***
— Значит вместо того, чтобы приехать лично или заняться бухгалтерской проверкой дистанционно, Мэдок прислал своего бухгалтера-полукровку? — Хосок смотрит на соседнее сиденье, где сидит она: подтянуто-тонкая(?!), ухоженная, с глазами, выгоревшими до цвета стали — подчиняет пространство. Это что-то из разряда изысканной пытки: в заломе между бровей, тембре голоса, мимике искать черты тигра. Хосок их находит и малодушно отводит взгляд: глазами Йола в тигра. Смотрит так, будто он — кубик Рубика и она вот-вот его сложит. — Значит, — тон у неё примирительный, но эффект смазывается неприятным скрипом открывающего окна. Она неприязненно поводит плечами и тянется лицом в раскрытый проем, желая узнать, как обстоят дела у Чимина в соседней машине. Хосок угадывает каждый вопрос, спрятанный в чужой мимике и отвечает спокойно: — С ним ничего не сделают… по крайней мере, сейчас, — без тени улыбки со всей честностью, на которую только способен в рамках их положения, обещает Хосок. — Слышал, у вас в Венгрии из полукровок киллеров делают, а не бухгалтеров. — Можно вопрос, Хосок-ши? — Конечно. — У вас какие-то проблемы с киллерами, бухгалтерами или полукровками? — и смотрит на него так пронзительно, что Хосок невольно и едва заметно отшатывается назад, ближе к дверце автомобиля. Казалось бы, за годы работы рядом с Чонгуком он уже взрастил в себе иммунитет к разного рода взглядам «в душу», но Йола не смотрит — прощупывает. — Нет, — признается тот, мысленно абстрагируясь от диалога, всё больше смахивающего на игру в пинг-понг, и вдруг расправляет губы в почти что мечтательной улыбке. — Просто любопытно, я столько слухов слышал про Вороний глаз, — он цепко хватается взглядом за лицо полукровки, не раскрывая век полностью, — начиная с того, что полукровкой он только прикидывается, и заканчивая тем, что на самом деле он — женщина. — Думаете, я тень Бьорна Мэдока? — хрупкое тело под безразмерным колючим свитером приходит в движение, нечеловеческая усталость ложится на сутулые плечи Йолы, заставляя лениво скривиться в улыбке. — Будь я Вороньим глазом, который зачистил весь клан революционеров в Лондоне за три дня, разве смогли бы вы так легко меня взять в аэропорту? — Ну, у нас тут тоже революция, а будучи пойманной, проще подобраться к этим самым революционерам, — Хосок улыбается мягко, даже немного ласково. — Я не прав? — Были бы правы, будь я Вороньим глазом, но, к вашему счастью, Хосок-ши, — она расставляет паузы между словами, продолжая фонить спокойствием и безразличием к диалогу, считая его бессмысленным, — я всего лишь бухгалтер, который приехал уладить возникшие вопросы и заодно, раз у вас тут смена власти, обновить наше соглашение. — А куда дели прошлого бухгалтера? — Чон берет короткую паузу, чтобы успеть вытащить из памяти пару быстрых встреч с предыдущим венгерским представителем, который ни разу не был похож на Йолу и приезжал к ним в Корею для всё тех же задач года три назад, ещё к Кихёну. — Съели, — фыркает мгновенно девушка и дергает ручку на дверце. Вертикаль даётся Хосоку с боем. Он уговаривает себя отложить на потом сосущее под ложечкой чувство опасности, которое исходит от полукровки. И провожает Чимина с Йолой в резиденцию бывшего главы общины, где в просторной гостиной уже начиналось представление, поставленное специально для них.***
Первое, что видит Йола, зайдя в зал, набитый десятком вооруженных людей, это как по белой плитке стекает багрянец, смачивая деревянный плинтус. Взгляд ползёт чуть выше, отмечая вскрытую глотку — раз, разорванный в кашу живот — два, торчащие из грудины ребра, будто распахнутые дверцы клетки — три. Три трупа и ещё один будущий, сидящий на коленях и смотрящий своему палачу прямо в глаза, пока свои полны невежества и презрения. Йола перекатывает на языке вяжущий ком слюны и желание вскрикнуть. Она много убивала, не всегда делала это красиво и чисто, но так — никогда. И это пугает немного. Взгляд, наконец, тычется выше в выступающий кадык-ключицы-жилы-шею-оскал — Чон Чонгук наотмашь бьет ладонью по лицу своей жертвы, до звона в ушах, пока за спиной слышится лающий смех его людей. Тёмные волосы последнего выжившего липнут к полу неопрятными прядями, в воздухе гнездится исходящая от главного волка табачно-горькая дымка. Чонгук наклоняется к парню и пепельные горсточки падают на отёкшие, в гематомах, губы, оседая свинцовым прахом на мокрых ресницах. Он обхватывает затылок своей жертвы и впечатывает лицо в пол. Бесконечное, невысказанное йолино «я хочу уйти» оборачивается бессильным молчанием в сдавленном до язв горле. Ей нельзя говорить, нельзя обращать на себя внимание — она здесь чужая и один этот факт невыгодно выделяет её среди толпы, не говоря уже об остальном. Ей нельзя вдыхать воздух, раскаленный табаком, чужой болью, кровью, но самое главное — ей нельзя поднимать свой взгляд выше, туда, где неизбежно столкновение с чужими чёрными глазами. И когда она, вопреки здравому смыслу, все-таки смотрит ему в глаза, то отвращение, до этого гнездящееся где-то в грудине, перерастает в рёбра. В ушах: вопль, переходящий в протяжный волчий вой, чужой крик четырёхгодичной давности воспроизводится сам собой. Её Чонгук замечает не сразу, а когда всё же находит, то чувствует, как что-то царапает, чешется у него под кожей, заставляет его невольно оскалиться и сделать шаг назад. Потом ещё один и ещё. Чонгук на короткий миг осознаёт, что глазами этой девушки на него смотрит смерть. Его собственная, как вариант. А потом он втягивает носом разгоряченный чужими страданиями воздух и лукаво сгибает уголки своих губ, не отрывая от неё взгляда, чтобы через секунду ударом ботинка вмять позвоночник Бан Джебома ему в грудину, заполняя костяными осколками всю полость. И смотрит на неё в поисках ответной реакции, а там совершенно не то, чего он ждет. Не злость, не отторжение где-то в подсознании почти смакуемые, почти желанные, зато внезапно — смирение. Чонгуку приходится заставлять себя голову отвернуть, чтобы не заглядеться, чтобы в случайном приступе липкого интереса не кинуться ближе, теснее разглядывать её. Красивая — да, но красота её не так уж и примечательна, если вырвать из декораций Кореи и поместить в привычную Европу. В ней есть неуловимое что-то. Нечто, прячущееся за слоями из общедоступного, и Чонгука к этому тянет, хочется запустить пятерню и разворошить это гнездо, убедиться, что там идентичная ему пустота с оттенками черного. Хосок смотрит на него, как и всегда, с почти осуждающим беспокойством и знаком вопроса в глазах — зачем? И правда, зачем он это все тут вытворял, ведь мог пулю пустить в лоб сыну Кихёна, мог сделать это на заднем дворе, подальше от глаз их гостей. Мог, но не сделал осознанно, потакая желанию показать свою власть, удовлетворить желание крови своих людей, что все четыре года оплакивают вместе с ним его отца. И будто бы между делом обозначить, как хрупки границы допустимого и чем за нарушение оных придется платить. Опыт Чонгуку подсказывал, что лучшее предупреждение — страх собственной смерти, и, судя по тусклому лицу Пак Чимина, оказался прав. «Почти» — иронично подмечает внутренний голос, намекая на стоящую рядом с Хосоком девушку, в глазах у которой страха ровно ноль целых, ноль десятых. И, если честно, то этот факт лишь сильнее заводит разгоряченный кровавым представлением разум. Нутро само к ней тянется, ищет хоть одну ниточку, за которую можно уцепиться и потянуть, с одной единственной целью — начать свою игру, где победителей не будет. За спиной шелестят люди, убирающие кровавую кашу из приближённых к бывшему боссу общины. Чонгук прикуривает сигарету и, наконец, подаёт голос, стреляя насмешливым взглядом в височную кость Чимина: — Как дела, Чимин-а? Чимин вполне ожидаемо таращится на него беспокойно-укоризненно, едва ли не подпрыгивает от пульсирующего в нём яда, но губы не решает открыть даже для лишнего вдоха. Это смешит Чонгука, но он сдерживается, дает тому время обдумать свои слова, подобрать идеальный вариант и попытаться уколоть. — Лучше, чем у Джебома, — у Чимина получается плоско, не оригинально, выглядит так, будто огрызается, но на деле пытается защититься своей юношеской агрессией. У Чонгука в ответ чешется глотка от желания вернуть ему ядовитое «надолго ли?», но он осекает себя, напоминает, что имеет дело с глупым ребенком, которому всё невдомёк, что мир далеко не черно-белый. Он изначально таковым никогда не был, всегда пребывая в полутонах серого. — Вижу, — кивает волк, затягиваясь сигаретой, и оборачиваясь к полукровке с целью размазать по атласу её кожи нарочито пренебрежительный взгляд, который отлично сочетается с его словами: — Джебом никогда из поездок не привозил своих шлюх… тем более полукровок. Он знает на уровне чувств: она не шлюха и даже не бухгалтер, вероятнее всего — его карма. Но ему необходимо задеть её, найти отправную точку и раскрутить на эмоциональную отдачу тяжелее равнодушия. Чонгук не думает сейчас о таких вещах, как «зачем?», «почему?», «откуда это странное желание?», он просто хочет, а она продолжает демонстрировать тотальное безразличие. В серых чужих глазах не осталось и следа от эмоций, что они транслировали пару минут назад, даже обещание темноты за кулисами исчезло — белый шум. Раздражает. Бесит. Хочется поскрести ногтем по роговице, как скребут ребром монеты по лотерейному билету, и посмотреть на свой выигрыш. И если для того, чтобы выиграть джекпот, ему придется устраивать кровавые представления ежедневно, то, пожалуй, Чонгук готов внести это в свое расписание. — Госпожа Кирай не шлюха, — Чонгук в ответ на слишком громкое и очевидное отрицание Чимина закатывает глаза с такой старательностью, что вслед за ними могла бы повернуться Земля. — Госпожа Кирай здесь для того, чтобы уладить возникшие проблемы с транспортировкой товара в Венгрию. Также она уполномочена от лица господина Бьорна закрепить отношения с новым главой нашей общины. — Да она просто клад! — издевательски восклицает Чонгук, едва не хлопая в ладоши, для пущей красочности. Он разворачивается на пятках в её сторону и выражение его лица резко меняется с нарочито насмешливого на любопытное. Он делает шаг вперёд, а нутро хочет сделать два назад, пока ещё не поздно, пока ещё есть куда убегать. Оно-то умнее хозяина будет, причин этого чувства не знает, но понимает прекрасно, что если один раз приблизится, то оторваться уже никогда не сможет. Чонгук наклоняется и заглядывает в лицо своей неизбежности — судьбе — улыбается уголком губ и выдыхает на щёку, фиксируя в уме терпкий запах граната и коньяка: — И как же наш заморский клад называется? Ни один её лицевой мускул не дёргается от такого личного вторжения, только с губ слетает до одури ядовитое и едва различимое цоканье. Это тебе не Чимин, у которого любой ответ равен чистосердечному; это даже не Хосок, который ядом умеет плеваться, не сказав и слова. Это намного хуже, потому что находит отклик внутри Чонгука. Будит в нем что-то давно погибшее, заполняет пустоты и, кажется, отравляет. — Её зовут Йола, — прерывает их гляделки Хосок, очевидно уставший ждать хоть какой-то развязки. — Йола? Как ёлка, что ли? — фырчит смешливо Чонгук, а сам внутри приговаривает ласково «ну давай же, покажи мне зубы, давай», но в ответ уже закономерная пустота, поэтому он скалит пасть и продолжает: — Будешь моей Ёлкой, — карие Чонгуковы глаза смотрят в посеревшие глаза Йолы, на этот раз цепко, с чертинкой, потому что внезапно находят отклик. — А ты, значит, будешь дровосеком, что ли? — Йола даже не фырчит, лишь губы в тонкую линию собирает, руки под грудью складывает и смотрит презрительно-зло. Ну кто бы мог подумать, что заурядный подъёб по поводу её имени вызовет столь мощный резонанс? Если бы только Чонгук знал, то обязательно начал бы с этого, минуя всю эту шелуху с каплями крови. — А дровосеки выдирают деревья с корнем? — из глотки наружу выходит смешок. Чонгук спрашивает, но ответа не ждет. — Потому что именно это я и собираюсь с тобой сделать. «Псих», — заключает про себя Йола, продолжая падать в глубину черных глаз напротив и не замечая, как окончательно пропадает дорога обратно за её спиной.