С точки зрения морали

— Это я во всём сам виноват, — даже не спрашивает, а доверительно, полушёпотом признаётся, как на исповеди у пузатого батюшки, из-под епитрахили. Балу кажется, дай ему волю, пойдёт и побьётся головой о стену, дурной. Но кто бы ему эту волю дал? — Ещё раз услышу такое — по шапке надаю, а Горшок сверху добавит, понял меня? — Шурик звучит спокойно, но на самом деле он зол. Он жутко раздражён. В этой комнате они вдвоём. Яша стоит у окна, поэтому Шурик говорит это сутулой спине и кудрявому затылку, а сам он сидит на ободранном диване. — Посмотри на меня. — Прости. Яша разворачивается, смотрит прямо на Шурика, всё ещё виновато, но очень мягко, будто подойти хочет и не решается — боится. Его фигуру огибает холодный дневной свет, обнимает со спины. — Тебе не за что, — тут же отзывается Балу, чтобы у Яши и на секунду не возникло сомнения. Он смотрит, как Яша скованно ведёт плечами. Шурик знает, что на светлой коже остались лиловые синяки от грубых пальцев. Он знает, что на этой коже они далеко не первые и не последние. Знает, что вывих плеча — не самое страшное, что могло случиться в той подворотне, но злость так прочно укореняется внутри, что никуда от неё не деться. Бежать от себя — это совсем не то, что собирается делать Шурик. Слишком долго бежит, надоело. — Подойди ко мне, — подзывает ближе, и Яша, очевидно колеблясь, всё-таки решается и подходит, смотрит сверху вниз. Взгляд не отводит, не привык смущаться не по делу. Тем более, перед Шуриком и смущаться как-то не выходит. Сразу привыкаешь к прямым взглядам и насмешливо-флегматичному изгибу губ. Балу, кажется, обронил стыд на жизненном пути и нисколько не жалел об утрате. Сильно ли расстроился хомо сапиенс потере хвоста в процессе эволюции?.. — Расскажи мне. — Садится полубоком, когда Яша опускается рядом. — Я же всё рассказал. Сразу заметил и сразу попробовал уйти, там народу не было ни черта, сплошные дворы и дома старого фонда… Чего ты ещё от меня хочешь? — хмурится он, смотря куда-то поверх светлой макушки Балу. — Не совсем понимаю, что конкретно мне рассказывать. Как я выбрался? Так тоже повторил уже раза два. Тебе и… — Не про то, — досадливо отзывается Шурик и ловит недоумевающий взгляд. — Я же вижу, что ты переживаешь. Ну? Я выслушаю. Яша после этих слов пугается даже. Распахивает глаза и неверяще смотрит, будто Балу мысли его прочёл. Не поверхностные, которые на лице написаны, а такие, которые он запрятать пытался куда подальше. Проглотить, как горькую таблетку. — Я н-не понимаю… — голос даёт осечку. — Не ломай комедию, Яков. — Шурик звучит до того устало, что Яша и вовсе замолкает. Кого он обмануть пытается? Смешно ведь. — Ни за что не поверю. Да и врать ты не умеешь совсем. — Яша отводит взгляд, неловко ковыряет обшивку дивана грязными ногтями, под которыми до сих пор кайма застывшей крови. Поза закрытая, взгляд затравленный. Вот что в нём и выдаёт беспризорника. Он чувствует себя загнанно — того и гляди разозлится; сбитый защитный механизм сработает, и Яша вскочит на ноги, закричит. — Ты же знаешь, что я не осужу? Нам всем и страшно, и больно — это не стыдно, — вкрадчиво говорит Балу, и Яша нехотя кивает. Кому ему рассказать, если не Балу? Даже Горшок в больнице, хотя он бы обязательно подбодрил. Грубо, быть может, но Горшок иначе не умеет. А Балу сидит рядом, такой понимающий, совсем-совсем не безразличный к его переживаниям, и от этого сковывает щенячья преданность, слепая и безгранично наивная. Яша, решаясь, подвигается чуть ближе. Не касаясь, но так, чтобы ощущать тепло чужого тела. Он молчит и не знает, как правильно начать, подступиться к этой всплывшей бомбе. Шурик никак не реагирует. Ему не впервой оказывать поддержку, которая, очевидно, нужна, как глоток воды в раскалённой пустыне, как первая медицинская помощь при инсульте. Так легко на душе делается. Балу может выслушать и дать дельный совет. Зачем же тогда оставаться в стороне? — Ну… я испугался. Когда он сзади подошёл. Я не очень люблю, когда меня трогают. — Несмело поглядывает на Шурика, будто говорит что-то не то. Проверяет реакцию. Буквально перешагивает через себя, чтобы продолжить. Тяжело ему это даётся. Балу медленно кивает, ждёт, когда Яша решится заговорить дальше. Никогда раньше Яша не встречался нос к носу со смертью, не чувствовал её гиблое затхлое дыхание на губах. Он дрался, хватался за биту увенчанную гвоздями, видел много того, чего дети в его возрасте видеть не должны, но с таким не сталкивался. Слушать сбивчивый рассказ об ощущениях самого Яши в тот момент тяжело. Давит неприятно на диафрагму, дышать становится туго. Яша всё доложил про нападение. По струнке вытянулся и рассказал всё как было, ничего не утаивая и не преувеличивая своих заслуг. А сейчас рассказывает, что творилось у него в голове. Как в ванной неумело вправлял плечо, едва не свалившись без чувств от боли, — тяжело было не орать, но он помнил о бдительных соседях. Как потом не мог уснуть до утра, постоянно вспоминая безлюдную подворотню, каких великое множество в Петербурге. Как чувствовал грубые руки на плечах, представляя, что это последнее, что он мог ощутить в этой жизни, полной боли. Как в конце концов накрылся одеялом с головой, притянул колени к груди и только тогда забылся во сне. Тут он сбивается, заламывает руки и пронзительно смотрит из-под нависшей чёлки. Яша в очередной раз примолкает, но Балу не торопит — терпеливо ждёт, когда тот выльет на него свои неостывшие переживания. Зачем Шурику это надо, Яша совсем не понимает. Балу так же и к Горшку приходит и надолго пропадает у него в кабинете, к Поручику… А если подумать, оно ему и незачем, какой резон? Своих проблем хватает, но Шурик всегда является, когда вот-вот и прижмёт, неизменно. К концу своего рассказа Яша совсем притихает и тихонько начинает плакать. Он не бьётся в истерике, как параноик, а лишь пару раз спокойно вытирает скупые слёзы сухой ладонью. Судорожно вздыхает, пытаясь не сбить дыхание, чтобы не начать припадочно всхлипывать. Когда Балу притягивает его ближе, Яша только вопросительно смотрит на Шурика, а в ответ получает горячую ладонь на затылок и крепкое плечо под нос. Вот тебе жилетка, поплачься. Яша принимает предложение, кладёт руку на грудь Шурика, собирает ткань в пригоршню, кривясь в спазме, сдавившем глотку. Он ни разу так и не всхлипывает. Хотя когда Шурик, гладя его по взмокшим волосам, говорит: «Ты сильный, Яша», Яша обмирает, но удерживается от занимающихся внутри рыданий. Ему никогда такого… его никогда так бережно не прижимали к груди. Он сжимается, макушкой толкает Балу в грудь, а когда становится легче, отпускает и отсаживается. Из тела не уходит болезненное напряжение. Волосы от корней взмокают, но ему гораздо, гораздо легче. Яше просто не хватает немного понимания. — Спасибо. — Прячет лицо, вытирает красные глаза. Плечо ноет, сковывает простые движения, и Яша шипит. Очень жаль, что вывихи проходят достаточно долго. — Давай посмотрю? — милосердно предлагает Шурик, ловко меняя тему и кивком головы указывая в район травмы, Яша качает головой. — Да что ты там увидишь, ты же не колдун, чтобы силой мысли облегчить мои страдания. — Шутит! Значит, Яше полегчало. На душе — точно, но вот боль никуда не делась. — Не спорь с дядей Шурой! У него волшебные руки. — На лице Балу расползается ухмылка, и Яша закатывает глаза. — Я серьёзно. Снимай, проведём внеплановый осмотр. — То, что Балу в ОПГ на полставки врач, знают все. Не врач, который говорит про вред алкоголя или курения, который советует носить шапки и шарфы, а врач, который может сустав вправить, не обращая внимания на вопли пострадавшего, или козырную мазь от гематом подогнать, потому что у него где-нибудь такая обязательно да завалялась. В общем, врач в самом лучшем смысле этого слова. Он не фанатично следит за здоровьем. Балу, в конце концов, в группировке состоит не просто так и далеко не святой. — В дяде Шуре я не сомневаюсь, уж поверь на слово. — Раз так — снимай верх. — Яша, побоявшись, что эти волшебные руки волшебным же образом его разденут, торопливо стягивает кофту и неряшливо бросает её рядом, съёжившись от взгляда. — Ну вот видишь, всё решили, и надо было артачиться?.. На что жалуетесь, больной? На мышей? Мышите — не мышите, — приказывает Шурик. Яша впадает в ступор — он не привык к тому, чтобы о нём заботились подобным образом, поэтому не понимает, как себя вести. Как реагировать? Руки у Балу горячие, опускаются на плечо и поначалу легонько ведут вверх-вниз, а потом… он будто бы знает, куда давить, потому что боль вспыхивает за закрытыми веками агрессивно красными вспышками. Они сидят в Шуриковой квартире, про существование которой знают, как Балу сам по секрету рассказал, далеко не все даже из родной ОПГ. Оттого возложенная ответственность и настолько широкий жест доверия отзываются искрящим восторгом. — Хуёво. — Балу разглядывает один из самых выразительных и тёмных синяков. Видно, что пальцы в этом месте сдавливали особенно сильно. — Но до свадьбы заживёт. — Балу второй рукой легонько треплет по волосам и поднимается с дивана. Тот обшарпанный, застывший в виде слепка под чужие задницы, с потрескавшейся обивкой, но без него Шурик уже не видит квартиру. Этот диван — её неотъемлемая часть, характер комнаты. — Сейчас мазь принесу, чтоб синяки сошли быстрее. Боль в долгосрочной перспективе не снимет, конечно, повреждение гораздо глубже, но обезболит на пару часов, — доступно объясняет Шурик, а Яша кивает, ему становится совсем не по себе: весь покрывается знобливыми мурашками. Когда Балу выходит из комнаты, его шаги слышны сначала из ванной, а после с кухни. Яша встаёт, украдкой глядит на кофту, но не надевает, всё равно через пару минут снимать придётся, зачем сто раз зазря тревожить плечо. Всё время с того момента, как Яша на птичьих правах прописался у Шурика, он обитал здесь, соседствуя с трельяжем, зеркала на котором почернели от старости, выцветшим диваном и светлым прямоугольным пятном на стене — призраком ковра, которого тут нет. Поначалу, признаться, было жутко неудобно получить во владение самую большую комнату в доме. Но Шурик был слишком настойчив и дома появлялся очень редко. Ничего ценного не хранил, никого постороннего сюда не водил. Часто ночевал в гостиницах, потому что разъезжал по всей стране, ну или просто не возвращался. Смысла не было. Когда он привёл сюда Яшу, по углам свисала паутина, кишащая пауками. Открыл дверь, а из-за сквозняка по полу протащились ошмётки пыли — такое ощущение, что вековой. Шурик тогда первым делом подошёл к зашторенным окнам, чтобы впустить в квартиру дневной, холодный свет. Уверенно схватился за занавески и хотел было их разом распахнуть, как те вместе с карнизом свалились. Балу успел отскочить и виновато скукситься. Упавший карниз навёл столько шума, что к ним нагрянули соседи в полной уверенности, что в пустую квартиру проникли воры. За вора они приняли Яшу, которого Шурик послал открывать дверь, а сам остался устранять разведённый бардак. Хорошо, что Балу успел вступиться до того, как обеспокоенные жильцы дома успели вызвать милицию. Представил Яшу своим дальним родственником, который приехал учиться в Питер, и на этом вопрос был закрыт. Хотя подозрительные ко всем чужакам бабки одарили их обоих странными взглядами и, тихо перешамкиваясь между собой верблюжьими губами, расползлись по квартирам. Один чёрт ведает, что они решили для себя, но Балу обматерил весь этаж и наказал Яше не вступать в словесные баталии с этим диванным войском, а если в его отсутствие будут докучать, то говорить по приезде ему. Он сам всё решит. Конечно, с появлением Яши Шурик стал чаще наведываться в квартиру. Не из-за того, что не доверял, а потому, что не мог позволить ему жить в свинарнике с ободранными стенами, мутными окнами и паутиной по углам. Яшу не смутила паутина, пауки и тараканы — он с мусорки приволок прижжённый паяльником горшок, накопал земли из клумбы, а потом притащил фиалки на последнем издыхании в надежде, что, хорошенько политые, они примутся. И вправду принялись, но не зацвели. Стоят, вовсю зеленеют. Местная фауна вообще была совсем не агрессивна, в отличие от той, с которой ему приходилось сожительствовать последние пятнадцать лет жизни, но раз Балу вознамерился приводить жилище в человеческий облик, то Яша с радостью ему поможет. Это меньшее, чем он может отплатить. Яша давно выучил наизусть расположение комнат, поэтому по звуку шагов с лёгкостью определял местоположение Шурика. Но сейчас, глубоко задумавшись, уйдя с головой в недалёкие воспоминания, он не услышал, как тот почти бесшумно вошёл в комнату. — Задумался? — тихий голос звучит от дивана, а Яша снова у окна. Подоконник пыльный, но этой пыли всего несколько дней, а не недель. Яша убирается здесь, приучает себя к тому, что в убранной квартире и дышится легче. Тут теперь совсем не так, как было раньше. Видимо, Яша хорошо справляется с поддержанием относительного порядка, который ещё и приятен глазу. Шурик явно всем доволен. Яша в ответ рассеянно улыбается, оборачиваясь через плечо, и снова возвращает взгляд городу за окном; начинает темнеть. Такие вечера у них нынче не редкость. Ленивые и будто бы замершие во времени. В домашней обстановке они редко говорят про дела ОПГ. Балу не рвётся обсуждать то, что связано с группировкой. Разграничивает жизнь и деятельность в банде, не тащит её домой, как грязь. Яша это запоминает — он ценит чужую зону комфорта и не лезет с расспросами. Теперь тут висят новые шторы и карниз. Шурик лично его прикрутил и выбрал шторы. Тяжёлые и плотные. Яша наблюдает, как во двор въезжает ВАЗ «Спутник», а потом задёргивает шторы — они ложатся внахлёст — и направляется к Балу. — Я помогу, — предлагает тот. Яша кивает и присаживается, без колебаний разворачиваясь к Шурику спиной. От такой решительности захватывает дух. В прихожей звонит телефон, Яша по привычке вскидывается. — Принести? — Сиди смирно. Некоторое время никто ничего не говорит. Яша слышит, как замолкает рингтон, как тюбик с щелчком открывается, а следом голой кожи касаются пальцы — влажные и прохладные от мази, которая долго лежала в холодильнике. Он свистяще выдыхает и жмурится, вытягиваясь по струнке. Не больно, но неприятно. Хотя это и близко не сравнить с прикосновениями его потенциальных убийц. Да и вообще, ни с чьими не сравнить. Его так ещё не трогали. Аккуратно и с намерением помочь. — Расслабься, я же осторожно. — Сомневаться, что Шурик будет осторожен, не приходится, просто это необычно. Яша всё-таки берёт себя в руки и насилу расслабляет мышцы. Ещё через несколько движений мазь и пальцы согреваются, сравниваясь с температурой тела, и всякий дискомфорт уходит. Прикосновения его больше не приносят. — До приятного ещё далеко… — Спасибо, — Яша его перебивает и тут же улыбается. Конечно, он не ожидает мгновенного эффекта. Ложных надежд на этот счёт Яша не питает. На горьком опыте знает, что все повреждения на теле долго проходят. Начиная от царапин, которые жутко чешутся, когда принимаются заживать, заканчивая остатками простудного кашля. Здоровье — переменная слишком изменчивая, чтобы просчитывать её заранее. — Не за что, малёк. — Балу зеркалит улыбку. Хочет сказать что-то ещё, но молча замирает, когда вдруг в тишине квартиры раздаётся металлический скрежет. Яша, просунувший голову в горловину кофты, хмурится, а Балу прижимает палец к губам. Прислушивается. Может, показалось? Звук повторяется, и Яша угадывает в нём скрежет входного замка, о чём сразу же шепчет Шурику. — Ждёшь кого-то? — Балу пожимает плечами. Не ждёт. Вряд ли Горшок умудрился сбежать из больницы. Он на ногах не стоит, а в другой конец города уж точно не поедет — его из метро выпрут. Но всё-таки кто его знает? Лиха беда начало. Балу встаёт и подходит к трельяжу. Медленно открывает выдвижной ящик и достаёт пистолет. Яша напрягается: ему не нравится перспектива возможной перестрелки в квартире. — Может, это за мной? — Он не может молчать и говорит первое, что приходит в голову. Шурик многозначительно крутит пальцем у виска и отмахивается, мол, чушь несёшь, поэтому вообще лучше помолчи, не нагнетай. Жестом наказывает Яше сидеть тут и не рыпаться, не подходить к окну, мало ли. — Шур… — Яша дёргается за ним. Балу не отвечает, молча выходит в коридор, а Яша тяжело сглатывает и смотрит в чернеющий проём, где только что скрылся Шурик. Звук, с каким в замке настойчиво чем-то ковыряют, ни с чем не спутать. Очевидно, не ключом. Яша так решает даже не из-за знания того, что Балу никому запасные ключи, кроме него и Горшка, не дал, а потому, что замок не поддаётся подозрительно долго. Да и металлический визг, хорошо различимый изнутри, не оставляет никаких сомнений в природе этого скрежета. Яша не может сидеть в неведении! Мягко отталкивается здоровой рукой от дивана и в следующую секунду оказывается на ногах. Именно в этот момент половицы решают напомнить о том, что были постелены ещё в советском союзе. Он вообще не услышал, как Балу к нему подкрался несколькими минутами ранее, а вот сам Яша ощущает себя неуклюжим слоном в посудной лавке, рискующим напороться на гнев Шурика за ослушание. Привстав на носочки — не то, чтобы это уменьшило его вес или улучшило качество пола, но других вариантов он не наблюдал — Яша, устрашающе вооружившись ничем, медленно и, к своей радости, тихо, подкрадывается чуть ближе. Рассудив, он решает действовать только в том случае, если дверь поддастся незваному гостю. Бросаться вперёд Балу не будет. Он всё-таки старше и опытнее, такую самодеятельность не оценит. Думать так не хочется, но приходится признать, что в случае реальной угрозы у Яши появится шанс свалить. Он вряд ли им воспользуется, если Балу будет в опасности, но идти одновременно вдвоём — идея тупая. Заведомо провальная. Через несколько мгновений возни дверь поддаётся, и Яша слышит сдавленный вдох и глухой удар. Следом входная дверь закрывается. Выстрелов и болезненных воплей не слышно. Решив воспользоваться эффектом неожиданности, Яша выскальзывает в коридор и по памяти бьёт по стене — предположительно, туда, где располагается выключатель. Попадает сразу, и тёмную комнату без окон заливает светом яркая, купленная вместе со шторами лампочка. Привыкшие к уютному полумраку глаза режет в первые секунды, но Яша, зажмурившись до звёзд под веками, не даёт зрению прийти в норму и, не жалея себя, распахивает их. Его взору предстаёт странная картина. Балу стоит целый и невредимый, прикрывшись ладонью от слепящего света. Прямо напротив него — бритая почти налысо женщина. Фигура выдаёт в ней женщину, и она стоит к Яше спиной. Лица не разглядеть, но он уверен, что прежде не встречал вечернюю гостью. Балу и женщина направили друг на друга пистолеты, почти как на дуэли, а Яша — припозднившийся секундант. — Что происходит?! — её высокий чистый голос звенит негодованием, заставляет вздрогнуть и прислушаться. — Лучше ты мне ответь. — Шурик пытается проморгаться, обращаясь к гостье. Он сверкает глазами в сторону Яшки так выразительно, что тот пятится. А незнакомка, смачно матюгнувшись, разводит руками. Жест выходит таким красноречивым, будто происходящее видится ей абсурдным представлением. Если Яша способен прочитать эмоции по спине, то, должно быть, он прав: так и есть. Действительно, что вообще происходит? — Да ты издеваешься, что ли, Шур? Лучше мне ответить?! Хорошо, время охуительных историй, пидорас ты, блядь, вонючий. Телефон тебе на что? Для красоты? Хвастаться подружкам?! — орёт гостья. Шурик тут же скашивает взгляд на телефон, который лежит, оставленный в прихожей, даже не пытаясь с ней спорить. — Мой проёб. — Горшки ты проёб. — Справедливо. — Взяла билеты пораньше, сюрприз сделать собралась вам. Приезжаю к Горшку, как дура, с баулами этими, сразу с самолёта, докладывать, что к чему, а он, оказывается, в больничке, кони чуть не двинул. Спасибо, Поручику дозвонилась, — уколола она Шурика. — Ты тоже хер знает где! Я первым делом в квартиру, в которой ты, конечно, редкий гость, но проверить-то не западло! А тут шторы шевелятся. Ну, думаю, как бы не замочили тебя. Несусь спасать, а ты меня, сука, встречаешь пистолетом в рыло! — Собираясь продолжать, она оборачивается к Яше, только что его заметив, и замолкает. Всё это она сказала не ему, но Яша всё равно чувствует себя пристыженно. Уже второй раз его принимают невесть за кого: то за вора, то за убийцу, неудобно. Балу вдруг в несколько широких шагов оказывается рядом с ней, увлекает Машу в пылкое объятие. Касается губами бритого виска и прикрывает глаза. Дожидается, когда она, пыхтя, обхватит его в ответ за пояс, и покачивает её вместе с собой, что-то сказав на ухо. Яша удивлённо хлопает глазами. Как оказывается, не ко всему он привык, не всё ожидал увидеть в стенах этой квартиры. Яша не решается оставаться в коридоре и греть уши чужими разговорами. Снова выключать свет кажется неимоверной глупостью, хотя этим двоим, вероятно, было бы куда лучше в темноте тесной прихожей, но Яша лишь снова отступает в комнату, ощущая себя при этом полным идиотом, который помешал чему-то личному и загубил момент своим нелепым появлением. Он торопится вернуться на диван. Опасность, судя по всему, миновала. Шурику ничего не угрожает. Помахали пистолетами, и всё, не худший исход, стоит отметить. Гостья, очевидно, хорошая знакомая Балу, так ещё и в группировке числится. Коллега, получается. Зря только воздух своим волнением сотрясал. Через несколько мгновений из коридора раздаются шорохи и громкий шёпот: — Это он, да? Такой хорошенький, Шур! Яша идёт бордовыми пятнами и прикрывает ладонями лицо. Это они про него, да? — Беги уже, беги знакомься, — хохочет Балу в ответ. Потом быстрые шаги. Теперь-то Яша их слышит отчётливо. — Ну привет, тот самый Яша. — До того, как он успевает ответить, Маша приземляется рядом; теперь он может рассмотреть её — худенькую, ловкую, как кошку. Диван натужно скрипит и выпускает воздух. Маша звучит приветливо: видимо, Шурик сумел подобрать слова, чтобы её успокоить. — Наслышана о твоих похождениях. — Кидает быстрый взгляд на Балу с полуулыбкой, скользя взглядом по комнате. Наверное, она запомнила эту квартиру другой. — Всё хотела увидеть вживую того человека, которого Шурик привёл к себе домой…

***

Как так вышло, Андрей и под страхом расстрела не скажет. Не потому что по гроб жизни обязан отечеству, а потому что не представляет, как можно было оказаться в такой тупой ситуации. А ещё, стыдно признаться, но он херово помнит события минувшего вечера… и ночи. Напиваться в дрова идея сомнительная с самого начала, но не напиваться идея и того хуже. Что пацаны подумают, если он, как лох педальный, весь вечер будет посасывать разведённое компотом пиво в своём углу? Ничё хорошего. Впрочем, всё это пустые отговорки — на мнение пацанов ему плевать; хотелось расслабиться и простого человеческого нажраться в конце летней сессии. Можно ведь себе позволить. Не так часто он первый курс реставрационного училища заканчивает. Чуть не оказавшись на грани отчисления, но заканчивает же. Князь в курсе, что алкоголики всегда находят повод выпить. То за здравие, то за упокой. Потому он считает, что детский алкоголизм — штука опасная, и опасная вовсе не тем, что не лечится, а тем, что бухлом из-под полы, разбавленным юпи, медицинским спиртом и прочим горючим, очень легко травануться. Выносит с такого пойла будь здоров. Гулянку устроили в гараже отца одного из однокурсников. Выгнали поеденную коррозией Ниву, открыли все двери, так что она стала походить на большого раздавленного жука, включили магнитолу и теперь выходили к ней курить, пока колонки гремели басами и транслировали на всю поселенную голос Чигракова. В каморке, что за актовым залом, Репетировал школьный ансамбль Вокально-инструментальный Под названием «Молодость». Ударник, ритм, соло и бас, И, конечно, «ионика». Руководитель был учителем пения. Он умел играть на баяне. Ещё была солистка Леночка, Та, что училась на год младше. У неё была склонность к завышению, Она была влюблена в ударника. Ударнику нравилась Оля, Та, что играла на «ионике», А Оле снился соло-гитарист И иногда учитель пения. Учитель пения, хоть был и женат, Имел роман с географичкой. Об этом знала вся школа, Не исключая младших классов. Он даже хотел развестись, Но что-то его держало. Может быть, трое детей, А может быть, директор школы. Ведь тот любил учителя пения. На переменах они целовались. Вот такая вот музыка, Такая, блин, вечная молодость… Князь уже слышал эту песню, когда зависал у знакомого. Тот записал на кассету целый сборник новинок русского рока в салоне звукозаписи и ещё долго пух от гордости, когда у него просили переписать приглянувшееся музло. Андрей не фанател по Чижу и только сейчас внимательнее вслушался в слова, по серьёзке задумавшись о судьбе учителя пения и директора школы, которые целовались на переменах. Он огляделся, но никто кроме него не обратил внимания на хитрые перипетии отношений в коллективе вокально-инструментального ансамбля «Молодость». Князь расслабился, отвлекаясь на тёмную бутылку без этикетки. Бадяга из дешёвого пива и палёной водки после первых глотков идёт почти как ключевая вода. Даже каменная плоская таранка не становится поперёк глотки отвратительным комом рыбного запаха и костьми, что скрипят на зубах. В распахнутый настежь гараж, пропитанный спёртым духом этиловых паров и смоляных дымов «Беломорканала», задувает свежий ветер, охлаждая липкую от пота кожу. Девчонка, которая с недавнего времени занимает его мысли и влажные фантазии по утрам, не сводит с Андрея этим вечером глаз. Накручивает выбившиеся из высокой причёски локоны на юркий пальчик, лопает внушительные пузыри жвачки, полупрозрачной плёнкой оседающие на блестящих губах. Князь исподтишка подмигивает ей, и среди подружек поднимается волна шепотков. Он улыбается, глупо шутит, из кожи вон лезет, чтобы очаровать темноволосую и светлоглазую девчонку со звонкими серьгами-кольцами. К середине вечера она оказывается рядом с ним, на деревянном подлокотнике дряхлого скрипучего кресла. От неё пахнет приторной туалетной водой «Секси-гёрл». Парфюм такой, что у Андрея першит в горле. Князь кладёт ладонь на мягкое бедро, щекочет, урывая короткие смешки, терпеливо ждёт, когда она наговорится, чтобы выйти отсюда. В его мечтах этот вечер должен завершиться крышесносным сексом. Ближе к полуночи, когда напились все, а некоторые уже успели опорожнить желудок и мочевой пузырь по нескольку раз, девчонка перебирается на его колени. Её ухоженные нежные руки оглаживают плечи, грудь, ныряют в волосы, сгребают их, когда поцелуи становятся жёстче, требовательнее, раззадоривают обоих. Податливая и прыткая, как хищная ласка, она жмётся к Андрею теснее. С каждым солёным поцелуем и горечью алкоголя, оседающей на языках, трётся настойчивее и пластично извивается гимнастической лентой. Молодой организм, пусть и вусмерть пьяный, отзывается однозначно. Они оба пьяны — голову кружит от близости, а жаркий, спёртый воздух ложится поверх выступившего пота. Князь лапает её, с восторгом осознав, что девчонка без лифчика. Полная грудь ложится приятной тяжестью в ладонь; губы обжигает укусом, когда Андрей сквозь тонкую ткань кофты трогает мягкий сосок, перекатывая подушечками пальцев, будто скручивая крышку с тюбика акварели. Не третьего размера, как было когда-то в фантазиях, но в ладони ощущается приятно, хочется увидеть без одежды. Он гладит гибкую спину, не представляя, что девчонкам нравится больше. Нежнее? Грубее?.. Она стонет в поцелуй, коротко и глухо. Князь ни хера не соображает — от перевозбуждения свистит фляга. Он прижимается ближе, с удовольствием вгрызаясь в солёные от сушёной рыбы губы. Рядом творится такой же разврат. Кто-то, не стесняясь компании, трахается на виду у всех. Диван скрипит, вторя рваным стонам и шлепкам кожи о кожу. Все в таком состоянии, что уже и не вспомнят ничего, когда протрезвеют, а если вспомнят, то не смогут разобраться, где реальность, а где искажённая алкогольным угаром выдумка. В гараже стоит жутчайший перегар. Ни окон, ни вентилятора, ни ветра. Воздух, как вода в пруду, стоячий и густой, тяжёлый и вонючий. — Выйдем? — с придыханием спрашивает девчонка, коготком царапая его шею. Пока Князь в состоянии думать башкой, а не членом, надо пользоваться предложением, потому что потом ему станет похер на вынужденных свидетелей этих непотребств. Девчонка оказалась предусмотрительнее. Может, выпила меньше, а может, просто кровь не отлила от головы к причинному месту. Так или иначе, Князь бездумно кивает и тянется за ней как привязанный, наваливаясь сзади и щупая за живот и груди. Под шумок они неловко встают и в обнимку направляются к выходу из гаража. На свежем воздухе Андрея разносит ещё сильнее. Пара одиноких фонарей превращаются в целую аллею огоньков, которые своим светом нещадно лупят по глазам, привыкшим к полумраку. В гараже светила только одна тусклая потолочная лампа. Из магнитолы грохочут хиты русского рока и электроника, разбавленная приторной попсой, от которой хотелось блевать. На улице музыка становится громче, а неразборчивый пьяный бубнёж сокурсников и ещё пары незнакомых человек, что присоединились по ходу празднования, наоборот, слышно приглушённо. Все эти звуки создают приятный фон, который они, впрочем, увлечённые друг другом, не слышат из-за крови, стучащей в ушах. Внешний мир перестал существовать в погоне за острыми ощущениями. Даже время позабылось и потеряло свой счёт, хотя Князь за его течением с самого начала не следит. Она так настойчиво тянется к нему, что Андрей отступает к кирпичной стене гаража. Под ногами валяются пустые бутылки и стёкла. Если пошариться по густым проплешинам травы, Князь уверен, получится отыскать использованные шприцы. Местность выглядит вполне подходяще для таких находок, так что он и не удивится, если взгляд зацепится за отблеск иглы, а не склянки. Мягкие ладони скользят к вздыбленной ширинке. Ловко расправляются с ремнём, пока девчонка и Андрей пьяно хихикают друг другу в губы. Молния поддаётся, и меньшая часть напряжения уходит. Пусть Князь и был безнадёжным романтиком, увлечённым и быстро остывающим, сейчас он ищет физического контакта. И стоит у него так крепко, что низ живота сводит, а мозг окончательно перестал функционировать. Даже костный. Ни о каких возвышенных чувствах речи не идёт. Плевать, что далеко они так и не ушли и что за кирпичной стенкой толпа пьяных знакомых. Это никого не волнует, а только сильнее будоражит. В советском союзе не было секса, зато сейчас девчонки открыли новые границы своей сексуальности. Поэтому когда она оглаживает его поджатый твёрдый живот, одновременно задирая кофту, обнажив грудь и потираясь, опускается перед Андреем на колени, то Князь плотно сжимает челюсти, чтобы ни звука не сорвалось с искусанных губ. Он с жадностью смотрит за тем, как девчонка, приложив усилие, спускает с него штаны с бельём до колен. Облизывает губы, окончательно съев помаду, но не надевается ртом, пока что. Поигрывает пальцами, лижет там, где натягивается тонкая, увитая венами кожа, распаляет. Андрей пальцами ныряет во впалую щёку и заглядывает в её глаза. Светлые, но с огромным зрачком. Прозрачно-голубой радужки почти не видно, всё заволокла похоть. Андрей раздвигает ноги шире, устраивается удобнее и тянется к тёмным волосам рукой. Лицо горит, и даже ночной воздух не спасает. Нежные губы ловят его и крепко смыкаются в податливое «о». Князь только и может думать о дохлых кошках, чтобы не спустить ей в горло. Волосы у неё мягкие. Князь рушит собранную накануне причёску без сожаления. Направляет кулаком, когда девчонка расслабляет горло. Пряди путаются между пальцами, лаская кожу на запястье. На мгновение приходится зажмуриться. Ощущений слишком много, и Андрей в них теряется. Перед закрытыми веками вспышки, в ушах вместо музыки влажные звуки и тихие, вибрирующие гортанью стоны.

***

— Давай, Мих. Опирайся на меня, — Шурик звучит уверенно. Он смог возвратить себе контроль и теперь ни взглядом, ни полувзглядом не выдаёт слабину. Балу вновь спокоен и непоколебим, как и обычно. Михе бы такие нервы, чтобы не попадать в заварухи. Спокоен, разумеется, до новой выходки друга. — Ебать ты похудел, скелетон! Мих, ты хоть жрёшь, что тут дают? Может, тебе принести чего? Ты только, Мих, скажи, я же тебе чё хочешь, только не молчи. — Миша на всё рассеянно кивает. Ему совсем не до расспросов о жранье. Горшку бы сосредоточиться, куда ногу ставить, и как вообще ставить… и куда, блядь. — Ага, если бы ел, то, может быть, и смог бы уже самостоятельно ходить. Балу без предупреждения крепко перехватывает Миху за пояс и, не слушая ворчания, усаживает на койку. Почти как большую плюшевую игрушку. Шурик присаживается рядом, упирается подбородком в сцепленные замком руки. Признавать не хочется, но состояние Мишки плачевное, удручающее, хуёвое… какое угодно, выбирай — не хочу, да вот только одно хуже другого. Шурик физически был не в состоянии разорваться. Как бы он ни хотел быть везде и сразу — он попросту не мог. Миша шёл на поправку, удивляя весь медперсонал. Только вот если бы он этой поправке ещё поспособствовал чутка, то действительно бы уже мог стоять на ногах, не ощущая страшенного головокружения и валкой слабости. — Маша, кстати, приехала, — как бы между прочим вбрасывает Балу, всё ещё сверля взглядом пространство перед собой. — Так что жди гостей в скором времени. — Она знает? — Горшок прикрывает глаза — они то и дело норовят скатиться в кучу. Поднимает дрожащую руку и неловко чешет лоб, попутно заправляя волосы за ухо, чтобы не висели завесью, мешая обзору. — Шутишь? — Балу поворачивает голову, наблюдая за ломаными движениями Горшка. — Реник и Пор с удовольствием сдали тебя с потрохами, дорогой. Так что не надейся, что легко отделаешься. Твой срок пребывания здесь может знатно увеличиться, — невесело кивает Балу. — Я думал, она вернётся позже. А может, не вернётся вообще, сечёшь? Ей же в Новом свете понравилось, да?.. Газоны эти, лигалайз… — морщась, отзывается Миша и наконец-то фокусирует взгляд на второй, пустующей кровати. К нему никого не подселили. Видать, Балу подсуетился, умница. — Небо голубее, трава зеленее… Вкуриваю, Мих. Только знаешь ведь, что она не станет задерживаться. — Глупо было рассчитывать, что Нефёдова Мария — штатный киллер при ОПГ — дольше необходимого проторчит в другой стране. — Лучше мне было того, — Горшок фыркает и хватается руками за горло, гримасничая и корча умирающего. В шутку возводит глаза к небу. Балу юмор не оценивает. — Кому лучше, Мих? Шурик переводит на него совершенно заёбаный взгляд, но Миша не смущается, а лишь выразительно закатывает глаза. Шутки он, что ли, разучился понимать, ё-моё? Непорядок.

***

К вечеру в голову почти всегда лезут странные мысли. Например, философские размышления: «Быть или не быть?! Вот в чём понос…» — это Миха «Гамлета» перечитал, что пришлось скорее прятать книжонку, похожую на брошюру, под матрац, пока он не начал читать вслух по ролям. А это уже всё, кранты. Мысли донимают и иного толка: на тему добра и зла, жизни и смерти. Существования зелёных человечков и незакрытого пупа земли. Горшок как раз сидел и размышлял, глядя в окно, которое он, к слову, сам развесил, кое-как добравшись до него по стеночке. Но размышлял он вовсе не на одну из этих тем. К нему в голову навязчиво лез план побега. Засиделся Миха в здании, от фундамента до карниза пропитанном запахом хлорки и спирта. Каждый врач и медсестра в его глазах выглядели подозрительно и неприятно. Горшок ощущал себя параноиком. Стал тревожным и неуравновешенным, хотя и раньше раздражался на раз-два. Собственное тело подводило. Постоянная слабость и головные боли донимали и очень медленно сходили на нет. Плевать Миша хотел на то, что по заверениям всех врачей он шёл на поправку быстро! Плевать на то, что ему удалось избежать необратимых последствий и на то, что ругательное в стенах больницы слово «чудо» применяли к нему и разводили руками. Плевать! Он терпеть не мог больницы и людей в белом. Горшок протягивает нервную руку к лампе и принимается щёлкать чёрной кнопочкой, то погружая помещение во мрак, то разгоняя темень на небольшое расстояние от кровати. Он таращится в одну точку и своими же стараниями добивается того, что перед носом видит одни сплошные чудные тени и цветастые пятна. Пребывая в задумчивости, Миша чуть приоткрывает рот и по-совиному моргает глазами-блюдечками, в которых то сужается, то расширяется зрачок от резкой перемены света. Это было хуже, чем на каторге. Девать себя от скуки и тревоги совсем некуда. Днём Миха в гордом одиночестве играл в шашки, которые милостиво приволок Поручик, и чувствовал, что ещё немного и у него сформируется вторая личность, которая при любой удобной возможности начнёт выползать наружу, чтобы скоротать дни. Беготня в коридоре уже стала почти привычной, хоть поначалу и раздражала. Это врачи туда-сюда бегали с каталками. От операционной и до палаты. Иногда он задавался вопросом, как больные с этих каталок не слетали на первых же поворотах, потому что складывалось такое впечатление, что медики носились наперегонки. Чаще этот звук слышался приглушённо. Реже — совсем отчётливо. В зависимости от расстояния. Поэтому и этим вечером Горшок не удивился, когда различил торопливые шаги, грохот металлических колёсиков и тихий голос медсестры. — Молодой какой! Хорошо, что не прибили! Миша горестно вздыхает и перестаёт щёлкать кнопкой. Та замирает в выключенном положении, и сам он тоже застывает, не особо прислушиваясь. От этого монотонного бубнежа у него начинает болеть голова, потому что приходится напрягать слух, чтобы хоть что-то расслышать. Миха дожидается, когда дребезжание удалится дальше по коридору и он сможет продолжить издеваться над электричеством и дальше, пока во всей больнице не выбьет пробки, но дверь в его палату вдруг открывается. Первым делом Горшок видит полненькую, как поплавочек, невысокую медсестру, заходящую в палату спиной. Эту медсестру он регулярно видел у себя: она примелькалась и Миха её запомнил. Медсестра меняла Горшку повязки и постоянно интересовалась самочувствием. Девушка наощупь находит выключатель и щёлкает им, заставляя Мишу безобразно скривиться. Ему было приятнее сидеть с тусклой лампочкой, которая светила жёлтым. А ещё лучше и вовсе во мраке, потому что флуоресцентная лампа на потолке светит, напротив, ярким и холодным светом, давит на воспалённые глаза, а те, в свою очередь, на опухший мозг. Хотел бы Миха разозлиться, но на эту медсестричку и злиться не получается, потому что та совсем молода. Ещё верит в то, что делает. Из-за таких, как Горшок, они быстро черствели и теряли все те качества, которые привлекали. Следом, подпрыгнув на небольшом порожке, въезжает древняя как мир каталка с человеком на ней. В помощь медсестричке поставили высоченного и крепко сложного санитара. За всей троицей, не сразу, конечно, но через пару мгновений, входит перегар. Такой сильный, что сидящий на своей койке у окна Миша заинтересованно ведёт жалом. — Михаил Юрьевич, а вы чего не спите? — с удивлением обращается к нему медсестра и окидывает Миху беглым взглядом через плечо. Правда, её внимание быстро переходит к синему телу на каталке. — Вов, аккуратнее, не дрова же везёшь! — шёпотом прикрикивает она. Боров кивает и не спорит. Себе дороже. Когда они подходят к больничной койке, санитар встаёт у головы, медсестра — у ног. Парня нужно переложить. — Да ё-моё, выспишься тут с вами, — бормочет Горшок, наблюдая за тем, как медперсонал с жутким грохотом металлолома на колёсиках перекладывает парня с забинтованным лбом на не тронутую никем кровать. Если бы от внезапного соседа не несло так, будто рядом кто-то гнал самогон, Миша, может быть, ему и посочувствовал бы. Но от него несёт, поэтому Горшок недовольно воротит нос. Ну, Михал Юрьич, давно ли сами таким были? Зажрались, ё-моё. — Встречайте соседа, Михаил Юрьевич. Свободных палат нет, а этого в коридор нельзя, придётся вам потесниться. — Медсестра устало протирает лоб ладонью. Санитар неуклюже начинает отходить и грохает каталкой по койке. Девчонка переключается в режим фурии. Медсестра, тихонько возмущаясь и вычитывая коллеге мораль о том, что пациентов с сотрясением возить нужно аккуратно, а перекладывать — ещё аккуратнее, выключает Горшку свет и утягивает с собой из палаты неотёсанного молчаливого санитара. Их шаги ещё недолго слышны в коридоре. Несколько минут Миха проводит в полной прострации, ни о чём не задумываясь. Потом в нём вдруг вспыхивает искра любопытства. Миша раздирает воспалённые, раскрасневшиеся веки и тянется включить лампу. Вонь стихает. Видимо, пацан преувеличил свои алко-возможности. Пока Горшок сызнова привыкает к свету, мельком успевает отметить, что черты лица у алкаша смутно знакомые. Это ничего не значит. Михе в последнее время в каждом встречном-поперечном чудятся убитые собственными руками люди. Горшок отмахивался, списывая всё на невроз или другую психологическую муть, которую кандидаты в доктора обзовут заумным медицинским термином. Если покойники чудились ему в незнакомцах, то кроме злости, вскипающей в больных венах, он не испытывал ничего. То были неверные мысли, дурные. А сейчас узнавание казалось осязаемым — протянуть руку и поймать в кулак, словно пёструю бабочку. Если вглядеться в юношеское лицо повнимательнее, огладить взглядом русые волосы и умиротворённый изгиб бровей, шутовка-память сразу дорисовывает то, чего недостаёт. Беззастенчивым вниманием Миха ест соседа. Жёлтый свет густо ложится на черты молодого лица. Тени чертят линию скул, подбородок с ямочкой. Пациента больницы в нём выдаёт только неширокая повязка на лбу и матовая бледность. Пацан не ворочается, а лежит совсем неподвижно. Грудная клетка размеренно вздымается от глубокого дыхания, а ресницы трепещут, из-за чего трепещут и их лучики на щеках. Настолько сосредоточенно таращиться на человека без сознания в приличном обществе не принято, но кто бы его в этом упрекнул? Горшок на глаз прикидывает, что пацану хорошо если намедни стукнуло восемнадцать. Некоторая мягкость не обрезавшегося ещё лица выдаёт в нём совсем молоденького юношу. Именно в том возрасте, когда он уже не совсем ребёнок, но ещё и не юноша. Пацан, будто прочухав, что его беззастенчиво разглядывают, хмурится и поджимает губы. Брови его, забавно, что светлые, оказываются очень подвижными, особенно левая, а под закрытыми веками должны были дремать светлые глаза. Серые, а может быть, и голубые. Миша мысленно представляет того с открытыми глазами под цвет Питерского неба, а потом в голове что-то щёлкает. Будто выключатель этой самой лампы. С голубыми! Осень девяносто третьего. Задрипанный магазин и погибшая смертью храбрых чёрная БМВ. Это же он! Сто процентов, тот острый на язык пацан, которому Миха купил шоколадку. Горшок оживает. С двойным энтузиазмом скользит оценивающим взглядом по знакомому незнакомцу. Скрипя шестерёнками, напрягает память. Что же он тогда сказал?.. — Если вы не староваты, значит, и мне самое время. Как есть, взгляд светлый, яркий — бушующие лазурью волны, разбивающиеся о чёрный гранит Мишиных глаз. Никак Горшок не ожидал напороться на колкость в ответ, будто на перо в подворотне. Горшок посмеивается вполголоса. Это воспоминание ненадолго возвращает его в прошлое. Тогда, почти год назад, вместо того, чтобы выйти из себя, как это обычно случается, Миха второпях схватил шоколадку и, бросив на стойку скомканную деньгу с лишними нулями, выскочил за ним следом. Боялся, что пацан уйдёт. Горшок окликнул его, бросив какую-то глупость: — Э, пацан! — Ничего умнее он, разумеется, не придумал. Ещё и присвистнул, как самое настоящее быдло, молодчага, так держать. Таким тоном только в подворотнях заигравшихся гопников стопорить и карманы обчищать. Пацан дрогнул, втянул голову в плечи: видно, что остановиться страшно, а убежать ещё страшнее. Он же тоненький, как берёзка, — ветер дохнёт и снесёт. Если б сорвался с места и, сверкая пятками траченных кроссовок, унёсся прочь, Горшок и не удивился бы. Миха сам тогда виноват был: с малолетками аккуратнее надо. Пугливые они, как зайцы. Но этот снова удивил. Медленно обернулся и замер, напрягаясь всем телом. А ведь и правда глаза обалденно голубые, но не водянисто-прозрачные, как у дохлой рыбы, — из-за страха потемнее будут. Миша улыбается уголками губ. Впечатление он умеет производить неизгладимое. — Лови. Пацан поднял обе руки. Пару мгновений совсем не понимал, что должно случиться, но Миха без замаха и какой-либо злости швырнул в него шоколадкой. Шкодливо наблюдая, как на его лице меняются эмоции и как шоколад, похрустывая фольгой, ударяется о грудь и падает в удачно подставленные ладони. — Слушай Битлз и будь добрее, — ухмыльнулся он и, сверкнув напоследок тёмными глазами, не без удовольствия запечатлев в памяти образ удивлённого пацана, направился к неприметной машине в тени, шурша в кармане гондонами. У Горшка поднялось всё-таки не только настроение. Удивительная штука — жизнь, думается Мише, когда мысли о новом сокамернике отходят на второй план. Ему в голову даже мысли не приходило о том, что они когда-нибудь снова встретятся. А тут вот оно как получается. Оттого, что соседствует с ним кто-то, кого он знает, пускай и видел всего единожды, стало самую малость веселее. Горшок решает ложиться. Смысла сидеть до утра нет. Поджидать, когда страдалец проснётся, — тоже. Очевидно, пацан тут с сотрясением, так ещё и вусмерть пьяный. Сам Миша тоже не в лучшей форме — не вздремнёт хоть пару часов, поутру будет варёным. Сон — единственное лекарство, которое он принимает без лишних споров и отвращения. А учитывая, что наутро его наверняка ждёт интереснейшая история становления начинающего алкаша, так и вовсе засыпать надо как можно скорее. Погасив свет, Горшок, словно мальчишка в новогоднюю ночь, томимый ожиданием скорых подарков под ёлкой, сползает ниже. Ведёт затёкшими плечами, расправляя каменную подушку, и, бросив рассеянный взгляд на пацана уже в темноте, решает, что теперь его пребывание в больнице не будет таким херовым.