Связанные кровью

«Я ушла из дома слишком рано», — понимает Джени, добравшись до городских ворот и увидев, что те еще заперты. Когда она собиралась, изо всех сил стараясь быть тихой и не разбудить Этери, ей было не до того, чтобы рассчитывать время. Ну что ж, значит, придется подождать. Она не одинока: зимний день короток, и у ворот уже столпилось достаточно стремящихся выехать из Оломоуца пораньше. Джени пристраивается в очереди за повозкой, нагруженной какими-то тюками, и принимается ждать. Очень скоро девушке становится ясно, что это ожидание играет с нею злую шутку. Во-первых, утро выдалось морозным и ветреным. Сидя на лошади, можно запросто окоченеть, поэтому Джени слезает, посильнее кутается в плащ и переминается с ноги на ногу. Помогает слабо: все равно холодно. Во-вторых, пока девушка ждет, у нее появляется много времени для размышлений. Например, о том, что у нее нет абсолютно никакого плана действий. К замку Дитрихштейн Джени доберется, до него ехать часа три-четыре, не больше, а вот как быть дальше? Стучаться в ворота — «здравствуйте, я явилась, чтобы прикончить вашу госпожу за ее злодейства»? Смешно. Пытаться проникнуть, скажем, с телегой, везущей продукты? «Дяденька возница, пустите меня к себе на козлы, мне очень надо в замок попасть. Не скажу, для чего, но надо». Еще смешнее. Или для размышлений о том, что Этери будет очень зла на нее за такое безрассудство. Да что там «зла», она будет просто в ярости! А объясняться с наставницей все-таки рано или поздно придется. Или о том, что вон тот тип с широким угреватым лицом, тоже ожидающий открытия ворот, держа своего коня в поводу, очень уж нехорошо поглядывает на Джени. Пока вокруг люди, он ничего ей не сделает, а ну как потом, когда они выедут из города, направится за ней? От неприятных размышлений ее отрывает нарушивший утреннюю тишину перестук копыт. — Глядите, это пани лекарь, — слышит Джени чей-то удивленный голос за спиной, и оборачивается. — Торопится, как на пожар. С Этери, вихрем подлетающей к очереди у городских ворот, сейчас можно рисовать воительниц из древних легенд. Разве что меча в руке не хватает, но вид у нее такой, будто женщина и без меча готова всех поубивать. Сразу заметив Джени, Батори рывком осаживает коня возле нее. Не говорит ни слова: пылающее лицо, плотно сжатые губы, пронзающий насквозь взгляд красноречивее любых слов, и у девушки натуральнейшим образом начинают трястись поджилки. Кажется, только присутствие посторонних удерживает графиню от того, чтобы не надавать своей ученице тумаков прямо здесь. «Мне конец», — обреченно думает Джени, взбираясь в седло и разворачиваясь в сторону дома. Пытаться объясниться сейчас нет никакого смысла — не самое подходящее место, да и Этери настолько рассержена, что вряд ли станет слушать какие-то объяснения. Обратно едут в совершенном молчании, и от этого на душе у Джени еще тяжелее: пускай бы magistra хоть накричала на нее, выпустив с криком свою злость. Но нет, Батори испепеляет ее гневным взглядом, не произнося ни слова. Только когда они ставят лошадей в конюшню и поднимаются в свою комнату, Этери наконец прерывает молчание. Не успевает Джени снять плащ, как графиня разворачивает ее к себе спиной и награждает увесистым шлепком. Джени с трудом сдерживается, чтобы не ойкнуть — рука у Этери тяжелая. — Испытываю сильнейшее желание выдрать тебя, — сообщает Батори. — Так, чтобы неделю на животе спала. Останавливает меня только то, что мне же и придется выхаживать тебя после этого. — Простите, magistra, — покаянно произносит девушка. Ей в самом деле становится ужасно стыдно, когда она представляет, какие чувства испытала Этери, проснувшись и увидев записку, оставленную Джени. — Ты хоть понимаешь, почему я зла? — графиня садится на свою кровать. Гнева в ее глазах все же поубавилось: по крайней мере, ничего страшного не успело произойти, она догнала Джени у городских ворот, а не вынуждена была спасать ее из темницы замка Дитрихштейн. — Потому что я сбежала, — Джени продолжает стоять, глядя в пол. — Нет, — качает головой Этери. — Тобой двигало стремление остановить убийцу, за это я не могу на тебя злиться. Злюсь я потому, что ты не сочла нужным спросить меня, прежде, чем что-то делать. — Так вы бы сказали, что это безрассудство, — Джени наконец поднимает взгляд. — Что не двум беглянкам, которые сами скрываются от суда, пытаться вершить справедливость. Что добраться до графини Дитришхтейн не так-то просто, а уйти живыми после того, как мы ее прикончим, еще сложнее. — Я могла так сказать, — соглашается Этери. — Потому что все это верно. Но разве я так сказала? Девушка непонимающе смотрит на нее. Куда клонит magistra? — Будь любезна впредь спрашивать мое мнение у меня самой, а не додумывать его в своей распрекрасной голове, — отчеканивает Батори. — Потому что в следующий раз я могу не успеть поймать тебя, прежде, чем ты влезешь в какие-нибудь неприятности. Это понятно? — Понятно, — Джени сейчас — сама безропотность. — Связываться с Дитрихштейн опасно, и мы с тобой в самом деле не слишком подходим на роль вершителей справедливости, — продолжает Этери. Она, похоже, уже перестала злиться. — Но то, что тысячи людей знают об убийствах, годами совершающихся рядом с ними, и ничего не предпринимают, хотя в Оломоуце предостаточно тех, кто может что-то предпринять — это, я считаю, величайшая трусость. А трусов в роду Батори никогда не водилось. Спасенные жизни и наказанное зло стоят риска. Джени не верит свои ушам. Графиня согласна с тем, что они должны остановить Дитрихштейн? — Magistra, вы хотите сказать, что… — осторожно переспрашивает она. — Именно, — лицо Батори принимает выражение мрачной решимости. — Только делать это надо с умом, а не бросаться, очертя голову. *** Дорога к замку Дитрихштейн не усеяна костями невинных жертв, над ним не кружат с громким карканьем стаи воронья, и вообще внешне он ничем не отличается от десятков других замков, виденных Джени. Но, едва его башни показываются над верхушками деревьев, у девушки возникает предчувствие чего-то недоброго. Как будто вот-вот должна случиться или уже случилась какая-то беда. Чем ближе становится серая громада замка, тем больше крепнет в ней это предчувствие, и оно, конечно же, Джени очень не нравится. — Еще не добрались, а у меня уже мороз по коже, — бубнит она себе под нос. — А ты сюда хотела одна ехать, — поддразнивает Этери. Magistra напротив спокойна, как мраморная статуя. — Не переживай. Нам все удастся. — Стучать в ворота замка и кричать «Анна фон Дитрихштейн, время ответить за ваши преступления!», конечно, глупо, — сказала Этери в то утро после неудавшегося похода Джени, когда они сели завтракать. — В лучшем случае стражники просто посмеются над нами, в худшем — сообщат графине, и она велит спустить на нас собак или схватить нас и бросить в темницу. На том наша попытка свершить справедливость и закончится. Поэтому надо сделать так, чтобы нас пустили в замок, а потом выпустили обратно, и ни у кого даже мыслей не возникло, что мы навредили его хозяйке. — И как это сделать? — у Джени не было ни малейших соображений на сей счет. — Если она живет затворницей, посторонних к себе не пускает, да еще и наверняка подозрительна до чертиков. — На чем у нас помешана Дитрихштейн? — спросила Батори, и тут же сама ответила на свой вопрос. — На вечной красоте и вечной молодости. Вот ее слабое место. Торговцы красотой — единственные посторонние, которых она пускает к себе. Караульные на стене издалека заметили едущих к замку всадниц, поэтому, едва Этери и Джени остановились у ворот, сверху их окликают: — Эй, дамы! Зачем пожаловали? — Мы слыхали, Ее Сиятельство графиня фон Дитрихштейн щедро платит тем, кто торгует красотой, — кричит в ответ Этери. — Хотим предложить ей кое-что. — Правду слыхали, — доносится со стены. — А еще Ее Сиятельство очень не любит тех, кто ее дурачит. Так что если вы шарлатаны, то лучше убирайтесь сразу. — Об этом мы тоже наслышаны, — Батори не отступает. — Нет, мы не шарлатаны. — Наше дело предупредить. Коль так — значит, ждите. Сейчас доложим госпоже. — А если не захочет нас видеть? — вполголоса спрашивает Джени, пока они ожидают у ворот. — Вдруг разочаровалась во всяких снадобьях и мазях? — Если не захочет — значит, нам не повезло, и мы вернемся домой, — так же негромко отвечает Этери. — Но она захочет. Я думаю, ее страх перед старостью сильнее, чем разочарование во всяких снадобьях и мазях. Батори оказывается права. Вскоре замковая калитка со скрипом открывается, и неулыбчивый бородатый стражник в стеганом кафтане бросает им: «Проезжайте». Чахтицкий замок тоже не был обителью радости и веселья: даже прожив там без малого два года, Джени из всех замковых помещений полюбила только покои Этери, а по коридорам и лестницам, где царили вечные полумрак и холод, девушка всегда стремилась пробежать побыстрее. Но в Чахтицком замке у Джени, по крайней мере, никогда не было такого чувства, будто она не в людском жилище, а в склепе. Здесь же, несмотря на кипящую дневную суету, на снующих туда-сюда рабочих и прислугу, в воздухе висит дух смерти. Словно стоит открыть двери в любую из комнат — и тут же наткнешься на труп. Они следуют по замковым коридорам за горничной с бледным некрасивым лицом, и Джени думает про себя, что, возможно, этой дурнушке повезет не стать еще одной жертвой хозяйского гнева. Быть может, она даже переживет Дитрихштейн. — Если мы продадим графине чудо-эликсир, от которого она должна немедленно помолодеть на двадцать лет, а она выпьет его, и тут же свалится замертво, или не проснется на следующее утро, то даже последний дурак догадается, кто ее убил, — Батори продолжала рассказывать свой замысел. — Поэтому, как бы не хотелось нам, чтобы Дитрихштейн поскорее рассталась с жизнью, понадобится средство, которое будет действовать постепенно. Через полтора или два месяца никто не свяжет ее недомогание с нашим визитом. Тем более, что она наверняка употребляет кучу всякой дряни одновременно, а после нас к ней может заехать еще кто-нибудь. Поди узнай, отчего она слегла. И вообще, слегла ли из-за средств для возвращения молодости, или заболела чем-то. — Как долго у вас зрел этот план, magistra? — Джени посмотрела на наставницу с опаской. Вот так послушаешь ее — и впору поверить, что Батори действительно всю взрослую жизнь убивала людей, а не лечила их. — Сразу же, как только я узнала о ее помешательстве на вечной красоте, — пожала плечами Этери. — Подумала, что, если ее кто-то захочет убить, то проще всего подсунуть отравленный крем. — Страшная вы женщина, — полушутя сказала девушка. — Который раз убеждаюсь, что лучше быть с вами на одной стороне. — А то! — гордо ответила Батори. — Как говаривала моя покойная тетка Клара, пережившая двух супругов, «я просто какая-то сучья выдумщица». Когда они поднимаются по лестнице, ведущей в покои графини Дитрихштейн, ощущение чего-то недоброго переходит в страх. Джени потихоньку находит ладонь Этери, и стискивает ее в своей руке — без осязаемого присутствия Батори она рискует вот-вот постыдно задрожать, а дрожать не хочется. Крем они делали два дня, и Этери, замотав нос платком и надев перчатки, впервые воспользовалась порошком из склянки с этикеткой белым по черному. Когда-то Джени, практикуясь в приготовлении лекарств, взяла ее, перепутав с чем-то, открыла и едва не сунула нос вовнутрь. Батори в это время занималась чем-то, не глядя на ученицу, но для того, чтобы заметить это и схватить девушку за руку, ей хватило нескольких мгновений. — С ума сошла? — женщина крикнула так громко, что Джени присела от испуга. — Забыла, что белые буквы на черном фоне значат? Жить надоело? Джени тут же вспомнила, что так обозначают яды, и ее прошиб холодный пот от осознания того, что она чуть не отравила саму себя. Теперь ядовитый порошок пошел в дело. Перед тем, как отправиться в замок Дитрихштейн, они обе вымыли головы с травами. — Будет не очень хорошо, если кто-нибудь из людей графини случайно узнает нас на улице в Оломоуце, — сказала Этери. Теперь волосы Батори стали угольно-черными, волосы Джени — светло-русыми, лица накануне выезда они щедро намазали белилами, глаза и брови подвели: за всей этой раскраской стало не так-то просто разглядеть их настоящих. — Госпожа, торговцы пришли, — горничная стучит в двери графских покоев. — Пускай заходят, — глухо раздается изнутри. — А ты жди, пока я не позову. В своих мыслях Джени представляла Анну фон Дитрихштейн кем-то вроде лесной ведьмы из страшных сказок: высохшей скрюченной старухой в черном бесформенном одеянии, с распущенными седыми космами и длинными когтями. Однако женщина, которую они видят сидящей перед зеркалом у трюмо, совсем не такая. Годы, конечно, берут свое: ее голова уже целиком побелела, а кожа покрыта сеточкой морщин, но даже в старости ее лицо по-прежнему остается красивым. И гордая осанка все еще при ней. И одета она строго, но со вкусом. «Чего же вы с ума сходите, Ваше Сиятельство? — думает Джени. — Вы ведь красивая женщина, пускай и стареющая». А вот взгляд у нее такой, каким его себе представляла девушка. Колючий, ледяной, жестокий. Кажется, сама Смерть смотрит ее глазами, и, когда этот взгляд останавливается на Джени, унять дрожь в руках становится невозможным. Приходится спрятать руки за спину. — Здравствуйте, Ваше Сиятельство, — Этери почтительно склоняет голову. Джени следует ее примеру. — Здравствуйте, — голос у Анны тоже ледяной. — И что вы можете мне предложить, торговцы? Будь Джени здесь одна, она бы и слова не смогла вымолвить: страх сковал бы ее. Но, к счастью, говорить ей не надо. — Вам, наверное, уже сотни раз предлагали всякие мази, кремы, эликсиры и настойки, — говорит Батори. — Обещали, что стоит только использовать — и десяти лет как не бывало. Обманывали, конечно же. Мы не обманщицы, наше средство вам сбросить десять лет за раз не поможет. А вот поубавить морщин на коже и сделать так, чтобы новые не появлялись — на это наш крем способен. — Впервые вижу такую честность, — усмехается Дитрихштейн. — Что ж, показывайте ваш крем. Она открывает металлическую коробочку, извлеченную Этери из сумки. По комнате распространяется приятный запах полевых цветов: сразу начинает казаться, что за окнами не зимняя стужа, а разгар лета. — Сами-то пользуетесь? — спрашивает Анна, нанеся чуточку крема себе на щеку. — Конечно, Ваше Сиятельство. Вот мне, допустим, скоро пятьдесят исполнится, — Этери, не моргнув глазом, прибавляет себе десять лет. — И разве я выгляжу на свой возраст? А моей помощнице скоро тридцать. — Двадцать восемь осенью исполнилось, — наконец выдавливает из себя Джени, осознавая, что просто стоять и дрожать как-то совсем не к лицу. — Насколько этой коробочки хватит? — колючий взгляд снова перекидывается на нее. Хочется спрятаться за Этери, но Джени пересиливает себя. — Месяца на два, Ваше Сиятельство, — отвечает она. — Мы к вам еще заедем. Если вам понравится — еще купите. — И много за него просите? — похоже, им все же удалось убедить Дитрихштейн. Явным шарлатанством их крем не выглядит, пахнет приятно, каких-то сказочных чудес они не обещают. Этери немного торгуется для правдоподобия. Заламывать громадную цену не стоит, но и отдавать за гроши — тоже. Слишком подозрительно выйдет. Они договариваются о цене, графиня отправляется к письменному столу за деньгами, а Джени бросает быстрый взгляд на ее трюмо. Magistra оказалась права: перед зеркалом теснится целая куча коробочек, баночек и флакончиков, и Дитрихштейн явно пользуется всем этим одновременно. Дальше Этери тоже окажется правой. Все пройдет по ее плану, без сучка и задоринки. Дитрихштейн отсчитает крейцеры и пфенниги, на которых сошлись в цене, они откланяются, страшненькая горничная проводит их до выхода из замка, а все тот же хмурый бородач-стражник закроет за ними калитку. Отъехав от замка подальше, они слезут с лошадей, пойдут в лес и умоются снегом, смывая с лиц белила и сурьму. Волосы вымоют уже дома, Джени — начисто, а Этери — снова с травами, чтобы вернуть себе цвет, который носит с момента побега из Чахтице. По дороге домой Батори по молчаливому согласию с Джени раздаст плату за крем нищим у собора Святого Вацлава. Ни к чему им эти деньги, ничего хорошего они не принесут. *** Ужинают они в трактире: после всех сегодняшних путешествий и волнений ни у Этери, ни у Джени нет ни сил, ни желания готовить еду. На душе у девушки премерзко. Во-первых, они лишают жизни человека. Пускай произойдет это только через месяц или полтора, пускай Джени сама этого хотела и не испытывала ни малейших сомнений, пускай Анна фон Дитрихштейн — безумная убийца, но все же она человек. Ощущать себя палачом не очень-то приятно. Во-вторых, Джени неловко за страх, овладевший ею в замке. Три дня назад готова была в одиночку расправиться со злодейкой-графиней, а когда увидела эту злодейку воочию, так сразу руки затряслись. — Magistra, давайте вина закажем, — предлагает она. Может быть, хмель прогонит мерзкие ощущения с души. — Давай, — соглашается Этери, внимательно глядя на нее. Иногда Джени кажется, что наставница понимает ее чувства не хуже, чем сама девушка. — Тебя гнетет то, что мы с тобой совершили, — произносит Этери. — А еще ты стыдишься своего испуга. Верно? — Верно, — кивает Джени. Все-таки Батори читает ее, как открытую книгу. — Что ж, начнем с испуга. В гостях у этой особы мне и самой было не по себе, если хочешь знать. Это раз. И ты, несмотря на свой испуг, не бросилась метаться по замку с криком «выпустите меня отсюда», не натворила еще каких-нибудь глупостей, а совладала со страхом. Это два. Приносят вино. Этери разливает его по кубкам, они чокаются. От выпитого во рту остается приятное послевкусие — все-таки моравские виноделы знают свое ремесло — а по телу разливается приятное тепло. — А по поводу грядущей кончины одной благородной госпожи… — они разговаривают негромко, их вряд ли кто-то подслушает, но Этери все равно остается осторожной, не произнося ни слова «убийство», ни фамилии «Дитрихштейн». — Вспомни Ярушку. Вспомни ту горничную, что провожала нас сегодня. Подумай о тех, кто мог бы стать жертвой хозяйского гнева, но, благодаря нам, не станет. По-моему, их жизни стоят ее смерти. — Спасибо, magistra, — Джени мысленно представляет Яру, представляет других девушек, которых теперь не искалечат и не убьют, и ей в самом деле становится легче. — Ты знаешь, о чем я подумала? — смеется Батори, когда они выпивают еще по одному кубку. — После того, как мы с тобой воочию увидели бессмысленную господскую жестокость. Если мы с тобой еще когда-нибудь встретим Дороту — ну, мою служанку из Чахтице — попрошу у нее прощения за то, что однажды велела ей розог выписать. — А у меня вы за то же самое не хотите прощения попросить, magistra? — Джени вопросительно поднимает брови, вспомнив, что последовало за неудачным побегом ее и Эммы. — Нет, — непреклонно отвечает Этери. — Тебе за дело досталось, а Дорка тогда под горячую руку попала. — Ну и не надо, — притворно надувает губы Джени. — Обойдусь. В чем-то Батори ничуть не изменилась, даже перестав быть ее госпожой. *** Джени сильнее кутается в дорожный плащ, но все равно ощущает промерзлую землю под собой. Почему они вообще ночуют в лесу, если скоро зима? И не ровен час к утру проснутся прямиком в сугробе. Еще пару дней назад, когда они с комфортом заночевали в таверне, Этери пообещала, что до весны спать на земле им не грозит, и вот опять. Зубы стучат от холода, пока Джени раздумывает над тем, где наскрести тепла. Костер давно потух, а разводить новый нет смысла. — Да ты совсем окоченела, — заботливо шепчет Этери, придвигаясь вплотную к девушке. Джени устраивается поудобнее в объятиях спутницы, пытаясь снова заснуть. От тепла чужого дыхания, что касается оголенного участка шеи, становится даже спокойнее. — Так гораздо лучше. Теперь я точно не превращусь к утру в ледышку, — довольно отзывается девушка в полудреме. — Я об этом позабочусь. Но вместо тепла женского тела Джени неожиданно накрывает желаниями другого рода. Особенно когда ладонь Батори вместо объятий ползет под грубую ткань плаща и касается ее согретой кожи. Ладонь горячая, несмотря на холод осенней ночи, словно внутри не кровь, а уголек от костра. Джени не понимает, откуда такой жар, ведь Этери всего лишь человек. Она вздрагивает еще сильнее под очередным прикосновением женщины, которая явно не собирается останавливаться. — Мне холодно. — А я могу тебя согреть, — многообещающе звучит голос графини, пока ее руки по-хозяйски шарят по подолу, поднимая его выше. — Вы не должны, — вяло протестует Джени. Теперь ей становится невыносимо душно и лежать без движения как-то глупо, поэтому девушка придвигается еще ближе, помогая избавиться от юбки… — Разве тебе не приятно? — губы, такие же горячие, обжигают щеку. — Очень приятно, — едва слышно признает Джени, и дышит чаще, подаваясь ближе навстречу умелым прикосновениям. Она просыпается, чувствуя, как от стыда горит лицо. Над головой потолок их комнаты с чуть облупившейся побелкой, за окном воет вьюга, а на своей кровати мирно спит темноволосая женщина, откинув краешек одеяла с плеча, с которого сползла сорочка. Джени смотрит на выступающую косточку, слышит как спокойно дыхание Этери, и гадает, не напилась ли она вечером сверх всякой меры, чтобы ей снились такие странные сны.