Resignatio

      Убеждённость, что происходящее — дурной сон, находится в той же сумеречной зоне, что и сомнительная добродетель Йолы. Всем своим нутром она чует, что тяжёлое дремотное оцепенение — сигнал бедствия, а не последствия перелёта через океан. Голова — многогранник. Каждый угол впивается острием внутрь, аккурат в мозговой мякиш: её провожают в кабинет бывшего владельца особняка, бросают небрежное «босс скоро придёт» и разве что не добавляют командным голосом «сидеть». Йола догадывается, к чему такая пауза — её пробивают по базам и пытаются найти несостыковки в легенде. Вряд ли они свяжутся прямо с Мэдоком, но точно позвонят венгерским послам, которые в Сеуле делами ворочают, и будут пытаться узнать, за какие заслуги полукровка пробилась так высоко. Рытьё в грязном белье волнует Кирай меньше всего на свете, у них на такой случай давно заготовлены поддельные данные, вроде красного диплома экономического факультета, выдуманной семьи и неофициальных отношений с Мэдоком, о которых и без всяких легенд в их общине не шепчется разве что ленивый. Единственное, что её по-настоящему беспокоит — Чон Чонгук, который заставляет её давно прохудившийся нутряк шевелиться, дёргаться, чувствовать, в конце концов.       Дверь за её спиной неприятно скрипит, и Йола непроизвольно впивается лопатками в шероховатый бархат обивки, стараясь примирить себя и реальность. Голова падает набок, напротив оказывается суровый взгляд-пресс. Кирай слизывает сухие чешуйки с нижней губы. Воскрылия носа ловят резкие ноты чужой агрессии и ещё чего-то такого, не очевидного, но заставляющего тело вибрировать от зарождающегося рыка, уходящего вверх по глотке.       «Выглядит, как катастрофа», — Йола соображает в какие-то ничтожные временные интервалы, весьма дальновидно и содержательно, — «Я и вот этот вот волк — катастрофа».       Достаточно неизбежная, чтобы начать реально паниковать, как минимум.       Она чувствует его многослойный запах — густой медовый аромат липы с нотками лимона, раскрываются под конец крепким и до того терпким, что аж на кончике языка чувствуется, букетом чайных листьев. Смесь незамысловатых запахов проникает под кожу, взрываясь миллионами иголок. Они могли хоть ещё две тысячи лет положить на реформы своего общества, единственная цель которых была в том, чтобы приблизиться к человеческой гуманности и отделиться от животной натуры, но против судьбы ни две, ни три, ни даже десять тысяч лет не помогут. Природа делала свой выбор за них. Не предоставляя альтернативных вариантов, она сводила оборотней друг с другом, обозначая истинную пару отчетливым проявлением чужого запаха. Ты мог быть заядлым вегетарианцем, любить чернокожих мулаток, а потом в какой-то момент повернуть не в ту сторону и почувствовать его, запах, на каком-нибудь кровожадном мальчишке или бледнолицей девчонке лет тринадцати от роду — и всё, и приехали.       Одним словом — катастрофа (неебического масштаба).       — А ты высоко забралась, Ёлочка, — наконец нарушает тишину Чонгук, кривя губы и откладывая плотно набитую бумагами папку на стол. — Падать будет не больно?       Из чего следует логичное заключение, что волк и его маленькие гномики-помощники нашли всю заботливо подложенную для них информацию, в том числе раскопали и про отношения с Мэдоком. Йола щурит водянистые серые зенки, стараясь поймать в фокус противника, и улыбается мягко.       — У меня к вам аналогичный вопрос, Чонгук-ши, — она запрещает себе реагировать на голос интуиции, что орёт в ухо до зашкаливающих децибелов: «беги, Йола, бе — ги!»; она остается статичной не потому, что природа так решила, а потому что ей вдруг любопытно.       Чонгук неожиданно добродушно и искренне смеётся, кивая в такт собственному хохоту и доставая из кармана сигареты, а у самого на деснах стынет зажатое в пасти «как же тонко в тебе подобрано всё, что я ненавижу, ёлочка». Она для него словно кривое зеркало собственного «я».       Изобретательность Чонгука не знает границ и мечется прямо сейчас, словно неуловимое тревожное насекомое по стенкам черепа, вырождаясь в едкое желание причинить этой полукровке любой трансцендентный ущерб, способный уничтожить этот характерный прищур серых глаз. Эту неизбежность между ними, как скрытое требование к каждому недо-шагу и недо-решению, которые Чонгук отныне вынужден будет предпринимать, взъерошенный и осатаневший в понимании всей своей подневольности обстоятельствам. Вся его жизнь отныне с оглядкой. Женитьба? отношения? работа? община? — окей, хорошо, но: в браке, как и в отношениях с любой другой он не будет спокоен и счастлив, чувство полноценности никогда не придёт, а взор всегда будет направлен за океан, туда где она; стоит ей развязывать язык и доложить своему боссу о том, чем её наградила природа, и у Мэдока Бьорна появится мощный рычаг давления на него. И, мягко говоря, это ужасно бесит, особенно на фоне чужого спокойствия, которое до зуда на кончиках пальцев хочется стереть, уничтожить, содрать, обнажить до мяса.       — Поскольку всё меньше шансов, что под триумфальный саундтрек появится магический минипиг с выигрышным купоном, где всё, — Чонгук тормозит для крепкой затяжки, — всё значится, как большой телевизионный розыгрыш. Так что вот моё предложение: ты тихо и мирно уладишь все свои дела, докладывая обо всех своих действиях Хосоку, потому что ты на моей территории, на которой, как ты успела заметить, сейчас перестановка сил. После мы подпишем новый договор о сотрудничестве с твоей общиной, и ты уедешь обратно к себе и своему начальству, — надо быть полностью эмоционально отбитой, чтобы не расшифровать в последнем ядовитое и нецензурное «своему ёбырю-петуху».       — Или? — выгнув бровь, интересуется Йола, которой отчего-то резко приятно, что её связь с Мэдоком задевает волка. — Просто у таких предложений всегда есть либо многозначительное «но», либо многообещающее «или».       — Или, как ты уже наверняка слышала, я люблю отправлять подарки, — он улыбается театрально сладко, словно ему доставляет особое удовольствие сам факт того, что он известен в их кругах благодаря своим кровавым коробочкам. — Ты станешь одним из таких сувениров, если приехала сюда за чем-то большим, чем говоришь. Как думаешь, Мэдоку понравится больше твоя голова или сердце?       И Йола ни на секунду не сомневается в том, что в нужный момент у Чон Чонгука, её истинного, рука не дрогнет, чтобы красиво её препарировать, словно пиньяту. Как и её рука не дрогнет, чтобы пустить Чон Чонгуку, её истинному, пулю в лоб.       Некоторые вещи необязательно проговаривать вслух, чтобы иметь возможность услышать.       Фантасмагорическая красота ситуации: бедный барашек, которого так или иначе будут вынуждены конвоировать на бойню, шепчет на ухо наёмнице, что пришла по его душу. В какой-то степени происходящее — результат их индивидуального бессилия перед судьбой, а не очередной декоративный завиток биографии. Но весь спектр иронии оценить может только один из них, тот кто сейчас крепит к лицу своему далеко не первую маску. Важно знать, что это не первое место, где она превращается в свою, оставаясь при этом чужой. Это не первое место, где приходится примерять новую шкуру, например, уязвленной ложными подозрениями и необоснованными угрозами в свою сторону. Это не первое место, где надо следить, чтобы шкура сидела как надо: не давила, не жала. Не оставляла пустот и плотно прилегала к телу, вызывая минимум подозрений о её реальных чувствах и мыслях.       Принимай правила игры, которая проще, чем кажется. Вот и вся наука. Поэтому Йола хмурится, складывает руки под грудью и произносит:       — Вы меня в чем-то подозреваете, Чонгук-ши? Иначе я не вижу смысла угрожать мне — обычному бухгалтеру из чужой общины, которая приехала уладить деловые вопросы и не более. К чему такая суровость?       — Ха-ха, — медленное, насмешливое с налетом сарказма на четырех буквах. «Ха-ха». Скромно и банально, с перчинкой звуковых отражений. «Ха-ха». Прохладно и неказисто. «Ха-ха» человека с головной болью, которая муторно давит в лобную кость, упрямо плющит возвышенные мысли, как каток с заснувшим водителем. «Ха-ха» второсортного актеришки из уличного театра, усталое «ха-ха» вынырнувшего из канализационного люка бродяги. — Суровость, блин, — Чонгук повторяет чужие слова, массируя переносицу. — Нет же, госпожа Кирай, это не суровость, а предосторожность в рамках заданных временем и судьбой обстоятельств. И не лично к вам обращенная, а в целом. Окажись на вашем месте кто-то другой, я повел бы себя также. Вы не кажетесь глупой, а значит, осведомлены о жестокости нашего мира, где нож в спину можно получить с одинаковой вероятностью и от сына, и от бродяги с улицы, и от бухгалтера из другой общины. Так что только вам решать: проявить терпение и понимание или же продолжить упираться.       — Хорошо, и что же вам понравится больше? — глядя в упор, Йола нарочно не уточняет суть вопроса, собирается не слушать, а читать ответ в его взгляде.       — Несмотря на все слухи о моей кровожадности, я предпочитаю разрешать всё миром, — Чонгук улыбается и тушит окурок о толстое дно пепельницы, наклоняясь корпусом вперед, чтобы вдохнуть носом её пьянящий запах и выдохом задеть чужую кожу. — Ответ на другой вопрос: если бы я мог выбирать, то выбрал бы всё сразу. Я ужасно жадный, Ёлочка.       — В таком случае, я рада сообщить, что я здесь исключительно для мира наших общин, — улыбается непроницаемо, поднимаясь со своего места и неаккуратно клюя своим носом чужой подбородок из-за внезапной близости. — В конце концов, я здесь не для разжигания новых конфликтов.       — Хороший выбор, — кивает Чонгук, которого будто и не прошибло током от соприкосновения кожи к коже. Он быстро скидывает сообщение Хосоку, чтобы тот зашёл в кабинет, и отходит к окну с одной целью — не смотреть в её сторону, не размазывать по хрусталикам своих глаз её образ, не фиксировать на подкорке черты, запах, траекторию выверенных движений и хорошо продуманную мимику лица. Он рваным движением кивает брату, когда тот появляется в дверях, в сторону полукровки и непринужденно произносит:       — Верни ёлку в тот лес, из которого взял.

***

      — Хорошенькие, — Мин Юнги влипает взглядом в девичьи ножки, а локтем в стол, покрытый липким слоем засохшего пива (надеюсь, что пива). Тонкие лодыжки, скрещенные друг на друге, закинуты ему на колени под столом. На крошечных пальчиках смешные ноготки — каждому свой цвет. Он трогает жёлтый мизинчик и тот робко поджимается. От прикосновения к розово-безымянному — хриплый смешок:       — Щекотно…       Мизинчики-пальчики-ноготочки — если добавлять уменьшительно-ласкательные суффиксы, то вон та безрубашечная публика, склеенная ночной попойкой и раскладным диваном в специально для таких вещей снятой квартире, будет казаться вполне сносной. Некоторое время назад он сам себя нашёл среди пропитанных солью и спиртом тел, выкрученных в неестественных позах, как вмятые в пепельницу окурки. Юнги трёт лицо, пытаясь проснуться и заодно проснуть память: революция, мониторинг передвижений членов клана Бан, Чимин, прилетающий из Венгрии, а дальше несколько часов пустоты. Пустота эта, как нетронутый слой целины. Как вкус растворимого кофе — никакой. Он всё равно пьёт его мелкими глотками; горячее и сладкое заставляет натужно скрипеть шестерёнки в голове.       — Лучше не спрашивать, что здесь творилось, да? — Юнги приходится подождать несколько секунд, позволяя словам задержаться в воздухе. Взгляд, медленно выплывающий из беспощадного кумара, находит обладательницу хорошеньких ножек с комплектом смешных пальчиков. Юнги подробно рассматривает девчонку: льняные, даже на вид мягкие волосы, тень на щеках, отбрасываемая ресницами, ключичные впадины, прерывающиеся бретельками сарафана — отвернется и не вспомнит. Потому что чужая, хоть и похожая на неё. Их всех, кто не Ким Гаён, он запоминает невыразительными пятнами потёкшей туши. Хотелось бы иначе — плотно, осязаемо, чтобы уносить в руках полные горсти чужой любви. На деле в разжатых ладонях форменное нихуя.       — Ты накидался ещё на этапе «до». Звал какую-то Гаён.       Желудок Юнги совершает кульбит, пока губы беззвучно артикулируют «чего-о?». Он вежливо, практикуя топорный флирт, интересуется, не её ли зовут Гаён. Девчонка смеётся и называет имя, что-то вроде: «№: *%!» — непереносимое для слуха сочетание наружных букв. Если бы не было так хреново, он обязательно бы смущался, краем хмурящегося глаза собирал морщинки, но ему хреново. И это парадоксально делает диалог конструктивным в своем молчании. Тишину прерывает почти спасительный в данных обстоятельствах звонок сообщения, в котором Хосок делает очередной запрос. Юнги читает, перекатывает слова, купая их в остатках серого вещества, и заключает про себя, что Чимин, видимо, привез какой-то сюрприз из Венгрии. Он хватает, на вид вроде его, куртку, и бросает короткое «ключ оставите под кадкой с фикусом в коридоре». До своего офиса добирается пешком минут за десять, в очередной раз поглаживая себя по голове за идею снять отдыхательную квартиру рядом с работой.       Накопать информацию на человека несложно, накопать информацию на конкретного оборотня, имея на руках имя и страну — чуть сложнее. Хотя бы потому что все общины ведут достаточно закрытый образ жизни, выставляя напоказ только те вещи, которые хотят, чтобы увидели другие. Юнги вбивает «Йола Кирай» в скрипт кода и запускает проверку по всем венгерским базам, прибавляя к ним их союзников. С мыслями о том, что информации раньше, чем через час не будет, он уходит за порцией кофеина, но тормозит ещё у входа, услышав характерный глухой щелчок, а потом ещё и ещё — инфа прилетает со скоростью пулемётной очереди.       — Быстро, — на шипящем выдохе усаживается обратно в кресло и принимается всё проверять.       Йола Кирай — полукровка, двадцать лет, бакалавриат экономического факультета в Бухаресте. В характеристике из университета сплошь положительные эпитеты: живой ум, знание четырех языков, стрессоустойчивость, находчивость, коммуникабельность — ну, просто студентка года. Стала бухгалтером общины при Мэдоке Бьорне, отвечает за Восточную Европу и азиатское направление.       Юнги этого мало, он вбивает ключевые слова и лезет в социальные сети, чужие чаты, ломая телефоны и собирая информацию по крупицам: семья, отношения, друзья, любовники, грязные секретики вроде голых фоток. Всё стандартное и не вызывающее интересов, кроме одного пункта — отношения с главой общины. В мессенджерах канцелярские крысы клана зло шипят, что какая-то полукровка охмурила аж целого главу клана. Стыд и срам.       Мин Юнги кривит губы в улыбке.       Мин Юнги полукровка кривит губы в злой улыбке. Девчонка заочно ему нравится в той же степени, что и не нравится — очень сильно. Он уважает тех, кто, несмотря на своё происхождение, прёт против общественного течения, подтачивая острые камни и чужие языки действиями, а не словами. Но ему очень не нравится, когда информация сама плывет к нему в руки, а именно так и случилось, поэтому Юнги распечатывает все данные и выезжает в сторону особняка Бан Кихёна с целью обсудить подозрения с Чонгуком и, возможно, совсем немного — окей, очень много — ему интересно посмотреть на эту девчонку в жизни.       Он встречает её на подходе к кабинету, изрядно уставший от пустого ожидания и наплевавший на хосоково «лучше не надо, сожрёт ещё» (и непонятно, то ли Чонгук, то ли Йола — Хосок с максимально загадочной мордой не уточнил). У Йолы линии лица острые — протяни руку и порежешься, — а глаза тигриные, будто плавленая сталь. Юнги хочется поежиться под этим взглядом, рудимент паранойи злым и колючим достает его до печенок. Зрачок, как чувствительный щуп, мгновенно сканирует вожака на предмет целостности. Юнги палится, как краплёная карта в новенькой колоде — чистенькое, отутюженное лицо в пятнах тревоги за Чонгука.       — Т-ц, — не то цокает, не то клацает челюстями на это Йола, давясь смешком иронии и уходит, так и не услышав непонятно кому из них адресованное чонгуково:       — Лицо попроще сделай.       Юнги закрывает за собой дверь и вкладывает в свой взгляд как можно больше красноречивых вопросов, смысл которых упрощается до простого и прозаичного — «какого хуя, Чонгук?». Само настроение будто бы становится рельефнее, когда Юнги замечает забавный прищур, вчитывающийся в мелкий шрифт на квадратном картоне обложки.       — Знаю, что информации мало, но у меня и времени было в обрез, — начинает вдруг оправдываться Юнги, надеясь убавить громкость давящей на нервные окончания тишины, не понимая, что её ни убавить, ни убрать. Это изнутри Чонгука прёт. — Вообще, — он облизывает пересохшие губы, — учитывая то, как легко данные мне упали, я хочу сгонять в Венгрию и всё проверить. Слишком гладко складывается её жизнь. Ты такое вообще видел в нашем-то мире и с нашими обычаями, где полукровок за мясо считают? У нас в Корее только с твоей руки стали к нам терпимее относиться, а в Европе, тем более в Венгрии, это вообще нонсенс.       Чонгук молчит, слушает лишь краем уха, а сам продолжает разглядывать вязь печатных букв и фотографию над ними. Юнги чувствует, как что-то важное прямо сейчас утекает сквозь пальцы, не дается пониманию — только на уровне ощущений. И на этом самом уровне Чонгук, одиночка без привязанностей, без болевых точек — легенда, выпестованная им же, не выдерживает критики. Его «болевая точка» пульсирует горячим и живым именем под ладонями.       — Хорошо, — кивает в ответ Чонгук и, наконец, отрывается от бумаг, улыбаясь краешком губ совершенно бесцветно. — Можешь взять с собой кого-нибудь, сам ведь сказал, что Венгрия — страна суровых традиций.       — Мне одному проще, — жмёт плечами Юнги. Ему бы уже уходить, вещи по чемоданам раскладывать, но он стоит столбом, вязнет в душной обстановке, первопричин которой понять не может.       — Что ты знаешь об истинных парах? — щелкая зажигалкой, вдруг спрашивает Чонгук.       — Стандартную информацию из книг: чувствуют друг друга по запаху, идеальное совпадение на всех уровнях от физического до ментального, — сухо декламирует заученную информацию со школы. — Если встречаются, то расставание для них возможно только в одном случае — смерть. Конечно, не в прямом смысле слова, но духовно человек без своей пары — труп. Ты просто не способен будешь найти человека, который тебя поймет на том же уровне, и одно это знание не даст спокойно развивать другие отношения, ибо они всегда будут недостаточно те.       Короткая пауза из трех глубоких затяжек, за которые Юнги успевает впериться взглядом в своего вожака. Глаза в глаза. Эти ментальные диалоги, случалось, доводили до кипения даже клан, как будто они — почтенная чета в летах, которые за давностью лет привыкли считывать невербальные намёки влёт. И прямо сейчас Юнги без слов, на одной интуиции, всё вдруг понимает: атмосферу, чужое настроение, пристальный взгляд на папку и прошивающую насквозь сталь в глазах девчонки — Йола Кирай, полукровка, двадцать лет, бакалавриат экономического факультета в Бухаресте, черт возьми, истинная Чонгука. Он в своей голове синхронно произносит вместе с Чонгуком, который выпёрхивает это вслух:       — Какая жалость.