***
Прежде чем приняться за работу, я обхожу все кусты у детской площадки. Понимаю, что не будет Шейн там прятаться, что он в джодже, — но проверить не помешает. Шейна там нет. Только забытая кем-то плюшевая игрушка — здоровенное зеленое яблоко. Весь оставшийся день я вплетаю это яблоко в мотивы площадки (между крокодилами и медведями). За спиной кто-то довольно щелкает языком. Я подпрыгиваю. Льюис! — Молодчина, дочка, — щурится он, — вот и джунимо у тебя, смотрю, появились… Очень хорошо! Ты, главное, до осени закончи, а я заявку подам на конкурс благоустройства парков, может, премию получим. Местная мифология сейчас в моде, и туристы, глядишь, потянутся… Всё денежка в городской бюджет! — это он уже бормочет себе под нос.***
В маленькой пристройке у дома я нахожу старую тупую косу. Кое-как точу ее пыльным бруском. Перед работой с грехом пополам кошу траву у двери и в садике. Распарываю матрас, вытряхиваю свалявшиеся комки ваты и сжигаю в камине. Пыльный вонючий матрас несу к лесному озерцу и полощу на мостках, пока он не становится свежим и чистым. На следующий вечер, пока не выпала роса, сгребаю сено и делаю прекрасный тюфяк. Он принимает меня в ароматные объятья. Этой ночью мне хорошо и покойно.***
В сумерках я с корзинкой обхожу лес в поисках подножного корма. Легкая морось незаметно сменяется обложным дождем. Впотьмах я едва не спотыкаюсь о человека. Пьяное тело валяется на спине в окружении банок из-под пива. Приоткрыв мутные глаза, оно кряхтит: — А, соседка… Над импотентом пришла посмеяться… Я молчу. — Я такой тупой и жалкий… — продолжает тело с пьяным надрывом. — Скажи, почему бы мне не свалиться с этого обрыва прямо сейчас? Я молчу. Тело издает утробные звуки и исторгает из себя выпитое. В темноте я едва нахожу дорогу домой.***
Наутро, открыв дверь, я вижу девочку. Очень сердитую девочку с опухшими от слез глазами. Она смотрит мне в лицо и зло кричит: — Я на твоей площадке играть не буду! Ты убила Шейна! И убегает. Я сползаю по косяку. Убила. Значит, его больше нет. Опасности больше нет. Убила?!***
Вскоре у моего дома толпится чуть ли не весь город. Я вижу их через дыру в джоджа-пакете, слышу их голоса. Марни. Льюис. Гас. Эмили. Харви. Мару. Две кумушки. И детей притащили. Остальных не знаю. — Выходи! — кричит кто-то. — Не выйдешь — вышибем дверь! Шершавая бревенчатая стена поддерживает меня. А больше рассчитывать не на кого. — Выйди, дочка, — слышу я голос Льюиса. — Поговорить надо. Господи, я ведь не дура. Такая толпа не приходит «поговорить». Но выбора нет. Топорик сам просится в руку, но если я выйду без оружия, больше шансов остаться в живых. Я выхожу. Лица ярко освещены полуденным солнцем. На одних — любопытство. На других — злость. — Ээ… если позволите, я бы задал вам пару вопросов… — мямлит доктор Харви. — Позволит, позволит, — перебивает его тетка с зелеными волосами. — Щас всё нам как миленькая расскажет! — А не захочет по-хорошему — придется по-плохому, — басит бородатый здоровяк в кожаном фартуке. — В общем, дочка, давай рассказывай, чего вчера вечером у вас с Шейном случилось. Я рассказываю. В общем-то, и рассказывать нечего. — Уби-и-ийца! — вдруг заходится воем Марни и с рыданиями повисает на Льюисе. — Убила племянничка моего! — Ну, ну, полно, — Льюис пытается оторвать ее от себя. Видно, что ему не по себе от этих объятий. Кумушки многозначительно переглядываются. — У меня тут заключение… — бормочет доктор Харви. — Смерть в результате черепно-мозговой травмы… от удара острого предмета, предположительно — камня… — Камнем его! По голове!!! — взревывает Марни, отрываясь от мэра. — Н-нет… От падения на камни… Перелом двух ребер, шейного отдела позвоночника, внутреннее кровотечение… Харви теребит бумажки и старательно ни на кого не смотрит. — Признаков насильственной смерти нет… — Вот! Я же говорила! — восторженно восклицает Эмили. — Дура ты! — рявкает на нее Марни. — Если б она помогла ему, он бы щас живой был! — И ко мне бы за опохмелом пришел, — грустно кивает Гас. — Теперь уж не придет больше. — К врачу бы отвела его! Да хоть бы ко мне притащила! — не унимается Марни. — Видела же, что плохо человеку!!! И злость захлестывает меня с головой. — А какого черта, — скрежещу я, — какого черта должна я помогать человеку, который меня чуть не изнасиловал? А? Чтобы он проспался и снова ко мне полез? И чтоб я же и крайней оказалась? Типа сама виновата? — Тихо, тихо, дочка, — гудит где-то Льюис. — Черта с два я буду тихо! — кричу я. И тут передо мной мелькает рыжая грива, и Эллиот встает между мной и толпой: — Есть ли на Лее вина? Кто в ответе за жизнь человека, желавшего смерти? Можем ли мы винить тех, кто мимо прошел и не остановился? — Можем! — кричит Марни. Многие кивают. Эллиоту будто того и надо: — Ну что же, найдем виноватых. Кто убил Шейна? Что ж ты молчишь, Марни? Скажи: «это я! Это я каждый вечер встречала его с работы, с утра выносила бутылки, видела, как угасает рассудком, к врачу его не вела. Кровь его на руках моих!» Марни ахает и отшатывается от Льюиса. Зареванная девочка с плачем бросается к ней, и Марни машинально обнимает ее, не отрывая взгляда от Эллиота. А тот продолжает: — А ты что молчишь, добряк Гас? Скажи: «это я! Я продавал ему пиво, зная, что от хмеля скорбь утихает на время, а затем возвращается вновь, и нет от нее спасенья. Кровь его на руках моих!» Гас растерянно улыбается. Затем его усы вновь печально повисают. И снова быстрая улыбка. Глазки мигают и бегают. — Что ж ты притихла, Эмили? Скажи: «это я! Я за него перед Гасом вступалась, просила не выгонять за то, что пришел со своим. Я подливала еще. Кровь его на руках моих!» Эмили вздрагивает и открывает рот, но ничего не говорит. — А что молчит доктор, будто не при делах? Скажи: «это я! Я бормотал чепуху о том, что пора бросить пить и заняться спортом. Я проглядел болезнь, что довела до смерти. Я не поставил диагноз и не послал к психиатру. Кровь его на руках моих!» Харви, ни на кого не глядя, стаскивает с носа очки и принимается протирать их мятым носовым платком. — А мэр что молчит? Скажи: «это я! Я закрыл общественный центр. Я уничтожил город. Я так устроил, что нету в Пеликане другой работы, кроме постылой джоджи. Я не следил за мостами. Я не чинил дороги. Я не менял автобус. Замуровал в долине детей, что должны учиться. Тех, кто и рад уехать, но никогда не сможет — и навсегда остался лежать в земле пеликанской. Я не дал Лее уехать, и случилось то, что случилось. Кровь его на руках моих!» Скажи это, мэр, да погромче! Льюис срывает кепку, проводит по голове рукой, снова надевает кепку, шевелит усами — и не находит слов. — Каждый, кто проходил мимо. Каждый, кто был в салуне. Каждый, кто видел, каков он. Все мы убийцы! — чеканит Эллиот. Блестят лбы и носы. Глаз не видно. Опущены плечи. Устало всхлипывает девочка. — Ну что, народ… — прокашливается Гас. — Давайте в салун, пропустим по кружечке, помянем… И все расходятся. Никто на меня не смотрит. Звенит летний полдень. — Ну ты даешь, — вяло говорю я. — Это было мощно. — Да просто вспомнил одно стихотворение к месту и немного переработал по ситуации, — отмахивается Эллиот. — Тебе бы в прокуроры. — Папаша был бы рад, — мрачнеет он. — Но, как видишь, я выбрал другой путь. — Талант в землю зарываешь, — брякаю я и натыкаюсь на оскорбленный взгляд. — Наоборот! Колени дрожат, и в голове пусто. Приваливаюсь к двери. — Спасибо. Эллиот ослепительно улыбается, запускает длинные пальцы в гриву и эффектно откидывает ее назад: — Всегда пожалуйста! Позволишь зайти? — Н-нет… Полежу сейчас, а потом за работу. Он тускнеет: — Ну после работы тогда… — После работы я рухну спать. Он жалобно смотрит на меня: — Слушай, мне правда жаль, что я тогда… ну, как трус себя повел. И так и не смог себя заставить… набить ему морду или хотя бы поговорить с ним. Я всю эту неделю себя ненавидел. Почти не выходил из дома… и не расчесывался… почти. Я говорил себе: «Эллиот, ты упустил самый главный шанс в своей жизни… Эта девушка…» — Спасибо, правда. Я пойду. У тебя крабик в кармане рубашки.