Июнь 1994 г.
На самом деле игла входит в вену очень просто. Неприятно, конечно, но потерпеть можно. Он почти привык к тянущей боли вдоль вен и нарывающим стигматам. Медицинский жгут тошнотворного грязно-розового цвета змеёй обвивает предплечье, и левая рука немеет. Вены вздуваются, как ветки на карте метро. Очень удобно, не нужно тыкать заполненным шприцом наугад. Миша зубами затягивает жгут сильнее, умело выпускает воздух из шприца. Уже подносит иглу к тонкой в этом месте коже, как в дверь раздаётся настойчивый стук. Горшок вздрагивает, хочет проигнорировать. Ему буквально несколько минут нужно, чтобы завершить начатое. Но в дверь долбят лишь сильнее. Горшок раздражённо рычит, отбрасывает всё, что держит, прямо на стол, срывает жгут и раскатывает рукав чёрной рубашки в вертикальную белую полосу. — Кто, блядь?! Звучит совсем не дружелюбно. Голос хрипит, а виски ломит острой болью. На самом краю сознания маячит не отравленная мысль о том, что это хорошо. К лучшему, что его оторвали. Миша нервными руками сдавливает виски и лоб. От боли, сковавшей шею и голову, хочется выть. Только наркотики помогают забыться. В неадеквате всё притупляется. Становится так просто и хорошо. А сейчас всё сложно-сложно-сложно… Со временем из небольшой банды сформировалась действительно опасная ОПГ, некоторые дела которой стали громкими и резонансными. Теперь, чтобы контролировать большие потоки денег да и просто сводить концы с концами, не приходилось заниматься одними сплошными заказными убийствами. Не приходилось лично оттирать чьи-то мозги с пола, не приходилось слушать рыдания, которые капали на нервы, потому что появились люди, которые могли выполнять эту работу. Скелет оброс мясцом. Горшок и вовсе благодаря своей упёртости мог сложить руки и лишь наблюдать свысока, как его криминальная империя строится на трупах и костях неугодных. Если обобщить, то к этому он и стремился. Можно наслаждаться безнаказанностью в полном её объёме, во всей её разрушительной красе. Потому что теперь ни одна группировка, даже самая большая и влиятельная, не сможет позвать его на неофициальную встречу, чтобы по исходу прикончить, как дворовую безродную шавку. Только лишь дипломатичные стрелки или бои, стенка на стенку. Обоюдные претензии и желание занять верхушку, лидирующую позицию среди конкурирующих группировок в делёжке интересов и коммерсантов. Одним из профилей ОПГ стала торговля наркотиками через проституток, контроль лесоперерабатывающих компаний и похоронного бизнеса. Всё это приносило неплохой заработок, позволяя безбедно существовать не только лидеру, но и близкому его окружению. Нужные знакомства были заведены, связи установлены, влиянием тоже успели обзавестись за прошедшие два года. Теперь вопрос действительно вставал в другом разрезе — с финансовой стороны. Горшок и впрямь поначалу метил совсем не в деньги. Он предполагал, что ни к чему хорошему жадность их не приведёт, а только разрушит то, что у него уже было. Тогда они и без лишней помощи просто самоуничтожились бы. Этого не произошло, и уже не разберёшь, к лучшему или нет. — Не хочу отвлекать тебя от важных дел, но у нас проблемы. Голос Балу звучит чуть приглушённо из-за двери. Горшок её не запирал, но товарищ был достаточно тактичен по натуре своей, чтобы без приглашения не врываться в чужой кабинет. Хотя он мог. Горшок с ухмылкой вспоминает, как друг застал его в неглиже с очередной ночной гостьей. Тогда вроде тоже что-то срочное было и даже запертая дверь не стала весомой преградой на пути к цели. А сейчас: надо же, стучит и не заходит. — Какие?! — Горшок начинает закипать на ровном месте. В последнее время он со своей раздражительностью ничего поделать не мог, срывался на каждом, кто под руку попадал. — Вас, блядь, на минуту оставить нельзя, сразу проблемы! — Рубашка распахнулась почти до пупка, тёмные волосы разметались по шее и плечам, взгляд почернел, вскипел злобой. — Входи! Что мы, как придурки, через дверь базарим. Горшок открывает ящик стола и смахивает туда шприц и жгут. Не хочется снова выслушивать нотацию о вреде наркотиков. Они только время зря потратят за очередной бессмысленной ссорой на эту тему. Балу, конечно, имеет полное право выражать недовольство на этот счёт, но Миша и слушать его не станет. Должно быть, главный бич всех зависимых людей — это нежелание признать очевидную проблему. Вот и Горшок никакой проблемы не видит… чё переливать из пустого в порожнее?! Он не нарк, ё-моё! Проблему, которую нужно решать, видят почему-то другие. Если надо, Горшок слезет в любой момент. Он просто не захотел пока слезть. Ему так легче живётся. Он постоянно на нервах. И так тяжёлый характер неусыпное напряжение очень стремительно портит. Его невозможно становится выносить. Ситуацию стала отягощать развивающаяся, как плод в утробе матери, тревожность и подозрительность. Один лишь Балу справляется на ура. Приходит со своим этим флегматичным взглядом и вытягивает Миху из всего дерьма, неизменно приговаривая: — Мало тебе проблем? Так ты сам себе лишние создаёшь. Миша отмахивается и пропускает всё мимо ушей. Оно, конечно, и неправильно, может быть, но что бы его остановило?! Что бы остановило человека, который живёт одним днём, который долгой жизни для себя и не видит? Заниматься саморазрушением оказывается увлекательно. Затягивает. И за всем этим он, к огромному сожалению, не замечает, что нужен и небезразличен другим. — Яшку чуть не пришили, — прямо с порога обрадовал Шурик. Вид у него потрёпанный, всклокоченный, уставший. Но Шурик спокойно открывает дверь. Не вламывается с ноги, не вращает безумно глазами, просто излагает как есть, а вот Горшок вскакивает из-за стола. Ревёт, как раненый медведь. Стул со скрежетом отъезжает, едва не опрокинувшись от ярости, выплеснутой Горшком. — Кто?! — Наши хорошие знакомые. Мы думали, что это случайность. Ограбить хотели. Яша, сам понимаешь, ничего сначала не сказал, побоялся. Миха устремляет дикий взгляд в товарища. С грохотом обрушивая кулак на стол, зловеще нависает над бумагами и нефритовой статуэткой Петра I. Балу подставляет палец к губам, призывая к тишине, и так же тихо прикрывает дверь. Лишнее внимание сейчас ни к чему. — Вы совсем страх потеряли, ублюдки?! Подобной реакции стоило ждать. Горшок терпеть не может терять контроль. Ярость в нём вскипает и пенится, прёт наружу. — Подожди орать как потерпевший, лучше послушай, что я пришёл сказать. Цепкий взгляд Шурика проходится по комнате, замирает на окне, а потом соскальзывает на Мишу. Тот пристрастился ходить по дому в широких тёмных рубашках. Горшок их даже не застёгивает; они висят на костлявых плечах, как на вешалке, и придают его образу отрешённости, хотя и являются следствием вселенских масштабов похуизма. Горшок никогда не отличался пижонскими замашками в выборе тряпок. Ходит в штанах, которые только чудом не разваливаются на нитки. Носит до тех пор, пока те можно носить. А перед кем ему выделываться? Все свои. — Ну говори, ё-моё, раз пришёл. Говори то, чё мне понравится. — Горшок закуривает, не попадая пальцами по колёсику, выбивающему искру. Шурик присаживается за стол, возвращая Петра на его место, и принимается за пересказ.***
Яша, которого, как выразился Балу, чуть не пришили, в ОПГ оказался недавно. Он совсем молодой. Всего лишь шестнадцатилетний мальчишка, которому очень не повезло попасть в «Контору». Рос беспризорником, вёл маргинальный образ жизни, потому что домой возвращаться было ещё хуже. Миша совсем не удивляется таким историям. Никаких нервов не хватит, чтобы удивляться, когда это везде. Мальчишка, как бездомный котёнок, прибился к Балу, увидел и узнал лишнего, и после такого должен был отправиться прямиком в могилу. Если повезёт, даже в свою собственную. Но у Шуры рука не поднялась пристрелить парня. Горшок порычал и согласился. Убивать детей им ещё не доводилось, и исправлять это не хочется. Не вписывается в их понятия… фу, кажется, сироп из жопы потёк, Мих. Стареешь, сентиментальным становишься. Не пора ли на покой? Всегда очень неприятно узнавать, что у него в груди есть сердце и оно неустанно бьётся, заставляя чувствовать. Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон; тревожусь я о нём, в щенка смирённом львёнке. Говоря простыми словами — Яша оказался тут с лёгкой подачи Балу, но и Горшок не остался в стороне от этого обстоятельства. Слишком отчётливо увидел в пацане себя по юности. Пожалел бросать, пропадёт ведь. Горшок всерьёз обрадовался внеплановому пополнению, когда Шурик взял полное шефство над Яхой, а от него наконец-то отстал — отчасти. Имеется у Шурика такой пунктик: что он сам умирать не горит желанием, так и других с завидным рвением с того света достаёт, не спрашивая на то их мнения. Они с Мишей полные противоположности — один людей за собой в могилу тащит, а другой на прицепе тащит из неё. Оба упрямые как бараны, поэтому никто слабину не даёт. Один свою линию гнёт, второй — свою. Чистое ребячество. С другой стороны, в любой команде должен царить соревновательный дух! Когда Балу мельком рассказал о парнишке, у Миши в голове нарисовался образ озлобленного, диковатого, не социализированного ребёнка. Не ново. Сам таким когда-то был. Представление имеется. Но когда Балу привёл к нему Яшу, доброжелательного и немного смущённого встречей с криминальным, блядь, авторитетом, то образ очень стремительно стёрся. Медного цвета кудряшки, совсем как у ангелочка. Взгляд грустный, но не отчаявшийся. Горит там огонёк. Он, взрослый дядька, поражается тому, как они все вокруг горят мерным пламенем, откуда дровишки надыбали? Он в своё время выгорел, осталось только сизое пепелище, на котором и угли трогать боязно — того и гляди, прямо в руках рассыпятся в труху. Миха вспыхнул однажды, как бенгальский огонёк, и, разбрасывая искры направо и налево, потух. Горшку порой кажется, что он сейчас и он десять лет назад — совершенно разные люди. Видимо, его настиг экзистенциальный кризис, который продолжается до сих пор. Михе претит думать о том, что, если верить цифрам, — он уже взрослый человек. Горшок никак не может принять эту истину — он давно взрослый человек, и время вспять, увы, не повернуть. Горшка, страдавшего, словно от несварения, пучило сожалением за ещё одну загубленную судьбу. Поэтому Миха поступил как взрослый, состоявшийся человек и сгрузил всю ответственность на Шурика. Он привёл этого пацана сюда, вот пусть сам с ним и разбирается. Шурик не стал возражать и решил пристроить Яшу канцелярской крыской — разбираться со съёмом жилья для других парней, бегать по поручениям и наблюдать за всем, что происходит. До тех пор, пока он его не натаскает и Яша не сможет заниматься чем-то посерьёзнее. Горшку от этого было ни горячо ни холодно. Всё равно, кто документацией занимается. В этих бесполезных бумагах смысла и пользы никакой, даже информации важной нет, которую можно было бы слить. По большей части то были краткие характеристики на участников группировки, которые нужно было рассортировать в алфавитном порядке и предоставить Поручику, который заведовал, если так можно выразиться, — кадрами. Существует документация, как данность. Вот пусть в ней другие, кому делать нечего, и копаются, хоть на макулатуру сдают, хоть в шредер. Они, в конце концов, не официальная организация и типа не юридическое лицо, чтобы документы играли хоть какую-то роль. Все бумаги, которые Михе были нужны, он хранил в сейфе, а с ними уже Шурик разбирался. Они всё ржали, мол, куда ему, птушнику, до финансовых схем. Необычным Михе показалось вот что: Яша воспринял всё это как удачу. Как что-то хорошее. Как действительную помощь, а не как путёвку в один конец. Поначалу Горшок решил, что пацан — дурачок блаженный и ничего не смыслит. Даже на разговор вызвал к себе, чтобы убедиться лично. А то мало ли: Балу взял и приволок сумасшедшего. Ему-то без разницы, просто интересно взглянуть на человека, который рад оказаться в ОПГ.***
— Ты ж нихуя не понимаешь, где оказался, да? Горшок щедро льёт себе ром в низкий стакан, исподлобья посматривая на мальчишку. Складывает губы трубочкой, думает несколько мгновений, а затем плещет и ему. Они на равных здесь, так зачем обделять? С этим отлично справились все остальные, а здесь будет иначе. Яша теперь на таких же правах, как и другие парни. Ни больше, ни меньше. Горшок ловко подталкивает пузатый стакан через весь стол. Яша благодарно кивает, смотрит на покачнувшуюся гладь и поднимает уверенный, более чем не понимающий взгляд. — Понимаю, — пиздит он и делает небольшой глоток. Крепкий ром обжигает глотку, и в уголках глаз собираются просоленные слезинки. Яша явно не привык пить алкоголь, это заметно. И пусть бухло буржуйское, от которого даже послевкусие нормальное, — ситуацию не спасает. За грудиной тут же вспыхивает пожар. — Я правда всё понимаю и знаю, что у вас есть повод так не думать. Просто дайте мне шанс. Пожалуйста. — Валяй. Яша просит один-единственный шанс, лишь одну возможность себя проявить и не подвести Балу — Миха соглашается, опрокидывая в себя стакан. Пацан отчего-то свято убеждён, что Шурику за него попадёт. Действительно, как за притащенное в дом животное, словно Горшок — строгий родитель. С чего бы вдруг? Хочет Балу в наставника поиграть, так Горшок слова поперёк не вставит. Прежде чем убежать — Горшок отчётливо видит, что Яше не хочется задерживаться с ним наедине дольше необходимого — он спрашивает, как с ним будут связываться и что он вообще должен знать перед тем, как заступить, траханый пиздец, слыхали? На службу! Миха призадумывается, медленно потягивая пойло и не сводя пытливых глаз с пацанёнка, а потом советует надыбать телефон или пейджер специально для этих целей. — А вот это, — Горшок кивает на бутылку и стаканы, — я не поощряю на самом деле. Бухариков и торчей не держим. Так что не злоупотребляй. Понимаешь, да? Яша отставляет стакан от себя и собранно кивает, принимая наставление со всей ответственностью. И это выдаёт в нём неизжившую себя ещё детскость. Миша не отказывает. Не вышвыривает, и уж тем более никого не отчитывает. Нахер надо? Он в няньки не нанимался. Балу — взрослый мужик, сам знает, чё делает. Но всё-таки если у Миши спросят, что он думает насчёт того, что ребёнок называет свой выбор пахать на группировку осознанным, то Горшок выскажется. У него иное мнение. Безнадёга — не осознанность. А выбор сдохнуть на улице или пойти черепушки крошить за бич-пакет — не выбор, понимаешь, да? Парадокс? Услыхать такое от человека, который организованной преступностью зарабатывает на хлеб? Свобода слова, хуле. Чай не в сказке живём. Но он сам виноват. Горшок признаёт. Спустя годы анализирует свою жизнь сквозь призму опыта и думает, что, сложись всё иначе, будь он где-то хитрее, изворотливей, суетливей, занял бы сейчас кресло какого-нибудь начальника, не гнушаясь взяток, зажил бы по графику дом-работа-дом… А может быть, и лежал бы сейчас, как убитые собственноручно бизнесмены, в чужой могиле или привязанный к тяжеленному куску железной трубы на дне прудика. Чтоб не всплывать подольше. Но бурная молодость, полная ошибок, отсутствие нормального образования поставили крест на любой карьере. Во времена, когда многие производства закрывают, сокращают штабы и огромное количество людей вынуждено существовать в нищете, без возможности выбраться из этого непролазного болота, безысходность толкала многих на кривую дорожку. Организованная преступность тем и опаснее сольной, потому что люди в группировке собирались глубоко отчаявшиеся, обозлившиеся на всех и вся. Они находили отражение своих губительных для здорового общества идей друг в друге, а оттого злоба их становилась гораздо, гораздо опаснее и крепче. Она исключала гуманность, сострадание. То была животная жажда крови и наживы. Почти осознанный садизм. Нужно ли было учить этому ребёнка? Должен ли был ребёнок оказаться в такой ситуации? Порой люди не властны над обстоятельствами, в которых оказываются. Хоть об стену головой бейся, а всё равно будет совсем не так, как должно быть с точки зрения морали.***
Грабежи в последнее время случаются и посреди дня. Про вечера и говорить не приходится. Забирают всё. Некоторые просто угрожают складной бабочкой или стеклянной розочкой, ощерившейся бутылочного цвета шипами, а другие, не церемонясь, подкатывают сзади с битой. Тюк по затылку, упал, очнулся — сотряс, а в башке опилки. Бьют по голове и, пока отхвативший лох приходит в себя, обирают до нитки. Яша про всё это знает не понаслышке. Сам таким занимался. Как в первый раз тряслись поджилки, кто бы знал! И просто грабил и бил, если понимал, что не справится без этого. Здесь его никто не осуждает. У остальных послужные списки блещут делами пострашнее, чем грабёж, которым никого не удивить. Косой, поговаривают, из-за резиновой бабы пристрелил родного брата. Перепил, поймал белку и разрядил магазин. Яша как раз идёт тёмными переулками и одинаковыми мрачными дворами-колодцами, успевая замечать надписи на стенах, по которым он привык ориентироваться в лабиринтах городских улиц. Невысокий и в неприметной одежде, он тенью мелькает у подножия гряды многоэтажек. Яша умеет быть незаметным и быстрым. Что-что, а доверием к нему проникаются тут же. Яша оказывается совсем не охочим до конфликтов на пустом месте. Доказывать ему нечего и некому. Главное, что каждое задание для него и Шурика завершается удачно и проходит без лишней шумихи и суеты. Горшок однажды обмолвился спьяну, что в будущем его может ждать успешная карьера «чистильщика» для своих. Для тех, кто провинился. Горшку нравится эта исполнительность. Это качество ценно и встречается редко, поэтому Михаил Юрьевич периодически злоупотребляет им и забывает, что Яша — человек, да к тому же совсем пацан, которого стоит поберечь. Хорошо, что рядом всегда ненавязчиво ошивается Шурик, который неустанно напоминает, что все они тут только лишь люди. Поэтому, когда Яша обнаруживает за собой хвост, он тут же уводит его куда подальше, вбурившись глубже во дворы. Он почти чувствует себя героем фильма про шпионов, но так захватывающе, как в кино не было. Реальность сужает кругозор ровно до того, что человек сам ощущает в определённый момент, в то время как у зрителя фильма гораздо шире взгляд на происходящее. Ситуация отвратительная. Он совсем один. Середина душного июня, темнеет поздно, даже в тень не нырнуть, как он обычно предпочитает делать, становясь незаметным. Чтобы смешаться с толпой, из тихих улочек и лабиринтов дворов-колодцев нужно было ещё выйти. Получается, он сам себя загнал в ловушку. То, что в Яше не нашлось излишней самонадеянности, его, судя по всему, и спасло. Было бы достаточно глупо рассчитывать, что удастся выйти сухим из воды. Если его вознамерились прижать, значит — его прижмут в любом случае, стоит ему только ошибиться. Тут нужна смекалка. Петлять между однообразными домами можно сколько угодно, но вряд ли это закончится хорошо. Поэтому, здраво рассудив в критической ситуации, он решает облегчить преследователям задачу и дать себя поймать. Когда Яша ненадолго оторвался от преследователей, у него появилось несколько минут обдумать, как действовать дальше. Не надумав ничего лучше, чем идти на опережение на свой страх и риск, Яша высовывается, за что тут же расплачивается. Долго ждать не приходится. Сзади раздаются шаги. Сначала неторопливые, но с тем, как ускорился Яша, ускорились и они. К тяжёлой поступи за спиной очень скоро прибавляются руки, которые опускаются на оба плеча, заставляя вздрогнуть от страха.***
По ходу повествования Горшок едва не доходит до апофеоза кульминации апогея, остывает и вскипает вновь. Руки чешутся хлопнуть себя по лбу или отвесить подзатыльник возомнившему себя бессмертным Яше. Свои желания он, естественно, держит при себе, а то, что вылезает наружу, ловко маскирует за флягой спирта. Яху, конечно же, хотели прибить, и это сделали бы. Вот только, похоже, предыдущая встреча совсем ничему их не научила. Очень глупо недооценивать соперника. Пусть перед ними и один-единственный щуплый пацан. Что ему мешает принести проблем столько же, сколько и взрослому мужику? Яшу, как слабое звено, ликвидировали бы и оставили в качестве предупреждения. Мол, не лезьте или так будет с каждым. Горшок думает о том, что читать по трупам, оказывается, достаточно легко. Сразу виден посыл, заложенный убийцей. По крайней мере, если труп адресован кому-то. Для других же мертвяк не несёт ничего, кроме тяжёлого сладковатого запашка. Учитывая, что сейчас лето, учитывая, что это безлюдная подворотня… — Вчера?! И он молчал, ё-моё? Да вы ёбнулись! Миша принимается возбуждённо мерить шагами комнату, расхаживая взад-вперёд. Шурик оборачивается к нему, следит, как за раскачивающимся маятником, — не к добру. Яша бы и вовсе не сказал ничего о случившемся, если бы не Ренегат, который по своей извечной панибратской привычке хлопнул его по плечу. Леонтьев опустил свою тяжёлую лапу прямиком на выбитое в неравной схватке плечо и имел неосторожность сделать это в присутствии наблюдательного Балу. Плохо прикрытую гримасу боли Шурик пропустить не мог. Сразу же отвёл в сторону и устроил допрос с пристрастием. При том, что Яша поступил умно, он решил никому ничего не говорить. Шурик, несмотря на протест, позвонил Куликову — вообще по специальности патологоанатому-судмедэксперту, но на полставки подрабатывающему врачом при «Конторе». Ничем серьёзным Куликов их не озадачил, но Яшу отчихвостил. В той подворотне притворился испуганным дурачком, а потом при первой же возможности вырвался из стальной хватки и что было дури рванул на оживлённую улицу, где найти его и прикончить было гораздо труднее. Чудом спасся и решил, что лучше переживёт в одиночку, засунет страх и переживания куда подальше, чтобы другие не увидели слабость и не посчитали, что он не справился.***
Давненько Миха не назначал никому стрелок лично. Дольше этого Горшок только не участвовал в таких силовых акциях — засел в кабинете, прожигал время по кабакам, свалив управление на Шурика. Стрелками занимались бригадиры, собирали быков, если у коммерсантов возникали разногласия между собой, а потом бригадиры докладывали Поручику исход обсуждения. До Михи эта информация не доходила, всё разрешалось без вмешательства верхушки, кроме тех случаев, когда без него не могли обойтись по каким-либо причинам. Хотя вести быдло-диалоги всегда было его любимой частью. В этот же раз, хватая на ходу пистолет, заталкивая его за ремень штанов, Миха вперёд Шурика вылетает за дверь и принимается торопливо искать телефон. Где он, блядь, оставил этот бесполезный металлолом?! Конечно же, Миха не собирается терпеть подобное в свою сторону. Напряжение последних дней требует выхода. Пусть таким образом, но Горшок справится с бурлящим гневом, который вскипает, как густая смола в котле. Балу выходит следом, не предчувствуя ничего хорошего. Пусть «Контора» стала сильной группировкой, существующей не первый день, со связями и авторитетом, но, к его негодованию, всунуть палки в колёса пытаются по сей день. Оно и неудивительно. Было бы странно, если бы наоборот, не пытались. Конкуренция была беспощадной и грязной, похуже, чем политика. — Что ты собираешься делать? — Замочу пидорасов! Шурик нагоняет его уже у дверей, хватает за предплечье, одёргивает Миху, разворачивая к себе, и натыкается на обезумевший от злости, пылающий помешательством взгляд. — Ты в своём уме? — Нет. — Из глаз пропадает всё человеческое. Горшок грубо выдирает руку, пробирая до мурашек своей недужной решительностью, явно не намеренный отступать. Балу поджимает губы, но кивает, готовый выслушать дальнейшие поручения. С Михой спорить — легче говна обожраться.***
Это больше походит на штурм, нежели на стрелку в том виде, в котором все привыкли. Горшок, пообещав выебать всех причастных, сразу задаёт настрой, и его парни улюлюкают, забирая оружие у Ферзя — оружейника при ОПГ. Выехали на нескольких машинах. Бригадиры сработали оперативно, сразу собрав всех ребят. Перечить Михе никто не решается, только Шурик хранит хмурое молчание и наблюдает за суетой вокруг, выкуривая уже третью по счёту сигарету. Он пристально следит за Горшком. К нему в голову закрадываются подозрения относительно странного состояния Михи. В один момент Шурик ловит его рукой за плечи, привлекая к себе, отводит в сторону, подсев на ухо, а сам пристально всматривается в зрачки. Миха быстро просекает, что к чему, и, выпучив цыганские глаза, прижимается своим лбом к его, напирая. — Чё ты, ё-моё?! Чё ты?! — Не ори, Горшок, я понял. — На них устремляются взгляды, Шурик пытается отойти, но Горшок не даёт. — Я чистый! — цедит Миха сквозь зубы. Шурик поднимает руки, соглашаясь без боя. На этом инцидент себя исчерпал. Балу и Горшок расходятся по разным машинам. В чёрной — царство небесное — БМВ Горшок привозит противопехотную мину. Но это уже выясняется позже, когда Шурик, обивая пороги ментовки, пытается уладить возникшие проблемы. В рапорте должно быть: взрыв в ходе воспламенения горючего вещества, читай — бензина на человеческом, а не мины, которую Миха втихаря прикупил у ебучего спекулянта — бывшего афганца, у которого с войны осталось полно гренок, калашей и этих сраных мин! Если б Шурик только знал, что Горшок, сидящий за рулём, пролетает несколько лежачих полицейских, не сбавляя скорости, кажется, даже не дрогнув за сохранность всех пассажиров, а в багажнике у него в этот самый момент подскакивает фугасная мина отечественного производства, — костьми бы лёг, но не дал бы поехать дальше.***
В Питере существует несколько группировок. Редко случается, что в городе орудует лишь одна. Сферы влияния у всех разные. У кого-то угодья — рэкет и рынок, кто-то крышует проституток, кто-то занимается заказными убийствами, торговлей наркотиками… В общем, всё зависит лишь от обстоятельств, в которых банды оказываются, и от возможностей, которые они имеют. Некоторые совмещают. У всех свои отличительные черты, методы воздействия и способы достижения целей. Стрелки по идее должны быть мирными, но это лишь формальность. Часто случаются драки без огнестрела. Чуть реже происходят перестрелки. Обходится обычно без жертв. Но иногда кого-нибудь да зацепит. Сюда не распространяются общепринятые мораль и правила. Кто объективно сильнее, хитрее, те и правы. В этот раз инициатором встречи выступает Горшок. Он агрессивно настроен с самого начала, о чём даёт понять ещё в коротком телефонном разговоре, не скрывая, что у него снесло флягу. Может быть, это как-то повлияло на выбор места встречи. Жилой, но не многолюдный район. Беспокойный и далеко не спальный. Мусорки рядом с домами переполнены: если подойти ближе, в нос бьёт зловоние. Глаза режет концентрированной вонью отходов. Тяжёлый Питерский воздух на контрасте с этим кажется чистейшим альпийским. Время близится к пяти вечера, на календаре захваченная в круг, как в петлю, пятница. На улице стоит духота и противно палит солнце. В веренице мрачных и пасмурных дней этот, солнечный, смотрится гротескно ярко, словно налитое кровью бельмо на зрачке. Предчувствия подводят Шурика редко, поэтому когда быдло-диалог, что так любит вести Горшок, никак соревнуясь в остроумии, перерастает в стрельбу, — неожиданностью это не становится. Неожиданностью становится то, что Миша вручную сцепляется с главарём второй банды. Через пару мгновений два взрослых мужика представляют из себя клубок рук и ног, что остервенело носится туда-обратно.***
Обезумевший от злости, подстёгнутый адреналином, Горшок с каждым новым ударом выпускает наружу обуявшую его ярость. Ничего не может с собой поделать и идёт на поводу у животных инстинктов, расшибая руки в кашу. В какой-то момент Миха толкает соперника. Тот обессиленно валится на асфальт, тут же заливая кровью ботинки Михи. Горшок продолжает бить уже ногами. В голове шумит; движет им жажда крови — первобытная, присущая лишь диким животным. Он останавливается только тогда, когда за грудиной начинает припекать, — сердце распухло и заходится. Огромных усилий стоит взять себя в руки и прекратить. Перед глазами всё плывёт в алом мареве. Пульс стучит в глотке. Эмоции захлёстывают горбатыми волнами, и руки мелко трясутся, будто Горшок — студень. Мир вокруг мерцает огнями рампы. Нужно научиться себя контролировать. Ни к чему хорошему эти срывы его не приведут. В подтверждение этим мыслям в следующее мгновение раздаётся металлический визг, а после — хлопок. Фугасная мина, блядь! Не осколочная, срабатывает от череды выстрелов. За компанию пробивают и топливный бак. Бензин тонкой струёй капает на асфальт, воспламеняясь. Горшок хочет открыть рот, чтобы крикнуть своим людям, но горячая волна накрывает его с головой. Неминуемо кренит к земле, как ковыль, а руку прошивает болью. Сколько бы в него ни стреляли, а стреляли много, ни разу ещё не попадали так серьёзно. Всё тело наполняет свинцовая слабость, тянет к земле, пальцы не держат пистолет. Тяжёлое, холодное оружие выскальзывает из онемевшей ладони. Колени встречаются с землёй. Он оседает на горячий асфальт, в чью-то густую тёплую кровь, но и этого не ощущает. Тело страдает в агонии, пока Горшок в молчаливом принятии неловко заваливается вбок.***
Балу, укрываясь от взрыва за мусорными баками, мельком косится в сторону Горшка и не может его найти. Изнутри, перебивая мерзостный гул в ушах, столбом пламени подымается знакомая паника. Такая охватывает его всякий раз, когда Миха пропадает из виду. Шурик судорожно бегает пытливыми глазами по двору, продирается сквозь крики боли и стенания, но находит. Дёргается в его сторону, как привязанный к руке пёс вслед за хозяином. Отдаёт какие-то команды касательно стрелка и срывается с места, к другу. Что-то спрашивает у него, но в ушах гудит. Миша не в состоянии его услышать, смотрит туповато и ничего не видит. Шурик щупает Горшка, задирает рукав рубахи и понимает, что задета артерия, — фонтан крови брызжет ему в лицо, оседая на губах и щеках. Руку Михину, онемевшую и отвратительно безвольную, настойчиво дёргают вверх. Миша уже ничего не соображает. Реальность уплывает неизвестно куда, вместе с обеспокоенным лицом обычно невозмутимо спокойного Шурика.***
Занятия в училище ещё не закончились, но у Андрея наконец-то появилась возможность почаще выбираться домой. В общежитии жилось привольно, но в последнее время хотелось в свой угол в родительском доме. Впервые Андрею кажется, что переезд не был такой уж хорошей идеей и стоило прислушаться к маме, а не бежать стремглав во взрослую жизнь. Князь начинает ощущать себя приболевшим. То ли общая атмосфера как-то меняется, то ли начавшаяся сессия так влияет, но Андрей становится нервным и рассеянным. Это все замечают и постоянно спрашивают, что случилось. Если бы Князь знал, то, может быть, и ответил бы, но он раздражается и отмахивается от друзей и знакомых. Ситуация стабилизировалась. Всё стабильно плохо. Точнее, то, что раньше казалось плохим, теперь было повседневностью, и к этому можно привыкнуть.***
…в черте города, можно считать, что посреди белого дня, произошло вооружённое столкновение организованных группировок. Известно, что в числе пострадавших и простые жители города, есть жертв…***
Мельком взглянув в телевизор Daewoo, который в комиссионке задаром прикупили неравнодушные к общественной жизни обитатели общаги, Андрей невольно останавливается посреди общей кухни и прикипает взглядом к происходящему на выпуклом кинескопном экране. Зрелище там открылось не по-здоровому завораживающее и жуткое. Улица города задымлена. Вокруг какой-то адский бедлам — носятся люди, за спиной у корреспондента разворачивается скандал. Можно рассмотреть распотрошённые мусорки под выбитыми окнами жилых домов. Кадр смещается, и Князь утыкается взглядом в обгоревшую машину, от которой остался только каркас, всё остальное сгорело дотла. Она вся помята, покрышки и обугленная резина валяются рядом, на себя не похожие. Всё в чёрной копоти, стягами реет дым. Стёкла целыми полотнами с сеткой трещин валяются также поодаль. Рядом на асфальте бурая, уже застывшая лужа крови. В самом углу экрана виден край чёрного непроницаемого мешка. Если приглядеться, то под ним можно распознать очертания человеческого тела. Камера резко съезжает вбок, и вот уже видна рука, обличающе торчащая из-под мешка. Документальные кадры не для слабонервных, поэтому на кухне повисает тягостная тишина, нарушаемая голосом ведущего новостей. В неё врывается оглушительный звон ложки, которая крутится в чайном водовороте даже после того, как Диман убирает руку. Князь никогда не знал войны. Не видел, что это такое, и узнавать, если честно, не хотел. Но сейчас ему показалось, всего на мгновение пронеслась страшная мысль, что довелось ему существовать в околовоенное время. Главная особенность гражданской войны — невозможность установить точную дату её начала и конца. Вот тут примерно так же. Никто и не заметил, что случилось что-то непоправимое и люди теперь вынуждены существовать в состоянии постоянного ополчения. Если раньше можно было делать вид, что всё неплохо и преступность не до конца распоясалась, то теперь притворяться незрячим невозможно. Пришлось экстренно прозреть.***
Позднее
Вооружённая встреча принесла им одни проблемы. ОПГ едва не лишилась лидера, понесла потери и устроила настоящий произвол на улице города. Повода для гордости, очевидно, нет, а только прорва проблем, которые надо решать. В больнице стоит тошнотворный запах. Так сразу и не скажешь, чего именно: хлорки, спирта, может быть, чуть-чуть отчаяния. Тут душно, а в коридорах темно. Стены обшарпанные, кушетки возле них древние и скрипучие. Если вглядеться в ощеренные пасти коридоров, то впечатление вся эта разруха создаёт устрашающее. Вот такая культура. Изразцовая плитка, раскрошенная по углам. Шурик вдыхает. Спёртый воздух маслянисто оседает в глотке и чувством тошноты скатывается в желудок. Балу ощущает себя загнанным в угол. Похоже, по-другому тут никак. Изнутри его гложет, как червь гниющее дерево, тревога и отвратительное чувство неизвестности. В палате, наоборот, не в меру светло. По крайней мере, после тёмных коридоров свет бьёт в глаза болезненно до рези. Балу неслышно прикрывает за собой дверь и тут же направляется к одной из кроватей. — Мих. — Шурик торопливо присаживается на больничную койку, кладёт свою горячую ладонь на жилистое запястье друга. Говорит как с маленьким ребёнком. Обеспокоенно вглядывается в совершенно белое, мелованное лицо. — Как ты? Проговаривает очень медленно, с несвойственной ему неуверенностью. — Мишка?.. Балу чуть сжимает его руку: выходит нервно — у того влажные, стремительно холодеющие пальцы. Губы поджаты, брови напряжённо сведены к переносице. — Мишка, ответь, — просит Балу, цепляясь руками за расслабленную ладонь, нависая над Михой.***
Горшок злится на него за это. Что такого, блядь, случилось, пока он минут тридцать в отключке был?! Не хрустальный, ё-моё, оклемается. Ещё минут пять полежит и встанет. Кровать слишком неудобная, чтобы тут задерживаться дольше необходимого. Про что Шурик там? Ах да, в порядке ли он. Перед тем, как окончательно разозлиться, Миша прислушивается к своим ощущениям. Прикрывает глаза, чтобы ничего извне не отвлекло. Мысли какие-то путаные. За одну не ухватиться. За несколько одновременно тоже. Ускользают сразу же. Язык словно ввалился и заткнул глотку. А может, распух так сильно, что рот не открыть. В любом случае, состояние не из приятных. Не сравнить даже с самым сильным похмельем, с которым ему доводилось приходить в себя. — Я… Миша спотыкается. Он всё понимает, но тело подводит, язык еле ворочается. Шура, кажется, обмирает, в прямом смысле холодеет. — Соберись. — Голос твёрдый, а взгляд даёт слабину, и Горшок совсем теряется. — Соберись и скажи что-нибудь. — Миша жмурится, хрипит. Минуты две ему точно требуется, чтобы собрать себя в кучу и в голове выстроить связное предложение, а потом произнести спёкшимися, не своими губами: — Шт слчилось? Вместо предложения получается выдать исковерканную фразу. Уже неплохо. Хотя по побелевшему Шурику и не скажешь так сразу, что он разделяет Мишину радость. С его стороны раздаётся едва различимый вздох облегчения. — Ты умер, — чуть погодя вполне серьёзно заявляет Балу, а Миша натужно хмурится, прокручивает слова в голове ещё раз, пытаясь понять, правильно ли он всё расслышал, а главное — понял. Тяжёлый мыслительный процесс прервал Шура. — Клинически. — Он скривился, но взгляд не отвёл, всё ещё выискивая что-то на лице Горшка. — Ты пулю поймал, Миш. Я понимаю, что стрелка для тебя это как два пальца обоссать, но ты, блядь, не бессмертный, чтобы гарцевать мимо людей с огнестрелом! Горшок стонет. Если бы он только мог, то накрыл бы лицо подушкой, чтобы не слышать, как его отчитывают, словно непоседливого пиздюка. Конечно, он знал, что сдохнуть это не на Майорку метнуться, но чтоб настолько!.. Он читал, да… в каком-то журнале вроде, что после того, как останавливается дыхание, а сердце перестаёт биться, биологическая смерть наступает не сразу. Тело и сознание повисают в пограничном состоянии. Мозг перестаёт получать кислород, и сознание практически тут же выключается. Начинается кислородное голодание. Вспомнив правило «трёх», нетрудно догадаться, что без кислорода, если обобщить, человек может обойтись три минуты, плюс-минус. Счёт в таком случае идёт на секунды, потому что после трёх минут в головном мозге начинаются необратимые процессы. Его клетки неотвратимо погибают. И пусть реанимацию можно успешно провести и через шесть минут, но спасать с большой вероятностью будет уже нечего. Если избегать кучи медицинских терминов, какими была нашпигована та статья и которые Миха нихера не понял, то перспективы — пизда. Жрать через трубочку манку и ходить под себя. Огромная удача выжить и восстановиться после перенесённого. Понятно теперь, чё Балу в полуобморочном состоянии агрессивно требует от него начать говорить. Неудивительно, что друг опасается Мишу в этом теле уже не обнаружить. — Взрывом тебя оглушило… Это тебя, кстати, походу, и спасло. Стрелок, зараза, меткий попался. Целился в артерию и, поверь, не промахнулся бы, если бы ты не свалился. Хотя артерию задел. Кивает на туго перебинтованную руку: видимо, поэтому ещё там Шурик и поднял пострадавшую конечность. Чтобы та оказалась выше головы и Миша не потерял все свои пять литров крови. Интересно, что происходило дальше? И вообще, чем всё закончилось? — Пвезло мне, ё-моё? — Как утопленнику. Как же глотку дерёт. Будто орал беспрерывно несколько часов подряд. Голос на голос и не похож, скрежетание какое-то. Миха тяжело сглатывает, чувствует, как мучительно медленно под липкой кожей сокращается горло. Шурик всё понимает с полувзгляда, поднимается на ноги, чтобы налить Горшку воды. Матрас возвращается в исходное положение. Шура подходит к грязно-серой тумбе. Она вероятно когда-то была белой, но это «когда-то» давно прошло. Зато на ней удачно расположился наполовину пустой графин. Стекло — в крапинку засохших подтёков, но Миша сейчас бы и из лужи выпил, даже под страхом стать козлёночком, жеребёночком и прочей сказочной живностью. Жажда кажется почти невыносимой. Тело его подводит. Жуткая слабость охватывает все члены. Он едва себя чувствует. Ещё немного, и блядская душа выскользнет из тела. Миша думал, что та в глубоком оцепенении. Так нет же! Жива, сучка. Вцепилась острыми коготками и не отпускает. Шурик оперативно наливает воду в гранёный стограммовый стакан, из таких водку обычно глушили. Звон соприкоснувшегося стекла отзывается резью в мозгу, и Горшок с ужасом понимает, что самостоятельно и голову от подушки не оторвёт. Балу подхватывает стакан и, ничего не сказав, даже без лишних взглядов, которые Горшка сейчас бы только вывели из себя, просовывает руку под горячий затылок, аккуратно приподнимает. Миша отчуждённо думает, что тот губит в себе такой потенциал сиделки! Губы у Горшка потрескались, как земля в сезон лютой засухи, и будто бы покрылись коркой. — Пей-пей, дорогой. Ты дохрена крови потерял, тебе нужно жидкость восстанавливать. — От пары торопливых глотков у Михи спирает дыхание, и он закашливается. — Потише, — успокаивает Шурик. Тёплая вода отчего-то мерзко стекает по щекам. Не охлаждает кожу, а ложится поверх испарины. — Четыре минуты, Миш. Балу понижает дрогнувший голос до вкрадчивого шёпота, аккуратно убирает руку, а Горшок не пытается сопротивляться навязчивому желанию и прикрывает глаза. Перед ними всё равно пляшут чёрные мушки. Да уж, четыре минуты проторчать на том свете, недурно. Интересно, много ли клеток мозга отмерло? Успела ли высшая нейронная деятельность пострадать и как это всё скажется на нём дальше? Из спортивного интереса узнать хочется, потому что, раз уж он остался жив, значит, можно продолжить жить и дальше. Менять Горшок ничего не будет. Сознание его покидает.***
Балу и Поручик приходят к нему с завидной регулярностью неравнодушных людей. Ну, точнее, с завидной регулярностью, которую могут себе позволить в сложившихся обстоятельствах. Очнувшись во второй раз, Миха думает, что сдохнуть — не самый худший вариант из возможных. Пробуждение лёгкое и ласковое, как прибой, а его буквально вытаскивает из тяжёлой морской пучины отключки. Июль выдаётся душным как никогда. В палате стоит пекло, невыносимо даже дышать. Всё время хочется пить и помыться. Голова кружится, и Миша ощущает себя космонавтом, которого затолкали в центрифугу, потому как перед глазами расползаются галактики бензиновых пятен, будто на лужах после дождя. От дождя он, кстати, не отказался бы. Хочется услышать мерную дробь капель по подоконнику, раскаты грома; увидеть в небе цинково-белые вспышки молний. Собственное состояние вгоняет в уныние. Миша ощущает себя немощным стариком, потому что он не в состоянии даже стоять. Миха пытается, но первые несколько раз пластом падает с кровати, пугая медсестёр, которые, чтобы поднять его и водрузить на кровать, зовут санитаров. От любой нагрузки грудная клетка горит, сознание подозрительно пошатывается и грозит уплыть. Слабость овладевает им смертельная. Его четыре минуты грозят превратиться в несколько недель! — Говори. — Собравшись с силами, Горшок смотрит на Шурика. Пожалуй, единственное, что он может делать, не опасаясь нарваться на очередной приступ сногсшибательной слабости, — это вращать глазами. Думать выходит через раз. Некоторое время Миша существовал будто бы вегетативно, оторванно от этого мира. В оцепеневшей прострации. Но через пару дней стало получше. Сознание прояснилось; пусть некоторая спутанность и осталась, но ему было значительно лучше. Горшок вспоминает стишки, матерные частушки — хочется избавиться от тумана в башке, разогнать его, и Миха напрягает извилины. — Я же вижу, что ты хочешь выговориться, какой я мудак на самом деле и… безответственная скотина. — А вот и не угадал. Я хочу сказать, Миш, чтоб ты поправлялся скорее. — Прям-таки это, ё-моё? — Кривит губы в жёсткой усмешке, не веря в такую правду. — Ну, может ещё пару интересных вещей, но о них позже, когда тебя выпишут, — издевается Балу, пока Горшок кажет ему дрожащий фак. — Будет тебе стимул быстрее в себя приходить. — Иннахуй. — И я тебя. — Шурик шлёт Горшку воздушный поцелуй. Миха посылает ему взбешённый взгляд. Для того чтобы говорить, приходится прикладывать определённые усилия и выплёвывать слова, как мокроту, но по большей части это всё из-за паршивого состояния, нежели из исключительной мерзости характера. Почти всё то время, пока он находится в сознании и кукует в палате не один, то молча наблюдает за соседями, которые надолго не задерживаются. Сегодня соседняя койка пустует, а другая кровать у входа вообще без постельного белья. Балу выглядит загруженно, хоть и пытается непринуждённо шутить. На него в одночасье свалилось слишком много всего. Миша ни секунды не сомневается, что друг справится, но как об этом правильно сказать — не догадывается и близко. Не хочет казаться сентиментальным хлюпиком. Лучше выглядеть неблагодарным чурбаном. Шурик уходит, так и не дождавшись слов поддержки. Миха бездумно таращит глаза в потолок и душит на корню, как сорняк, — вину.