*
— Мурлыка, я поехал, — шепчет над ухом Попов. Я сквозь сон силюсь улыбнуться и вытаскиваю руку из-под одеяла, чтоб помахать, но в итоге просто едва двигаю одним указательным пальцем. Арс целует меня в костяшки и уходит, захлопнув за собой дверь. Вечером мне тоже вылетать — на другом самолёте — в следующий город тура, но у Арсения ещё эфир на радио и какая-то важная встреча, так что я отсыпаюсь за нас двоих. Без Арса спать холодно, я зябко ёжусь и стараюсь нащупать оставленный где-то в ногах плед, но мне не удаётся: мужчина сам всегда как батарея, я уже привыкла греться о его обнажённую спину и утыкаться носом в загривок. Я ворочаюсь, наверное, с полчаса, не могу уснуть и хнычу: зачем было лететь порознь, если я всё равно не сплю? Спустя чёрт знает сколько времени в замке кто-то шарится ключом — сперва мне кажется, что, видимо, прошло всего несколько минут, и Арс просто вернулся за забытым телефоном, но часы на тумбочке показывают половину шестого утра, а выезжать Арсений точно должен был в пять. — Ты чего вернулся? — полушёпотом спрашиваю я, как будто я могу кого-то разбудить, приподнявшись на локтях, но вскоре вновь падаю на подушку не в силах держаться. — Забыл что-то? Арсений явно ничего не ищет, он будто на скорость раздевается и бессистемно расшвыривает в разные стороны снятые вещи, забегает в ванную и шлёпается рядом со мной, тут же залезая под одеяло и прижимаясь к моей ноге холодными ступнями. Я шиплю, Арс извиняясь целует меня в висок и по-кошачьи мурчит — кто тут ещё мурлыка. — Рейс отменили, полечу с тобой вечером, Антон один будет отдуваться на радио, — радостно говорит мужчина и притягивает меня ещё ближе к себе, соприкасаясь с моей разогретой ото сна кожей своей прохладной. — Ты холодный, — бурчу я и утыкаюсь носом между ключиц Попову, вдыхая резкий, но приятный аромат духов: сегодня не «Гроза», а излюбленная Шанель. — А ты меня согрей, — я прямо чувствую улыбку в голосе мужчины и послушно закидываю на него ногу и руку. Арс довольно хмыкает, целует в макушку и вскоре начинает спокойно сопеть. Через несколько минут я тоже проваливаюсь в сон и периодически ощущаю, как руки Арсения прижимают ближе и крепче, от этого даже несмотря на сонливость сердце выделывает влюблённые кульбиты.*
Антон уже больше двадцати минут вещает о том, как тяжело было вывозить весь эфир в одиночестве, потому что ведущая задавала типичные вопросы из регионального интервью. Я изредка посмеиваюсь и сосредоточенно размешиваю лёд в лимонаде, но почти всё время смотрю на Арсения: сегодня тот периодически хмурится чему-то и то и дело замирает на несколько секунд. На вопросы отмахивается и заверяет, что всё в полном порядке, и верить я не склонна, но и настаивать на признании, светя лампой в лицо, тоже не буду. — И в конце, блять, короночка! Что, говорит, больнее — шокеры или мышеловки? — все присутствующие в кафе издают осудительное «у-у-у», и Шаст согласно кивает часто-часто, тряся чёлкой. — Спасибо хоть не попросила рассказать забавный случай с гастролей, я бы точно застрелился. Арсюх, вот тебя не хватало, у тебя так язык подвешен! Арсюха тем временем почти не реагирует: поднимает от тарелки с десертом рассеянный взгляд и невпопад пожимает плечами. Увидев мои взволнованные глаза, тут же улыбается и протягивает кусочек пирожного на ложке. Отвлекает, как Кьяру от слёз, пытается переключить внимание на что-нибудь приятное. — Заткнуть меня удумал? — спрашиваю я с наигранной строгостью, но рот открываю и сладость принимаю: кто я такая, чтоб отказываться? Арс хихикает, но взгляд какой-то отсутствующий, и я предпринимаю последнюю попытку немого допроса, от которого Попов вновь умело уходит, утопив взгляд в горячем чае. — Парни, сегодня надо прям круто отработать, у нас десятый концерт в этом городе. Представители какого-то из местных фан-клубов о юбилее знают, подготовили два флешмоба и подарки. Выложимся на полную, да? — Стас звучит подавлено, в каждом слове сквозит вопросительная и извиняющаяся интонация, но никого это не смущает — в особенности меня. Мне титанические усилия стоит приложить, чтоб едко не усмехнуться. — Хотите, подгримирую вас немного? — предлагаю я, Серёжа фыркает. — А тебе специально тугой хвостик затяну, чтоб ты всё время улыбался, а то последние три города букой в углу отсиживался. Шастун от смеха булькает в чашку с кофе, Позов поднимает на меня взгляд и одобрительно хмыкает, отсалютовав куском мяса на вилке, один Матвиенко опять куксится. Я пожимаю плечами и возвращаюсь к методичному выковыриванию оливок из салата. Спустя полчаса, когда мы уже попросили счёт, одна из официанток не выдерживает и всё-таки просит о совместной фотографии. Парни, как и всегда, соглашаются, но строятся в кадр заметно устало. Девушка устраивает голову на плече у Арсения, а рукой пытается ухватить за ладонь Шаста, но тот прикидывается дурачком и показывает большой палец в камеру и глупо лыбится. Скомкано поблагодарив, румяная официантка убегает из зала в подсобное помещение, наконец давая всем одеться и спокойно покинуть кафе. Все, кроме меня, надевают какие-то шапки-кепки, солнцезащитные очки и капюшоны, чтоб добраться до отеля максимально спокойно. Арсений помогает мне надеть куртку и напоследок воровато и бегло чмокает в плечо, выскальзывая за дверь. По пути мы натыкаемся на несколько афиш, каждую из которых Шеминов старательно фотографирует, чтоб затем свериться с отчётом по продвижению. После одной из пропущенных вывесок долго мучаюсь: окликнуть мужчину или пройти мимо, гордо задрав нос? В итоге всё-таки подзываю Шема, а тот неловко благодарит и отходит на безопасное расстояние, фотографируя издалека. Разминка идёт бодро и весело, Крап в один голос со мной хохочет с выдуманных на ходу шуток, и я абсолютно уверена, что концерт тоже пройдёт великолепно. Для разминочного «Стоп-кадра» мне предлагают выбрать любой предмет и принять любую позу: я выискиваю среди местного реквизита указку и сажусь по-турецки посреди сцены. Арсений залипает с глупой влюблённой улыбкой и даже не накидывает никаких шуток, зато Серёжа выдаёт пулемётной очередью тонну чуши: от шуток про очень плохую училку до неуместных дурацких каламбуров. По окну гримёрной начинает барабанить дождь, когда я любовно укладываю чёлку Шастуна: от грима тот отказался, но «кудрявый чёлочный прикол» — это святое. Стас задумчиво смотрит на капли, бегущие по стеклу будто наперегонки, и почти ни слова за весь день не говорит, только по делу. За полчаса до концерта я наконец решаю вытрясти из Арсения, что же с его самочувствием, и ловлю недалеко от импровизированного места фотосессии в коридоре. — Так, Попов, что с тобой такое? — недовольно говорю я, когда после очередного щелчка затвора Арс устало опускается на корточки и жмурится. — Поясница болит, в зале давно не был. Репетиции, кастинги, съёмки… Совсем форму растерял, — будничным тоном сообщает Арсений, грустно вздохнув и попытавшись потянуться, и этот ответ вполне меня устраивает: у него и правда огромный список дел на каждый день, странно, что на меня вообще время находится. Под громкий обратный счёт из зала, который ведёт Стас с публикой, я ловлю Арса у самого выхода на сцену и целую, чувствуя сладкий привкус фруктовой жвачки. Отцепиться приходится под «Один!» и громкие аплодисменты, и мужчина бодро выскакивает на сцену. Я проползаю на специально поставленный для меня стул в первом ряду и тоже аплодирую, слушая рассказы каждого о том, как дела и какие планы. Концерт идёт чрезвычайно ярко, один из флешмобов устраивают прямо в процессе концерта во время «Вечеринки». На «Следователе» я плачу от смеха, а сидящая рядом девушка звучно икает от самозабвенного хохота и стыдливо прикрывается ладонью, чтоб не привлекать лишнего внимания. В какой-то момент Крап пишет мне сообщение с просьбой принести забытую в гримёрке воду. Приходится встать и направиться за кулисы. В длинных коридорах отличная слышимость, от стен то и дело отскакивают взрывы смеха и шумные аплодисменты. На обратном пути я замечаю развязанный шнурок на кроссовках, ставлю воду на пол и завязываю бантики, присев на корточки. Из зала слышится визг, за которым следует слишком пугающая тишина. Вряд ли кто-то пошутил настолько удачно, что все массово умерли от смеха. Забыв про несчастную воду, бегу к кулисам на невообразимой скорости, запинаясь о собственные ноги. Тишина по-прежнему давит на уши, но нарастает нервный шёпот. На сцене какая-то возня, за скопившимися людьми не видно ничего и никого, а услышанная во всеобщем гаме: «Это что, часть шоу?» выбивает почву из-под ног. Парни склонились над кем-то на сцене, и я не решаюсь пересчитать по головам, кого не хватает. И, Господи, блять, хоть бы это был не он. На сцене вопреки всем самым сильным надеждам, разрушительно сильным, оглушительным, лежит неестественно бледный Арсений, вокруг которого столпились все, кто только можно: работники концертного зала, Стас и импровизаторы, кто-то из поклонниц рвётся на сцену, но охрана сдерживает наплыв. В три больших шага преодолеваю расстояние до Попова и убеждаюсь: тот действительно, сука, без сознания. Выглядит так, будто я загримировала его для самой жуткой сцены в бюджетном фильме ужасов, но это реальность — и от того страшнее. В голове пульсирует боль и ужас, но приходится взять себя в руки, стиснув зубы до скрипа. — Крап, всем вырубить микрофоны быстро, — рявкаю я в микрофон Антону, уже на окончании «о» звук пропадает, — разошлись от него все нахуй, воздуха! — кажется, микрофоны было выключать ни к чему — я достаточно громко кричу, чтоб все присутствующие заметно заволновались. По парням не особо видно, что те паникуют, но с залом яснее: из каждого уголка доносятся всхлипы и визги, охрана с трудом выдерживает натиск. — Стас, ты вызываешь «Скорую», если ещё не вызвал, вы, мужики, тащите его за сцену. Блять, бегом! Окна все открыть, какие найдёте! Ноги выше головы — мне плевать, что вы подложите, хоть жопы свои! И пояс ему расстегнуть, футболку задрать. Бегом! Стоящие рядом работники, настраивавшие свет перед выступлением, коротко кивают и уволакивают Попова, глупо хлопая глазами. Парни, отошедшие на почтительное расстояние, наблюдают за моими манипуляциями непонимающе и с волнением, даже медик Позов растерялся. Удивительно, как не теряться удаётся мне: прямо на моих глазах белеет и безвольно роняет руки Арсений, хотя обычно тот всегда сияет жизнью и силой. Я встаю с колен — я что, сидела на коленях всё это время? — и беру один микрофон, предназначенный для гостей, подняв тот в воздух. После того, как я его трясу, Крап включает звук, и я произношу громко и чётко, стараясь вложить в голос спокойствие и уверенность: — Дорогие зрители, пока в концерте объявляется антракт. Через пятнадцать минут мы сообщим, продолжится ли выступление. И отставить панику, всё будет хорошо! — пизжу. Самозабвенно, захлёбываясь своим же враньём, потому что ноги подкашиваются нещадно, а воздух в лёгких кончается. Сцена передо мной вертится как будто, суета усиливается, и виски сдавливает тупой болью. Я ухожу в ту сторону, куда транспортировали Попова, и вопросительно смотрю на Шеминова, который мог уже сто раз вызвать «Скорую помощь», на что мужчина коротко кивает и не решается сделать шаг навстречу. Над Арсением тем временем вертится дежурный медик концертного зала и проверяет пульс с дыханием, пальпирует грудную клетку и живот. — Дыхание поверхностное, пульсация в брюшине, синюшность губ. Были жалобы? — Боль в пояснице, головокружение, рассеянность сегодня, — вклиниваюсь я. Сначала я буду адекватной, а потом уже забьюсь в уголок и порыдаю. Врач поднимает глаза на меня и раздосадованно качает головой из стороны в сторону, поднимаясь на ноги. Отходит от Арса и разводит руками. — Плохо, очень-очень плохо, счёт на минуты идёт, — я теряю почву под ногами после этой фразы и стремительно лечу навстречу полу, но меня под руки мгновенно подхватывает Матвиенко, ставя на ноги. Держит крепко, хотя и его пальцы подрагивают. — Регина, слушай меня, смотри на меня, — произносит Серёжа и берёт моё лицо в свои ладони, глядя прямо в глаза, в самые зрачки, — всё будет в порядке, врачи уже внизу. Антон ушёл за документами и вещами Арсения, сейчас мы поедем в больницу, всё решим, всё будет хорошо. Дыши ровно со мной в такт, м? Давай-давай, моя хорошая. Я предпринимаю последнюю попытку быть в сознании и адеквате, поднимаюсь на ноги, резко распрямившись, и вновь выхожу на сцену с микрофоном, погладив Серёжу по предплечью в благодарном жесте. В зале количество народу не убавилось ни на процент: все сидят и ждут вердикта, даже не решаются встать. — Друзья, Арсений переутомился, ему нужна госпитализация, — зал отчаянно воет: вряд ли из-за отмены мероприятия, скорее от волнения за мужчину, — все билеты на сегодняшний концерт будут действительны на новую дату, поскольку это форс-мажор. О новой дате сообщим позже, всем хорошего вечера! Дальше я не слышу ни криков зала, ни голосов парней: я смотрю на врачей с носилками, которые перетаскивают тело — нет, не тело, конечно, он не просто тело, он жив и будет жить сто лет — на носилки. Антон надевает на меня какую-то безразмерную ветровку, и мне абсолютно до пизды, чья это куртка. Я бреду вслед за медиками и сжимаю в руках паспорт Попова, где на четырнадцатой странице так возмутительно сильно не хватает меня. От запаха больницы щиплет в носу, нас не пропускают дальше приёмного покоя, и я места себе не нахожу — толкаюсь с невинными посетителями и персоналом локтями, огрызаюсь на всех подошедших, от души посылаю к чёртовой матери Антона, за что даже не испытываю угрызений совести. Шастун понимающе отходит от меня и нервно прячется в тёмном углу внутреннего дворика больницы, воровато затягиваясь до кашля и пустыми глазами глядя в стену. Глаза у всех одинаковые — стеклянные и напуганные. — Один человек может подняться для оформления документов и заключения договора, — произносит голос из-за стекла окошка регистрации. Никто из приехавших — а приехали, к слову, все, даже Крап — даже шага в сторону дверей не делает, уступая путь мне. Я прохожу стандартные процедуры типа выковыривания из общей корзины пары синих бахил и демонстрации паспорта, после чего невыносимо долго еду рядом с молчаливым мужчиной в белом халате на лифте до третьего этажа отделения экстренной хирургии — хирургии, значит, Арсению нужно операционное вмешательство. Только бы успеть. Наверху доктор оставляет меня у стойки с усталой медсестрой и уходит вглубь стерильно-белоснежных коридоров. Я стараюсь хотя бы просто дышать и не набрасываться на невинную девушку с сотней вопросов. — Фамилия пациента, документы, прописка, — заученным текстом произносит медсестра, кликая мышкой и глядя в экран, не поднимая на меня глаз. — Попов Арсений Сергеевич, вот паспорт, — я протягиваю документ в кожаной обложке, — внутри полис и СНИЛС, если Вам нужно… Прописан в Петербурге. Арс… Арсений артист, мы приехали на гастроли, потерял сознание во время концерта. Представляете, просто на ровном месте? — Представляю, — выдыхает медсестра с бейджиком «Ксения» и старательно заполняет документы, клацая по клавиатуре. — Пациент в операционной, больше ничего сказать не могу. Посидите в зоне ожидания, там есть кулер с водой и автомат с кофе, — участливо улыбается девушка и возвращает мне паспорт. Я на автопилоте бреду в указанном направлении и без сил падаю на диванчик, до страшной боли закусив губу. Каждая минута ожидания — каплей ледяной воды по темечку. Как китайская пытка, до зубовного скрежета невыносимо тяжело, хочется взвыть и сбежать, но из собственной головы бежать некуда. Набегалась. Каждая минута ожидания — тонкой иголкой под ногти. До упора, до жалкого скулежа сквозь стиснутые зубы непростительно больно, хочется взбрыкнуть и спрятаться, но прятаться негде. Я как на ладони тут, на диванчике этом проклятом, с обнажённой душой: неуютно, страшно, хочется прикрыться, но никто не смотрит. Каждая минута ожидания — острым лезвием по бледной коже. Резко, до разводов крови алой-алой, возмутительно обидно и страшно, хочется в ответ рыкнуть, ударить обидчика, но обидчик — сама судьба, госпожа Фортуна, которая должна быть богиней и крутить своё треклятое колесо. Хочется содрать со слепых глаз повязку, сказать: «Разуй глаза, вот я, мне нужно чёртово счастье, я устала полагаться на случай!». Я проклинаю её и — особенно сильно — себя. Сама не знаю, за что, будто я одна могла предотвратить произошедшее и не сделала этого. Складывается впечатление, что за окном проходят месяцы и годы, пока я мерно покачиваясь сижу и кусаю губы. Вкус крови не чувствуется уже, нет ни ощущений, ни эмоций: хочется тормоз вжать в пол до отказа, чтоб не лететь так стремительно в страх и ужас. Захлебнуться ничего не стоит, просто вляпаться, непросто выйти чистым. — Здравствуйте, девушка, — раздаётся над ухом громкий голос, я вздрагиваю всем телом и крепко сжимаю подлокотник пальцами, — я Алексей Сергеевич, врач Арсения. Вы же с ним приехали? — я киваю, боясь произнести хоть звук: будто можно спугнуть правду, будто можно привлечь неизбежное, но по-прежнему пугающее. — У Арсения произошёл надрыв аневризмы аорты брюшной полости. Земля ускоряет ход, делает сотню оборотов в секунду и схлопывается, заставляя крепче вжиматься всем телом в мебель, будто та способна дать хоть немного опоры. Могут ли помочь человеку детские надувные нарукавники, когда он — пассажир тонущего «Титаника»? Поможет ли мне сейчас крепкий подлокотник кресла, если небо обрушивается на землю с грохотом и присвистом? — Вероятнее всего, аневризма возникла вследствие травмы. В анамнезе есть ушибы, ДТП или серьёзные драки? — врач поднимает брови и склоняет голову в ожидании ответа. — Я… я не уверена насчёт ДТП, тем более серьёзных, к дракам Арсений не склонен, но… Он актёр, возможно, были травмы на съёмках, — неуверенно произношу я, закусив губу. Хочется вернуть себя к жизни, но я пока не знаю, есть ли в ней смысл. — Я Вас понял, возможно… Разрыв и надрыв аневризмы всегда предполагают огромный риск летального исхода и осложнений, — я впиваюсь ногтями в ладони, чтоб не встряхнуть несчастного Алексея Сергеевича и не закричать: «Да говори же ты!», — срочная операция длится от трёх до пяти часов. В случае с Арсением мы справились за четыре, — я размыкаю губы, чтоб удивлённо схватить кусочек воздуха высохшими от волнения губами: я просидела здесь четыре часа? — Перед проведением операции мы сделали необходимые анализы, компьютерную томографию, ультразвуковую диагностику… В целом Ваш мужчина или, э-э-э, брат, я не знаю, это не принципиально, вполне здоровый и крепкий. Операцию перенёс отлично, о Господи, давайте только без слёз, живой же, — нервно говорит доктор и тянется к кулеру, чтоб набрать холодной воды в пластиковый стаканчик, но я не могу удержаться от сухого болезненного всхлипа. Больше четырёх часов мучительного ожидания и такое оглушительное облегчение. Оглушительное до слёз, до ноющей где-то на затылке ломящей боли, до головокружения и потери почвы под ногами. Врач немного брезгливо пихает мне под нос воду, которую я пью маленькими глотками, стараясь смочить пересохшее от частого нервного дыхания горло. Стараюсь как можно скорее прийти в себя, чтоб впитать каждое произнесённое затем слово. — В течение следующих суток Арсений будет в палате интенсивной терапии, сами понимаете — надо пронаблюдать, как тело отреагирует на общий наркоз и прочее. Затем переведём в обычную палату, вот только тогда сможете его посетить. Я это всё к чему, езжайте домой. Успокойте группу поддержки, сидящую внизу, потом приедете с вещами. — Спасибо. У меня есть несколько просьб, — я кратко мотаю головой и стараюсь исправиться, — точнее, вопросов. Есть возможность перевести Арсения в отдельную палату? Безусловно, деньги — это вообще не вопрос. И, пожалуйста, не давайте никаких комментариев средствам массовой информации, сначала мы должны подготовить официальный ответ. Если нужны ещё какие-то деньги, Вам или ещё кому-то, Вы только скажите… — Девушка, пока я не выгнал Вас отсюда, давайте закроем тему лишних денег, ясно? — я быстро киваю и отвожу взгляд. — На стойке оплатите отдельную палату и возьмёте список необходимых вещей, всего доброго. Врач быстрым шагом уходит, оставляя меня наедине с собственными мыслями и волнением, подслащённым чайной ложечкой облегчения. Белизна больничных коридоров вытрезвляет немного, позволяет отмереть и направиться к стойке к вежливой Ксении, чтоб подписать кипу бумаг и отвалить приличную сумму за целую неделю комфортного проживания в одиночестве. Напоследок девушка вручает мне распечатанный лист со списком всех необходимых пациенту вещей и принадлежностей, который я подрагивающими пальцами складываю и прячу в карман ветровки. Я по-прежнему не знаю, кому принадлежит эта вещь, не знаю, который час, и в каком мы вообще районе находимся. В приёмном покое не так удушливо пахнет медикаментами, но паника тут явно ощутимее, чем третьем этаже в отделении экстренной хирургии. Едва завидев меня, на ноги подскакивает Матвиенко, воспалёнными глазами глядит на меня и цепляется руками за пальцы, ища утешения. Умоляя о них сухими губами беззвучно, но слышно и ощутимо. — Надрыв аневризмы аорты брюшной полости, операция прошла сносно, надрыв — последствие какой-то травмы, — только сейчас я осознаю, как сильно устала за прошедшие пять часов. Голос звучит так, будто я вот-вот свалюсь с ног без сил — и не факт, что так и не случится. Серёжа выдыхает как-то ошарашено и в то же время с облегчением, обнимает меня крепко до хруста костей и тихо всхлипывает лишь один раз, уткнувшись носом в моё плечо. На негнущихся ногах я выхожу из больницы, получаю несколько пощёчин холодным ветром и медленно задыхаюсь от всего, что накопилось внутри. Даже закуривать не хочется, потому что даже вдохи и выдохи выходят рваными, смазанными — горьким дымом подавлюсь однозначно. Под деревом во внутреннем дворике стоит Антон, ссутулив плечи. Под тонкой сценической футболкой медленно поднимаются и опускаются рёбра, неритмично и устало. Я подхожу ближе и опираюсь спиной о дерево, почти не глядя на друга. — Он в порядке. Почти, — выдыхаю я и сползаю по дереву вниз, подобрав под себя ноги. Земля сырая и холодная, но меня мало беспокоят такие мелочи жизни. Антон кивает и тянет руку, чтоб помочь мне встать, но я не пользуюсь предложением и покачиваю головой. Уронив лицо на ладони, впервые чувствую подплывшие к глазам горячие слёзы. Не стараюсь сдержать их и смахнуть со щёк, отпускаю себя и свои эмоции. Накопившееся за весь вечер напряжение наконец находит выход; захлёбываясь слезами я едва успеваю вдыхать хоть немного воздуха и нещадно трясусь, чувствуя, как Антон присаживается рядом на корточки и закуривает. Наверняка пачка его Парламента значительно похудела за прошедший вечер, а лёгкие печёт.*
Я вхожу в палату ровно в ту же секунду, как медсестра даёт добро — приёмные часы с двенадцати, а я с десяти маюсь и топчусь в коридоре, кусая пальцы. Антон всучил мне сумку с купленными вещами и какими-то фруктами для Арсения, и я нервно мну её ручку вспотевшими ладонями. Сердце трепещется птицей и бьётся о рёбра звучно, особенно в тишине больничных коридоров. Арсений лежит побледневший и усталый, глядит в потолок и даже не оборачивается на звук открывающейся двери. На фоне белого постельного белья и таких же стерильных стен Арс выглядит смертельно измученным, и я замираю на пороге, цепляясь за прохладную ручку двери. — Арс… — Рен? Привет, — Попов силится улыбнуться, заметно храбрится и после этого сразу хмурится, почувствовав какой-то дискомфорт. Я делаю несмелый шаг внутрь палаты, но Арсений доверчиво раскрывает руки для объятий, и я подхожу ближе, обнимая так невесомо, как только могу. — Ну, я же не хрустальный. — Хрусталь холодный, а ты тёплый, — брякаю я и утыкаюсь лбом в плечо мужчине, горько хмыкнув. Арсений довольно смеётся и откидывается на подушку, положив руку на мою спину и выводя какие-то узоры подушечками пальцев. Из сгиба на локте торчит катетер, заклеенный прочным пластырем, чёлка на лбу спутанная, а губы пересохшие. Я стараюсь не разглядывать Арсения, чтоб не смущать, тот прячется от взгляда, но раз за разом я цепляюсь глазами за потемневшие круги под глазами и сдерживаю болезненные вздохи. — Шесть недель нельзя трахаться, представляешь? — нарочито весело говорит Попов и играет бровями после долгой паузы. — А предыдущие недели ты с кем-то трахался? Большая потеря что ли? — в тон отвечаю я и хихикаю. Арсений закатывает глаза и цокает, переводя взгляд на сумку. Я прослеживаю направление взгляда и выпрямляюсь. — Парни начитались, что тебе полезно всякие фрукты-овощи-соки, так что насовали кучу продуктов. Ну, одежда там ещё всякая, зубная щётка и… Тараторя, не замечаю, как по щеке скатывается одна предательски горячая слеза, оставляющая влажную дорожку. Арсений приподнимается на локтях и стирает влагу большим пальцем, мягко улыбаясь. — У меня было время подумать, Регина, и мне нужно тебе кое-что сказать. Когда мы в первый раз попытались построить отношения, всё было каким-то судорожным и лихорадочным, я постоянно цеплялся за тебя в страхе потерять и потерял в итоге, потому что не был к тебе готов. В период, когда тебя не было рядом, я осознал, что это была общая зависимость на двоих, болезненная, делающая нас жалкими и слабыми. Но теперь ты — моя сила. Сейчас я уже не думаю, что не могу без тебя: я могу, но не хочу, это совсем другое, — Попов набирает больше воздуха и продолжает проникновенным, тихим голосом. — Я изучал тему созависимых отношений и в каждом признаке находил нас. Сплошные намёки и догадки, никакого нормального диалога, вечные кошки-мышки. Сомнения и страхи, невозможность существовать по отдельности… Я не чувствовал себя ценным просто потому, что я — это я, мне казалось, что я должен заслужить твою любовь, доказать. Ты стала центром моей вселенной тогда, я так сильно зависел от твоих настроений и эмоций, от одобрения. Всё, о чём я думал: ты без меня не проживёшь, а я без тебя влезу в петлю. Теперь же я ориентируюсь на свои цели, желания, но при этом я от макушки до пят наполнен любовью к тебе. Я готов пройти с тобой через любые беды, держа тебя за руку, доверять безоговорочно и поддерживать в чём угодно. При этом мне не нужно ничего заслуживать, притворяться другим, я знаю, что ты принимаешь меня, и я принимаю тебя. Плачущей сейчас с покрасневшим носом, — Арс хихикает, а я злобно тру нос, — сердитой на судьбу и обстоятельства, счастливой в объятиях Шастуна — принимаю всю до кончиков пальцев. Спасибо тебе за то, что сказала тогда «Нет» и дала мне уйти, мы бы добили друг друга окончательно. Я невероятно горд тем, какая ты сильная девочка! Я долго смотрю на Арсения, который часто дышит как после стометровки, улыбаюсь сквозь слёзы. Такая откровенность и искренность вышибает из лёгких воздух, будто я врезаюсь грудной клеткой куда-то с разбегу и мгновенно теряю возможность дышать. Арс мягко гладит мою руку, глаза его искрятся счастьем и уверенностью в каждом произнесённом слове. — Я люблю тебя, — спокойно говорю я без клокочущего в груди желания приковать Арса к себе цепями этими словами. С уверенностью и твёрдостью. — Ты первый раз говоришь мне это, девочка, — ошеломлённо сообщает Арсений и сжимает мою ладонь. Я пожимаю плечами и сворачиваюсь клубком рядом с Арсом на больничной койке.