, ему страшно. Взгляд Джонса выцепил что-то, хотя, возможно, это просто были игры больного подсознания американца, но он увидел оскал британца и ухмылку русского. Сердце вновь пропустило удар.«Я вижу воду! Я вижу здания... Я вижу здания!»
Женский голос паниковал. Заметно, не скрываясь. Нечего скрывать уже. Вместе с голосом паника накрывала и самого Америку, крепко сжимала удавку на горле, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. В горле пересохло, США попытался спросить, что происходит, но не смог издать и звука. Очки из-за резкого движения головой упали куда-то на пол, но Америка даже не заметил этого.«Мы летим низко! Мы летим очень, очень низко! Мы летим слишком низко!»
Джонс резко вдохнул. Кровь отхлынула от щёк, да и от кожи в принципе, колкими иголками по телу прошлись мурашки. Руки задрожали. Американец ощутил, что к нему приближаются тени. Паника захватывала сознание, затуманивала рассудок, не давая соображать, собирать по крупицам мысли в одну картину. "Отойдите... отойдите... отойдите, отойдите!". Американец сделал шаг назад, не замечая, что наступил на собственные очки, на то, как жалобно хрустнули стекла в оправе, ломаясь. Лихорадочный взгляд вновь метнулся к часам. "8:46" - так показывали режущие глаза белые цифры на черном фоне. Вдруг слух американца сквозь давящую, поглощающую пустоту уловил шум, похожий на гул турбин самолёта. Он был все ближе, ближе, ближе, будто американец стоял на взлетной полосе. Только он не стоял, Джонс был в офисе в Нью-Йорке, и близко не на взлетной полосе. Звук словно приближался сзади, становился громче, чётче, поэтому Альфред медленно, как марионетка, которую кукловод дёргал за ниточки, повернулся на него. Взгляд упёрся в огромное панорамное окно, выходящее на центр города, из которого было видно почти все самое важное в городе. Самое важное для Америки, по крайней мере, уж точно было видно. ВТЦ, всемирный торговый центр, Башни Близнецы. Два самых высоких в мире торговых центра, гордость Альфреда. И в Северную башню этой самой гордости сейчас, словно в замедленной съёмке, летел самолёт. Глаза Джонса расширились в ужасе, хотя, казалось, куда уже, после он на секунду поймал себя на том, что не дышит, а потом его захлестнула боль.Тишина.
Самолёт влетел в здание между 93-м и 99-м этажами, полностью уходя внутрь, разбивая опорные колонны. Грохот долетел даже до офиса, но Джонс не услышал. Ему казалось, что самолёт врезался в него и именно он вот-вот разлетится на обломки.Американец истошно закричал.
Следом друг за другом шли страшные, уродливые в своей болезнености события. Они травили всех, душили и заставляли сжимать руки сильнее от осознания того, что ничего уже не сделаешь, не исправишь, не предотвратишь. Всё как в замедленной съёмке, страшно от одного взгляда, но не смотреть было невозможно. Башня словно горело, виднелся чёрный дым. В крике Америки пожар из чувств, боль, боль...Господи сколько боли. Время остановилось, Англия остановился в полуобороте от американца. Не замер лишь Россия. Грохот продолжал спускаться с неба медленно, будто оттягивая момент встречи с землёй, дыма становилось всё больше. Иван вздохнул и выпустил в воздух клубы дыма, туша сигарету об стол. Нужно ещё, одной сигареты мало, равно как будет мало двух, возможно трёх, русский не знает. Кому какая разница, сейчас никому нет дела до стола, до самого Ивана, в принципе. Как Америка того и желал, чтобы все были с ним, сейчас все взгляды только у него, всё внимание и беспокойство, впрочем, Штатам оно сейчас было вообще ни к чему, судя по всему. На улице было жарко. Наверное. Он мало чувствовал перемены температуры, но предполагал по выражению лиц окружающих его стран, бледных и мокрых от холодного пота. Было душно, Господи, как же душно. Вытянув из кармана пачку сигарет, Россия зубами вытащил оттуда одну. Душно. Слишком душно. Всё ещё держа в зубах сигарету, а в одной руке пачку, Россия оставшейся свободной пошарился по карманам, нашел огниво жизни и наконец вдохнул табачный дым, поднимая взгляд в окно, отстранённым взглядом рассматривая улицу. В последнее время он заметил что стал чуть-чуть зависим от этого. Совсем капельку. Может и нет, потому что когда к Альфреду бросились люди, он смотрел в окно и курил, зная, что изменить уже ничего невозможно. Этот день изначально сулил только горе, смерть и хаос и все это ощущали на подкорке. Да. Ничего не изменить. Но солнце ещё высоко, оно всё ещё уничтожает своей ясностью, сжигает взгляды, прикованные к башням, опаляет и без того дымящееся здание. Самолёт горит. Джонс тоже. Улыбка русского медленно превратилась в подобие усмешки, из-за чего островатые клыки оголились сильнее, придавая ему толику загадочности, хотя многим это казалось, напротив, пугающим. Короткие ногти британца скребут кожу, оставляя красные следы, а оскал Брагинского нисколько не помогает. Бросив в его сторону что-то отдаленно напоминающие мат Кёркленд всё же ринулся за тем большинством, что попытались поднять Джонса и выяснить, что произошло. Толпа расступилась перед Артуром, как вода перед Моисеем, и тот опустился на одно колено перед лежащим на полу в молодым человеком. Тот выглядел так, будто в ту же секунду, как бледная рука коснется его лба, он и умрёт, поэтому Керкленд боялся даже прикоснуться, сама фигура Альфреда источала отчаяние. Никто не знал, не понимал, что и как случилось, но улицы наполнялись криками, как в любимых американцами фильмах про супергероев, сражающихся с суперзлодеями или наставший апокалипсис. Только это не фильм, это реальность, такой кошмар происходит впервые после гражданской войны на его собственной земле. Было бы забавно, если бы не было так страшно. Даже русский молчал. Смотрел на столбы дыма вокруг видного вдалеке небоскреба и понимал - это день, когда жизнь молодой страны будет разделена на до и после, возможно даже и не останется с ним нормального после, может не будет как раньше плохо, будет только ужасно и ещё хуже. Артур думает, смотря на Ваню, что зря приехал. Зря они все приехали. Им не нужно было этого видеть, не нужно было винить себя за сказанное через несколько секунд. Сегодня всё должно было быть, чёрт возьми, абсолютно иначе. Вчера ещё британец угрюмо опустошал бутылку виски. Он - не алкоголик, он просто заполняет пустоту в теле. Мужчина даже не помнит, как стал до такой степени зависим. Часы робко, почти измученно постукивают, время идёт, а вроде бы и вовсе нет, будто боятся неловкой паузы, тишины. Иван любит тишину, а Артур ненавидит. Алкоголь - тоже наркотик, в какой-то мере. Но Англия - точно не алкоголик. Просто он не против выпить в компании хорошего человека, даже если он является всего лишь воспоминанием. Джонс того, как упал на пол, не заметил. В груди словно разжигался пожар, но это было отнюдь не в романтическом смысле. Боль душащей волной накатывала, не оставляя ни одного свободного кусочка, выжигала изнутри, не оставляя ни единого шанса на спасение. Джонс почти не дышал, его хватало только на короткие судорожные вдохи, и то, в сбитом, неровном темпе. Перед глазами все ещё была картинка того, как самолёт влетает в Северную башню, но что-то внутри подсказывало, что это не конец. Далеко не конец. От боли к горлу подкатил комок, Джонс судорожно закашлялся, вздрагивая всем телом. С трудом торвав взгляд от окна, он перевел его в ту сторону, где были страны. Но он все также видел лишь тени, тени с расплывчатыми цветными пятнами вместо лиц. И когда эти тени двинулись к нему, Джонс шарахнулся в сторону, панически смотря в эту самую толпу, не различая, кто где, кто куда идёт, "отойдите, отойдите, отойдите, не трогайте, прошу", но это движение вызвало очередную вспышку боли. Джонс снова закашлялся, пытаясь в абсолютно инстинктивном жесте свернуться комочком в позу эмбриона, закрыл руками живот и крепко зажмурился, но после вновь открыл глаза, не в силах оторвать взгляд от горящей башни."В 08:46:40 Рейс 11 на скорости приблизительно 790 км/ч врезается в северную сторону Северной башни ВТЦ, между 93-м и 99-м этажами. Самолёт практически целиком уходит внутрь здания, пробивая его до середины, где находятся силовые конструкции, и перерезает все три лестничных колодца, засыпая их обломками. Мощная ударная волна проходит по зданию до самой земли и обратно. 80 тонн авиационного керосина, перемешанные с обломками самолёта и здания, создают огромный пожар."
Видимо, кто-то включил новости. Услышанное бьёт по ушам, мозгам, пробираясь внутрь головы США, захватывая собой все мысли, думать о чём-то другом невозможно. В голубых глазах паника. Альфред не глупый. Альфред знает.Это только начало.
Ваню почему-то пробирает на смех, и это действительно ужасно. Это нельзя назвать нервами, просто удивительно, как всё хорошо сработано, не проконтролировать, невозможно предугадать, сделать иначе, исправить ситуацию. И где сейчас те спецслужбы, что так хвалились своей работой? Где те люди, что в холодную войну стояли напротив его КГБ, составляя конкуренцию спецслужбам Англии? Не увидели, не нашли, а кровью платят обычные люди, которые вовсе ничего не сделали, просто случайно оказались в том здании, просто случайно сели на тот самолёт. - Выключите нахрен телевизор, не видите, что ему только хуже, тупые идиоты?! - Англичанин кричит, голос срывается на рычание, во взгляде появилась злость, но тут же обратно сменилась на что-то среднее между паникой и беспокойством. Русский закрывает лицо руками и пытается не хрюкать. А вот это уже точно нервное. - Ублюдок, да ты хоть прямо сейчас не глумись, а если не желаешь помогать, так свали подальше. Рык у Кёркленда какой-то слишком злой для человека, который несколько веков "ненавидел" сына, временами самолично желая тому скорейшей смерти, оскорбляя, но сейчас всё иначе, просто потому что он не хочет, чтобы кто-то видел его воспитанника таким слабым, это его, Артура, удел смотреть как тот корчится в агонии, только он может видеть его таким беспомощным. А Джонс сейчас именно беспомощен, сипит от боли, ничего сделать не может, да и не сможет, все уже сделано. Англичанину жаль Америку только отчасти, британец не хуже Ивана знает, что это всё временно, что сейчас ты умираешь, ощущая чей-то далёкий страх, а уже на следующий день идёшь решать те проблемы, которые требуют твоего внимания. А Брагинский медленно встаёт с кресла и шагами тихими, почти неслышными, идёт к лежащему на полу американцу, поправляя свой извечно присутствующий на шее шарф. - В тебе проснулись давно умершие чувства? Или это сарказм? С каких пор ты так чувствителен? С каких пор вы все так чувствительны, м? Обращение ни к кому и ко всем одновременно. Ваня пытался говорить тихо, но интонация подводит, хочется плескаться ядом во все стороны, как змея, что свернулась под трупом. - Это терракт, спешу обрадовать. И не последний. Явно не последний. Да, нам всем нужно сжать булки, потому что такой же самолёт может полететь рейсом в Москву, Лондон, Берлин или Париж, да куда угодно, чёрт возьми. Но это не столь важно, то, что сейчас происходит...ну оно бывает. Случается иногда. Вы все это знаете. Все это проходили. - Русский наклоняет голову набок, скалится, утрирует, конечно, сам это прекрасно понимает, но затихать не думал и не думает. - Отчего столько паники, встал и пошел дальше, иначе ты и не страна вовсе. Мы все бессмертны, фактически, мы тысячи и тысячи лет переживаем единовременную смерть, жестокую, страшную, смерти миллионов людей и идём дальше, переживаем войны и катаклизмы. То, что происходит сейчас, должно стать уроком, важным уроком для Альфреда и его людей. Будет меньше геройствовать, почувствовав, наконец, что такое настоящая трагедия. Кёркленд подскочил на ноги и в несколько тяжёлых шагов оказался прямо рядом с русским, хватая мужчину за галстук и притягивая к своему лицу, зарычал яростно. - А когда тебя нагибало татарское иго тебе было не так весело, да? А до этого с Византией вы весело проводили время? А Польша не порвал, случайно, нет? Пауза бьёт по ним как нож с зазубренным лезвием, оставляя открытую кровоточащую рану. Крови много, они не знают что делать, потому что тут сделать ничего невозможно, только время и чужая боль, которая должна стать обыденностью. К которой нужно привыкнуть, задавить изнутри, лишить возможности проявлять себя. И оба просто замолкают, что русский, что британец знают, что говорят об одном и том же, но разными словами, пытаются доказать то ли себе что-то, то ли Джонсу, но, терпя неудачу, просто садятся на пол и наблюдают за чужими страданиями, как за игрой актера в театре, с неподдельным сочувствием к ситуации, но не к самому актёру. Америку им жалко не было. Уж точно не им. И точно не Америку. Наверное.