Resignatio

      Он вновь привыкает просыпаться от малейшего шороха. Несколько раз, очнувшись, видит сидящего рядом Кихёна — нож в руках он не сжимает и вообще смотрит в сторону, но Чонгуку всё равно хватает впечатлений — и вовсе перестаёт нормально спать. Отключается урывками в машине между очередным собранием или выездом на сделку/переговоры/разборки/казнь — подчеркнуть актуальное. Очередной переход к реальности занимает несколько секунд и требует долгого промаргивания, чтобы определить своё место в пространстве и само пространство: кресло в кабинете отчего дома, превратившегося после смерти родителя в базу клана. Чонгук не чувствует себя отдохнувшим, а вновь проваливаться в кошмар не хочет, поэтому, отдышавшись, кое-как встаёт и открывает ящик стола. Сперва собирается вытащить оттуда таблетки — физической зависимостью от барбитуратов похвастаться не может из-за природы оборотня, зато психологическая вырабатывается быстро, — сожрать сразу горсть и погрузиться в блаженный сон без сновидений, но замирает и достает лишь сигареты из кармана брюк. Перед тем, как выйти из дома, поднимается наверх и несколько секунд безмолвной тенью маячит на пороге комнаты отца. Прислушивается к собственным ощущениям, находит лишь знакомое чувство вины — он так и не смог найти убийцу, того, кто воткнул клинок в родительское горло и вспорол его, словно пакет с наркотой — легко и небрежно.       Официантка уточняет, не хочет ли он заказать что-нибудь ещё. Чонгук качает головой, оглядывая непритязательный бар; ничего интересного не находит и, откинувшись на спинку дивана, погружается в нестройный хор человеческих голосов. Цепляет отдельные фразы, подслушивает чужие диалоги, так и не притронувшись к виски — пить не собирается, заказывает просто ради приличия. Когда за соседним столом явно повышается градус не только алкоголя, но и напряжения, без всяких угрызений совести впитывает чужие эмоции: чьей-то пьяной злостью, даже не поворачиваясь в сторону нарушителя спокойствия, он заполняет свою пустоту.       Телефон вибрирует входящим в третьем часу ночи. Сперва он думает, что Ким Гаён — младшая сестра Намджуна — не в себе. Услышав хриплый и какой-то странный голос, на фоне которого кто-то по-дурацки смеётся, Чонгук закатывает глаза: не дружишь с головой после щедрой порции алкоголя — сиди дома и пей лимонад. Потом предполагает, что она ошиблась номером (это представить проще, чем принять на свой счет взволнованное «оппа?»). И только потом до него доходит, что на самом деле что-то не так.       — Гаён? Что случилось? Где ты? — спрашивает уже на ходу; проходя мимо стойки, кладёт перед барменом купюры и направляется к дверям. «Гаён, мать твою» вырывается как-то само по себе, хотя в любой другой день он бы поостерегся поминать родительницу Намджуна всуе. С неё станется и почувствовать.       — Что за мудак там ржёт, Гаён? Гаён? — останавливается в растерянности — всё ещё не знает, что делать и куда ехать. Полный боли вопль, доносящийся из динамика, переходит в плачущий стон; внутренности перекручивает липким страхом.       Знал ведь, что она любит влипать в разного рода неприятности, что обязательно что-нибудь произойдет. Знал — и всё равно позволил этому случиться, не усилив охрану для всех членов семей в клане.       Трубку, судя по звукам, отбирают. Лающий голос, то и дело срывающийся на смех, режет слух. Чонгук первое время молчит, вслушиваясь в поток бессвязного бреда и не реагирует, когда его называют Кимом: позволяет выплеснуть эмоции и надеется, что ублюдок будет трепаться в режиме монолога как можно дольше. Лишь бы не трогал Гаён.       — Скажи, чего ты хочешь, и я всё устрою. Хочешь денег? Личный вертолет и тонну кокаина? Я достану что угодно, хоть шведскую принцессу. Нафаршируем её конфетами и дадим тебе биту. Выбьешь из коронованной суки всю дурь, — говорит всё тише и медленнее, стараясь достучаться если не до здравого смысла — понимает, что с этим у парня, который поднял руку на Гаён и решил похвастать этим перед её братом, дела обстоят не очень, — то до его жадности.       — Отпусти девчонку. Тебе ведь ничего не будет, если она останется жива. Потрепал — и черт с ней, верно? Просто дай мне её забрать, — в красках представляет, как именно утрётся тот же Намджун, как только обо всем узнает, и чертыхается, когда уёбок на том конце провода сбрасывает звонок. Перезванивать не решается, вместо этого связывается напрямую с парнем, который временно заменяет Юнги во время его турне по Венгрии:       — Да, геолокацию. Да, именно этот номер. Что значит, когда дэдлайн? Дэдлайн был вчера, сукины дети, — в трубке повисает нервная тишина, а через пять минут адрес скидывают с точностью до здания.       По пустым дорогам Чонгук добирается до окраины не дольше двадцати минут, игнорируя светофоры. Убеждает себя, что Намджуна нужно набрать немедленно и всякий раз находит логичные отговорки: Гаён едва ли сможет вытянуть долгое ожидание, а от того, что он разобьёт тачку о ближайшую стену от чужого ультразвукового крика, лучше ей не станет точно. Потом, когда не нужно будет концентрироваться на дороге. Потом — обязательно позвонит. Но он не звонит ни когда останавливается, ни когда выходит из автомобиля, ни когда видит Гаён, скорчившуюся между мусорным баком и какой-то кирпичной пристройкой в тёмном кривом проулке. Останавливается, точно налетев на препятствие: мертва, наверняка ведь мертва. Только спустя секунду замечает, что она мелко и сипло дышит. Собственные ощущения тоже подсказывают, что перед ним отнюдь не труп — Чонгук, как и во все дни до этого, прекрасно чувствует молодую лису девятнадцати лет. Просто не хочет соотносить образ Гаён с искорёженным человеческим существом у своих ног.       Самого поверхностного осмотра достаточно, чтобы захотелось в приступе паники задышать в пакет. Она стонет, когда он осторожно переворачивает её на спину, и баюкает перебитые пальцы; он сразу же отмечает, что к её рукам лучше не прикасаться вообще. По большому счету, она вся представляет собой одну сплошную рану. Более-менее целыми кажутся только бёдра — хотя джинсы спущены, на украшенной синяками коже нет свежей крови, — и лицо.       Изрезал и изнасиловал, но не стал портить лицо?       Чонгуку кажется, что его бессильную ярость можно измерить каким-нибудь счётчиком, как уровень радиации.       — Тише-тише, — пытается понять, какие из повреждений наиболее серьёзны; как можно аккуратнее разводит в стороны её локти, бегло осматривает отметины на груди и животе и дёргается, увидев ребро. Челюсти сводит намертво, больше Чонгук ничего не произносит: секунду-другую молча смотрит на глубокие царапины от когтей, потом оглядывается по сторонам, будто надеется, что рядом уже стоит неотложка, и тянется к вороту футболки. Сложенную в несколько раз ткань прижимает к её левому боку, где борозды сочатся красным — Гаён захлебывается каким-то звуком, который уже даже на визг не похож, после чего замолкает; повторно срывается на крик, когда он, предварительно открыв заднюю дверь машины, поднимает её на руки.       Чонгук не находит в себе достаточно сил, чтобы как-то её утешить: не уверен, что способен на человеческую речь, да и не думает, что она услышит. С трудом устраивает её на сиденье, лишь бы не задеть лишний раз повреждённые пальцы, не сделать ещё хуже. Он почти полминуты выравнивает дыхание, прежде чем сесть за руль и повернуть ключ зажигания. Сердце колотится как сумасшедшее, пульс приходит в норму неохотно, но именно это ему сейчас позарез необходимо: не хватало только случайно разбиться на первом же перекрестке.       Чонгук говорит себе: некуда торопиться со звонком.       Говорит: она вовсе не умирает.       Только потом, наконец, трогается с места и диктует навигатору адрес, предоставляя право составить оптимальный маршрут. Не знает, на что надеяться — что Хэди, их карманный врач, окажется на смене в больнице или наоборот, где-нибудь подальше, у себя дома в тёплой постели, например. Чонгуку совсем не хочется, чтобы кто-нибудь поинтересовался, зачем он последовательно пытается угробить вот уже второго представителя семейства Ким. Их мать всё ещё не простила ему вылазку с Намджуном три года назад, когда он на себе притащил к порогу больницы Джуна с разбитыми кистями и позвонком.       — Это не твоя вина, — пытается сказать Гаён, когда приходит в себя в салоне движущегося автомобиля. Изо рта вырывается только тихий клёкот, в горле словно запеклась кровавая корка, но она набирает в грудь побольше воздуха и пробует снова: — Ты не виноват, что он. Чёрт… я не это имела в виду.       Расстояние от Сеула до места, откуда её забрал Чонгук, Гаён измеряет не в милях, а временем. С тех пор, как она ушла из бара, прошло часа два-три, ещё десять-пятнадцать минут — между побегом Сунхо и приездом Чонгука. Если он успел так быстро, вряд ли Сунхо увез её далеко. Гаён предполагает, что до больницы Хэди добираться около получаса, за это время ей нужно убедить его ничего не рассказывать брату. В машине адски холодно, и она безуспешно пытается унять дрожь в окоченевшем теле. Хочет во что-то завернуться, но майка, точнее, то, что от неё осталось, и так запахнута внахлест. Кроме того, она боится двигать руками, боится увидеть то, во что превратились кисти.       И просить Чонгука увеличить температуру тоже боится — не хочет показаться ещё более слабой.       — Его зовут Сунхо, он из китайской банды эмигрантов. Видимо, знает Намджуна, — надорванным голосом тихо сообщает она, глядя на проносящиеся за стеклом огни. В горле пересохло и язык еле ворочается, ей бы воды попить, но попросить Чонгука остановить машину и купить ей воду не решается, зато решается задать вопрос, мучающий её с момента пробуждения. — Ты ему расскажешь?       И в этот самый момент Чонгука разбирает злость на Намджуна, и он чуть было не признаётся, что оповестит его о случившемся в самое ближайшее время. Нарвался, значит, на китайцев. Поговорил, блять, по душам. Мысль о том, чтоб сидели тихо, донёс — впору ткнуть мордой в последствия. Но он всё-таки молчит. Малодушное желание скинуть ответственность на кого-то другого отступает так же быстро, как и накатывает. Знает, что Намджун, как ни крути, не виноват (кто его туда вообще отправил? то-то же).       — Стоило бы, — только и говорит в конечном счете. И эта уверенность, и без того довольно слабая, разбивается о первое же «пожалуйста». Даже спорить не пытается, сразу вывешивает белый флаг: в нынешнем состоянии готов позволить Гаён всё, что угодно, если только от этого ей станет хоть немного легче. Только потом понимает, что обещание идёт вразрез с первоначальным планом доставить её в больницу. Вероятность того, что Намджуну доложат о произошедшем с сестрой ещё до наступления утра, стремится к дурной бесконечности. Чонгуку хочется застонать и уронить голову на руки, протаранив лбом сигнал. Вместо того, чтобы повернуть к клинике, он возвращается на мост к своему дому. Мрачно думает, что Намджун, если (когда!) всё вскроется, оставит от него кучу пепла и будет полностью прав.       Притормозив на подъездной дорожке, он аккуратно её подцепляет и тащит в лифт, а оттуда в свою квартиру. Укладывает на диване, завернув в два пледа, и идёт к холодильнику, где лежит пара пакетов с кровью и лечебной травой на всякий случай. А ведь когда-то он почти наорал на Хосока и Хэди за эту тупую в своей очаровательной паранойе идею — страховать собственную шкуру. Но вот она, картина маслом, лежит на его диване и подтверждает теорию о том, что оборотни далеко не бессмертны. Они обладают быстрой регенерацией лишь в шкуре собственных зверей, но стоит переломать лапы, и процесс обращения уже невозможен, как и возможность зализать раны — замкнутый круг. Единственный вариант — это переливание крови, которое, по-хорошему, проводить бы под надзором целителя, знающего, какие травы надо намешать в бордовое содержимое, чтобы оно запустило процесс регенерации. Спасибо Хосоку, который не только привёл в их клан Хэди, наладил с ним тесную дружбу, но ещё и постоянно трясётся над его жизнью, стараясь предугадать любой возможный и не очень пиздец, впаривая уже заряженные лекарства, кровь с травами в холодильник, пистолеты под кровать и бронежилеты в гардеробный шкаф.       Он сливает содержимое пакета в первый попавшийся под руку стакан, вскользь думает, что для полноты картины стоило бы добавить лёд. Впрочем, едва ли мерзкий привкус мертвой крови и трав хоть что-то способно улучшить. Чонгука тошнит от одного только запаха, и Гаён, вынужденную глотать эту дрянь, ему искренне жаль. Даже с учётом того, что отвращение исчезает с её лица в считанные мгновения — по отсутствующему взгляду и блаженной полуулыбке можно без труда догадаться, что младшая Ким присутствует в помещении чисто физически. Аккуратно отнимая перепачканную футболку от её бока, он убеждается в том, что с дозировкой точно не ошибся — по крайней мере, не в меньшую сторону. Кожа на её ребрах затягивается едва ли не быстрее, чем могла бы у него самого, получи Чонгук схожие раны без возможности обратиться.       Он отрубается на балконе в неудобной позе, когда солнце поднимается за горизонтом и тянется к полуденной черте. Часы показывают половину третьего, когда он слышит сквозь сон шум воды и глухой стук дверей. Чонгук терпеливо ждёт, когда она подойдет сама, и чувствует себя неуверенно из-за того, что поступил правильно, оставшись с ней.       — Тебе нужно поесть, — говорит Чонгук, когда Гаён загораживает собой проход. Он пару секунд медлит, ждёт, когда она отодвинется — хочет обойти, не задев плечом. Неловкость растёт с каждой секундой и заполняет доступное пространство. Чонгук держит золотую середину в попытке удержать необходимую дистанцию и не заставить Гаён думать, что он от неё шарахается, как от прокаженной. Совсем не уверен, что делает это правильно.       Всё было значительно проще, когда его единственным грехом по отношению к Гаён была неосторожно подаренная коробка шоколадных конфет. Он всё ещё может воспроизвести в памяти мордочку, неловко испачканную кое-где шоколадом и тяжёлые взгляды их матери: «Оставила придурка с ребёнком на десять минут, господи».       — Ты можешь со мной поговорить… обсудить, если хочешь, но сперва поешь. Это сейчас тебя кроет от крови, а через пять минут хлопнешься в обморок, и что мне с тобой делать, — улыбается как можно мягче, чтобы она не решила, будто он её обвиняет. Догадывается, что улыбка получается вряд ли искренней, учитывая, что от ситуации в целом выворачивает. До сих пор в голове не укладывается, что к ней кто-то мог прикоснуться. И он понимает вдруг, что если кто и расскажет о случившемся Намджуну, то точно не он.       — Идёт, — она кивает и улыбается довольно, едва ли не щурится, отступая от прохода. Чонгук всё списывает на эмоции, кровь и отсутствие необходимости докладывать всё Намджуну. Ему невдомек, что девятнадцатилетняя Ким Гаён, только окончившая школу и выросшая почти у него на глазах, так влюблена в него, что за его внимание готова отсыпать денег тому же Сунхо, чтобы он её избил и создал видимость насилия, закрыв глаза на возможные последствия для своей маленькой банды оборотней. Она любит Чонгука так сильно, что от боли и отчаяния сводит скулы, потому что он не смотрит, не видит. В такие моменты моменты ей хочется вцепиться в себя зубами, чтобы почувствовать другую боль. Хочется сделать хоть что-то, лишь бы он на неё посмотрел, и она всегда делала, если могла что-то сделать.       Почему бы нет? Нет, правда, почему?       Некоторым порывам нужно просто поддаться.       — Давай поедим, оппа, — и Чонгук не может увидеть, роясь в холодильнике, как её лицо озаряет улыбка, впрочем, отчётливо слышит в голосе. Но любой виток сомнительной паранойи затрётся, словно ластиком на кончике карандаша, за следующую неделю, которая уйдёт на расхлёбывание насущных дел и бесконечные уговоры самого себя не реагировать на провокации со стороны китайцев раньше времени. Терпение — это первое, чему он научился за четыре года действительно взрослой жизни, в которой оказалось необходимо дождаться удобного момента, чтобы нанести максимальный урон.

***

      Намджуну кажется, что он открыл новый закон грамматики. Или синтаксиса. Или лингвистики. В дефинициях подобного рода он не силен. Зато точно знает, что предложений, в которых одновременно фигурируют имена Гаён и Чонгука, и за которыми следуют исключительно приятные новости, в природе не существует. Например: «Чонгук одолжил Гаён машину для уроков вождения». Или вот: «Гаён увидела пистолеты у Чонгука, иди сам объясняй одиннадцатилетнему ребенку, что это такое и зачем оно шестнадцатилетнему Чонгуку». И уж тем более: «Чонгук поехал за Гаён, потому что она…». Продолжение можно придумать самостоятельно, но Намджуну не приходится. Лицо вытягивается по мере получения огромного количества новой информации. Суть сводится к тому, что сейчас «всё, вроде бы, в порядке». Намджун смотрит волком, но молчит — помощник-то в чём виноват, кроме того, что мог бы позвонить ещё в начале всего кордебалета, а не рассказывать об итогах.       Гаён устало ему отвечает, что всё в порядке, пальцем её никто не тронул и вообще она спать хочет. Звук её голоса успокаивает в той мере, что Намджун готов подождать до личной встречи. Он отсылает парня и некоторое время разглядывает письменную копию доклада: «…г-жа Ким Гаён убила китайского оборотня, находившегося на корейской территории, Ли Сунхо. Это привело к конфликту с Линь Шенем, возглавляющим китайскую общину в Шанхае». Всего несколько строчек, а желания биться головой об стол вызывает не меньше, чем полное собрание сочинений Марселя Пруста.       Мохнатого уёбка Сунхо Намджуну не жалко совершенно, но ситуация вызывает столько вопросов, что вытряхнуть его из головы не получается. Что такого ценного в оборотне из мелкой банды, которая связана с Китаем постольку-поскольку, что о его судьбе печётся сам Линь, и печётся настолько, что привлекает к этому ещё и Чонгука, хотя китайское подразделение под Намджуном? Намджун думает, что стоит внести уточнение к закону: в предложениях, где фигурируют Гаён, Чонгук и китайцы, совершенно точно не скрывается ничего хорошего. Он решает не тянуть и отправляется к Чонгуку, чтобы не впасть в кататонию от растущего в геометрической прогрессии количества вопросов.       — Слушай, — начинает Намджун, когда после недолгого ожидания оказывается в кабинете молодого волка; смотрит на него оценивающе, но считает за благо оценку эту оставить при себе. Жив и без видимых повреждений  — такой расклад его пока более чем устраивает.       — Спасибо, — Джун прислоняется бедром к столу, руки складывает на груди — и нет, вовсе не держит самого себя, чтобы не начать выкатывать претензии вперемешку с требующими немедленного разрешения вопросами. — Правда, спасибо, что Гаён спит сейчас дома, а не торчит у китайцев. Что съездил и всё уладил. Один, правда, съездил…— Намджун поджимает губы и переводит дыхание, следить за интонацией оказывается сложнее, чем он думал. — Я ни хрена не понял, честно говоря, зачем это вообще понадобилось, — полный рассказал ему обещала Гаён; версию Чонгука ему бы тоже хотелось услышать, но с него, в отличие от сестры, именно что требовать как-то не с руки. — Но смотри, что я придумал: сейчас звоним саламандрам, чтобы они присмирили Линя. Ты даёшь добро, и я лично с Хосоком отбираю ребят тебе в охрану, но один на встречу с озверевшим китайцем ты не поедешь. У нас, если ты не забыл, внутри общины желающих тебя прикончить всё ещё хватает.       — Стой, — голос Чонгука звучит тускло и тихо, прямо как и выглядит его хозяин. Намджун очень хочет спросить, когда Чонгук жрал что (кого)-нибудь, кроме алкоголя, чей запах ощущает, несмотря на попытки отвернуться. Он даже почти спрашивает, да только говорить они начинают одновременно:       — А ты…       — Сунхо напал на Гаён. Неделю назад. Сразу после того, как ты поговорил с его бандой…       — Сунхо чего-о-о-о-о? — мысли о самочувствии друга ненаглядного выметает, будто и не было. Намджун закрывает и открывает рот, точно из помещения выкачали весь кислород. Клацает челюстями, после чего их, кажется, сводит судорогой на ближайшие несколько месяцев.       — Неделю назад, — пауза и оглушающая тишина. — Неделю назад, Чонгук. А чё сейчас сказал? А чё не на следующее Рождество? А, Чонгук? — он подбирается ближе, отпихивает куда-то в стену лёгкий стул для посетителей. — А? Скажи, что забыл? — шумно, показательно тянет носом воздух и кривится; безадресная злоба затапливает окончательно, не дает времени определиться с правыми и виноватыми. Не даёт времени вспомнить, что сам, в общем-то, раздразнил Сунхо. Зато оставляет его достаточно на фантазии о том, что можно сделать с остальной стаей китайцев. Сознание рисует увлекательные картины одну за другой, можно смело ставить рейтинг NC-21, несмотря на отсутствие обнажёнки.       — Я, когда узнал всё, запретил Гаён к нему приближаться. Объяснил, как смог, что нам нельзя к нему приближаться, и вообще ситуация сейчас в общине нестабильная… Черт, да если бы она меня послушала, то максимум через полмесяца получила бы его шкуру, скатанную в рулончик. Если бы послушала, ага. Она его прикончила. Вчера. И сразу же попалась — ставлю на то, что её там ждали всей компанией и с попкорном. Послезавтра я встречаюсь с Линем.       Намджун отпускает Чонгука и мнет руку в руке, стоя вполоборота и пялясь мёртвым взглядом в столешницу. Думает: поможет ли Чонгуку хороший удар по лицу перестать сидеть бледной и оттого сильнее раздражающей копией самого себя. Очевидно — нет. Пациента уже не спасти. Они говорят ещё несколько часов, прежде чем разойтись и условиться, что на встречу Чонгук поедет с Хосоком.       Выходя из собственного кабинета, молодой волк думает только о том, что пусть сегодня ему и повезло, но когда-нибудь Намджун вполне себе нефигурально выпустит ему кишки за эту… ситуацию.

***

      Вообще-то, в любой другой отрезок своей жизни Кирай было бы плевать на чужие неприятности, но по смешному стечению обстоятельств она дважды вляпалась в дерьмо своего, сука, истинного.       Первый раз это случилось примерно неделю-полторы назад в тёмном переулке, где она должна была встретиться с продавцом не отслеживаемых оборотнями пушек. В узком и сыром коридоре с кирпичной кладкой на стенах хихикала ещё недавняя школьница, пока низкорослый мужик в заляпанных пивом джинсах отмахивался от неё:       — …мне проблемы с волками не нужны.       — А что тебе нужно, Сунхо? Хочешь, я дам тебе денег? Хочешь, поговорю с братом, и он перестанет на вас наседать с выплатами? Мне всего лишь нужно напугать его немного, чтобы он приехал и спас меня. Все же мужики любят принцесс в беде.       — Гаён, ты, конечно, очень милая, но неужели правда такая тупая? Ещё раз и с паузами между слов специально для выпускниц школы: мне. Не. Нужны. Проблемы. С. Волками.       Бессмысленная болтовня не успевает осесть в голове Кирай, стираясь будничными делами вроде покупки оружия, кражи плана здания, где проживает Чонгук и прочих мелочей. Но чужой разговор всплывает бензиновым пятном и запахом дешёвой выпивки, когда спустя пару дней на улицах проходит слух о том, что какой-то полоумный из китайской банды схватил сестру Ким Намджуна. Сложить факты оказалось несложно, особенно учитывая, что все фотографии приближенных к новому боссу общины у Йолы на руках. Она тогда только скривила губы и меланхолично заметила, что, видимо, девчонка нашла всё-таки, что предложить Сунхо.       Во второй раз это случилось, когда её связной в Корее — Кассиан, он же посол, как бы между делом бросил, что Линь Шень в Сеуле, и это явно неспроста. То, что это неспроста, Йола поняла примерно сразу, на интуитивном уровне связав встречу в переулке и нападение на сестру правой руки Чонгука, которое замяли как-то слишком тихо и быстро. И живи Кирай в этом мире первый год, то связи бы никакой не уловила, но она, к несчастью, варилась в этом всю жизнь и с причинно-следственными связями дружила на отлично. Одно дело было сложить пазл и наблюдать за развернувшейся картиной, а другое совать свой нос прямо туда. Она до последнего не хотела лезть, но когда труп Сунхо всплыл раздувшимся брюхом кверху в реке Хан аккурат возле китайского квартала — увидела возможность и решила позвонить Мэдоку.       — Тут проблемы, — сообщает ему Йола. — Назревает конфликт между нашими китайскими друзьями и волком. Конфликт состряпан буквально из говна и палок, но шуму может наделать прилично. Я вот думаю воспользоваться этой возможностью и под шумок сделать свое дело, опустив концы к Шеню. Ты ведь сможешь найти новых друзей?       — Смогу, но не хочу, — Мэдок награждает свою тень коротким ответом, заставляя ту почти скрипнуть зубами, почти вслух.       — И что прикажешь делать тогда? Смотреть, как уплывает моя идеальная возможность сделать всё быстро и красиво?       — Засунь свою неприязнь к Линь Шеню куда-нибудь и подумай хорошо. Лучше, если эта жирная скотина будет нам обязана за то, что мы предоставим ему его территорию, стравив саламандр и волков. Или лучше будет, если он сам всё сделает и сожрет нас заживо? — красноречивая пауза протягивается через океан, заставляя Йолу поёжиться и в очередной раз поразиться жадности своего босса. Он готов рисковать чем и (тем более) кем угодно, если видит в этом выгоду для себя, самоотверженно при этом заявляя, что всё ради блага общины. Черта с два. Мэдок упивается собственным чувством значимости, отблеском своего непоколебимого авторитета в чужих глазах, предпочитая не помнить, на каком количестве костей этот самый авторитет был построен.       Непомерная жадность заставляет его создавать возможности даже там, где, казалось бы, это не нужно. Он мог отменить заказ Чимина, договориться с Чонгуком и разойтись с миром, но вместо этого Мэдок решил, что убийство молодого волка можно использовать для расширения своего влияния в Азии, спустив всех собак на саламандр. Саламандры — китайский клан, который за каких-то пять лет поднялся с самых низов и подмял под себя почти всю территорию, кроме маленького клочка, где правил любитель традиций и шлюх — Линь Шень. Они заключили договор взаимовыгодной дружбы с волками, обеспечив и себе, и им огромную поддержку в глазах других общин. Но дружба эта станет сломанным карточным домиком, когда Йола раскидает прямые и косвенные улики, что убийство Чонгука дело рук саламандр. Начнется хаос в чистом виде для одних, и возможность прибрать власть к рукам для других. Например, для падальщиков вроде Линя, способных только добивать лежачего. И Мэдоку это на руку, ведь падальщик всегда будет знать, кто его короновал, а для непредвиденных обстоятельств у Бьорна есть тень.       — Будь хорошей девочкой, и сделай, как я тебе скажу, — словно у неё есть какой-то альтернативный вариант, словно он у неё хоть когда-нибудь был. У тени по определению нет своей воли — говорят идти направо, и ты идёшь. Говорят не трогать Линь Шеня — скрипишь зубами, шипишь по углам недовольно, но не трогаешь. — Ты пойдешь и поможешь уладить Чонгуку это недоразумение с Линем, при необходимости надави на последнего моим именем или подкупи — сама решай по обстоятельствам. Мне надо, чтобы ты заработала себе плюсик в глазах волка, потому что его «волчата» разнюхивают всё о тебе. Так что выиграй себе время, усыпив его бдительность, пока ему не пришла телеграмма.       — Слушаюсь.       — И главное, не убей там никого, — просит её Мэдок, едва сдерживая ехидный смешок.       И если поначалу Йола думает об этой фразе, как о заезженной шутке, чей срок годности давно истёк, то вот уже минут десять она всерьёз размышляет о вариантах чужой смерти, и это совсем не шутки. Всё такой же липкий и неприятный образ Линь Шеня раздражает до дрожи в коленях. Кирай скользит взглядом по замусоренному столу, замечая позолоченный пресс-папье с острыми гранями, наточенный карандаш и обилие цепей вокруг широкой шеи китайца, на которой тяжёлые звенья смотрятся, словно виноградные гроздья. Она с тоской замечает, что как бы не хотелось размозжить этой свинье голову, но убирать кровь и кусочки мозгов — это затратное по времени мероприятие. Велик шанс, что тебя обнаружат раньше, чем ты успеешь всё подчистить и смыться, тем более, когда ты на чужой территории. Заманчивые картинки того, как бордовые капли забиваются в чужие поры, а серое вещество старика кусочками мозаики расползается по желтым стенам, уже заполняют сознание Йолы.       — …ты же понимаешь, что дело щекотливое, зачем твоему боссу сюда влезать? Мы должны…       — Рассказать, какого чёрта здесь забыли, — за Линь Шеня предложение заканчивает Чонгук, бесшумно появляясь за её спиной и наконец обрывая этот бесконечный поток бесполезной болтовни. Этого было достаточно, чтобы Йола захотела скривиться в почти искренней благодарности. — Ёлочка, — аккурат рядом с её ухом, непозволительно близко и со спины, так, чтобы желание благодарить за секунду обернулось желанием свернуть шею, — тебя здесь быть не должно.       Она крепко сцепляет зубы, не выпуская наружу ни звука. Если к глотке оборзевшего борова она могла спокойно приставить пистолет, то с Чонгуком такого позволять себе нельзя по ряду очевидных причин. Хотя бы для того, чтобы раньше времени не выдать в себе чужую тень, не говоря о том, что он за такие фокусы мог без лишних угроз пустить пулю ей в лоб. Она не сомневалась, что реакция у Чонгука если не лучше её, то точно не хуже, и в момент, когда холодный металл огнестрельного оружия коснется его кожи, она почувствует дуло у своего виска.       — Вас забыла спросить, Чонгук-ши, — шелестит губами, поддаваясь вперед, не давая тому вдохнуть её запах полной грудью. Расчерчивая между ними очередную границу, будто без этого между ними не выстроено бетонной стены.       — Вот именно, что забыла, ёлочка, — ей не надо оборачиваться, чтобы увидеть его ухмылку — она её слышит, лопатками чувствует и неосторожно ёжится, теряя в его присутствии присущий ей контроль. Чонгук снова — нарочно — тянется к ней ближе, но не касается, просто вдыхает один с ней воздух, затягиваясь ароматом граната и коньяка, не замечая присутствия в прокуренном кабинете ещё нескольких людей. Кончики его пальцев едва ощутимо подрагивают, на пробу касаясь чужой шеи, плеча — Йола чувствует порывистую потребность отстраниться, возводимую диктатом долга и клятвы в ранг жизненной необходимости, но вместо этого молчит, сцепляя зубы до проступающих на лице желваков, и не двигается. Напряжённые мышцы болезненно сводит.       — Пойдем-ка со мной, ёлочка, — кожа на ладонях Чонгука сухая и тонкая. Горячие пальцы без предупредительного в воздух, заковывающие её запястья, размещаются на ткани блузки, через которую жжётся прямо по нервным окончаниям кипучая жизнь. Она чувствует, как вопросительно приподнимаются брови, как лицевые мышцы, будто за ниточки вытянутые, складываются во что-то, смутно напоминающее попытку по-детски расплакаться от смешанного удивления и облегчения. Чонгук говорит что-то, даже улыбается, но Йола еле слышит, отдаваясь тактильной пытке, и только пялится на чужой подбородок, когда они останавливаются за пределами кабинета, и опасается поднимать взгляд выше: неосторожное движение таит в себе угрозу нарваться на что-то, от чего впоследствии не сможет отказаться.       — Отпусти, — ровный тон голоса Кирай проделывает отличную работу — Чонгук слышит степень её отчаяния. Он и рад бы сгладить ранящий стык их соприкосновения, но самого кроет не меньше. Пара минут сцепки рука об руку, и в качестве преграды тонкий слой ткани, а у него уже неровной кардиограммой бьется одно единственное желание — не отпускать никогда. Но он отпускает по ряду очевидных причин: амбиции, гордость, многовековые традиции, которые он пока только начинает разрушать, скребясь новыми правилами по камню. Она носит метку чужого клана, она полукровка — низшая каста в их обществе. Она сплошное «нельзя».       — Ну почему ты такая?.. — красивая. Невозможная. Пустая. Отчуждённая. Удивительная. Плохая. Хорошая. — Такая, — вслух и почти несчастно заключает Чонгук, он тратит несколько секунд на молчание и взгляд прямо в глаза, а потом продолжает: — Что ты здесь делаешь и почему не поставила в известность меня? Мы же договаривались, ёлочка.       — Дело срочное, — пожимает плечами Йола, стараясь игнорировать странный вопрос и раздражающее прозвище. — Ты знаешь, что тебя загоняют в тупик, выход из которого либо вперед ногами, либо банкротом?       Чонгук тянет широкую улыбку, цокает и откидывает носком ботинка камешек куда-то в стену, не зная, то ли умилиться непрошеному беспокойству за его шкуру и состояние, то ли разозлиться, что сует нос туда, куда не просили.       — А ты сейчас предложишь мне спасительный третий вариант? — смешок неконтролируемо вываливается из пасти, но на дне зрачков всё ещё тлеет смятение, запущенное заботой, телесным контактом и собственной реакцией на него. — Я не обеднею, если заключу сделку с Линем, и точно не умру, если не заключу. Не знаю, как у вас в Венгрии воспитывают волков, а у нас их учат охранять и защищать свою стаю.       — Даже если стая — глупая, безответственная и совсем ещё ребенок? Вот уж не думала, что скажу это когда-нибудь, но Линь Шень оказался совсем не дурак, — Кирай шумно выдыхает, закатывая глаза и пряча руки в задние карманы джинс. — Некая Ким Гаён подкупила Сунхо, чтобы он её потрепал. Видать, неземная любовь девчонке в голову ударила, пока её объект воздыханий игнорировал, или игры брачные у них такие… не знаю, — враньё. Всё она знает, начиная с того, что Гаён эту кашу заварила ради внимания Чонгука и заканчивая тем, что он её спас. Она сама себе причину своего вранья объяснить не может, поэтому губы поджимает и продолжает: — Суть в том, что Сунхо тоже не дурак на рожон лезть и вроде дал заднюю, но потом согласился. Знаешь, почему? Потому что Линь Шень ему так велел, мол «иди, мальчик, налаживай контакты с новыми правителями». Но, чёрт, какой толк Шеню с того, что Сунхо поколотит девчонку — он к тебе ближе от этого не станет, а это его мечта. Так что спустя время, когда ты ничего толком не предпринял, он решил форсировать события и убил бедолагу Сунхо, не очень ловко переведя стрелки на Гаён. Не знаю, чем там ваша, Чонгук-ши, служба безопасности занимается, и в какие такие глаза вы все там долбитесь, но мы с послом легко нашли денежные переводы киллеру, которого нанял Шень, — и в доказательство она достает телефон и тапает по экрану, чтобы потом показать те самые транзакции. — Он даже не пытался скрыть.       — И? — раздражённо сжав челюсти, спрашивает Чонгук.       — Могу отправить тебе эти документы, а могу пойти дальше по своим делам. У меня ещё сегодня встреча с вашим великим и ужасным Ким Намджуном в порту. Ну так что, нужен тебе спасительный третий вариант?       — Ох, ёлочка, — вздыхает Чонгук и улыбается так добродушно, что у Йолы голосовые связки жгутом перетягивает, ибо добродушия там на самом деле ровно ноль. — Будь у меня время, я бы тебе все ветки пообломал, чтобы запомнила: таким девочкам, как ты, — он заправляет прядь её волос за ухо, уже откровенно скалясь, — запрещено совать нос в чужие дела, хотя бы потому, что им его могут и откусить.       Глухой стук удара одного ряда зубов о другой укладывается на её переносицу, оседает на крыльях носа и задевает щеки, заставляя те покрыться красными пятнами (он что, блять, реально клацнул зубами у меня перед лицом?). Кирай, в потенциале эксплозивная психопатка, воспитанная как бульдог — рвать, когда бьют и замахиваются, сейчас остается крошиться в труху. Она слышит, как перекипает кровь. Как ярость вращает по жилам пинты гемоглобина и плазмы, как тело судорогой сводит в лёд, но запрещает себе чувствовать. Срываться, переводить зыбкую картинку мира в 1-битный красно-черный цвет, обращаясь в волка, тем более запрещает. Она обязательно возьмёт реванш и за разрушенные личные границы, и за распахнутую пасть перед своим лицом, и за крепкий хват рук на своем запястье, и за идиотское «ёлочка».       — Вы всё время забываете, Чонгук-ши, — собрав последние крохи терпения, она произносит с непроницаемым лицом, — что я нахожусь далеко за пределами вашего леса.       Чонгук поворачивает звероватую физиономию, перекошенную в улыбке, к своей (точно своей, он уверен) женщине:       — Хрень какая-то послышалась, — отмахивается он и делает шаг назад. — Кидай уже свои документы, и пойдём обратно, а то Хосок сейчас раньше времени этого несчастного старика раскатает.       — Я не пойду, — спокойно произносит Йола, когда обмен телефонами, а после и документами, завершён. — Говорю же, у меня встреча с Ким Намджуном, так и передай своему церберу.       Отмазка хоть и хлипкая, едва держащаяся на болтах лукавства и природного очарования, потому что она улыбается вдруг открыто Чонгуку, срабатывает. И Кирай, топая к своему мотоциклу, благодарит Кришну и макаронного монстра, что не пришлось врать ещё больше или, того хуже, говорить правду. Она едва ли смогла бы достойно объяснить, что если зайдет, то Линь обязательно поймет, откуда ноги растут у чонгуковых документов, и убьет её маленькую, но милую крысу, которая притаилась в его клане и охотно сливает любую информацию за пару шекелей. Не говоря о том, что, скорее всего, китаец догадается, кто всунул эти драгоценные счета Чонгуку и, может не сразу, но рано или поздно даже ему извилин хватит сложить все факты и сорвать задание. При всём желании развернуться и продырявить череп молодого волка за все его неосторожные заигрывания (дцпшника), Йола не стала рисковать.       А может быть — никогда в жизни не признается себе в этом — ей захотелось продлить их заранее обреченную на обоюдный провал игру. Узнать, до куда расстилаются пределы законов природы, которые определили их как истинных.

***

      На новую секретаршу Намджун смотрит с подозрением и ничего с этим поделать не может (или не старается). Круг её обязанностей ограничивается парой-тройкой скупых фраз и сводится приблизительно к «сиди тут» и «никого не пропускай без нотариально заверенного согласия». Приёмную заполняют волны недовольства: вчерашняя переводчица, кажется, рассчитывала на нечто большее. Декоративная секретарша-полукровка появляется в дверях меньше чем через час, как Намджун оказывается в своём офисе, за её плечом виднеется макушка Гаён.       — Как ты? — смотрит, вопреки её, скорее всего, ожиданиям, обеспокоено. Разбор полётов устраивать уже поздно: воспитательные меры постфактум на юных и горячих действуют только в одной плоскости; заставляют сожалеть не о поступке, а о том, что о шалости стало известно взрослым. Намджун вскользь задумывается о том, что стало с его моральными координатами, если в мыслях он уже способен приравнять умышленное нанесение себе вреда к шалости. — Расскажешь, что именно случилось?       Он сканирует её совсем поверхностно; отмечает натянутое, какое-то неестественное спокойствие. Неправильное. Гаён отводит взгляд и тянет вниз рукава кофты, то ли собираясь с мыслями, то ли затягивая паузу в надежде, что за окном пойдет дождь из лягушек, и старший брат забудет о самом факте её существования. Так оно на самом деле или нет, можно только догадываться, но от темы разговора Намджуна на этот раз отвлечь нечему — и некому. Пушистый ковер скрадывает звук его шагов, он садится напротив и ждет, когда она заговорит.       — Что… — слова липнут к мягкому нёбу, запинаются о корень языка и миндалины. Гаён сглатывает тугой комок и до боли впивается ногтями в ладони. — Что китайцы попросили взамен? — пауза для глубокого вдоха, чтобы после торопливо добавить и почувствовать, как в ушах пульсирует эхо сердцебиения: — Я не выжила из ума и прекрасно понимаю, что значат слова «держись от него подальше». Да, я хотела свернуть шею Сунхо, но я не стала бы этого делать и не делала.       Ей очень хочется, чтобы брат понял её без лишних вопросов и дополнений. Очень-очень хочется, но вот что она отлично вынесла для себя за последнюю неделю — вселенной насрать на то, чего она хочет. И это нормально, с этим можно жить.       — Хорошо, — кивает Намджун. Горечь смешивается с жалостью — унизительной, ничего общего не имеющей с высокодуховным сочувствием. Именно так, с жалостью, он на неё и смотрит. Ким Гаён — принцесса из детской сказки, которая не успела вырасти; оказалась не в то время и не в том месте. Попыталась выбраться из-под родительской опеки, из тени блестящего (ёпт, одолжи свою самооценку, Намджун-а) брата, из статуса капризного, хоть и талантливого чада — и сразу же угодила лицом в грязь. Намджуну стыдно без всяких оговорок: чрезмерно активным птенцам принято подрезать крылья, а не выпихивать, потакая сиюминутным капризам, из зоны комфорта в надежде, что неуклюжее сокровище возьмёт да полетит. Повёлся на умоляющие глаза и вслух диктуемую независимость, поверил в трогательные рассказы о самостоятельности. Ну и вот где они теперь? — В отделе переводчиков освободилось место. Я хочу, чтобы ты освоилась пока там, — освободилось, разумеется, не случайно, да и «пока» в его понимании означает «лет двадцать», но кому нужны частности. — С остальным мы разберёмся.       — Серьезно? — Гаён вопросительно изгибает бровь и упирается острыми локтями в колени. Безутешно пытается поймать его внимание на себе, но Намджун, кажется, уже скрыл её из новостной ленты своего восприятия. Пустое место, списанный проект, не оправдавший ожиданий и надежд. Это должно бесить, но не бесит. Судят по результату, на решение уравнения всем откровенно плевать — забей на то, что тебе ещё совсем недавно говорили в школе.       Он говорит про отдел с переводчиками так, словно это уже решенный вопрос. Впрочем, Гаён не спорит, не считает, что имеет на это право. В конце концов, что-то в этом духе она и ждала, правда, ей казалось, что будет не так унизительно. Переводить болтовню таких же уродов, как Сунхо или Линь Шень, вместо того, чтобы ездить с Намджуном по сделкам, учиться прикрывать его спину, проявлять себя в бою и блистать умом перед Чонгуком — разве может быть что-то лучше?       — Ну хоть скажи не как брат, а как мой почти бывший начальник — то, что я жива, стоит того, что они запросили?       Вопросы, которые задаёт Гаён, попадают точно по всем болевым центрам сразу. Намджун собирается с мыслями, не зная, с чего начинать и начинать ли вообще: тяжело передать словами засевшее внутри постоянное беспокойство. Ещё тяжелее остаться честным и при этом не вскрыть наживую только-только затянувшиеся раны. Его манера говорить — это сухое перечисление фактов и подсчёт сопутствующих потерь: цифры, статистика, качественные и количественные выводы. Совсем не то, что требуется ей сейчас. И всё-таки кое-что он должен хотя бы попытаться ей донести. Как получится (если получится). Намджун знает, что беседы по душам — отнюдь не его конёк, — но промолчать и гнуть свою линию дальше кажется совсем уж неправильным по отношению к сестре, занявшей в его жизни самое большое место. Гаён выглядит раздавленной, словно ёлочная игрушка, на которую кто-то неосторожно наступил: сплошные сколы да острые края с остатками праздничной позолоты.       Может быть, все они здесь выглядят именно так.       Он хочет сказать, что желает для неё нормальной жизни. Не такой, как у него самого, не такой, как у Хосока или Чонгука, или любого другого из их клана. Он хочет для неё постоянной и временами скучной работы с возможностью возвращаться по вечерам, а не посреди ночи. И без примеси рефлекторного, до отвращения привычного страха, который приходит из осознания, что рано или поздно что-то случится — не «если», а «когда».       Он хочет сказать, что это всё, даже то, что она заплатила Сунхо за собственное избиение, ради внимания Чонгука, — не её вина; просто так сложилось. Не повезло с родными: одна фамилия — всё равно что мишень на лбу, не говоря уже о том, что в их семье не принято говорить о чувствах и нормальных отношениях; открытое вмешательство Чонгука только позволяет дорисовать пару кругов. И только поэтому, а не из-за её травмоопасных приемов соблазнения, её ссылают в переводчики.       — Пойми то, что ты заварила международный конфликт и впутала в это Чонгука, у которого сейчас и без этого шаткие позиции, ты приковала к себе лишнее внимание. Дала всем дополнительный рычаг давления на него, — вместо этого говорит он, желая уже остановиться, но язык продолжает ворочать слова против воли хозяина (или все-таки нет?):       — У него появилась истинная, так что проблем ему хватает. Тебе просто нельзя оставаться в моем подразделении, Гаён-а. Нельзя.       И вот лучше бы, пожалуй, молчал, потому что прямо на его глазах рушится сказочный мир младшей сестры, а красную кнопку нажал он сам.