Что и говорить, если даже такое божество, как солнце, плодит червей, лаская лучами падаль. Уильям Шекспир «Гамлет»
***
Эта леденящая душу история произошла ровно тридцать лет назад… Или раньше, или позже, Но до сих пор она будоражит воображение и кровь её нет-нет да и проступит на серых Петербургских мостовых…
***
Август 1992 г.
На побитом тротуаре сидит кошка. Грациозная, трёхцветная. Она лениво дёргает пушистым хвостом, разгоняет пылинки и в общем олицетворяет собой спокойствие, которого так не хватает в это нелёгкое, тернистое время. На безлюдную улочку заворачивает чёрный джип. Внушительный, с затемнёнными окнами. Водителя и пассажиров не разглядеть — только мутные очертания их фигур, говорящие лишь о том, что люди в автомобиле присутствуют, пусть и плывёт он по улицам города как призрак, мрачный и безжизненный. Следом, с разницей лишь в несколько минут, из-за угла соседнего здания выруливает тарахтящий жигуль. Серебристо-серый, он движется побыстрее, не рисуется перед случайными невольными оконными зрителями. Кошка поднимает глаза с острым зрачком, плавающим, как стрелка самодельного компаса, в мутно-зелёной радужке, и наблюдает, как машины ползут друг за другом на вежливом расстоянии примерно тридцати метров. Улица всё-таки жилая, не разгонишься особо, даже при всём желании, пусть и недалеко от промзоны, на которую автомобили и держали курс. Вечереет. Однообразные серые дома окутали густые сумерки — скрыли от любопытных глаз то, что им не стоит видеть во избежание некоторого рода проблем, которые обязательно настигнут самых настойчивых охотников до сплетен. Почти как в царские времена — показательные казни. Своеобразное правосудие, не гуманное, но очень действенное. СМИ работают исправно, действительно, как четвёртая, негласная власть. Стоит только за собой не подчистить, пресса сворой голодных собак бросится за сенсацией и, сама того не подозревая, сработает на руку тем, кто сидит в этих машинах. Не конкретно этим людям, а системе в целом, ещё не отлаженной, но уже существующей и накрепко сросшейся со всеми сферами жизни. Изнанка. Машины минуют ряды кирпичных зданий. Кошка отводит взгляд и поднимает плюшевую лапку, чтобы пройтись ею по мордочке; умывается. Что бы рядом с ней ни происходило, её это не касается. Глупые люди всегда жаждали крови, хлеба и зрелищ. В промышленной зоне горы строительного мусора. Куски арматуры торчат уродливыми корнями из земли, то там, то тут обрывки чёрных ковриков из резиновой крошки. Даже шифер кое-где валяется, серый, изъеденный временем и непогодой. Джип проезжает вперёд. Шифер хрустко ломается под немалым весом машины, а фары вспарывают воздух. В нём кружит крупная пыль и несколько мошек, которые слетелись на свет. Джип останавливается, задняя дверца открывается, и из машины выходит человек. Чуть отходит от машины, даёт отмашку в сторону водителя, мол, сиди пока что, а там по ситуации посмотрим. Встреча должна была пройти дипломатично. По крайней мере, дипломатично настолько, насколько это возможно ночью в промзоне. Жигуль паркуется дальше. Надсадное рычание мотора глохнет, фары гаснут — машина пребывает явно не в лучшем состоянии. О чём пассажир чёрного новёхонького джипа собирается непременно сообщить оппоненту. В иномарке пахнет дорогой кожей и импортным табаком. Пахнет в ней благосостоянием и успешностью. Водитель жигуля скорее заметит, что пасёт от этой тачки дешёвыми понтами и гнильцой. Он об этом тоже скажет, как только вылезет. — Без глупостей, ладно? В отечественном жигулёнке пахнет дешёвеньким ароматизатором-ёлочкой, химозно и ненавязчиво. На торпеде и вовсе стоит пепельница. Только вчера, кажется, от окурков избавились, а она опять полная, несёт застоялым табаком. Не то что бы очень приятно, но без неё пепел вообще пришлось бы стряхивать на коврики и сиденья. Бросать курить тут никто не собирался, особенно в угоду чистоте и порядку. — Да чё ты на самом деле, Сань, когда я тупил-то? — Горшок сминает дотлевающий чинарик о край пепельницы, взвешивает в руке пистолет, со знанием дела проверяет магазин и только потом смотрит на товарища. — По ситуации, как обычно. Ты на подхвате. — Засовывает оружие за пояс штанов, того и гляди выпадет. С его-то везением никто и не удивился бы. — Надеюсь, не дойдёт, — мрачно отзываются в спину. Дверь машины громко хлопает. Он её даже прижимает, чтобы точно закрылась. В двадцати метрах от себя слышит паскудный смешок, по своему обыкновению вскипает, закатывает глаза и кусает щёки изнутри, гасит гнев. А потом несколько театрально разворачивается, даже руками разводит, расплывается в жёсткой ухмылке. — Здорово! — Салютует рукой в пренебрежительном приветствии. Не без удовольствия отмечает, как его вынужденный собеседник внимательно следит за этим движением. — Параноиком становишься, друже. — Скалится, как привык когда-то. Зубы вставил, а всё равно улыбается так же клыкасто и плотоядно. Очень неуважительно. — Горшок, — ему кажется, что всё презрение, которое собеседник мог вложить в обращение, он вложил, или, по крайней мере, очень постарался. — Станешь. Тут времена неспокойные начались. — Горшок едва удерживается от открытой злости, так каши не сваришь. — А раньше они лёгкими были? — флегматично уточняет, не удерживается. Мужчина перед ним словно вылез из второсортного боевика про мафию. Хорошо, что без шляпы. Этого бы Горшок точно не вынес. — Не могу утверждать, но у тебя, судя по всему, всё совсем не гладко, — провоцирует. Мозгом Горшок это хорошо понимает, но гнев клокочет внутри, закипает, того и гляди за края повалит. — Вашими стараниями, — шипит и нервозно трёт подбородок. Язык тела выдаёт всё напряжение с потрохами. Горшок взведён, готов выстрелить в любой момент не только фигурально, но и вполне буквально. Допускать перестрелки не хочется. Не выгодно обеим сторонам. Им бы договориться по-хорошему. Сотрудничество во многом бы действительно решило их трудности, а это значит, что проблемы, которые не возникнут впоследствии, никак не отразятся и на другой стороне. Но условия ещё не были оговорены, а названному Горшком отчего-то казалось, что в любом случае эти условия ему сильно не понравятся. Нужно быть сказочным идиотом, чтобы клюнуть на красивые речи шестёрки одного из сооснователей конкурирующей ОПГ. — Да ладно тебе, ничего личного, на счету большие бабки… — Ебал я в рот эти бабки! — рявкает раздражённо Горшок и делает пару шагов вперёд. Наводит только суеты своей импульсивностью, потому что собеседник положил руку на пояс, готовый в любой момент прострелить черепушку дикому визави. Горшок отступает на шаг обратно, смотрит исподлобья зрачками-галактиками, усмехается. — Ни секунды не сомневаюсь, что мы вам поперёк глотки. — Ребром ладони пару раз ударяет себя в шею. Весьма наглядно. — А ты не совсем идиот, — в голосе ухмылка, превосходство. Настолько это гадко, что Горшок кривится, цокает языком. — Ты прав, бабки — не первостепенная задача. Влияние тоже важно. Там и связи, и деньги крутятся. Правильно метишь… — Харе языком чесать. Говори, что хотел, и разойдёмся, ё-моё. — У тебя, я погляжу, полно дел. — Горшок заметно напрягается. Вся ситуация ему не нравится. Она скользкая, как рыбина, того и гляди выскользнет из рук. Воняет, кстати, так же. Всё и правда было совсем не спокойно в последние годы. С развалом СССР положение в стране резко накренилось. Всё это происходило далеко не одним днём, поэтому ситуация ухудшалась постепенно. Пиздец подкрался незаметно. Экономика, политика, социальная структура — всё это перестраивалось, кирпичик за кирпичиком, на руинах предыдущего строя. Времени, чтобы залатать ухабы и рытвины, оказалось в обрез. Нужно было срочно что-то делать, чтобы не допустить непоправимого. Как итог — имеем то, что имеем. — Полно, блядь. Как ты понимаешь, меня здесь ничего не держит и я могу свинтить в любую секунду. Братан, шевели булками! О-о-о, Горшок догадывается, как сильно его собеседника злит такое обращение. Знает, что и Поручик за спиной недоволен. Он ведь нарывается, сам это знает и без других, просто… Какого хера он будет смотреть голодными глазами и вести себя как собачонка ради благосклонности какого-то хуя с горы?! Никто и никогда больше не услышит его просьб о помощи. Никто и никогда. — Хорошо, — цедит сквозь зубы. — Эта встреча не официальная, о ней знает ограниченный круг лиц, который не должен расширяться, — намекает, жирно намекает, мол, держи рот на замке, иначе несдобровать. Не то что бы у Горшка было желание трепать о встрече направо и налево, но и никакой великой тайны в ней он не видел. Обычное дело, когда две враждующих ОПГ прежде, чем с чистой совестью друг друга перебить, как псов дворовых, встречаются лично и в более-менее не агрессивной форме пытаются разрешить возникший конфликт. Получается, правда, редко. А если правда совсем, то никогда и не получается. Тут система другая. Тут люди на другом языке говорят. На языке силы. Это стоит уяснить как дважды два. Как-то, что земля круглая, и как-то, что воздух из шприца надо выпускать до того, как вводить иглу в вену… В общем, как прописную истину. Это следует запомнить и не оспаривать. — Вы ребята молодые, перспективные… — после этих слов Горшок вскипает окончательно, глаза наливаются кровью. Он догадывается, к чему тот ведёт, и ему это более чем не нравится. — Нет, нет, нет! — Горшок открещивается, как упырь от распятия, даже не пожелав дослушать. — Ни за что, ни при каких условиях жопу не подставлю! Иди в пизду, блядь! Так и передай в свою шарашкину контору! — рычит он. Лицо его собеседника мрачнеет с каждым словом. Кажется, ещё мгновение, и тот кинется на него с кулаками. — Ты ошибаешься, очень сильно ошибаешься. Такие предложения приходят далеко не всем… — Сука, польщён, но засуньте себе это предложение туда, где солнце не светит, ё-моё, сам разберусь со своими проблемами. Горшок затылком чувствует недоумённый, напряжённый взгляд Поручика. Хорошо, что не влезает, видно, доверяет ему. Организованная преступность — лёд очень тонкий: никогда не знаешь, где просто треснет, а где проломится от одного неловкого движения. Новые группировки, возникающие в связи с перестройкой повсеместно, то тут, то там, так же быстро и загибались под гнётом уже устоявшихся банд. Во многом они себя уничтожали сами, и крупным ОПГ не приходилось чесаться. Даже мелкие неурядицы, которые возникали из-за глухого незнания идиотов, пока те в погоне за лёгкой наживой творили по принципу — клюнь ближнего, нагадь на нижнего, то есть не организованно, а, скорее, индивидуально, не приносили много проблем, ведь у них ни связей, ни влияния. Пара неосторожных убийств, всплывшие в каналах трупы, опять-таки СМИ, и власть сработает так, как надо. С крупными группировками не сделаешь ничего — настолько они проросли в систему, паразитируют и извлекают выгоду, что чистку нужно проводить капитальную. Всё слишком связано, переплетено. Потянешь за одну ниточку, а в итоге начнёт развязываться целое полотно. Но случалось и по-другому. Группировки-выскочки, которые каким-либо образом смогли прорваться дальше, обойти сформировавшуюся систему и выйти на следующий уровень, на котором велика вероятность либо взорваться, как сверхновая, либо добиться того, к чему все и стремятся, — власти. ОПГ существовали и до перестройки. Их явление совсем не ново. Как говорится, всё новое — хорошо забытое старое. История циклична, но такое широкое распространение их деятельность приобрела только сейчас. Везде царило беззаконие, безнаказанность и безразличие всех ко всем. Правило трёх «без», получается. Горшок лучше других знает, что не от хорошей жизни сюда идут. Оставшись на обочине, скорее существуя, нежели действительно живя, люди цепляются за любую возможность. Может быть, оно и неправильно, аморально, но клал он на эту мораль, потому что порой жизнь казалась такой глубокой ямой, что лучше бы её уже действительно засыпали прямо вместе с ним. Свою банду Горшок сколотил недавно, из говна и палок, из кучки таких же отбросов, как и он. Знаний, как и у других небольших групп, — ноль, зато энтузиазма — хоть отбавляй. За время существования их ОПГ под обобщённым названием «Контора» он, как её лидер, прослыл человеком диким и непредсказуемым, с собственной философией, своенравным и тяжёлым характером. Эти качества во многом помогли ему оказаться там, где он сейчас. А вот хорошо это или не очень, уже и не разберёшь. Неудивительно, что у них были финансовые проблемы и очень напряжённые отношения с более сильной ОПГ. «Контора» относилась ко второй категории: выскочки, которые лишь из-за времени, в котором оказались, и некоторых удачно сложившихся обстоятельств получили возможность вести деятельность. Это было невыгодно, и пока что, не успев обзавестись влиянием, они стояли лишь костью поперёк глотки. Она не мешала дышать, да и дискомфорта не приносила. Но это лишь пока. До поры до времени. И встреча эта в промзоне, пусть и не официальная, рассчитана на то, что официальной не будет. До неё просто не дойдёт. Самоуверенно было приезжать составом в два человека. Но в одном собеседник оказался прав — Горшок не тупой и бесстрашный. Сочетание, стоит отметить, взрывоопасное. Одна искра, и вспыхивает адским пламенем. Но Горшку терять нечего. Если его пристрелят — его пристрелят в любом случае, независимо от того, будет он послушно вилять хвостом или строптиво брыкаться. И дело даже не в отчаянности, когда грудью на амбразуру готов кидаться, а в принципах, в желании оставаться верным себе при любых обстоятельствах. Он ревностно отстаивал свои интересы и готов был костьми лечь, лишь бы не прогнуться под чужие. Ему не нужно было дослушивать, что это за предложение такое выгодное, которое поступает не всем, потому что оно исключает любое взаимовыгодное сотрудничество, подразумевает подчинение, и совсем не в том плане, в котором бы он предпочёл. В лучшем случае их стали бы использовать как мелких сошек, принеси-подай. Но Горшок никогда не был оптимистом. Прожжённым реалистом был, и будущее своё в такой роли видел кристально ясно. Их либо отправят на безнадёжную с самого начала стрелку, из которой они победителями не выйдут ни при каких условиях, либо и вправду показательно казнят, чтобы всем желающим взойти на пьедестал неповадно было высовываться и мнить из себя тех, у кого всё получится, стоит только в себя поверить. Кровавую империю можно было построить только на костях побеждённых, и Горшок точно не собирался предоставлять этот строительный материал, а уж тем более — им становиться. — Не будь идиотом — не заставляй меня брать свои слова обратно за предварительную оценку твоих умственных способностей. — М-м, не-а, отсоси! Демонстрирует два гордо вздёрнутых вверх средних пальца и медленно начинает двигаться к машине. Три. Два. Один. Пригибается и прикрывает голову руками, потому что начинается пальба. Он этого не хотел, конечно, но что поделать. От пули промеж лопаток Горшка спасает вовремя открытая Поручиком дверь. — Вот это я понимаю «по ситуации»! Поручик едва не укладывается на сиденья, успевает бросить взбешённый взгляд на горе-переговорщика и достаёт пистолет. Оперативно перелезает на заднее сиденье, чтобы уже с него покинуть машину. — Выходите! Будет не больно, — глумливо раздаётся с всё тех же двадцати метров. — А сам подойти ссышь? На секунду выглядывает, упирается носом в стекло, но проворно уклоняется. Там, где секунду назад была его дурная голова, оказывается внушительная дырка, а пара осколков, которые снесло из плёнки, со свистом пролетают у самого уха. — Вы же понимаете, что не уйдёте живыми? — звучит уже ближе. Горшок вертит головой в поисках пути для стратегического отступления. — Ага, попизди! — Горшок, едва не на карачках, уверенно передвигается к багажнику. По другую сторону расположился Поручик. — Я отвлеку водилу, а ты ложи этого. — Достаёт пистолет. — Хватит паясничать! — предупредили в ответ. Поручик предсказуемо не откликается. Он не имеет дурной привычки чесать языком не по делу. — Лови, сука! Хуй тебе в рыло! Горшок выпрыгивает на мгновение и, замахиваясь, бросает обломок кирпича, предположительно туда, где стоит противник. У него нет коварного плана пришибить того. Не то чтобы не хочется, но это даже для него слишком самонадеянно. Вот уже к первой очереди пуль пристраивается вторая. Видимо, спутник того сообразил выползти. Самонадеянные кретины, почти в восхищении думает Горшок и слышит, как ещё пара пуль прошлась по машине. Главное, чтобы не пробили внутренности. Без стёкол вполне можно ездить, а вот без колёс и двигателя далеко не укатишь. Он не верит в своё везение. Шансов у них поровну. Те тоже вдвоём — видать, совсем никак не ожидали подобного развития событий. А ведь и правда, любая родившаяся в современных реалиях группировка приняла бы за счастье присоединиться к чему-то большему. Отказа те никак не ожидали. Это ведь гораздо легче — прийти на всё готовое, на обещанное. Манна небесная. И сколько идиотов осталось после этого в живых? Про целость и невредимость речи не шло. Хорошо, если жив и в своём уме. С остальным скрепя сердце можно смириться. Те, кто жив, должно быть, за счастье приняли бы это исправить. Из ОПГ выйти живым практически невозможно. Сам факт, что ты состоял в банде, принимал участие в организованной преступности и худо-бедно знаешь внутреннюю кухню, делает из тебя главного претендента на пулю в лоб вне очереди. Больше не хочешь состоять в банде? Милости просим выйти из неё, но только вперёд ногами. Билет в один конец, поэтому нужно десять раз подумать, прежде чем его брать. — Детский сад, — звучит надменно и в какой-то степени неверяще. Не может ведь происходить такого в реальности, чтобы лидер шутовской ОПГ камнями кидался, спрятавшись за машиной… или может? Молча провожая взглядом полёт кирпича, указывает товарищу рукой в сторону машины, чтобы соперники-скоморохи не заподозрили — они в ловушке. Для того, чтобы укрыться за зданием, до него нужно добежать, а на это они не пойдут — пару пуль точно схватят. — Мы же не будем тут до самого утра играть в прятки? — Не будем, — сию же секунду отзывается Горшок и, кивнув Поручику, выскакивает из-за машины. Эффект неожиданности играет ему на руку, и пули летят вдогонку с задержкой в несколько мгновений. Но и этой крошечной форы хватает, чтобы Поручик наконец беспрепятственно открыл встречный огонь. По злому воплю боли нетрудно догадаться, что, видимо, попал. Горшок на полном ходу умудряется выкрикнуть что-то нечленораздельное и матерное, а потом ничком падает за кучу строительного мусора под аккомпанемент ругательств и проклятий в свою сторону и сторону Поручика. Перестрелки — это почти всегда суетливо. Редко когда противники лениво отстреливаются друг от друга из-за укрытий. В основном берут количеством. Кого больше, у тех и преимущество. Горшок, чуть отдышавшись, принимает устойчивое положение, из которого при необходимости можно будет вскочить. Он и правда не хочет тут до утра проторчать, поэтому высовывается и спускает крючок несколько раз подряд. Это может продолжаться вечно, а Горшок не привык ждать. — Хорошо, гнида, выхожу. На его счастье Поручик и правда попал в водителя, в ногу чуть ниже коленной чашечки, и тот, как цапля, стоял на второй ноге, матерился сквозь сжатые зубы, но всё равно отстреливался. Не время и не место, чтобы выть от боли. Тут не помогут, а добьют. Поэтому правильно, что отстреливается. Горшок идёт напролом. Они замирают на секунду, глядят друг на друга пару мгновений, как на дуэли, но не успевают ничего сделать. Раздаётся выстрел в череде других, решающий, как оказывается. Поручик удачно попал во второго, ранил — судя по всему, серьёзно. Тот свалился безвольно на землю, измарав свой пижонский костюм пылью и кровью. Горшок в несколько широких шагов преодолевает расстояние до водителя с зажатым в руке пистолетом. Бьёт его куда-то в район шеи, прямо по сонной артерии. Ну или туда, где она предположительно находится. Не прогадывает. — Ну Саня! Ворошиловский стрелок, — фыркает и опускается на корточки рядом с бессознательным телом. Грубо проверяет пульс. — Хуёк. Очевидно, что в одно-единственное слово Поручик вложил всю злость. Больше ничего не последует. Грозно и лаконично, в его манере. Горшок подбирает пистолет, выпавший из ослабших пальцев противника. Пару мгновений думает над тем, чтобы его прикончить. Это было бы даже гуманно с его стороны, но он решает этого не делать. Не потому, что совесть проснулась, она у него, похоже, просыпаться не собиралась ближайшее никогда. В душе у Горшка слишком холодно, дыхание и сердцебиение пропали, и совесть эта пресловутая застыла на полувздохе… А потому, что выпадает отличная возможность заявить о себе. Провокационно, очень дерзко. — Вас перебьют! Поодиночке, как котят! — второй напоминает о себе хрипом, рот вывернут в гримасе боли. Поручик, должно быть, перебил позвоночник одним точным выстрелом. Пулевые ранения в торс никогда ничего хорошего не сулят. Мужчина, чьего имени Горшок не запомнил, — уже мертвец. Его страдания стоило прекратить. Горшок никак не относился к чужой агонии — ни жалости, ни сострадания. Но слишком уж громко он орёт, срывается на визг. — Нет, нет!.. Горшок с хрустом суставов поднимается с места и неумолимо направляется в сторону Поручика и без пяти минут жмурика. Тот расфокусированным, мутным взглядом обводит угрожающую фигуру Горшка и слабой рукой поднимает пистолет. Поручик флегматично выбивает оружие ногой, и оно глухо падает на землю вне зоны его досягаемости. Горшок склоняется над несчастным. Чёрным вороном, предвестником скорой смерти. Приставляет безжалостно пистолет к самому его лбу, взводит курок заставляя заскулить и зажмуриться в последний раз, а после одиночного выстрела наконец образуется тишина. Она ласкает слух. — Может быть, но ты об этом уже не узнаешь. — Передёргивает костлявыми плечами, проводит пальцем по подбородку, безразлично рассматривая раскроённый череп и ошмётки, которые несколько минут назад были мозгом. Поручик рядом поджимает губы и уже наклоняется к ногам трупа, но Горшок его останавливает. — Оставь. — Реклама? — Реклама.***
…деятельность организованных преступных группировок набирает обороты. Промышленная зона в черте города стала одним из мест, в котором на днях был найден труп. Жители утверждали, что около полуночи были слышны выстрелы, а некоторые говорили и о машинах, которые якобы уезжали с места преступления. Показания разнятся. До сих пор так и не известно, действительно ли на территории промзоны было совершено убийство на почве…***
— Бред! Куда только власти смотрят! — Сергей недовольно кривится и торопливо переключает канал, чтобы не разозлиться ещё сильнее. — Действительно ли на территории промзоны было совершено убийство. Тьфу! — передразнивает голос ведущей, едва не сплёвывает неприязненно, но вовремя вспоминает, что жена только вечером убрала в квартире и его импульсивный порыв вряд ли оценит. — Не бухти. Надежда, как почувствовала, когда о ней подумали, вплыла в комнату из кухни, сбивая весь градус напряжения. Путь она держала на балкон, чтобы позвать сына внутрь. В августе вечерело гораздо раньше. День уже урезался на несколько часов, и это далеко не предел. Осенью уже в восемь будет темно, а зимой — чуть ли не в шесть. На небе собирались тёмные тяжёлые тучи. Должно быть, с минуты на минуту пойдёт дождь. А Андрей, как всегда, засиделся, погружённый целиком в свои мысли. Ничего за ними не замечает, даже опасно нависшего над крышами домов свинцового неба. А может быть, наоборот, заметил и увлёкся непогодой, нашёл в ней вдохновение. Надежда мягко улыбается, когда, приоткрыв застеклённую дверь с кружевным тюлем, служащим хрупкой преградой, мешающей любопытным соседям заглядывать в чужие окна, обнаруживает, что сын и правда стоит, задрав голову. Он не слышит, как тихонько скрипнули плохо смазанные петли, поэтому спрятать сигарету не успевает и как ни в чём не бывало выпускает сизый дымок. Затягивается почти с удовольствием. Андрей чувствует себя героем сентиментального сериала, которые время от времени смотрит мама. Наверное, глупо думать о том, что для полноты ощущений на фоне не хватает тошнотворной лирической музыки. Но он думает, пусть и предпочёл бы рок. Это ситуацию хоть сколько-нибудь да спасло бы. Только вот в сериале причина его задумчивости была бы гораздо приятней. У неё были бы карие глаза и тёмные вьющиеся волосы, тонкая талия и грудь треть… — Ты куришь?! Голос матери звенит негодованием у самого уха. Её взгляд и без всякого дождя мечет молнии, и Князь торопливо выбрасывает сигарету прочь с балкона, давится дымом и в панике машет рукой, пытаясь разогнать облачко, которое он откашлял. Но лёгкий никотиновый шлейф всё же ощущается ярко, пока его не уносит порыв прохладного ветра, который предсказуемо усилился перед грозой. Так глупо спалиться он не рассчитывал. Даже оправдания никакие в голову не лезут. Слишком резко возглас мамы вырвал его из мыслей, и после такого вот рывка на поверхность Андрей ощущает себя едва не спросонья. Взгляд туповато-непонимающий, а мысли разбежались, как зайцы, оставив в черепушке лишь завывания ветра и метель, белыми мушками носящуюся под веками, стоит только моргнуть. Думал он о школе, о предстоящем девятом классе и о том, как же сильно не хотелось возвращаться в эту страшную рутину. А кто вообще хочет? Укажите на того человека, который прямо жаждет вернуться в школу. Узреть лица учителей и одноклассников… Да таких единицы, и у них явно есть некоторые проблемы, потому что в здравом уме хотеть в школу… Нет, это явно отклонение от нормы. Надежда хватает сына за рукав, бойко ругая его и в подробностях расписывая все ужасы курения с его плачевными последствиями для лёгких. Она насильно выводит Андрея в комнату, чтобы задействовать в воспитательной беседе и отца. Не одной же ей вправлять мозги ребёнку?! Будучи подростком, Князь часто вступал в дискуссии о том, как правильно, что лучше, о чём он должен думать и чем интересоваться. Семья у него замечательная. Просто его предки, как и все родители, очень волновались о том, что отличному от общей массы чаду будет попадать за неформальность. Андрею и попадало. Только он не собирался подстраиваться под других. Его раздражало узкое мышление сверстников. Не всё ли равно, как он выглядит, носит ли серьгу в ухе или не носит, что рисует и… Какое посторонним людям дело до других и до него в частности?! Уничтожать свою индивидуальность ради толпы он не собирался. Пусть даже эта своенравность и упрямость стоила ему… не так уж многого она ему и стоила на самом деле. Ещё один год Андрей точно сможет прожить без всяких происшествий. А дальше он поступит куда-нибудь, где новые знакомства, друзья. Может быть, даже появится возможность заниматься любимым делом — рисованием. Хотя это навряд ли. Стране сейчас художники не нужны. Самое время поднимать экономику и выползать из той ямы, в которой все они оказались. А там, глядишь, по тёмным улицам можно будет ходить, не боясь гопоты и скинхедов. Андрей проходит в комнату, поджимая губы и хмурясь. Непонятно, каким образом нотация о вреде курения привела его к этим тяжёлым мыслям. Мысли ведь и правда тяжёлые, неподъёмные почти, навевающие грусть и тоску. Но курить он всё равно не бросит, даже несмотря на слова родителей о вреде, который курение причиняет здоровью. Пристрастился. Лёгкие портятся не только от густого никотинового дыма, но и от смога всяких производств. Жизнь в целом не очень хорошо сказывается на организме, который с годами изнашивается, а в итоге умирает. Так что курит он, не курит, какая разница, если итог один и тот же? Это вовсе не депрессивный настрой! Просто жить становится гораздо легче, если быть реалистом и не обманываться зазря. Андрей пластом падает на кровать — над головой остаётся заклеенная его рисунками стена; вздыхает тяжело в подушку. Порой лучше и вовсе ни о чём не задумываться, чтобы не оказываться в плену печальных правдивых размышлений. Ему уже не десять, чтобы жить беззаботно, ни о чём не задумываясь. Хотя положение семьи, да и в целом упаднические и мрачные настроения в обществе сказывались и на нём не лучшим образом. Будущее маячило перед глазами совсем не очевидной мутной дымкой. Князь мог стать обычным рабочим, ничего выдающегося, мог оказаться в канаве с простреленной черепушкой. А хотелось бы — художником.***
Мы накажем зло порока, Зуб — за зуб, за око — око. Нету в мире платы, кроме Крови, крови, крови, крови! Крови! Крови! Крови!.. Крови! Крови! Крови!.. Праздник! Праздник! Праздник!.. Казни! Казни! Казни!.. Праздник! Казни! Это настоящий праздник — Казни, казни, казни, казни! Всё на свете серо, кроме Крови, крови, крови, крови! Крови! Крови! Крови! Крови! Крови! Крови! Крови! Крови! Праздник! Праздник! Праздник! Праздник! Казни! Казни! Казни! Казни! Праздник! Казни!..