Первым, что Женя увидела, были две пары глаз, в упор глядящие на неё. Светлые испуганные глаза Эвана и сощуренные, с изучающим взглядом, принадлежащие Кэт. Они сначала сливались, но потом получили собственные очертания и перестали подрагивать. Из горла вырвался полувздох-полухрип, голова кружилась, но Женя всё же попыталась сесть. Комната опять поплыла куда-то в сторону. Женя нащупала ладонями пол и опёрлась на него. Её вдруг затрясло.
— Не умираешь ты, всё в порядке, — сообщила Кэт, вставая с колен.
Женя откинула голову назад и хрипло выдохнула, чувствуя, как глаза опять нещадно заслезились.
— Не пугай так, — с мольбой в голосе сказал Эван, поднимаясь на ноги. Он протянул Жене руку, за которую она слабо ухватилась.
— Я не специально, — угрюмо ответила девочка, поднялась на ноги и покачнулась. — У меня всё болит. И мне холодно.
В мыслях беспокойно метался животный страх за свою жизнь. Но прошло несколько секунд, и он стал затихать, а вскоре совсем потух. Вспышка боли прошла, и Женя уже раздумала умирать. Она подумала, что было бы глупо расстаться с жизнью сразу после спасения, разубедила себя в этом и посчитала, что лучше не только не умирать, но даже не помышлять об этом.
— Подойди-ка сюда, — позвала Кэт из комнаты.
В руках она держала невзрачную кофту, такую широкую, что в неё поместились бы две Жени, и длинную тёмно-серую юбку в пол. А за ними Женя разглядела желтоватую ткань. Кэт сказала, что нужно забинтоваться, и это оказалось жгуче больно. Хныча, Женя морщилась и всё норовила вывернуться, но Кэт хлопнула её пару раз по ладоням. Женю никогда плёткой не били, но ей показалось, что чувствуется это именно так. Она с мольбой обернулась. Эван виновато потупился и отвернулся.
— Переоденься, — бросила Кэт, подвязав край ткани, и всучила Жене юбку и кофту. — Ну всё, больше не умирай. Я на рынок схожу.
На секунду девочке показалось, что Кэт просто хочет найти предлог уйти из дома и не разговаривать с ней. Но думать так по отношению к человеку, что притащил тебя домой, дал одежду и даже накормил… Женя попыталась запретить себе допускать такие мысли, но они всё равно настойчиво лезли в голову.
— Спасибо, — пробормотала она уже в спину Кэт, накидывающей куртку. Женщина ничего не ответила, Женя поймала лишь её непонятный взгляд.
Потом она повертела шерстяную кофту в руках и придирчиво её оглядела, жмурясь на левый глаз. Кофта казалась уже заношенной, на левом рукаве красовались две небольших дырки, верхняя пуговица отличалась от остальных, но была бережно пришита вместо оторвавшейся. Лицо чесалось, но стоило только коснуться его и поскрести, как кожу начинало жечь. А левый глаз почти ничего не видел, будто его закрыли грязным стеклом.
— Ну ты это… Как, хорошо себя чувствуешь? — спросил Эван. Его взгляд опять упорхал куда-то в сторону, что начало немного нервировать Женю.
— Замечательно, — съязвила она, просунув в дырку на рукаве кофты палец.
— Это хорошо, — видимо, не уловив недовольства в её голосе, ответил Эван. Он странно растягивал слова и толком так ничего и не сказал со своего прихода. Жене стало казаться, что он пришёл за тем, чтобы поговорить, но именно это у него не выходило.
Забравшись на кровать, девочка прижала к себе юбку с кофтой. Ей хотелось что-нибудь сделать, чтобы Эван не выглядел таким растерянным и даже каким-то грустным, но все силы с поразительной быстротой куда-то улетучились. Женя поняла, что не хочет ничего говорить. Ей даже видеть никого не хотелось. Она с трудом подавила желание вытолкать Эвана на улицу и улечься обратно спать. Удивительно получалось: вроде дорогой человек, но Женя была готова спустить на него всю злость. Она откинулась спиной на кровать и уставилась в потолок. Эван пристроился рядом на краешке постели и сцепил ладони вместе, положив руки на колени. Некоторое время они так и сидели, молча и не глядя друг на друга.
— Ты уже знаешь? — Эван немного повернул голову, краем глаза смотря то ли на Женю, то ли на стену.
— Что? — хриплым шёпотом спросила Женя.
— Про Авеля?
У Эвана даже голос не дрогнул, но Женя заметила, как дрожат его пальцы и плечи. Вместо ответа она кивнула и прикрыла глаза.
Ей хотелось, чтобы никто не говорил сейчас об отце. Даже Эван. А он словно нарочно спросил именно об этом. Спросил, да ещё и ждал чего-то.
Женя взглянула из-под полуприкрытых век на Эвана. Он сгорбился и наклонил голову, взгляд у него был какой-то… никакой. По Эвану нельзя было понять, что он думает, на лице не мелькнуло ни печали, ни страха, ровно никакой эмоции. Но Жене почему-то показалось, что ему сейчас очень грустно. Несколько секунд она молча лежала на кровати, потом зажмурилась ненадолго, когда веки заболели, и снова открыла глаза. Переводя взгляд со светлых, ещё влажных от растаявших в них снежинок, волос Эвана на кончик его носа, Женя задержалась на глазах, скрытых от неё за короткими ресницами. Он почти не шевелился, только изредка подрагивал. Девочка рывком поднялась в сидячее положение, голова тут же отозвалась неприятным гулом.
— Тебя вот так… — Женя едва коснулась ладонью лица с краю, снова нащупав непривычную корку ожога. — Не обожгло?
Эван мотнул головой.
— Тебе было страшно? — прошептала она.
Он поднял голову и уставился на стену.
— Не знаю… Не помню. Когда проснулся, дом уже горел, я испугаться-то не успел. Меня Авель разбудил, сказал лошадей вывести.
Женя догадалась, что Эван после этого позвал кого-то из соседей.
— А где сейчас Веснушка и Венджи? — тихо спросила она.
Эван развернулся к ней.
— У господина Хадзиса. Он согласился содержать их, если я буду помогать ему по хозяйству.
— Тебе жалко папу? — неожиданно для себя спросила Женя.
Эван удивлённо хмыкнул, бровь у него дёрнулась. Потом он кивнул.
Женя не знала, видел ли Эван в её папе отцовскую фигуру. Скорее всего, когда твой собственный папа погибает от рук титанов, уже никто не сможет заменить его. Но всё же ей казалось, что отец и Эван стали хорошими друзьями. Наверное, с ним Эван делился своими переживаниями даже охотнее, чем с Женей.
Эван открыл рот, чтобы что-то сказать, но опять почему-то промолчал.
— Мне переодеться нужно, — угрюмо бросила девочка и сгребла в охапку одежду, что дала ей Кэт.
Кивнув, Эван вскочил с кровати и развернулся к Жене спиной.
Переодевалась она долго, потому что опять было больно. Когда грубый ворот, выскользнув из рук, проехался по лицу, которое словно вспыхнуло снова, Женя от злости едва не разорвала его. Руки под тряпицей глухо саднило. Кончики пальцев плохо чувствовали, что они трогают, но Женя вдруг поняла, что ворот в чём-то измазан. Она опустила голову и вгляделась, чтобы сообразить — это сажа. Маленькие маслянистые дорожки чёрного цвета. Видимо, с волос. Юбка оказалась велика, и Женя, недовольно пыхтя, попыталась завязать пояс узлом. Грубая шерстяная материя плохо поддавалась слабым рукам и топорщилась.
— Мне не нравится, — нахмурилась Женя, поправляя кофту, висевшую на ней мешком. Та норовила съехать с плечей из-за широкой горловины.
— Нормально же, — тихо возразил Эван.
— Некрасиво. Очень некрасиво, — тон Жени постепенно съезжал на недовольный. Ей вдруг страшно захотелось накричать на что-нибудь или кого-нибудь.
Всё шло наперекосяк и вразрез с привычным ритмом жизни. Почему именно она? Разве не могло случиться что-нибудь плохое с кем-нибудь другим? Голос разума, начавший было подсказывать, что для незнакомых Жене людей она и есть кто-нибудь другая, ей захотелось придушить. Женя забралась на кровать и угрюмо засопела, прижала к себе левую руку и до боли обхватила запястье. А потом со злобой в голосе прошептала:
— Я ненавижу это всё…
Стук в дверь прервал её.
Женя подскочила на кровати и недоумённо обернулась на Эвана. Кэт не могла вернуться так рано.
— Может, Агата… — неуверенно предположил тот.
Не став его дослушивать, Женя подхватила обгоревший плащ, закуталась в него по локти и быстро накинула себе на голову капюшон. Эван странно вздохнул и побрёл открывать дверь.
Это действительно была Агата. Она и Юджин, шумно дыша, глазели на Женю и Эвана попеременно. Верно, бежали от самого дома. А дороги были ухабистые, заметены свежим снегом. За открытой дверью начинало темнеть, всё затягивала мутная зимняя синева. Ветер тихо завывал, гоняя по позёмку.
Юджин тихо охнул, изумлённо глядя на Женино лицо, край рта у него дёрнулся. Тишина стала пугать. Наконец, Агата пробормотала:
— Живая.
Женя почувствовала руки Агаты на своей спине, услышала её сбитое дыхание возле уха. Обгоревшие ухо и висок защипало. Почему-то Жене показалось, что Агата похожа на её маму. Отбросив это сравнение, показавшееся ей не уместным, Женя поправила капюшон плаща, сильнее натягивая его на голову.
Глядя на Женю непривычно мягко и ласково, Агата аккуратно обхватила ладонями её лицо, словно даже не замечая ожогов и не касаясь их.
— Чего ты? — невнятно пробормотала Женя, часто-часто заморгала и отбросила руки Агаты.
Это непрошеное беспокойство показалось ей непонятным и ненужным. Ох, как её всё начало бесить. Жене не хотелось выслушивать ничего. Просто ни-че-го. И ловить эти жалостливые взгляды, словно она не достойна ничего большего…
Женя вдруг поняла, что сама может себя пожалеть, что ей не нужна ничьи сочувствие и забота. Ей нужно было всего лишь не думать ни о чём. Ни о том, что случился пожар, ни об ожогах, ни даже о том, что папы теперь нет.
Женя взглянула на Юджина. Он улыбнулся краем рта, и эта полуулыбка вывела её из себя.
Из горла вырвался то ли всхлип, то ли истеричный смешок. Женя сузила глаза, переводя взор с удивлённой Агаты на Юджина и прячущего взгляд Эвана. Глаза застлала мутная пелена. Они ей друзья? Друзья. Они всегда могли поддержать, помочь с чем-нибудь, проводили чудовищную часть времени вместе с Женей. Но в этот момент ей показалось, что они здесь вовсе не нужны.
Кто просил Агату и Юджина приходить? А Эвана? Возможно, ими двигало беспокойство за Женю, но она не просила этого. Ей стало казаться, что весь мир настроился против неё и каждую минуту пытался сделать ещё хуже.
— Уйдите, — сдавленно сказала она и резко выдохнула.
— Почему? — изумилась Агата.
— Уйдите! — уже начавшим дрожать голосом выкрикнула Женя, пнув дверь. Та раскрылась и ударилась о наружную стену. Женя, стараясь не смотреть ни на кого, грубо толкнула Агату в спину на улицу. Губы у неё задрожали.
Когда Агата, которая даже не сопротивлялась, оказалась за дверью, Женя дёрнула за руку Юджина, приложив наверное слишком много силы. Встретившись с его непонимающим взглядом, она на секунду замерла, ещё и руку снова защипало. Женю передёрнуло, но она только сильнее сжала пальцы, надеясь, что Юджину станет больнее, чем ей.
Всё же это было как-то неправильно. Надо остановиться.
Юджин коротко выдохнул и ступил за порог.
Нет, не надо.
— И ты тоже, — бросила Женя, повернувшись к Эвану.
Он вышел, ничего не сказав. Не обернулся.
Невесть откуда взявшееся злорадство, на мгновение завладевшее Женей, заставило её криво усмехнуться. Но стоило двери за Эваном захлопнуться, как усмешка начала сползать с губ.
Её словно окатили ледяной водой. Чувствуя, что она не в силах больше стоять на ногах, Женя привалилась к стене. Опустошённость накрыла с головой.
С друзьями поссорилась. Ей теперь больно даже дышать, тело всё опухло. И, что было хуже всего, Женя лишилась отца. Ей в голову начали приходить мысли, что не будь она такой нерасторопной, папа бы смог спастись, что надо было лишь вовремя сообразить, что случилось, и просто бежать из дома. Просто, просто… Просто успеть чуточку раньше.
Она виновата, виновата, виновата! А он умер. Вот как просто бывает.
Умер. Вот так. У-мер.
Погано и тоскливо. На душе возникло щемящее чувство. Женя сорвала с себя плащ и бессильно опустила руки. Плащ выскользнул из ослабших пальцев и грустно скукожился на полу. Её мир не рухнул в одночасье, а разрушался по мелким кусочкам, от чего становилось дурно.
Её словно ошпарило, и снова Женя подорвалась на ноги. Лицо горело, стены поплыли в сторону. Не видя перед собой ничего, она глухо зарычала и с размаху впечатала по стене ногой. Больно было не очень — и стопы, и голень были обмотаны тряпьём в несколько слоёв, видно, Кэт укрыла ожоги. Но тут захотелось что-нибудь разбить или разорвать, Женю разрывало от ненависти и бешенства. Из горла вырвался рваный истошный крик, и внутри тут же загорелась боль. Женя сдавленно вдохнула, захрипела и суматошно замолотила ладонями по стене. Кричать больше не получалось, звук выходил сиплый, надсадный, словно у неё украли голос. А горло больно сдавило, как будто крик наполнял его и не мог вырваться наружу. Женя ухватила с кровати одеяло, рывком стащила его и швырнула прочь к стене, потом яростно сгребла кофту на себе и хотела было разорвать, чтобы та затрещала по швам, но вовремя передумала. Кэт другого ей не даст. От этой мысли разозлиться вышло лишь сильнее. Женя зашипела и плашмя ударила ладонями о выпуклые брёвна, сложенные в стены сруба. Голова упала, макушка уткнулась между руками. Силы внезапно иссякли. Женя судорожно выдохнула, чувствуя, что в носу защипало, беспомощно прижалась плечом к стене и съехала по ней на пол. А потом упала на колени, ноги совсем ослабли.
— Глупая, глупая! — заревела она, глухо ударяя кулаками о пол. — А-а…
Руки снова заболели. Женя визгнула и прижала их к себе. В распухших глазах засаднило, и редкие слёзы покатились против её воли. Они падали на ожоги, и кожу опять словно прожигало насквозь. От этого плакать захотелось ещё сильнее. Жене стало тошно от себя. Она стала искать любую деталь, которая могла её раздражать, чтобы обвинить кого-то. Женя, кажется, могла даже столу на кухне объявить войну, ушибись она об его край. И даже на друзей она сумела разозлиться.
Дрожа всем телом, Женя давилась слезами и соплями. Она не могла нормально вдохнуть воздух и начал задыхаться, содрогаясь от новых приступов рыданий. Чувствуя, что ей уже сложно даже просто сидеть, Женя подползла к стене и опёрлась на неё спиной, растирая слёзы на лице.
Сама живая, а отец мёртвый из-за неё. Самый лучший на свете человек теперь мёртвый. Задохнулся дымом, получил много ожогов. Всё из-за неё. Да всё из-за неё. А виноватой быть не хотелось — это же страшно. Потому что тебе теперь держать ответ. А что отвечать-то?..
На юбке появилось тёмное мокрое пятно слёз. Шмыгая носом, Женя уже даже не пыталась их вытирать. Ей казалось, что если она сейчас выплачет все слёзы, ей будет немного легче. От собственной беспомощности и слабости стало противно. Женя в попытке перестать плакать затолкала себе в рот рукав кофты. В голове роилось множество вопросов «что, если бы?..», въедливых и монотонных. Что, если бы она проснулась чуть раньше и сама бы поняла, что что-то не так? Что, если бы отец нашёл способ спасти и себя тоже? Что, если бы их дом вообще не загорелся? Но ответы на них не успокоили Женю, лишь подогрели её тоску по отцу.
Рукав тоже пропитался слезами. Женя почувствовала, что погорячилась, почти что вышвырнув ребят на улицу. Она ошиблась. Ей было нужно их сочувствие, помощь, поддержка, хотя бы что-то. Лишь бы просто знать, что хоть они у неё остались.
Всё она сделала не так. Да почему, а?..
Дверь скрипнула. У Жени мелькнула мысль, что нужно было напомнить Кэт её смазать.
— Ты в порядке? — раздался тихий голос откуда-то сверху.
Из-за слёз всё расплывалось, Женя запрокинула голову и смутно различила лицо Юджина.
— Юджин… — пролепетала она и, почувствовав, что сейчас разрыдается ещё больше, прильнула к его ногам.
Лицо засаднило. Женя почувствовала руки, аккуратно нырнувшие под её локти, крепко сжавшие их и отвёдшие её назад. А потом она увидела Юджина, опустившегося рядом.
Он светился мягкой нерешительной улыбкой, глядя на Женю из-под длинной неровной чёлки.
— Прости, прости, — зашептала она, не решаясь поднять на Юджина глаза, и вцепилась в его плечи. — Простишь?
Он не ответил, но Жене почему-то показалось, что Юджин её обязательно простит. Она вдруг спохватилась, что не накинула ничего не голову и дёрнулась назад, спешно заслоняя лицо ладонями.
— Не смотри, — попросила Женя и, передёрнув плечами, сказала: — Я теперь страшная.
Юджин молчал. Женя провела пятернёй по спалённым волосам. Зря она вообще сняла плащ.
— Ты теперь со мной дружить не будешь? — испугавшись, спросила она сорвавшимся голосом.
— Я не перестану с тобой дружить вообще никогда. Ты… мой лучший друг, — глухо сказал Юджин. — И ты не страшная.
— Если это как-то поможет, то я тоже не хочу переставать с тобой дружить, — послышался рядом с дверью голос Эвана. Женя через силу заставила себя взглянуть наверх. Агата и Эван, не решаясь войти, стояли на пороге и глядели на Женю.
Сквозь слёзы она выдавила из себя подобие улыбки, хотя улыбаться вовсе не хотелось. Может, и не весь мир обернулся против неё.
***
Кэт решительно заявила, что Женя будет жить у неё. Сказала, что не отдаст её в приют ни под каким предлогом. Женя этому обрадовалась. Кэт была ей приятна, а что за люди заведуют в приюте, ещё никто не знает.
Просыпаться стало слишком неприятно. Порой даже закрадывались мысли, что лучше бы Женя вообще не просыпалась. Но думать об этом было страшно. Стоило задуматься о чём-то таком, как Женя пугалась и лихорадочно хваталась за любые другие мысли в попытке отвлечься.
Умываться поначалу ей помогала Кэт, и это было ужасно. Приходилось подыматься рано, как и она, когда за окном ещё стояла темень. От холода по телу пробегала дрожь и делалось неприятно, будто с головой окунали в снег. Кэт не церемонилась, грубо обливала Женино лицо водой и тёрла её глаза большими пальцами. Приходилось морщиться и терпеть, сама Женя ещё не могла — слишком уж больно было рукам. Лицо опухло, а левый глаз оплыл, как огарок свечи, и едва открывался. А слёзы так и текли, даже если плакать не хотелось. Было жутко неудобно, порой хотелось выдрать его. Женя жалобно сообщила об этом Кэт, и та решила, что можно заодно с руками замотать Жене и голову. Не целиком, только слева, — и она укутала сгоревшую щёку вместе с глазом и ухом, обернула тряпицу пару раз вокруг головы и завязала на затылке. Пальцы у Кэт были большие и грубые, ткань порой выскальзывала из них. Женя молча ждала, пока её перевяжут, и думала, что Кэт оторвёт ей голову. Повязка давила на одутловатое лицо, и голова болела, зато веко прижимало плотно и ненужный глаз не раскрывался.
А потом Кэт уходила работать, а Женя оставалась. Порой она снова засыпала и просыпалась случайно, от крика за окном или стука проезжающей повозки. Она вздрагивала, тёрла глаза, ещё не до конца наполненные сном, и могла снова задремать, делать-то было нечего. Первую неделю Женя едва могла встать на ноги — они её не держали. Голова словно превращалась в воздух и растворялась, а картинка перед глазами скрадывалась с карёв и дробилась, будто на неё просыпали крупу. Поэтому Женя много лежала, проводя дни в забытьи. Всё сливалось воедино. Край повязки на левом глазу было видно другим, и Женя развлекала себя тем, что сосредотачивала взгляд сначала на ткани, потом на потолке. А потом снова засыпала, утомляясь даже от такой ерунды.
Касательно плаща возникла куча вопросов, и ни один из них не разрешился. Кэт ничего про него не знала и знать не хотела. Сказала только, что отец Жени точно не был разведчиком, а про его связи с кем-то из солдат она не слышала. Плащ, пропахший гарью, Женя приспособила как накидку, сохранив его как вещь, оставшуюся от отца. Ей не очень нравился такой расклад: от мамы у неё были две мелких серёжки, почерневших от копоти, а от отца старый, оборванный и неизвестно откуда взявшийся плащ Разведкорпуса.
Дом и правда сгорел под чистую.
Спустя пару дней Женя пришла вечером к тому месту и долго разглядывала редкие деревянные балки и остатки стен, полностью прогоревшие и чёрные. Ветер колыхал плотную юбку, холодил ноги, лицо и затылок, задувал в широкие рукава кофты. А Женя молча стояла на обугленном брёвнышке и бродила взглядом по сгоревшему дому. Из вещей не осталось ничего. Все книги отца, их одежда, кухонная утварь, Женины тетради и каракули — всё либо сгорело, либо пришло в негодность и было завалено грудой обломков. Под потолочной балкой, превратившейся в угол, Женя разглядела обгоревший край своего любимого платья — клетчатого, с белыми оборками. Он жалко топорщился из-под обледенелых обломков, треплемый ветром.
Было непривычно ощущать себя такой маленькой в этом мире, смотря на обломки некогда красивого двухэтажного дома. Она жила здесь двенадцать лет, а сгорело всë в одночасье. От осознания, что огонь погубил такую громадину по коже бежали мурашки, а затылок и шею, больше не укрытые волосами, холодило. По утрам Женя машинально проводила по голове, пытаясь привычным жестом сгрести волосы набок, но пальцы чувствовали лишь опалëнную макушку с неровной кожей.
Кэт бинтовала ей руки, меняя повязку каждый день. Снимать первые было больно — волдыри лопались, кожа прилипала к ткани. Женя сначала боялась, думая, что придётся отдирать, но Кэт лишь аккуратно обрезала по краям. Потом оно всё просто отвалилось вместе с зарубцевавшейся кожей, обнажив новые волдыри. Перед сном Кэт мазала Женю почти всю чем-то с резким запахом — какой-то желтоватой жирной мазью. Спустя несколько дней щербатая багряно-бурая корка стала отслаиваться, обнажая влажную красную кожу с язвами. Со слов Кэт так и должно было быть, и она запретила отдирать запёкшуюся корку. Когда ожог загноился, Кэт сказала, что его нужно промыть. Это оказалось очень больно. Местами совсем ничего не чувствовалось, но иногда вода попадала на кожу в таких местах, что было жутко больно и Женя кричала.
— Ну-ну, тихо, перебудишь всех, — бормотала Кэт, вытирая ей шею и спину. — Всё хорошо.
— Не хорошо, — завыла Женя, а саму всю передёргивало. Она подняла на Кэт красные глаза и тихонечко спросила: — А давай всё? Давай больше не надо? Пожалуйста…
— Ну как всё? У тебя руки посмотри какие, у-у. Потом хуже будет.
Женя сама испытывала отвращение от коросты и белёсой жидкости, вытекавшей из волдырей, хотелось окунуться с головой в речку и смыть с себя нарывы, желательно с ожогами. Или хотя бы руки по локоть, а то от ощущения, что она вся грязная и в прилипшей саже, Женю начинало трясти. Но она не могла и мучилась, разрываясь между желанием вымыться и страхом перед болью.
Но было и хорошее — её кормили мёдом. Правда, немного, и Кэт говорила, что это не для того, чтобы Жене было вкусно, а чтобы у неё горло не драло. Женя не была уверена, помогает ли мёд её горлу, но ей нравилось глотать сладкое тягучее золото. А ещё мёд светился, если смотреть через него на солнце, и Женя пыталась поймать редкие солнечные лучи. Мёд мягко загорался изнутри, а она думала, что это очень красиво, и уверялась в том, что любит золотое.
Спустя несколько дней Кэт стала вымачивать повязки в травянистом настое и прикладывать. Женя протягивала ей руку, отворачивалась и закусывала сложенную ткань, чтобы скулить не слишком громко. Пахло от настоя чем-то цветочным, но Женя плохо различала растения. Запах успокаивал, и постепенно слёзы на щеках высыхали. Кэт оставляла Женю, и та тихонько сидела на кровати с руками, укутанными в повязки со вкусным запахом.
Дышать было трудно. Порой Женя едва могла вдохнуть, хваталась за горло и надсадно кашляла, пугаясь, что сейчас задохнётся. Жене не нравилось сгибаться от кашля пополам и задыхаться, когда рядом была Кэт, она боялась этого и забивалась в тёмный угол за печкой. Её там почти не было видно, только слышно. Женя пряталась там и упрямо мотала головой, отказываясь выходить, когда Кэт звала её, — знала, что заставят пить очередной ужасный горький отвар.
Отца похоронили в начале марта, прямо в обледенелую землю. Стояла промозглая погода, моросил раздражающий мелкий дождь, но небо было светлым. Женя старалась не плакать и всё время отчаянно цеплялась за руку Кэт. Бледное лицо отца, обрамлённое светлыми волосами, было спокойным. Даже пятна ожогов его не уродовали.
У Эвана глаза после похорон слегка покраснели. Женя, недолго думая, решилась пройтись с ним до дома. Всю дорогу они молчали.
***
Господин Хадзис, живший недалеко от Кэт, забрал Эвана к себе помощником. Он был добродушным человеком, у него имелось своё достаточно приличное хозяйство и собственная конюшня, где он разводил лошадей, а потому и согласился принять к себе и Веснушку с Венджи. Жена его давно скончалась от болезни, а двое сыновей уже выросли и уехали из Джеффери в крупные города на заработок. Женя думала, что поэтому он и взял к себе Эвана — не только для того, чтобы на рынок сходить, наколоть дров или почистить денники лошадям, но и чтобы было с кем поговорить.
Дни потекли уныло и серо. Жене было откровенно скучно.
Не хотелось делать совершенно ничего, даже играть или читать, стоило Жене взяться за книгу, одолженную у Агаты, как руки опускались, взгляд бесцельно бродил по строчкам, а голова ничего не запоминала. Да и глаза вечно были красные и болели, особенно левый. Он, отёкший, едва раскрывался. Женя теперь с трудом различала буквы и расстраивалась. Она раздражённо тёрла лицо ладонями, кожу ещё больше щипало, а её из-за этого тянуло плакать. Книга летела бы в стену, не будь она чужая. А так Женя лишь отшвыривала её на кровать и забивалась в угол, хватаясь руками за голову. Мысли кипели, терзая разум, а она не хотела ни о чём думать. За окном темнело, а Женя так и засыпала, притулившись около стены и кровати. Потом, сонная, вяло плелась на ужин.
Кэт уходила рано, а возвращалась домой уже затемно. Когда прошло время, Женя стала выходить на улицу, кутаясь во всё, что было можно. Она слонялась по Джеффери и, не находя себе занятия, либо из раза в раз возвращалась к месту пожара, снова бесцельно глазея на пепелище, либо пыталась выловить Эвана, когда тот не был занят. А в делах он был он почти всегда — таскал корм для лошадей, перекидывал вилами солому им на подстилки, выводил в поле. И под вечер уставал так, что заговаривал неохотно.
Агата днями пропадала в школе или за домашней работой. С её слов их с Юджином отец домой почти не приходил, а если и приходил, то пьяный. Он, уже не стесняясь, поднимал руку на жену. Жене и в голову не могло прийти, как человек, взявший женщину в жёны, мог потом просто бить её. Раз поженились, значит любили друг друга, как её мама и папа.
Через пару дней после похорон отца Кэт настояла на том, что Женю должен осмотреть врач и потащила её в город. Ей велели раздеться, осмотрели с ног до головы, больно ощупали сожжённую кожу, заглянули в помутневшие глаза. После этого врач говорил с Кэт и на Женю старался не смотреть. Она не особо вслушивалась в то, что он говорил, пока сидела на высоком деревянном стуле и болтала ногами. Женя уяснила лишь одно — она останется некрасивой, а левый глаз, может, и не восстановится. Сказали, что задыхается она и тело распухло из-за отёков. Те уже почти спали, лекарь пообещал, что к концу месяца они совсем исчезнут, Женя перестанет выглядеть так, будто её слепили из набухшего теста.
А ожоги, сказал врач, до конца не сойдут. Волосы хоть и отрастут, но тоже не скоро, а около левого уха, где они обгорели сильнее всего, и вовсе вряд ли вырастут когда-нибудь. Жене было обидно, что она теперь ходит как с клеймом. Она выглядела так, будто её сварили и протащили по камням. Словно судьба вдруг решила отомстить за то, что она жила слишком хорошо. Но горше всего было не от этого.
Женя часто вспоминала отца, боясь забыть его голос, как он выглядел, как улыбался. Порой её сердце наполняла беспредельная тоска по отцу. Иногда закрадывались мысли, что это всё просто нелепая ошибка. Что однажды, может даже совсем скоро, отец вдруг войдёт в дом Кэт, улыбнётся и скажет, что ему нужно было на некоторое время притвориться мёртвым, но теперь они с Женей и Эваном заживут как прежде.
Вернись. Вернись, пожалуйста. Я буду самой послушной дочерью. Буду хорошей, честно.
Но дни шли, а отец всё не приходил. Ожидания Жени, на которые она возлагала большие надежды, с каждым днём разбивались о скалы реальности.
***
Еды Жене катастрофически не хватало. В первые дни, пока она жила у Кэт, аппетита у неё не было. Ещё слишком яркие воспоминания, всплывающие в памяти когда не нужно, красочно представали в её голове, и от этого Женю начинало тошнить. Но недели через две она вдруг поняла, что порции для неё слишком маленькие. Ей постоянно хотелось есть, голова стала часто кружиться и болеть. Да и тело Жени стало слабым, костлявым, смотреть жалко.
Кэт работала прачкой, и денег у неё водилось немного.
Чувство голода, переросшее в постоянное, заставило Женю задуматься, сможет ли она и дальше жить у Кэт. Она и подумать не могла, что человеку может не хватать еды. У отца всегда были деньги на еду, на одежду и даже на какие угодно прихоти Жени. Ей вообще казалось, что все, за исключением Агаты и Юджина, так живут. У всех всего хватает.
Оказалось, что нет.
Как-то глупо выходило. Носит в ушах серебряные серёжки (несмотря на то, что колечки немного погнулись и закоптились, Женя не могла с ними расстаться), а живёт впроголодь. Может, стоило попросить Кэт продать их да купить себе хотя бы что-нибудь. Да, они немного потемнели, но вряд ли совсем потеряли стоимость. Но нет, Женя лишь иногда дотрагивалась до серёжек, чувствовала их немного шершавые бока, но снять так и не решилась.
Сначала она ждала чего-то. Может, чуда, может, когда Кэт получит плату за работу. Потом начала пытаться аккуратно выведать, когда у них наконец на ужин появится мясо. Кэт отвечала неопределённо, говоря, что на неделе, а может, через одну. Женю это злило. Она стала с негодованием фыркать, топать ногой и говорить, что ей нужно нормальная еда. Наконец, Кэт, видно устав терпеть такие выходки, бросила: «Авель избаловал тебя до невозможности». Без упрёка, спокойно. Но Женя почему-то перестала выказывать своё недовольство, даже сама удивилась.
Мяса на столе так и не появилось.
А в голове у Жени прочно засела и крепла с каждым днём одна мысль. Мысль немного глупая и вселявшая слишком уж призрачную надежду. Но она была. Кадетов кормили. Кормили по три раза в день и выдавали форму, подходящую по размеру.
В один из вечеров, когда солнце уже садилось за горизонт и светило красным диском, Женя бесцельно мерила шагами задний двор. Эван, заскочивший ненадолго, сидел на толстом бревне и скреплял ремешки уздечки. Снег стаял, и ботинки месили его с землёй, превращая в грязь.
— Эван, — позвала Женя, глядя на догоравший закат, — как думаешь, я смогла бы попасть в Королевскую полицию?
А как звучит-то, королевская…
— Зачем тебе?
— Смогла бы?
— Не знаю, — ответил он. — Если в кадетском стараться…
— Да это я сама знаю, — перебила Женя и потеребила шерстяной рукав. — Я тут подумала. Может, мне попробовать?
Эван вскинул брови и удивлённо спросил:
— Хочешь стать кадетом?
— Не знаю пока.
— Ну… А если не попадёшь в десятку лучших?
Женя пожала плечами.
— Пойду в Гарнизон.
Эван ничего не ответил. Она насупилась и вздохнула.
— Думаешь, это глупая идея?
— Немного.
Женя улыбнулась.
Может, хорошим кадетом она и не стала бы, но целых три года у неё будут еда и одежда. А потом ещё и работа. Да и, честно говоря, особо терять Жене было нечего.
