~
Парии – однажды произнес Рихтер глухо и решительно – всегда парии. Джед так и не понял, о чем тот говорит, напрягся, но, кажется, эта фраза стала для Феликса своеобразным цементом, скрепляющим бетонные блоки того что они строили вместе. - Лестница в небо, - скалится Олсен, - Знаешь, что это, знаешь?.. - Я же чертов архитектор, Джед, - раздраженно хмурится Рихтер, - Слезь с меня. - Лестница в небо, - влажно дышит Джонсон в шею немцу, вцепляясь губами в белую кожу на рельефе трапециевидной мышцы и лезет рукой вниз, между их телами сплошь липкими от пота, гладит по костлявой заднице, откуда до сих не вытащил свой опадающий член. Но да, конечно, сейчас не до нежностей – дело-то сделано. Джонсон перекатывается в сторону и потягивается. Хрустко, с отчетливым удовольствием. Зябко вздрагивает плечами. Ничего не поменялось. Сквозняки всё те же. И сигарета, которую он раскуривает со смачного вдоха-выдоха все из того же табака отвратительного качества, суспензионной крошки, пропитанной химозным никотиновым раствором. Феликс приподнимается на локтях и вжимает ладони в лицо, трет до жжения закрытые веки. Не сразу берет сигарету. Словно сомневается – в целом, относительно того, что происходит здесь и сейчас. Вчера и позавчера. Будет происходить завтра и послезавтра, в том числе у костра на негласном общем сборе. - Парии, - произносит Рихтер именно в этот момент, - Всегда – парии. Джонсон смотрит через плечо, шумно дышит через погано-желтый сигаретный фильтр. - Давай не пойдем, - просто предлагает Крик, - Нам есть чем заняться. Зачем они нам?.. Не гладит по бедру и не выказывает никакой нежности. Дело – сделано. И сейчас не из его задницы течет белёсым, не его задница болит, не его мысли в хаосе, не в его голове раздрай и противоречие. Давай же, спроси про неё, про маленькую брошенную Нею. Рихтер не спрашивает, как-то слишком, подчеркнуто и по-европейски деликатно не касаясь неудобной темы. Вместо этого забирает сигарету ровно тем же движением, каким раньше тянулась к куреву свободолюбивая Нея. Рихтер так и не отвечает, начинает собираться. Джонсон не смотрит на него – только на дождь, бьющийся в мутное оконное стекло. Он знает, что Рихтер пойдет. Вчера. Сегодня. Завтра. Послезавтра… пустая трата времени Пойдет за чем-то своим. какая-то боль из прошлого Детская, мать его, травма? Что там случилось с папашей этого холеного немца, что там была за семейная драма – которые Рихтер с таким упорством тащит в простое и понятное здесь и сейчас.~
…а потом Рихтер сидит у костра, негласно поделенного на две половины. И не говорит ничего. Толи не может подобрать слова, чтобы убедить остальных, толи боится, что сделает еще… хуже? Нея где-то с краю, вроде как на стороне Кинга – на стороне тех, кто неосознанно тянутся к не оформленному толком лозунгу “мы против перемен”. Консерваторы и либералы. Республиканцы и демократы. Олсен, который некоторое время зарабатывал на хлеб статьями в колонке политических новостей, чует нарастающие противоречия всей шкурой, всей кожей. Чувствует, что красная черта совсем рядом. Будет закономерный социальный взрыв – это происходит всегда одинаково, это в природе коллективного человеческого, это спираль истории, неважно, истории большого народа или малого. Большого скопления людей или малых групп, как их группа, группа выживших. Борьба за умы и некую абстрактную правду. Рихтер, кажется, всерьез собирается проводить какую-то разъяснительную работу – Джонсон только выдыхает долго в костер, который чадит белым и без сизого никотина, когда тот поднимается и просит Кинга отойти в сторону и поговорить. - …мы добились много, - доносятся тихие слова немца. Джонсон невольно закатывает глаза – да, мать твою, многого, но можно было бы еще больше, если бы не твое, блядь, желание отчитываться перед противниками перемен, чтобы они поняли, осознали необходимость этих перемен. Каждый вечер у этого чертового костра одно и то же. Потеря времени, потому что толку с этого ноль. Для Джонсона – в первую очередь. Олсен игнорирует условную разграничительную черту. Бесцеремонно двигает Дуайта, который только на испытаниях как неостановимая машина, словно бы просыпается от своего коматозного состояния – и это первый среди остальных, кривит губы Джонсон – а вне их безвольный тюфяк, словно обдолбан наркотой. - Привет, - говорит Джед. - Привет, - говорит Нея после секундной заминки. Джед тоже молчит достаточно долго, чтобы пауза в их недо-диалоге стала дискомфортной для всех, а потом ввинчивает классически-пошлое: - Как дела, детка? От замешательства Неи, щедро приправленного выразительным негодованием и сидящей глубоко внутри болью становится жарче, чем от костра. - Отвали, - шепчет Нея. - Тебе что надо? – Денсен напряженно, как копье, держит крепкую палку, тлеющую воткнутым концом в костре. Неверный ответ – и шибанет наотмашь по лицу, и будет хлестать ублюдка-Джонсона без жалости, как хлещут обнаглевшую скотину. - Ты из Техаса? Страшно оседлать быка, а, детка?.. – смеется Джонсон. Денсен поджимает губы. Хватка на сухой ветке выбеливает костяшки пальцев: - Тебе же сказали, отвали. Нея сжимает губы так плотно, что те становятся почти-что-не-дрожащей белой полоской на лице, и хмурится так сильно, что складка между бровей выглядит болезненно, как рана. Смотрит только в огонь. Денсен встает в полный рост, перехватывая свою нелепую палку-из-костра поудобнее, хотя и неумело, бесполезно для серьезной драки – и это звучит более весомо, чем простое “уйди”. - Эй, - вдруг подает голос Дуайт, поправляя очки, хриплое и потерянное – Эй! – которое заставляет всех замолчать, - Мы здесь все в одной лодке. Хватит. Хватит… Прекратите.