My broken memories

Хроме всегда говорит, что люди видят только то, что хотят видеть — и неизвестно, говорит ли она о своем искусстве или об общественной психологии в целом. Хибари не задается таким вопросом до сегодняшнего утра. Сам факт того, что его иллюзия держится на твердое «отлично» при сталь разительном несоответствии в комплекциях между ним и девушкой, одновременно пугает и восхищает его: само собой, что Докуро в грязь лицом не ударит — а тем более перед своим учителем и, судя по всему, почти состоявшимся мужем, — но и от собственно людей зависит очень и очень многое — если, конечно, не все. Раскрыть его настоящую личность удается только вездесущему Мукуро, да и то, кажется Хранителю Облака, скорее из-за пресловутой родинки и той самой «красной ленточки на чемодан» в виде алой пряди на челке. Но кого все-таки видит Тсуна? Миловидную брюнетку или спрятавшегося под ее личиной молодого мужчину с изумительными уставшими глазами, как никогда ранее горящими решительным огнем? Хибари никогда не сможет решить сам. Тсуна — или кто-то из его окружения, не суть — выбрал иллюзию ничем не примечательного мужчины средних лет — и, стоит отметить, весьма бездарный выбор: ни проседь в роскошных длинных волосах цвета воронова крыла, ни первые старческие морщинки в уголках губ и у век, ни хмурые складки на высоком лбу, ни даже длинный с горбинкой нос не вяжутся с его мальчишескими глазами, полными такой знакомой отчаянной нерешительности, что Кея невольно забывает, как дышать, на добрые пару секунд. Прошлое, кажется, обретает новые, позабытые в спехе краски, открывается с новой стороны, само по себе в какой-то степени становится новым: непонятым, но зачем-то нестерпимо нужным. Поглощенный внезапно нахлынувшими чувствами, Хибари смотрит в поседевшие утренние сумерки, дышит, выдыхая пар, и не знает, что делать дальше. Весь обратный путь они с товарищами проводят в гробовом молчании, каждый, очевидно, думая о том, в какой части плана прошла осечка. Вот только вся проблема в том, что не было никакой осечки и случилось именно то, что случилось. Хроме осталась на месте не доигранной до конца драмы — заметать следы в компании двух внезапно объявившихся союзников в лице Мукуро и Дино, потому что если уж и проигрывать, то достойно. Хибари уходит первым, и он благодарен товарищам за сухую тишину, кинутую ему вслед. Ему удается немного привести себя в порядок в пути и избавиться от уже ненужной иллюзии, которая при всей своей идеальности ни за что не сможет скрыть то болезненное чувство разочарования, отпечатавшееся на его лице скупой гримасой отчаяния. Никто никогда не смеет видеть его таким, но времена меняются так стремительно, что едва успеваешь заметить. Слова на ближайшие два часа будут лишними; Облако скорее интуитивно догадывается, что вслед за ним расходятся и остальные. Они играют в очень отвратительную и опасную игру, на кону в которой нечто большее, чем жизнь Савады Тсунаеши — Хибари понимает это с холодной ноткой напряженности, готовой при должном уходе перерасти в самую настоящую панику. Молодой мужчина хлопает себя по карманам пиджака — успевает переодеться до того, как заливать своим пугающим хаосом нестройных мыслей это тихое прохладное утро, — негромко ругается, взрезая ненадолго пелену мертвенной тишины вокруг, понимая, что сигареты остались в другом костюме — Кея не курит в целом, но иногда требуется, да посильнее, чем кислород. Сегодня следует заглушить нарастающее чувство тревоги и неприятный страх от отсутствия полноценного осознания того, во что весь изначальный эшелон Хранителей ввязался по его инициативе. Люди видят то, что хотят видеть. Люди видят мужчину средних лет, кружащего в танце миловидную брюнетку. Кея смотрит в знакомые глаза, некогда смотревшие в его ледяные с душераздирающей надежной, улыбается знакомым губам, с которых некогда так неосторожно слетели слова любви, держит руки, некогда тянувшиеся к нему с немой мольбой, и понимает, как сильно все изменилось с тех пор. Тсуна — настоящий — стал выше и шире в плечах, отрастил волосы и научился танцевать. Хибари — настоящий — стал милосерднее и вдумчивее, нарастил свалившуюся на его плечи ответственность и научился улыбаться. Брюнет не знает, как много видит его давний друг, хотя употреблять это слово в контексте всего связывавшего их равносильно оскорблению, да и видит ли вообще что-то; сам Хранитель Облака видит достаточно, чтобы увязнуть во всем этом еще сильнее — но куда уж больше? — и одним только чудом находить в себе силы не отчаиваться окончательно. *** Это походит на чертово помешательство, которое Гокудера неведомо как заглушил, когда отдавал Реборну кольцо в злополучный день пятилетней давности. Все то, что копится за эти годы на периферии сознания юноши, в одночасье выплескивается наружу, стоит только всему летящей походкой проследовать коту под причинное место. Рехей, засевший на дереве аккурат напротив того самого балкона, оправдывает свои снайперские способности на «ура», но кто ж его разберет, что коматозники реакцию не только не теряют, но и развивают? Сам Хаято под ручку с Ямамото, очень натурально заливаясь смехом, прогарцовывают сомнительного качества вальсом аккурат в тот момент, когда первый залп уходит в никуда; это просто какая-то девица оказывается слишком голосистой и дальнозоркой. Отчаяние и тонкая-тонкая надежда на миг глушат друг друга, и время вокруг Хранителя Урагана словно останавливается; как в замедленной съемке он следит за рукой Хибари, точно и быстро делающей укол с лошадиной дозой снотворного, даже видит, как тому почти удается подхватить обмякшее тело на руки, но поди ж проверни такое, когда тебя уже застали за твоими черными делишками. Хранителю Облака чудом удается ретироваться без последствий, хоть в чем-то спасибо, но в целом все даже хуже, чем безнадежно. К такому выводу Гокудера приходит на половине обратного пути. Еще какое-то время по прибытии они проводят вместе, хреновы заговорщики, молча, стараясь не кидать друг на друга осуждающие взгляды, потому что в случившемся винить решительно некого. Ураган изо всех сил старается не копать глубже, потому что это чревато давнишними зализанными ранами, которые за пять лет не успевают зарасти в белесые шрамы. Ему нестерпимо страшно возвращаться в те безумные месяцы, в те минуты, когда он чуть ли не волосы на себе рвал и не лез на стенку от удушающей безысходности и растущего с геометрической прогрессией числа возможных вариаций на тему «а что, если бы я пошел тогда с ним». История не любит сослагательного наклонения, история вообще равнодушна ко всему. Шок и пустота от произошедшего минувшей ночью постепенно отступают, и Гокудера не замечает, как начинает нервно отстукивать пальцами по столешнице. Его руки сковывает дрожью; удивительно, как его не трясет вообще всего. Они нехило так рискнули, но ради чего? Юноша не обращает внимания, когда Хранители начинают расходиться, — ему до белой горячки хочется забиться в темный угол, свернуться калачиком и сдохнуть, да что угодно, господи, лишь бы не обратно, в его персональное сумасшествие, выстроенное на отчаянии и застарелом чувстве вины без срока годности. Хаято старается быть объективным и честным, но получается плохо, и во всем срыве он корит себя и только себя, хотя и слабо понимает, в какой именно момент принял неправильное решение. Возможно, помоги он тогда Хибари… Голос Ямамото доносится словно из-под водной толщи. Гокудера дергается, понимая, что слишком сосредоточен на несуществующей точке за окном, что товарищ, наверное, зовет его уже прилично, и поднимает на него недоуменный взгляд. Выходит крайне раздраженно — и раздражительно. Такеши хмурится, неодобрительно качая головой. — Перестань. — Что именно? — язвительно бросает Хранитель Урагана, играя плечами и слушая, как лопаются меж суставов пузырьки воздуха. — Это, — неопределенно отвечает Ямамото, кивком указывая на кисть руки товарища. — Бесит. — Иди ты, — фыркает тот, откидываясь на спинку кресла, но руку все-таки убирает, забывая демонстративно продолжить нервное перестукивание нарочито громче. Это немного спасает его, напоминая, что между ним и тем парнишей из его безумных месяцев пропасть в пять лет. Даже такой, как он, умудряется вырасти. Ямамото усаживается в соседнее кресла — скрипят по паркету колеса. Теперь они друг перед другом, молча смотрят друг другу в глаза; смело, но без прежнего юношеского вызова; устало; забито. Гокудера читает во взгляде товарища слишком многое, с легким удивлением понимая, что все это ему уже знакомо — все это медленно убивает и его душу тоже. Туманное будущее после того, что они сделали и чего не смогли, смутная опасность от ввязывания в чью-то аферу и дикая, нездоровая надежда. — Это не твоя вина, — выходит машинально и почти одновременно. Мужчины закусывают губы, чтобы не улыбаться — кощунственно во всей канители пустого утра, — отводят взгляды, но атмосфера, свинцовым покрывалом зависшая в зале, заметно разряжается. — Мы бы не смогли ничего исправить, — говорит Хаято, прикрывая на мгновение глаза. — Прошлого не изменить, — в тон ему откликается Ямамото; они снова смотрят друг на друга, говорят, словно бы стараясь окончательно убедить себя в истинности своих слов. Когда-то Гокудера не без труда, но все же признал, что, разделив что-то на двоих, становится легче, а Хранитель Дождя никогда не отказывал в этом. Им обоим несладко, и осознание взаимности этих эмоций вселяет невесомое, хрупкое чувство надежды, готовое разорваться на куски при любом неосторожном действии. Она дарит мягкое, домашнее ощущение тепла, света, такое неправильное, но такое желанное именно в эти минуты. Утро дырявыми издохшими сумерками заглядывает в окна, тревожным светом практически золотя отполированные дверные ручки. Полная авантюр ночь получает свое самое логическое из всех возможных завершение.