Связанные кровью

Порою, когда нападает бессонница, она лежит, глядя в темноту, и ей кажется, что она чувствует течение времени. Мгновения складываются в минуты, а минуты в часы: вот и еще один час прошел, и оставшаяся жизнь ее стала короче, а смерть ближе. И седины в волосах все больше, и морщин все больше, и силы ее понемногу, капля за каплей, но убывают. И нет на свете средства, способного остановить стрелки ее часов, или завертеть их в обратном направлении — к веселью, к красоте, к молодости. Когда-то давно, еще в раннем детстве, на одном приеме ее подвели к пожилой родственнице. Из памяти давно стерлось и по какому поводу тогда был праздник — чьи-то именины, чья-то свадьба или просто прием без повода, и что за родственница это была — какая-нибудь двоюродная бабушка Урсула или троюродная тетушка Ингрид; дворянская родня всегда многочисленна. Но память навсегда сохранила то, как напугали ее кожа в паутине морщин, и седые волосы, и выцветшие глаза, и рот с редкими зубами, а больше всего — прикосновение этой руки в паутине морщин и дребезжащий голос. Пускай даже этот дребезжащий голос назвал ее «хорошей девочкой» и предрек, что она будет красавицей, когда вырастет. Она едва сдержалась, чтобы не зареветь от страха и не убежать — лет ей еще было мало, но то, что воспитанным девочкам не положено убегать от гостей и плакать в их присутствии, она уже усвоила. — А когда я стану старой, я тоже буду страшной? — спросила она маму много позже, когда та зашла к ней в спальню, чтобы поцеловать перед сном. — Ну что ты, Ханни, — засмеялась мама. — Многие с годами становятся даже лучше чем в молодости. Но тебе рано об этом думать. До твоей старости еще очень далеко. До старости было очень далеко, однако страх перед увяданием и дряхлостью уже поселился в ней. И всю свою жизнь Ханни, затем Анна, дочь барона Штрайтховена, завидная невеста, а затем Анна фон Дитришхтейн, супруга графа Иоганна фон Дитрихштейна, не терпела около себя старух. Вся ее прислуга до последней кухарки состояла либо из юных девушек, либо из женщин средних лет. Даже непременную для всех дворянских семейств старую нянечку, вырастившую не одно поколение благородных наследников, Анна к своим детям не допустила. Пускай молодые няньки не столь опытны, но они не будут раздражать госпожу одним своим видом. Двоюродная бабушка (или троюродная тетушка) не обманула: Анна выросла красавицей. Ни рождение детей, ни время не могли разрушить ее красоты, и комплимент «вы все так же прекрасны, графиня» долгие годы звучал из уст гостей их замка совершенно искренне. Когда все изменилось? Когда окончательно выросли дети и младшая дочь последней из них покинула родной дом? Или когда смерть забрала Иоганна? Наверное, все же после смерти мужа: спустя месяц после похорон, глядя в зеркало, она впервые заметила седину среди своих черных как смоль волос. Немедленно вырвала побелевшие волоски. Какая еще седина? Время не властно над графиней фон Дитрихштейн! Но предательская белизна вернулась снова. И снова. И однажды седых волос стало настолько много, что избавиться от них можно было лишь остригшись наголо, а на это графиня не решилась. И предательские морщины зазмеились по коже. Старость, долго державшаяся от нее подальше, в одночасье настигла Анну. А вместе с ней — и сочувственный шепоток за спиной: «Бедняжка, она так сдала после смерти мужа!». И безразличие юных красавцев-дворян в ответ на ее намеки, что она еще не утратила интерес к противоположному полу — для них она уже слишком стара. И страх, тот самый, родом из детства: вот оно, я перестаю быть красивой, я становлюсь безобразной. И стремление во что бы то ни стало остановить неумолимое время, удержать свою ускользающую красоту. Любые деньги за средства для возвращения молодости: прослышав об этом, торговцы чудодейственными снадобьями вереницей потянулись в замок Дитрихштейн. И злость. Сперва — злость на тех, кто перешептывался у нее за спиной. Анна перестала выезжать к кому бы то ни было, кроме ближайших родственников, чтобы не слышать этих «Как она сдала» и «Как она постарела», почти никого не принимала у себя, сделалась затворницей. Затем — злость на тех, кто пытался обмануть ее и нажиться на ее стремлении сохранить вечную красоту. Один такой торговец пообещал, что от его зелья из десятка компонентов с труднопроизносимыми названиями наутро она проснется помолодевшей на двадцать лет, и имел неосторожность заночевать в замке. Когда утро, конечно же, не принесло никакого помолодения, графиня велела слугам отправить его в полет с замковой стены. Другого шарлатана велела затравить собаками. После этого ей продавали только то, что должно было оказать свой эффект через месяц, два или полгода: чтобы успеть убраться подальше от ее замка и ее гнева. Затем — злость на окружающих. Ее многолетняя привычка окружать себя юными девушками теперь стала проклятьем. На фоне их красоты и молодости ее увядание становилось особенно заметным. Эту служанку звали Мартой. Вот уже пару лет она помогала Дитрихштейн с утренним туалетом. И однажды, глядя на то, как графиня, сидящая перед зеркалом, старательно наносит на лицо какое-то очередное чудо-средство сомнительного вида и запаха, Марта сказала: — Госпожа… Простите мою дерзость, но мне кажется, что все эти кремы и мази вам ни к чему. Только зря всяких шарлатанов обогащаете. — Ни к чему? — графиня вопросительно вскинула брови. — Это отчего же? — Да они ведь не помогают нисколечко, — пожала плечами Марта. — И не нужны они вам, вы все равно очень красивая для своих лет. Вы даже стареете красиво. Гнев Анны вспыхнул моментально, словно вязанка хвороста, к которой поднесли горящую головню. — Для своих лет? — прошипела она, вставая и оборачиваясь к обмершей от страха служанке. — Я — старею? Ты что же, о моем возрасте мне напоминать посмела? Ах ты дрянь! Марта еще успела, увидев безумные глаза графини, рухнуть на колени и закричать «Госпожа, ради бога, простите!», но это ее не спасло. Схватив тяжелый подсвечник, Анна с размаху ударила служанку по голове. И потом, когда девушка упала, продолжала бить ее подсвечником, табуретом, таскать за волосы, пинать ногами — до тех пор, пока Марта не затихла на полу в луже крови. — Выбросьте эту дрянь, — велела графиня слугам, прибежавшим на шум. — И чтобы она больше на глаза мне не попадалась. — Госпожа, — осторожно сказал слуга, наклонившийся к Марте. — Она мертва. — Значит, закопайте ее, — раздраженно бросила Анна. — Священнику скажите, что с лестницы упала. Так стало повторяться раз за разом. Неосторожное слово, неосторожный жест, неосторожная улыбка — что угодно, способное вызывать злость графини. Вспышка гнева, неудержимое стремление бить, резать, кромсать, душить, топтать. Очередная девушка, тщетно пытающаяся спастись от ее ярости. Марта, Яна, Ева, Петра, Итка… Она уже давно потеряла им счет, и лица их слились в одно смазливое личико, искаженное ужасом. Когда гнев проходит — изломанное, истерзанное тело перед ней, кровь на полу, кровь на руках. Ни капли раскаяния. Сами виноваты, они будто нарочно играют с огнем и злят ее. По деревням ползут нехорошие слухи — уж слишком часто прислуга в замке Дитрихштейн падает с лестницы, поскальзывается на свежевымытом полу или внезапно умирает от болезней. Но крестьяне покорно отдают своих дочерей: кто посмеет перечить людям графини, явившимся за новой служанкой? Кто из родных девушек, отвезенных на кладбище, попытается искать справедливости, если графиня — дама из могущественного рода, если отец ее покойного мужа был советником императора, а его брат — мажордом императорского двора в Вене? Другие Дитрихштейны могут знать о жестокости Анны, но суд над ней — это позор для благородной фамилии, и они никогда не допустят позора. А девушки… Девушек в Моравии много. Всех не изведет. Та, что теперь прислуживает ей вместо негодницы Яры, лицом просто корова. Вспышки господского гнева становятся все чаще, и управляющий специально отыскал ей служанку пострашнее, надеясь, что у дурнушки меньше шансов вызвать ярость графини, чем у красавицы. Но она все равно дрожит, как осиновый лист, причесывая Анну: Дитрихштейн не в духе с самого утра, и девушка уже наслышана, что в таком состоянии она может рассвирепеть безо всякого повода. Графиня недовольно смотрит на свое отражение в зеркале: кажется, будто чертовых морщин за ночь стало еще больше. Никто из обитателей замка не отваживается вступиться за несчастных девушек, но не так давно управляющий рассказывал ей историю о том, как минувшей осенью в Венгрии судили графиню Батори за убийство своих служанок, и осудили бы, если бы та не исчезла бесследно. Рассказывал с явным намеком — «поостерегитесь, госпожа, как бы эта венгерская история не повторилась в Моравии». Однако Дитрихштейн заинтересовали совсем не его намеки, а то, что Батори, желая остаться вечно молодой, купалась в крови невинных девушек. Интересно, помогало ли это ей? — Ну-ка дай руку! — велит Анна. Служанка дрожит еще сильнее. Кажется, что она вот-вот разрыдается. — Да не трясись ты, дура! Я тебе ее не отрежу. Хочу проверить кое-что. Руку она в самом деле не отрезает, а вот по послушно протянутой дрожащей ладони проводит ножом для вскрытия конвертов, оставляя кровавый след. Девушка прикусывает губу, чтобы не закричать, и беззвучно рыдает. Графиня промакивает рану губкой для пудренья, и мажет кровью свои щеки. «Сейчас узнаем, помогает ли девичья кровь от морщин». — Ступай! Руку замотай чем-нибудь. Служанка, не переставая беззвучно рыдать, выбегает из хозяйских покоев. Кровь, как положено крови, засохнув через пару минут, начинает неприятно стягивать кожу. Анна терпит еще с полчаса, а потом снова зовет служанку и велит принести воды для умывания. Морщины со щек никуда не делись. Похоже, истории про кровавые ванные для сохранения вечной молодости — вранье. *** Этери внимательно следит за тем, как густая темно-красная кровь капля за каплей вытекает из вскрытой вены. На дне медного таза уже собралась приличная лужица. — Все, довольно, — говорит она. — Сгибайте руку, пан Доминик. И принимается бинтовать мускулистое предплечье, на котором среди побелевших старых шрамов кровавится надрез, сделанный ее ланцетом. Когда рука забинтована, пан Доминик Враждил опускает рукав и со вздохом откидывается на подушки. — Ох… Как заново родился. Спасибо вам, пани Этери. — Не стоит благодарности, — Батори убирает свои инструменты. — Будьте здоровы, пан Доминик. — Посидите еще со мной, милочка, — просит мужчина. — У нас зимой гости нечасто бывают, а с новым человеком приятно пообщаться. Тем более, с такой умной дамой, как вы. Что ж, можно и уважить просьбу старого вояки. Сейчас наверняка примется рассказывать, как он сражался против турок под знаменами императора Максимилиана, но Этери не привыкать. В детстве она слушала истории про битвы на равнинах Венгрии и в карпатских горах от отца и его товарищей, в юности — от мужа и его товарищей, и сама запросто может рассказать, что во время последнего похода султана Сулеймана крепость Палота неминуемо пала бы под натиском турок, не подоспей на помощь ее защитникам Экхард фон Зальм с войском Габсбургов. — Да, конечно, — она присаживается на стул возле кровати Враждила. — Это все ваши трофеи, пан Доминик? Сабель, мечей, кинжалов и пистолетов, развешанных по стенам спальни Враждила, хватит на то, чтобы вооружить целую роту. — Практически, — Доминик довольно ухмыляется в седые усы. — В моей жизни было много походов и много трофеев, пани Этери. Он указывает на ятаган в богато изукрашенных ножнах, висящий у двери. — Эта штука принадлежала янычарскому аге. Сначала он ею мне вот такую отметину поставил, — подняв рубаху, Враждил демонстрирует шрам на боку. — А потом я ему голову снес. Под Шиклошем дело было. Ух и жарко нам пришлось! Если бы не Дитрихштейн и его рейтары — не разговаривали бы мы сейчас с вами, милочка. Когда Этери слышит фамилию «Дитрихштейн», по спине у нее ползет неприятный холодок. — Граф? — уточняет она. — У которого замок недалеко от Оломоуца? — Да, Иоганн, мир праху его. В замке сейчас его вдова живет, Анна. Анна. Ее Сиятельство графиня фон Дитрихштейн. …весь день и всю ночь они с Джени проводят у постели Яры. Меняют повязки на ранах, делают примочки, дают пить, вливают снадобья в приоткрытый рот, следя, чтобы она не захлебнулась. Девушка мечется в жару, стонет и бредит. — Нет… Госпожа, не надо! Простите меня! Госпожа! Не надо… Даже представить страшно, что творится сейчас в ее голове. — Выживет, magistra? — Джени вопросительно смотрит на наставницу. Она изо всех сил пытается держать себя в руках — еще не хватало врачу рыдать над больным — но в глазах ее все-таки поблескивают слезы. — Если переживет ночь, то выживет, — хмуро отвечает Этери, трогая лоб Яры. Нет, не спадает жар. — Жаль, что никак не поглядишь, как там у нее внутри. Не отбила ли эта тварь девчонке что-нибудь. Когда перед утром Яра затихает, им обеим на секунду становиться не по себе: умерла? Но нет, грудь девушки продолжает подниматься и опускаться, и дышит она уже не так рвано и лихорадочно. — Уснула, — Батори наконец позволяет себе какое-то подобие улыбки. — Будет жить. Отвоевали мы с тобой девочку, Джени. Ложись и ты спать, а я еще покараулю. Проснувшись ближе к полудню, Яра сначала с недоумением оглядывает незнакомую комнату, а потом испуганно вскидывается. — Где я? — Тише, тише, — успокаивает ее Джени, сменившая Этери на посту у кровати больной. — Ты в Оломоуце, тебя твой отец привез лечиться. Все хорошо. — Пани, — Яра хватает Джени за руку. В глазах мольба. — Не отдавайте меня хозяйке! Она… она зверь, а не человек. Ради бога, не отдавайте, заклинаю вас! — Т-с-с, — Этери, моментально проснувшись от ее голоса, тоже подходит к ней. — Не бойся. Хозяйка тебя домой отослала. Никому мы тебя не отдадим, кроме родных. И тогда Яра начинает плакать. Не от страха или боли, от облегчения. Смерть выпустила ее из когтей. — Когда Иоганн умер, Анна так сдала, — сокрушенно качает головой Доминик. — Прямо на глазах постарела, бедняжка. Батори слушает его рассказ о том, что графиня, некогда первая красавица Моравии, радушная и гостеприимная хозяйка, после смерти мужа стала затворницей, и теперь почти безвылазно сидит у себя в замке. Что поговаривают, будто она повредилась в уме, тратит кучу денег на всякие средства, возвращающие молодость, да только ничего не помогает, и она срывает свою злость на служанках — они-то ведь молодые и красивые. Что пану Враждилу жаль несчастную женщину, никому такой судьбы не пожелаешь. А внутри у Этери поднимается волна злости, смешанной с отвращением. Она — дитя жестокого времени и жестокого края, она выросла среди бесконечной войны и людей, скупых на ласку, но щедрых на расправу. Она не раз видела, как вешают, рубят голову или бьют плетью, и не отворачивалась при этом. Она сама никогда не отличалась особой деликатностью в общении с прислугой. Однако Этери хорошо понимала разницу между воздаянием по заслугам и бессмысленным мучительством. Даже в минуту самого сильного гнева она не стала бы калечить кого-то из своих горничных, не говоря уже о том, чтобы убивать до смерти. «А девушек, на которых несчастная женщина срывает злость, вам, пан Доминик, не жаль?» — вертелось у нее на языке. Но Батори этого не сказала. Доминик Враждил все равно не понял бы ее. Ведь он не выхаживал полумертвую Яру, не слышал, как стонет в бреду избитая девушка. «Нет… Госпожа, не надо! Простите меня! Госпожа! Не надо…». — Незавидная судьба, но что поделаешь, пан Доминик? На все господня воля. А вон та сабля, что возле окна — откуда она у вас? Лучше уж разговаривать про войну с турками. *** — Все, Джени. Пора спать. Вон, гляди, и Яра уже уснула. На самом деле Яра не спит. Просто лежит с закрытыми глазами, не выдавая своего бодрствования, и слушает их разговоры. Не подслушивает — подслушивать нехорошо, да и больно уж мудреные беседы по вечерам пани лекарь ведет со своей помощницей; Яра порою не понимает ни слова из того, о чем они говорят, улавливает только, что Джени медицине учится, и языкам еще, немецкому и латыни. Просто слушать их разговоры, даже ничего не понимая — это… успокаивает, что ли. Когда Яра засыпает под их вечерние уроки, то ей никогда не снятся кошмары про хозяйку-изуверку, она не вскакивает среди ночи в ужасе от того, что опять увидела во сне безумные глаза графини Дитрихштейн, услышала ее крик: «Ты чему улыбаешься? Надо мной смеяться вздумала? Сейчас ты у меня посмеешься, дрянь!». Если бы Яра не знала, что пани Этери — лекарь, она приняла бы ее за высокородную госпожу. Только не страшную, впавшую в безумие, как хозяйка, а такую, какими в сказках и песнях королев описывают. Она красивая, хотя и простые наряды носит. Она всегда с достоинством держится — даже завтракает словно на приеме у архиепископа, хотя за столом кроме нее только Джени и Яра. Она умная — знает про всякие хвори, знает, как от них людей спасать, языками владеет. А самое главное, то, почему Яре так спокойно, почему от их разговоров девушка засыпает без кошмаров — она сильная. Не такая, как кузнец Ежи у них в деревне, который подковы пальцами гнет, а внутри сильная. Что-то такое есть в ее виде, в том, как она себя держит, как разговаривает, что ты понимаешь — она никого и ничего не боится, если пообещала тебя защитить, то защитит от кого угодно, а если что-то велит, то ослушаться ее невозможно. — Давайте еще посидим, magistra, — просит Джени. — Уж очень интересно вы сегодня рассказываете. — Только сегодня? — за те дни, что Этери и Джени выхаживают Яру, она уже успела запомнить жесты обеих. Вот сейчас женщина наверняка изогнула бровь и смотрит на свою ученицу с лукавством. — Всегда, но сегодня особенно, — ученицу так просто в тупик не загнать. Сперва Яра думала, что Джени — это дочь пани лекаря, уж очень они похожи. В лицах сходство есть, волосы темные у обеих, глаза темные, голоса низкие, чуть с хрипотцой, говор одинаковый, нездешний. Потом, когда услышала, что Джени пани лекаря называет не матушкой, а каким-то непонятным словом на латыни, подумала, что девушка ей вроде прислуги, а то самое слово означает госпожу или хозяйку. Потом, посмотрев, как они общаются, поняла, что нет, опять не угадала. Господа со слугами так не держатся. Джени на Этери смотрит не со страхом, не с почтением, а с любовью. И Этери на нее тоже с любовью смотрит. Так родные друг на друга глядят, если в семье все хорошо. А еще, хоть пани лекарь и гордая, но заносчиво с Джени себя никогда не ведет. — Ла-а-адно, — тянет Этери. В голосе ее слышатся тепло и улыбка. — Если сегодня особенно интересно, то еще поговорим. Вьешь из меня веревки, как сама хочешь, Джени. Да и я с тобой совсем размякла. Не дракон, а нюрнбергский пряник с повидлом. Яра не очень понимает, почему Этери должна быть драконом, но сравнение забавное. — Там какие-то особенные пряники пекут? — живо интересуется Джени. — Самые вкусные из тех, что я ела. Если окажемся в Нюрнберге или еще где-нибудь их увидим, то непременно купим. Так и не сумев разгадать, кто они друг другу, Яра однажды взяла, да и спросила у Джени об этом, когда Этери отправилась к какому-то пациенту домой. — Magistra — это по-латыни наставница, — объяснила Джени. — Этери — моя наставница, а я — ее ученица. Знаешь, как у пекарей или у портных ученики бывают? Вот так и я у нее. — Портные, пекари или, к примеру, сапожники, гоняют своих учеников почем зря, помыкают ими всячески, — засомневалась Яра. — Но пани Этери с тобой так себя не ведет. Я даже ни разу не видела, чтобы она тебе оплеуху залепила. Какое же учение без оплеух? — Это потому, что моя magistra — сама лучшая, — с гордостью ответила Джени. — Она и без колотушек все понятно объясняет, а я стараюсь, потому что хочу, чтобы она мною довольна была. — Ты так глядишь на нее, — засмеялась Яра. — Будь ты парнем, я бы подумала, что ты ее любишь. — Люблю, конечно, — согласилась Джени. — Я же говорю, она у меня самая лучшая. Как ее не любить? И она меня любит. Правда, не говорила этого ни разу, но я знаю, что любит. — Не-ет, — Яра махнула рукой. — Я про другую любовь. Ну вот знаешь, как парень в девушку влюбляется. Если бы ты была парнем, то наверняка влюбилась бы в нее. — Да ну тебя, — Джени отчего-то стало неловко, и она отвернулась. — Как парень девушку, скажешь тоже! Глупости какие! И вообще, вылезай из-под одеяла, пора повязки менять. И сейчас, глядя сквозь полуприкрытые веки на то, как Этери и Джени сидят за столом у окна, почти соприкасаясь головами, как наставница (самая лучшая!) снова принимается что-то рассказывать ученице (самой старательной!), Яра думает: неважно, кто они друг другу, важно, что им друг с другом, безо всяких сомнений, хорошо. Может быть, однажды и в ее жизни, в жизни, спасенной этими двумя, появится человек, с которым ей будет так хорошо. Во всяком случае, Яре очень хотелось бы встретить такого человека. *** Часы на городской ратуше пробили три пополуночи, а сна у Джени ни в одном глазу. Лежит, ворочаясь с боку на бок, снедаемая противоречивыми чувствами. Сегодня (вернее, уже вчера) утром за Ярой приехали отец и брат. Девушка еще слаба, но встает сама, ходит сама, жизни ее больше ничего не угрожает, и раны, которыми щедро наградила ее Дитрихштейн, почти зажили. — Спасибо вам, пани Этери, и тебе, Джени, спасибо, — Яра пыталась поклониться, но Батори остановила ее. Их самолюбие не пострадает, если поблагодарят, не сгибаясь при этом в три погибели. Мартин, отец Яры, отдал Этери кошелек с монетами, платой за лечение, и тоже бесконечно благодарил за спасение дочери — его от поклонов удержать не удалось. Потом Этери ходила в аптеку, пополнить их запас лекарств, а Джени на рынок за продуктами. Потом они принимали одного больного, страдающего от болей в груди, и еще одного, поскользнувшегося и вывихнувшего руку. Потом обедали. И за обедом Джени сказала о том, о чем думала с того самого момента, как крестьянские сани, увозящие Яру, отъехали от их дома. — Ярушка говорила, что знает про пятерых. А пан Генрих, аптекарь, рассказывал про двенадцать. — А лекарь пан Иржи, к которому графиня фон Дитрихштейн приезжала и спрашивала, может ли он вернуть ей молодость, говорил, что счет на десятки идет, — Этери нахмурилась. — Конечно, слухи и легенды о госпожах-убийцах — это прежде всего слухи, нам ли с тобой не знать, чего они порою стоят. Но здесь они явно правдивы. — В голове не укладывается, — Джени подула на горячий суп в ложке. — Простолюдин убьет человека ни за что, ни про что — так его судить будут и на виселицу отволокут. А благородная госпожа, повредившаяся в уме, годами прислугу насмерть забивает, всему городу об этом известно — и ей с рук это сходит. — Потому что она благородная госпожа, — невесело кивнула Батори. — Если бы цвет венгерского дворянства не имел на меня большущий зуб, я в самом деле могла бы злодействовать, и никто слова бы мне не сказал. Абсолютная власть, помноженная на жестокость — это страшная штука, Джени. А если еще и безумие добавить — то вдвойне страшная. — Неужели остановить ее некому… — прошептала Джени. — Сколько ей лет? За пятьдесят, вроде бы, еще долго проживет. И скольких людей еще замучит? — Вот сюда бы его сиятельство графа Турзо и присных, — на лице Этери появилась мрачная усмешка. — Показали бы, как бороться с господскими преступлениями. А здесь — кто ее остановит? Дитрихштейны — семейство влиятельное, суд над ней — это позор для них. Позора они не допустят. Больше к разговору о графине Дитрихштейн и ее жертвах они не возвращались, но мысли об этом не покидали Джени весь остаток дня, и не позволили ей уснуть ночью. «Благородным господам нет дела до убитых служанок. Родным убитых не под силу добиться справедливости. Значит, единственное средство ее остановить — это просто прикончить безо всякого суда. Кто-то должен отважиться». Джени бросает быстрый взгляд на спящую Этери. Magistra наверняка могла бы придумать способ добраться до злодейки и расправиться с ней, но девушке заранее известен ответ Батори, если она предложит ей совершить подобное: «Мне нисколько не жаль эту изуверку Дитрихштейн, но дитя мое, ты не забыла, что мы с тобой вообще-то скрываемся? Убийство благородной госпожи — не самый разумный поступок в нашем с тобой положении, знаешь ли». Она и сама прекрасно понимает, что две беглянки плохо подходят на роль вершителей справедливости, что графиня фон Дитрихштейн надежно укрыта за стенами своего замка и клинками стражников, что до нее не так-то просто добраться. Но в ушах у Джени стоит отчаянная мольба Яры: «Не отдавайте меня хозяйке! Она зверь, а не человек. Ради бога, не отдавайте, заклинаю вас!». Она представляет себе десятки тех, кого уже бесполезно было выхаживать после того, как они испытали на себе хозяйский гнев. И уж совсем несложно представить чувства тех, кто живет в страхе перед этим гневом сейчас. В конце концов, Джени не так уж давно сама была служанкой. Когда часы на ратуше бьют четыре, девушка решается. Пускай это глупо и самоубийственно, пускай magistra разгневается на нее так, что даже представить страшно, но она это сделает. Она попытается проникнуть в замок графини Дитрихштейн и покончить с ней. Джени умеет быть очень тихой, а Батори спит очень крепко и не услышит ухода девушки. Но записку для нее на столе Джени все же оставит. «Кто-то должен ее остановить. Простите, magistra, я не могу иначе».