Сомния

Ей снились до безобразия глупые сны. Дурацкие картинки мелькали перед глазами. Мозг явно решил поиздеваться над и без того уставшей женщиной. Сон был поверхностным, Мария, часто выныривая в реальность, чётко могла слышать ветер за окном, шелест высоких деревьев и шум травы. Возможность крепко и безмятежно заснуть на горизонте даже не появлялась, оставляя Третьякову без шанса на здоровый отдых. Порядком устав бесчисленное количество раз переворачиваться в постели в попытке уснуть, Мария села на кровати и, не долго думая, решила спуститься вниз. Кружка травяного чая и какая-нибудь книга с монотонным повествованием, не отличающаяся крутыми поворотами событий, должны были помочь найти пропавший сон. Однако поиски сна привели её к находке немного другого рода. — Я думала, ты спишь, — сказала Мария, увидев знакомый силуэт, расположившийся на подоконнике кухонного окна. — Ветер, — повернув голову в сторону звука, слегка удивлённо ответила Лаура, как будто это слово должно было всё объяснить. — Не спишь из-за ветра? — непонимающе уточнила Третьякова, подходя ближе к окну. — Из-за шума ветра, — поправила брюнетка, кивнув и задумчиво смотря на деревья за стеклом, — Почему не спишь ты? — она перевела свой взгляд на пришедшую. — Не могу заснуть. Какая-то череда непонятных снов, кадров. Только больше утомляет, — ответила та, отходя. Мария слегка прикоснулась к чайнику и обнаружила, что он был тёплым, а это значило, что Лаура уже порядочно тут просидела, успев выпить, возможно, не одну кружку чая. Залив мяту горячей водой, Третьякова достала мёд и, добавив ложечку в чай, мерно помешивала, иногда постукивая по краям кружки. Невольно она вспоминала, как в детстве бабушка так же могла долго-долго водить ложкой по пространству чашки, нарочито громко заставляя её соприкасаться с фарфоровыми стенками, а потом задумчиво и многозначительно сказать: «Чрезмерная рефлексия до добра не доведёт!». И это всегда было итогом какого-то её внутреннего диалога с собой, скрытого от лишних глаз, а лишними, к слову сказать, она считала все глаза и уши. Только намного позже Мария узнала, что это и был тот самый сеанс чрезмерной рефлексии, которая доводит, но совсем не до добра. Сейчас же, стоя на кухне и проделывая те же движения, что и бабушка проделывала в далёком детстве, она как никогда понимала значение сказанных слов. Голову посещало одновременно бесконечное множество мыслей, каждая из которых пыталась найти своё развитие и свой собственный выход. Но это не получалось. Их было слишком много, а блондинка слишком устала. На улице начинался ливень, капли шумно барабанили по всем доступным поверхностям, а полумрак кухни добавлял этой атмосфере уюта. Удивительно было словить себя на этом смутном, едва различимом ощущении комфорта. — Третьякова, он не будет горячим вечность, ожидая пока ты вдоволь насладишься избиением кружки, — чуть улыбнувшись, тепло сказала Лаура, всё это время наблюдавшая за Машей. — Может быть, я люблю холодный чай, — пространно ответила та, дернув плечом и положив ложку в раковину, — В конце концов всё когда-то остывает. Но оно тоже достойно любви, — добавила, взяв в руки чашку и повернувшись к Лукиной. — Не любишь ведь, — женщина слегка мотнула головой, притянула колени к груди, обвивая их руками, и положила поверх голову, поймав взгляд Третьяковой. — Не люблю, — кивок, глядя в глаза. — Что тебе снится? — спустя какое-то время спросила брюнетка. — Каждый раз по-разному, — Мария снова дёрнула плечом, — Это всегда что-то очень быстрое, мелькающее, я не знаю, — помедлила, опустив взгляд, прежде чем продолжить, — Бессвязные слова, непрорисованные образы. Ничего из того, что я могла бы описать, наверно. Не могу уловить. Я одновременно и помню, и не помню. Просыпаюсь с полным осознанием, а через секунду в голове остаются только размытые очертания. Это так странно, знаешь, как будто видеть и быть слепым одновременно. Это было бы, мне кажется, куда менее загадочным, если бы не мешало спать. Плохой сон словно константа таких картинок, — Маша задумалась. Лаура тоже погрузилась внутрь себя, разбирая по частям всё сказанное блондинкой и пытаясь проанализировать свои внутренние отклики. Ей было знакомо подобное состояние. Нередко она находилась в таком полусне, но в отличие от памяти Третьяковой, её собственная память всегда служила хорошую службу. Лаура вне зависимости от её желания всегда в деталях помнила, что ей снилось. И, по правде говоря, это была самая ужасная пытка из всех возможных. Может, оно и к лучшему, что Маша ничего не помнит. Погрузившись в собственные мысли женщина не заметила как Мария ушла, и она осталась одна. Лаура подняла голову и осмотрелась вокруг. Ни чашки, ни ложки нигде не было, а чайник стоял на своём прежнем месте. Ступор захватил тело и разум женщины. Как она могла не услышать звук шагов, шум воды, текущей из крана и того, как блондинка ставит чашку на полку, а чайник — на место? Может всё это было только в её голове? Кто знает, что произошло с её мозгом за всё то время, пока ранящие картины мешали женщине спать, пока её одолевала бессонница и жажда оттянуть момент сна как можно дальше? Стало страшно. Сойти с ума — вот что было бы апофеозом всего этого кошмара. Женщину озадачила и напугала эта ситуация. Всё было похоже на непонятный сбой, будто была какая-то ошибка в программе, вирус или неверный код, из-за которого пропадал кусочек из памяти. Отмахнувшись от неприятных мыслей, Лаура пришла к выводу, что просто устала, и решила отправиться спать. Но, как только она легла в постель, в дверь тихо, будто надеясь, что по ту сторону никто не услышит, постучали. Лукина поняла, что это Маша, и её охватило едва ощутимое волнение. Когда дверь распахнулась, перед ней предстала закутанная в плед, уставшая блондинка. Капилляры полопались, придавая глазам красный оттенок, синяки под глазами приняли более чёткие очертания, а руки судорожно сжимали край тёплой ткани. — Можно? Я уже не могу, — тихим дрожащим голосом проговорила Маша, поднимая глаза к потолку. Лаура, не теряя времени, быстрым, но мягким движением притянула женщину к себе, пытаясь удержать на плаву. — Прости, — еле слышно прошептала она куда-то в область виска, — Это моя вина. Было больно. Больно осознавать, что человек находящийся сейчас рядом с ней не просто страдает, а страдает из-за неё. Страдает от долгих месяцев тишины, неизвестности, одиночества. Страдает как от сказанных, так и от несказанных слов. Страдает и от её внезапного появления, которое, кажется, сделало только хуже. Сломленный всегда неосознанно пытается сломать того, кто рядом. У Лауры получилось превосходно. Пожалуй, только люди умеют так искусно разрушать. Это могло бы даже стать своего рода искусством, если бы не было столь жестоко. Мария не плакала, на это у неё просто не было сил, как и не было сил удержаться от того, чтобы постучать в соседнюю дверь, надеясь, что Лаура ещё не спит. Ей надоело держаться. Ей хотелось просто почувствовать себя хорошо, хотелось ощутить тепло, понять, что она не одна. И, уткнувшись в плечо брюнетки, она наконец-то смогла это сделать. Лаура же не уставала корить себя за всё происходящее, посылая себе кучу мысленных упрёков и крепче прижимая к себе обессиленное тело. — Пойдём, — чуть отстранилась она, проводя блондинку в комнату. Уложив её на кровать, Лукина легла рядом, аккуратно обнимая со спины. Дождь всё ещё барабанил по окнам, создавая монотонный гул, располагающий как ко сну, так и к размышлениям. Какое-то время женщина обдумывала прошедший день. Он был бессовестно долгим и богатым на события, остающиеся ноющими ранами в памяти. Остающимися навсегда. Можно ли будет когда-нибудь возместить подобный урон? Вряд ли. Забыть тоже не получится, это не то, что легко стирается. Это похоже на рисунок. Ты хочешь что-то исправить, но до этого ты так сильно нажимал на карандаш, что лист бумаги навсегда запомнил твои движения, отпечатав их в своём существе, и тебе уже проще поменять лист и нарисовать всё заново. Но жизнь ведь не поменяешь, не отмотаешь плёнку, не вырежешь ненужный кусок. Случившееся ещё долго будет напоминать Лауре о себе воспоминаниями о растерянном взгляде карих глаз, метающихся из стороны в сторону, дрожащих руках, пытающихся найти успокоение в случайных занятиях и механических действиях, и срывающемся голосе, кричащем «ненавижу». Всё это было до абсурдности серьёзно и больно. Всё это набатом било где-то под черепом, заявляло о себе, кричало, что от него не избавиться, его не уничтожить. Это шрам. След, отпечатавшийся на двух страдающих человеческих душах. Как бы женщина хотела, чтобы этого никогда не было. — Я люблю тебя, — спустя время чуть слышно, вырывая Лауру из размышлений, сказала Маша, сжимая в ладони руку на своей талии, — И это самое ужасное, что я когда-либо чувствовала. Все внутренности снова перевернулись с ног на голову, сердце пропустило пару ударов. — Я знаю.