Связанные кровью

Ранним мартовским утром Джени просыпается от того, что солнечный луч светит ей прямо в лицо. Садясь на кровати и с удовольствием потягиваясь, девушка открывает глаза и замирает от удивления: Этери, которая очень любит поспать, сейчас стоит у окна. Пока еще неумытая, непричесанная и завернувшаяся в одеяло поверх ночной сорочки, но уже бодрствующая, женщина глядит на синеву весеннего неба, на крыши Оломоуца со снегом, тающим под солнечными лучами, и слушает громкую перекличку ворон, приветствующих новый день. — Доброе утро, magistra. Случилось что? — хриплый со сна голос Джени полон удивления. Все-таки она не привыкла видеть наставницу вставшей раньше своей ученицы. — Доброе утро, Джени, — Этери, повернувшись к ней, зевает так сладко, что у девушки моментально возникает желание снова забраться под одеяло и поспать еще часок-другой. — Нет, ничего не случилось. Меня весна разбудила. — Как медведя в лесу? — смеется Джени, слезая с кровати и тоже подходя к окну. — Ну почти, — Батори улыбается в ответ. — Медведь вылезает из берлоги, а нам пора покидать наше зимнее пристанище и ехать дальше. Пара недель уходит у них на то, чтобы закончить свои дела в городе, дать последние наставления и лекарства больным, лечившимся у Этери, и попрощаться со знакомыми, которыми они успели обзавестись в Оломоуце за эту зиму. Пока Этери и Джени собираются в путь, город начинает гудеть от новости: умерла графиня Анна фон Дитрихштейн. — Отмучилась, — говорит доктор пан Иржи, когда они приходят к коллеге, чтобы сказать о своем отъезде. — И все вокруг нее отмучились. — А от чего умерла? — спрашивает Батори, будто бы просто для поддержания разговора, не выдавая какой-то особенной заинтересованности в обстоятельствах кончины Дитрихштейн. — Да кто ж разберет? — пожимает плечами пан Иржи. — Слегла, а докторов звать строго-настрого запретила. Мол, шарлатаны они все, не верит она им. Управляющий за мной отважился послать только когда она дней через десять совсем уже в беспамятство впала. Я приехал, а уж поздно было диагноз ставить и что-то делать: она последний вздох испускала. Упокой, Господь, ее грешную душу. Он крестится, и Джени с Этери крестятся вслед за ним. На небесах рассудят, где место душе Анны фон Дитрихштейн. Джени не заводит об этом разговора с Этери, но уколы совести снова дают о себе знать. «Мы лишили жизни человека, — эта мысль упорно возвращается к ней день за днем. — Злодейку, мучительницу, убийцу, но все же человека». А потом, отправившись утром на рынок за продуктами, Джени случайно встречает на улице служанку, которая во время их визита в замок Дитрихштейн проводила их к графине. Нескладную девушку с бледным некрасивым лицом — Джени тогда хорошо запомнила ее. На миг ей даже становится не по себе, а ну как служанка сейчас закричит во весь голос: «Держите ее! Это торговка снадобьями, которая моей госпоже отравленный крем продала!». Но та скользит по лицу Джени равнодушным взглядом и проходит мимо. Скорее всего, просто не узнала: не зря они с Этери тогда красили волосы и лица. А, даже если бы и узнала, то вряд ли связала крем от одних из множества торговцев красотой с болезнью и смертью своей хозяйки. И, что самое главное, вряд ли сожалеет об этой смерти. «Она жива, — думает Джени. — Идет сейчас по каким-то своим делам, не лежит в могиле. И руки-ноги у нее целы, не переломаны. Если бы ее сиятельство графиня фон Дитрихштейн не умерла, вряд ли эта девушка еще долго оставалась бы живой и невредимой. И другие девушки, которым могло бы не повезти стать служанками графини, теперь тоже будут живы и невредимы. Мы лишили жизни одну, чтобы спасти многих». Гордости за содеянное (глядите, какие мы вершительницы справедливости! никто больше не отважился положить конец злодействам, только мы!) Джени не испытывает, однако и угрызения совести больше не терзают ее. *** Они снова едут среди полей и виноградников Моравии, на которых вовсю кипит весенняя работа. Джени с удовольствием подставляет лицо солнечным лучам: март на исходе, уже совсем тепло. Стучат по дорожным камням подковы лошадей, идущих неспешным шагом, свежий ветерок лезет под капюшон, пытаясь растрепать волосы, какая-то птицы невдалеке завела свою песню, и девушка думает о том, что жизнь прекрасна. Прекрасна, хотя они по-прежнему вынуждены скрывать свои настоящие личности и не могут себе позволить задерживаться надолго на одном месте. — Так что там дальше было? — Этери возвращает ее из размышлений к их беседе, и Джени вспоминает, что делилась историями из своего бурного уличного детства. — Ага, — продолжает девушка. — Матьяш и говорит: «Порох у нас есть, железная трубка теперь тоже — можно попробовать соорудить бомбарду и пальнуть». Ну он вообще отличался пытливым умом, любил всякие такие опыты ставить. — И соорудили? — Конечно. Привязали эту трубку к доске, насыпали пороха, зарядили камнем, фитиль поднесли… — Все уцелели? — смеется Этери, представив уличных мальчишек и девчонок в роли оружейников. — Я теперь понимаю, что это сродни чуду было, но да, уцелели. А бабахнуло здорово. Камень улетел бог знает куда, слышим — там что-то грохочет, звенит, падает, переполох поднялся. Ну, думаем, пора наутек, пока нас городская стража не поймала. Бросились кто куда. — Возмутители спокойствия, — графиня смеется еще сильнее. — Хорошо, что у нас в Чахтице ты не попыталась ничего такого учудить. — Я сразу поняла, что с вами шутки плохи, — честно отвечает Джени. — Вы бы тогда, чего доброго, меня в пушку зарядили вместо ядра и выпалили. Кстати, magistra, а вы умеете стрелять? — Конечно, умею, — Этери подбоченивается в седле и принимает воинственный вид. — Я же не просто благородная дама, Джени. Я — благородная дама из рода Батори. Поэтому с какого конца берутся за пистолет, я знаю. На лице женщины появляется та мечтательная улыбка, с которой обычно вспоминают далекое и счастливое детство. — Лет шесть мне было, когда у нас гостил дядя Иштван. А я до этого наслушалась от домашних разговоров, какой он отважный воин, и пристала к нему: «Дядя Иштван, научи сражаться! Стану взрослой — отвоюю у султана все земли до самой Валахии!». — И как? — Джени тоже улыбается, вообразив маленькую Этери во главе армии. — Засмеялся, конечно. Сказал, что я храбрая девочка, но с султаном и без меня есть кому воевать, а вот стрелять он меня научит, когда чуть подрасту. Не обманул, в самом деле научил. Этери грустнеет. — Эх, дядя Иштван, дядя Иштван, который потом стал Стефаном Баторием, королем польским. Если бы не умер — поехали бы мы с тобой, Джени, к нему в Гродно, жили бы там спокойно. Вот уж кто-кто, а он точно мог сказать: «Не верю, что моя племянница — убийца, и никому ее не выдам». Она мотает головой, как будто хочет вытряхнуть невеселые мысли. — Ладно, что толку думать, как могло бы быть, если этого никогда не будет. Давай, кто быстрее во-он до того дерева? — Давайте, magistra, — Джени легонько хлопает свою лошадь по боку, пуская ее вскачь. — Н-но! — Этери делает то же самое. — Пошла-пошла-пошла! *** Едва солнце скрывается за лесом — дневного тепла словно и не бывало. Вдобавок, за зиму, проведенную в городе, они обе отвыкли от целого дня в седле, поэтому к постоялому двору вечером подъезжают совсем уставшими и только с двумя желаниями: поесть, а потом улечься спать. Как назло, жена хозяина постоялого двора, которая принимает у Этери и Джени заказ на ужин, а потом идет показать их комнату, оказывается на редкость словоохотливой. «Ой, у нас такие прекрасные дамы — нечастые гости. А вы не боитесь одни путешествовать, пани? Времена-то нынче сами знаете какие, столько лихих людишек вокруг шастает. А вы, я извиняюсь, в гости к кому направляетесь, или по торговым делам, или, может, паломники? Ах, лекари? Ничего себе… Поверите — без малого сорок лет живу, столько путников у нас тут перевидала, а знать не знала, что женщины лекарями бывают. А вот скажите мне, пожалуйста, пани лекарь, у моей двоюродной сестры такая хворь приключилась…» — Милая женщина, — говорит Этери, когда они снова спускаются в зал, ужин готов, и хозяйка оставляет их в покое. — И обходительная. Но, святые небеса, как можно быть такой болтливой? — Особенно когда видишь, что твои постояльцы устали, и совсем не настроены языками чесать, — добавляет Джени. — Но, если этот гуляш на вкус будет не хуже, чем на вид, то я ей все прощу. — Это верно, за хороший ужин можно и длинный язык потерпеть, — Батори пробует наваристый суп. — М-м-м! Вкусно. — Ага, — кивает Джени, отправив в рот ложку с густым варевом. — Прощена. Так и быть, мы не станем пускать ей кровь под покровом ночи. — Пощадим, — соглашается Этери. — А вообще что-то я давно не слышала баек про кровавую графиню. Неужто и года не успело миновать, как всем неинтересны стали мои злодейства? — Может, мы просто слишком далеко забрались? — пожимает плечами Джени. — В Тренчине и Чахтице-то наверняка и сейчас в любом трактире понарасскажут всякого, только спроси. — О да, — Этери презрительно кривится. — Там наверняка чем дальше, тем больше придумывают. Пока они едят сперва гуляш, потом жаркое с кашей, сидевший за одним из столов мужчина лет тридцати, разодетый, как павлин, со щегольской бородкой, достает лютню и выходит на самое видное место, к очагу и трактирной стойке. Разговоры в зале тут же стихают — всем хочется послушать музыку. Голос у бродячего менестреля красивый и играет он хорошо, так что вскоре в оставленную на столе шапку одна за другой начинают лететь монеты. Поет менестрель сначала про подвиги короля Матьяша Корвина, потом что-то о несчастной любви, а вот следующая песня заставляет Этери и Джени забыть об ужине. Ожидающая прихода ночи дама в золотом и пурпурном, о которой поется в первом куплете, может быть абсолютно любой дамой, но вот звучащие дальше слова о том, что «невинная кровь даст красавице вечную юность» — это про совершенно определенную красавицу. — А вы говорите «байки», — негромко произносит Джени. — Берите выше, magistra, о вас уже песни слагают! — Я польщена, — усмехается Батори. — Имею все шансы остаться в людской памяти на века. Правда, злодейкой — это льстит мне куда меньше. — Зато в памяти тех, кого от смерти спасли, вы другой останетесь, пускай и не на века, — отвечает девушка. — По-моему, это важнее. — Верно, — кивает Этери. — И я рада, что ты это понимаешь, моя ученица. Песня, конечно же, заканчивается тем, что под красавицей, возжелавшей вечной юности, разверзается земля и она летит прямиком в ад. Публика громко аплодирует, выражая согласие со свершившейся справедливостью. — А песня-то сама по себе недурна, — говорит Этери. Она, впрочем, хлопать в ладоши не стала, как и Джени. — Можем кинуть пару монет. *** Стоит Джени прикоснуться головой к подушке и сомкнуть глаза, как она тут же проваливается в глубокий сон без сновидений. Когда из этого сна ее вырывает стук в двери их комнаты, девушке кажется, что прошла всего минута, не больше. Вставать не хочется. Может быть, если не открывать, стучащий просто уйдет? Подите прочь, Джени и magistra никаких гостей посреди ночи не ждут. Но ночной гость упорно продолжает стучать. — Пани лекарь, — слышится из-за двери. — Пани лекарь, это Барбара, хозяйка. Простите, что бужу, нам ваша помощь очень нужна. — Ох-х-х… — отчаяно зевая, Этери выбирается из-под одеяла. — Что там такое стряслось? Джени следует ее примеру. Раз уж сказали хозяйке постоялого двора, что они лекари, то негоже бросать людей без помощи посреди ночи. — Там благородную госпожу привезли, — сходу бросается в объяснения Барбара, когда Этери и Джени, одевшись, впускают ее в комнату. — Ее служанка говорит, гостили у родственников, а по дороге домой занемогла, жар у нее сильный. Заехали к нам, боятся, что до замка не довезут. — Веди к благородной госпоже, что ж поделаешь, — вздыхает Батори. — Попробуем помочь. Джени, захвати наши сумки с лекарствами. В коридоре у дверей комнаты, самой дорогой на этом постоялом дворе, их уже ожидает служанка заболевшей госпожи, девушка на вид немного старше Джени. Руки ее дрожат, глаза полны слез. — П-пани лекарь, — она едва сдерживается, чтобы не разрыдаться. — Помогите, пани лекарь, прошу вас. Не дай Господь, госпожа умрет… — Погоди рыдать, — останавливает ее Этери. — Скажи, что с твоей госпожой? Выслушав ее сбивчивый рассказ, и уловив из него самое главное: это не похоже на чуму или оспу, в комнату можно входить без маски и перчаток, они заходят все вчетвером. Подходят к кровати, на которой, хрипло и рвано дыша, с закрытыми глазами лежит больная, и в неровном, колеблющемся свете свечи Джени видит, что той, кого служанка называет госпожой, самое большее лет восемнадцать. А еще — что она похожа на Этери. Очень похожа. Самообладанию Батори можно только позавидовать: ни один мускул не дрогнул в ее лице. — Ну вот что, голубушки, — говорит она Барбаре и служанке. — Подождите в коридоре, пожалуйста. Мы вас позовем, если что-то надо будет. Обе послушно выходят, и теперь Джени видит, что губы Этери начинают дрожать. И все понимает, не задавая никаких вопросов. — Диана, — тихонько зовет Этери, дотрагиваясь ладонью до лба заболевшей. — Диана, доченька. Джени никогда прежде не слышала в голосе своей наставницы столько нежности. Никогда прежде не видела столько нежности в ее взгляде. Диана открывает глаза, долго и молча смотрит с недоверием, потом наконец заговаривает: — Мамочка? Это взаправду, или ты мне снишься? — Я тебе снюсь, милая, — отвечает Этери, снова овладев собой. — Сейчас мы тебе поможем во сне, а, когда ты проснешься, тебе сразу станет легче. Договорились? Диана кивает. — Ну вот и умница. А теперь расскажи, что у тебя болит. Они дают Диане снадобье, чтобы снять жар, и та засыпает. Потом Этери оставляет служанке (уже не такой испуганной) лекарства, и рассказывает, что нужно дать госпоже завтра, и послезавтра, и когда ей можно будет ехать дальше. Та долго рассыпается в благодарностях, порывается упасть в ноги, просит дождаться, когда приедет супруг госпожи (другой слуга уже помчался за ним, самое позднее — завтра к обеду они будут), потому что он наверняка не поскупится на плату для пани лекаря. Этери попытки упасть в ноги пресекает, дождаться соглашается, но, едва они с Джени возвращаются в свою комнату, говорит: — Завтра уедем пораньше. С Готлибом, у меня были прекрасные отношения, но они остались в другой жизни. Понятия не имею, поверил ли он обвинениям в мой адрес, и не рискну проверять это. — Супруг вашей дочери, magistra? — догадывается Джени. — Он самый, — графиня стягивает платье, оставаясь в нижней рубашке, и снова ныряет под одеяло. — Диане с ним повезло, как, впрочем, и ему с ней. Знаешь такую поговорку: «Geduld bringt Rosen»? — «Терпение приносит розы»? — с немецким у Джени дела уже обстоят куда лучше, чем полгода назад. — Это что-то вроде «Стерпится — слюбится»? — Да. Так вот, в их семейной жизни терпение очень быстро розы принесло, полюбили друг друга они почти сразу. Далеко не всем так везет. Этери задувает свечу. — Давай спать, Джени. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, magistra. Но девушка еще долго лежит, глядя в темноту. И она знает, что Этери тоже не спит: разве уснешь после случайной встречи со своей дочерью, которую не видела невесть сколько, еще невесть сколько не увидишь, и с которой даже остаться не можешь из опасения, что тебя схватят? Наверняка Батори сейчас думает о Диане, о других своих детях, вспоминает что-то связанное с ними. Джени знает Этери-хозяйку, Этери-врача, Этери-наставницу. Хорошо знает. Но сегодня она впервые увидела Этери с родным человеком, Этери-мать. Впервые столкнулась с той стороной ее жизни, которая всегда оставалась для Джени тайной за семью печатями. «Я впервые увидела, как выглядит ее любовь, — поняла девушка. — Ну, то есть, меня она тоже любит, или, к примеру, Эмму, да даже этих стервозин Дорку и Ильку любила, но это другая любовь немного. Сегодня я увидела, как она любит человека, который ей по-настоящему дорог. Дорог так, как бывают дороги только самые близкие. И мне о такой ее любви разве что мечтать пока можно». *** Они встали пораньше, быстро позавтракали и выехали с постоялого двора. К счастью, служанка Дианы им не встретилась: она наверняка оставалась со своей госпожой. Долго ехали в молчании, погруженные каждая в свои мысли, а потом Джени все же решилась спросить Этери о любви, хотя и немного в обход: — Magistra, простите, что такие вещи трогаю, но все же я, наверное, и сама когда-нибудь с этим столкнусь. Как быть, если человеку плохо, его надо спасать, а ты его любишь? — Ох-х-х-х… — вздохнула Батори. — Я знала, что ты об этом спросишь, Джени. — Спасать того, кого, любишь, тяжело: врачу нужен здравый рассудок, а чувства тут плохой советчик. Вот, к примеру, помнишь историю с Эммой и ее ногой? — Конечно, — и рада была бы Джени забыть, но разве выбросишь из памяти такое? — Я Эмму… Ну, можно сказать, что люблю по-своему. Я понимала, что делаю ее калекой. Что она может возненавидеть меня за это. Но спасла ее жизнь, а не ее конечность, потому что лучше быть с одной ногой, но живой, чем с обеими, но мертвой. Так что приходится забыть о своей любви на время, иначе ничего хорошего из этого не выйдет. Женщина замолчала, что-то вспоминая и, похоже, думая, делиться ли с Джени тем, что вспомнила. Все же решила поделиться, хотя и без подробностей. — И уж тем более не влюбляйся в тех, кого лечишь. Это в балладах красиво выглядит: дева выходила раненого воина, они друг друга полюбили, поженились и жили долго и счастливо. В жизни все куда сложнее выходит. Поняла? — Поняла, — кивнула Джени. Теперь ее желание разузнать, что же такое любовь для Этери, и какая любовь случалась в ее жизни, стало только сильнее. Но сейчас magistra явно об этом не расскажет. «Всему свое время. Будем ждать подходящего момента». — А вот и развилка, — Этери указала на дорогу, которая раздваивалась впереди. — Сейчас будем решать, куда ехать дальше. «Прага» — гласила надпись возле одной стрелки на камне, стоящем на распутье дорог. «Бреслау» — надпись возле второй стрелки. — Ну что, Богемия или Силезия? — спросила Батори. — В Силезии будет сложнее с языком, а в Богемии куда больше людей, которые совершенно случайно могут меня узнать. — Я за то, где безопаснее, — ответила Джени. — А язык… Ну, не совсем же он там на наш непохож? Как-нибудь объяснимся, я думаю. — Согласна, — поддержала ее Этери. — Значит, Бреслау. И тронула узду, поворачивая лошадь на ту дорогу, что вела к северу.