Май 1993 г.
Раннее утро своим дыханием колышет траву по обочинам просёлочных дорог. Листва на деревьях волнуется и шуршит каждой ветвью, привлекая внимание этим шевелением, притягивая взгляд и отвлекая от всего. Машина гудит на поворотах, её подбрасывает на каждой рытвине и кочке, коих тут притаилось несметное множество. Если в городе за этим не следят и там шагу нельзя ступить, не споткнувшись о торчащий кусок асфальта или неудачно подвернувшийся булыжник на мощёной мостовой, о просёлочных дорогах и говорить нечего. Но даже неровность дороги и каменная от езды задница не трогают его внутреннего покойника. Это похоже на медитацию. Умение отключаться от внешних раздражителей бесценно и здорово экономит нервы. Что-то вроде профессиональной деформации. Только полезной и в его случае даже желательной. У него отпала надобность в эмоциях. Остались только совсем примитивные и не окрашенные в разные оттенки — радость не отличить от, скажем, восторга и удовольствия. В некоторой мере он и вовсе эволюционировал, раз уж был в состоянии проявлять такое бездушие и хладнокровие, что лягушкам впору завидовать. Оно к лучшему, по-другому с ума сойти можно. Поручик перехватывает руль удобнее и прикрывает глаза на пару мгновений. До пункта назначения всего ничего, километров тридцать. Минут двадцать размеренной езды и монотонного бубнежа над ухом. Всё как обычно, ничего нового, ничего такого, что сможет нарушить отлаженный порядок действий. Едет Поручик не на дачу, всегда приветливо ожидающую его в глубине Ленобласти, не к любовнице на постой и даже не к дальним родственникам, которых от силы видел-то раз в жизни на похоронах троюродной тётушки сестры отца. Едет Поручик к должнику «Конторы». Люди Горшка несколько раз наведывались в городскую квартиру неплательщика, рассчитывая застать его дома, но быстро догнали, что здесь ловить нечего. Расспросив соседей, тут же выяснили, откуда начать. Жильцы, приняв крепких, серьёзно настроенных парней за коллекторов, охотно поведали про захаживающую к пропавшему шлюху, а та уж не стала молчать. Припомнила про дом в частном дачном посёлке. Если быть откровенным, этот визит обещает стать если не самым неприятным в жизни хозяина, которому предстоит радушно встретить визитёров, то, однозначно, занять почётное место среди самых нежеланных мероприятий посмертно. — А ты всегда так ездишь, да? Поручик не поворачивается к нему, хоть и прекрасно слышит странный и глупый вопрос. Невинный и немного насмешливый тон поднимает раздражение на обочине тибетского терпения водителя. Неужели так трудно догадаться, что на разговор он не настроен? Два метра беззаботного пренебрежения, что сидят непозволительно близко, менять свою тактику налаживания контакта не собираются. — В гробовой тишине, я имею в виду, — поясняет он и переводит взгляд на Поручика. — Всегда. — Молчание неприлично затягивается, и Александр отвечает, хотя очень не хочет и надеется, что по нему видно. Напыщенный индюк, который занимает пассажирское сиденье, не кто иной как Александр-Лось-Леонтьев. Поручик может пересказать наизусть его ксиву, отданную на руки и составленную, что тоже поразительно, самим Горшком. Посреди ночи разбуди, а Поручик расскажет, откуда тот, чем промышлял и почему едет на незаконную встречу с пистолетом в кармане и с не самыми благими намерениями. Он про всех так может. И про Горшка, и про Балу. Хотя с этими клоунами проще — они его однокашники, знакомы вот уже много-много лет. Поручик даже может без обиняков сообщить, что у Шурика аллергия на котов, а он их всё равно без памяти любит и гладит каждого бездомного, если встречает, а Миша втихаря наяривает приторно-сладкий сидр и хвалит, а на людях материт и не признаёт. Важно знать подноготную человека, с которым волей-неволей, а нужно будет работать. А работать приходилось со многими, кроме, разве что, этого субъекта. До этих пор. Леонтьев в ОПГ относительно недавно, но уже успел зарекомендовать себя не с самой лучшей стороны. Прослыть душнилой среди ровных парней и получить пару раз в пятак за «самый умный здесь или морду давно не били, водолаз?» За разыгравшуюся в рядах быков смуту на Поручика и повесили это тупое приставучее чудовище, которое пришлось переселять на другую хату, чтобы его не ёбнули втихаря. Сначала Поручик собирается ехать один. Он привык работать споро и грубо, а главное — в одиночку, без балласта. Александр рассчитывает быстро разобраться с неплательщиком и вернуться. Либо силой выбить информацию, а потом сообщить, где тот оставил бабки, либо, в идеале, сразу найти и отдать бабло Шурику, который заведует всем общаком, но планы меняются. Балу просит его подкатить к тренировочной базе «Юность», перетереть за дело, мол, нарисовались новые обстоятельства, и Поручик приезжает, готовый ко многому, даже к тому, что должник успел свалить, скажем, к фашистам и денег они больше не увидят, но Шурик удивляет. Проводит его в зал, где тренируются парни. В неприметной каморке, за приоткрытой дверью, облепленной харями стероидных бодибилдеров вперемешку с агитационными советскими плакатами, сидит тренер — живенький узбек за шестьдесят, который расставил новых в банде ребят по парам, отрабатывать на практике приёмы то ли тхэквондо, то ли ушу, бог его ведает, при этом позволяя Балу и Поручику присутствовать на тренировке. Поручик изначально уясняет, что теории тут даётся по минимуму, зато спаррингов — жопой жуй. Этот подход ему близок. Подкатят со спины, ножиком погладят по горлу, и чирикнуть не успеешь, эффективнее ближний бой осваивать, чем слушать сказки. Он бы ещё в разработку холодное оружие взял, но в чужой монастырь со своими правилами, как известно, не принято соваться. В зале пахнет застарелым потом и краской, в углу торчит флагшток с советским флагом, обвисшим, как шмат сырого мяса. Александр тут же находит взглядом знакомую рослую фигуру с перебинтованными тейпом руками, увлечённо молотящую грушу, и сразу всё понимает. Собирался развернуться и уйти, но Шурик задерживает и яростно шепчет: — Ты даже не послушал, что я тебе скажу! Пока они припираются, Реник успевает найти проблем на свою жопу и сойтись в словесной перепалке с кем-то из парней. Поручик с Балу затыкаются, не сговариваясь оборачиваются и с исследовательским интересом ожидают развязку. И дожидаются. Лось сцепляется с пацаном, стремительно укладывая его на волосяной мат подсечкой под колени. Когда драка выходит за пределы спарринга, кто-то бросается их разнимать. Выбегает и узбек, обкладывая Реника, в два раза превосходящего его в высоту и в три в ширину, руганью. К своему неудовольствию, приходится согласиться с Балу. Поручик, скрипя зубами, кивает и бросает на ходу: — Жду в машине. — Уходит, не оборачиваясь, пока удовлетворённый Балу вводит распалённого дракой Саню в курс дела. Какая вожжа попала Горшку под хвост, раз он приволок в банду Лося, — Поручик не знает. Это чем надо руководствоваться, чтобы привести его и скинуть обязанности на других? Чёрное пятно в досье, напоминающее опухоль на снимке, начинает свой рост. О себе Лось рассказывает на зависть легко и без сожаления, в отличие от многих других. Прошлое у людей здесь калечащее и гниющее. Многие злятся на вопросы о нём и не отвечают. А он говорит без утайки. Мол, семья хорошая, не тираничная, пьющая только по праздникам, как многие другие семьи. В общем, всё как у людей, ничего из ряда вон. Так какого хера, спрашивается, он здесь? Всё прозрачно! Просто сам он по натуре своей авантюрист и хулиган! Тянет его задницу во всякие переделки. Пойдёт?.. Нет. Нихуя. Уже после слов «авантюрист» и «хулиган» Поручик серьёзно усомнился в адекватности и умении Леонтьева критически мыслить, пустые глаза говорили о явном помрачении рассудка. Приключенческой литературы перечитал, долбоёб? Думаешь, в книжку попал? Очень жаль, если Ренегат на полном серьёзе воспринимает всё происходящее как одну большую авантюру, которая закончится случайным успехом. Очень жаль, потому что это не так. — А-а, понял, да, круто. — Забавно наблюдать за мыслительным процессом на его породистом лице. Поручик вообще замечательно справляется с тем, чтобы ставить людей в неловкое положение и создавать правильное о себе впечатление. Оторванный от мира, на своей волне, хмурый и холодный. Всё, что по нему должны видеть. Что за всем этим скрывается — тайна, покрытая мраком. Он не хочет создавать вокруг своей скромной персоны ореол устрашающей таинственности, уж явно не это его цель. Впускать новых людей в уже отлаженный за годы ритм жизни не хочется. Позволять им прорывать выстроенную оборону тем более чревато. И раз некоторые не доходят до этой простой и очевидной истины путём несложной мыслительной цепочки, приходится таким непрозрачно намекать, что лезть не стоит. И раз уж Горшок спьяну распорядился таким образом, что компанию ему составляет именно Леонтьев, так тому и быть. Отлаженный порядок не разрушит и он. Поручик умеет выполнять задания, не приплетая к ним личное раздражение. — И не скучно тебе? — можно подумать, что интересуется аккуратно, но аккуратно, похоже, не в этом случае. Лось будто намеренно тыкает палкой в осиное гнездо. Может быть, он и правда не совсем бесполезный? Такая упёртость. Своего не любит упускать. Возьмётся бодаться, забодает до полусмерти. — Мне весело. — Поручик чуть отпускает педаль газа, торопиться некуда, они успевают. Нехорошо выйдет, если они приедут раньше и выдадут себя подобной нерасчётливостью. — Ну да, это я тоже понял. — Лось, будто бы наигрывая мелодию, как-то даже нервозно, в известной лишь ему последовательности, перебирает пальцами у себя на коленке. — Я заметил, ты очень разговорчивый, нервничаешь, что ли? Поручик слышит в голосе улыбку: видимо, Леонтьев думает, что ткнул палкой достаточно сильно, чтобы получить реакцию, но нет. Он нарывается? Поручику смешно, но исключительно внутри, снаружи отрешённая задумчивость. Ему некому доказывать… более того, ему нечего доказывать, и злиться на это снисходительное «нервничаешь», будто это его самого к Ренегату приставили, как зелёного сопляка, а не наоборот, тоже смысла нет. Поручик не отказывает себе в удовольствии коротко посмотреть на лицо Саши. Тот забавно хлопает серыми глазами и будто бы пытается просканировать его. Не дорос ещё до таких махинаций, опыта недостаточно. Щенок. — Вот так и сиди, — кивает Александр и выворачивает руль на неприметную дорогу, которая едва прослеживается в стене волнующихся деревьев. Он всегда хорошо ориентировался на местности. Стоило только один раз увидеть дорогу, чуть поднапрячь мозг, и зрительная память отпечатывает маршрут на внутренней стороне век едва не в первозданном виде. Рядом тихонько хмыкают и отворачиваются к окну. Вряд ли на этом их ущербный диалог закончится. Леонтьев, к счастью или к сожалению, прослыл ещё и до безобразия настырным и болтливым. Пожалуй, без настырности быть такой язвой не получится, запал откуда-то должен браться. И точно, спустя несколько минут гул машины разбавляет его голос. Ожидаемо, предсказуемо, ску-у-чно. — Ну раз не хочешь без дела трындеть, давай по делу… так уверенно катишь, бывал здесь раньше? — Поручик неопределённо жмёт плечами. Да, он тут бывал, конечно, иначе не смог бы воспроизвести маршрут. — Допустим, я это могу считать за «да», — вполголоса, скорее для себя отзывается Саша и проводит по длинным тёмным волосам большой ладонью. Жест напоминает замешательство. Поручик криво ухмыляется. Схватывает на лету, Лось. Вообще Леонтьев значительно младше его. Не пацан уже, конечно, но и взрослым мужиком не назвать. Видно, что молодой, видно, что непростой и прехитрющий. Ты ему слово, он тебе два, ты ему два, а он четыре в обратку. Слова из Реника льются потоком заумной бессмыслицы. Мозги он запудривает на ура и в целом здорово отвлекает внимание, а при необходимости входит в доверие очень легко и непринуждённо, как подогретый нож в масло. И если Поручик в этом неповоротлив и грузен, то Саша хлопает по плечу панибратски и улыбается добродушно, медленно затягивая петлю на глотке неугодных — грязную работу за него делают другие. Двуличная мразь! Просто потрясающие качества, очень полезные и недооценённые. И внешность его, высокий рост, видимая неуклюжесть, играют на руку «Конторе». Ну кто же может подумать, что он хитровыебанный? Что его опасаться надо, а не в дружбу играть. Поручику бы порадоваться, что такой кадр к ним в группировку попал, что каким-то образом заслужил доверие Михи, но что-то подсказывает ему, что и им это выгодное сотрудничество дорого обойдётся. — А этот… м-м… должник был предупреждён о последствиях? — Саша мнётся немного, подбирая подходящие слова, и Поручик, выдерживая паузу, решает ответить. — Да. Ему жирно намекнули, что в случае неуплаты его ёбнут. ОПГ контролируют многие сферы жизни, многие производства, а в Москве так и вовсе смогли безнаказанно получить некоторый контроль над Домодедово, не говоря уже о Рижском рынке — сплошном угодье банд. Прибыль с этих производств идёт в руки преступности, разумеется, не законным образом, но путём угроз и запугиваний. Путём кнута без пряника. «Контора» тесно сотрудничает с милицией, которая даёт надёжное прикрытие и включена в долю. Группировки обещают неприкосновенность и защиту от конкурирующих банд. Берут деньги с коммерсантов как залог того, что пока процент капает, подопечных никто не тронет. Это называется крышей. Бандиты выбирают себе коммерсантов и договариваются о том, что они их крышуют. В том случае, если коммерсанты отказываются от выгодного сотрудничества или пропадают с радаров в надежде пересидеть шторм, закрывшись на какой-нибудь… скажем, даче за городом, наивно предполагая, что о них все забудут, а соответственно, не будут искать, приезжают вот такие вот Саши и решают возникшие «недопонимания» уже не словами. — Жаль мужика, — сочувствует Леонтьев, но тон у него едва ли сочувствующий. Скорее он сочувствует себе любимому. Скорбит по убитому в дороге времени, чем по без пяти минут трупу. Ему раньше сочувствовать надо было. Жизнь у любого человека, оказавшегося в этой стрёмной ситуации, не сахар. Зачем усложнять положение и собственноручно расписываться в смертном приговоре? Мелочность — тоже хорошее качество, очень облегчающее жизнь. Но только бандитам. Саша невнятно мурлыкает себе под нос мотив заедающей мелодии:Ну почему меня не лечит время, Ведь столько дней прошло с той чёрной ночи, Когда, захлопнув дверь, ушёл ты в темень, А рана заживать никак не хочет. Зачем звонить, когда почти уснули Воспоминанья о минувшей боли. Мы календарь с тобой перевернули, Так дай мне право жить своей судьбою.
Поручик усмехается, не разбирая слов, но узнавая песню мистера шлягера. На лирику потянуло?.. Лось, насколько позволяет положение, немного тянется — сидеть скрючившись неудобно, особенно если рост не позволяет даже вытянуть ноги. Поручик бы посоветовал отодвинуть сиденье, но молчит, лишь безучастно и мельком оглядывая торпеду на наличие пепельницы, а обнаружив искомое, решает на обратном пути покурить. — Вряд ли ты по грибы да ягоды или по случайности тут оказывался… Признавайся, много мёртвых душ успел повесить на свою? — в голосе мешается искреннее любопытство и что-то ещё, едва осязаемое. Не разобрать. Любой другой на месте Леонтьева не станет шутить на эту тему. Смешного тут с точки зрения морали примерно нисколько, но это замечание никак не трогает душу, и Поручик многозначительно дёргает плечом. Он-то откуда помнит? Со счёта сбился, наверное… да и не считал как-то никогда. Он что, похож на повёрнутого маньяка? Поручик и лица не всех помнит. Про имена и говорить нечего — он их не знает. Детей ему с ними не крестить. Ренегат с пониманием кивает и наконец замолкает в задумчивости. Надо же, никто бы и не подумал, что, проницательно разглядев неприятные и отталкивающие на первый взгляд качества личности, можно получить впечатление куда более приятное и цельное, чем если бы тот действительно оказался простоватым и, соответственно, беспросветно тупым авантюристом, постоянно попадающим в передряги. Во многом Поручику просто спокойнее оттого, что, судя по всему, обойдётся без эксцессов и подводных камней в виде внезапных открытий, что тот обыкновенная мразь и в приоритете у него явно собственные цели. Сюрпризов Александр не жалует. Конец мая радует изголодавшихся по свету жителей пригорода ярким солнцем. У Поручика оно вызывает ассоциации с одиноко болтающейся посерёд бетонного потолка лампочкой — небо серое, а свет мутно-белый. Качается, правда, не солнце, а сами они, на бесконечных неровностях дороги. Мух заменяют вороны, которые зловеще кружат прямо над дорогой и оседают в тёмной листве. Высоченные деревья незамкнутой аркой клонятся к дороге, и разглядеть очередной поворот Ренегат может не сразу. То оказывается совсем не асфальтированная дорога — почти тропинка, едва вмещающая в себя машину и с характерным звуком пропускающая её вглубь массива. Ренегат уверен — будь у него открыто окно, ветки обязательно хлестали бы его по лицу. — Не знал бы, зачем мы здесь, обязательно бы подумал, что везёшь расчленять, — замечание, в общем-то, не лишённое смысла. Уж больно местность одичавшей выглядит. — Хочешь верь, хочешь нет, а не сказал бы, что в глуши лесной — дачи и в них кто-то кантуется. Поручик тоже вот так сразу не скажет, но готов отдать должное — ему понятно желание людей сбежать в лес.***
Очень скоро за окном машины наконец мелькают первые жилые здания. Все как одно огороженные высокими заборами, явно сберегающими приватность. — Смотри на нумерацию. Нам сто пятьдесят седьмой нужен. Лось наклоняется вперёд и цепляется внимательным взглядом за таблички на воротах или под крышами, которые торчат над заборами, будто робко выглядывая и следя за лишними здесь в это утро людьми. — Хрена зашкерился! — досадливо восклицает Саша. Поручик смотрит слева, а Ренегат послушно — справа. Машина буквально крадётся по сонной улице. Деревья отступают, открывая вид на дачный посёлок, и вся дикость испаряется, как не бывало. Это была и близко не деревня. Дома, по заборам можно сказать, красивые. Не в смысле, что архитектурно отягощены, а в смысле, что сразу становится понятно про большую часть обладателей подобной недвижимости. — Сотый, девяносто шестой… Мы вообще в ту сторону едем? — задаётся вопросом Ренегат. Поручик молчит и морщится, когда машину в очередной раз подбрасывает, но уже не из-за кривизны асфальта, а из-за его полного отсутствия. — Сто тридцать какой-то… блядь, видишь смысл? — В ответ молчание. — Да-да, вот и я о том же, — как ни в чём не бывало отзывается Саша. Похоже, он адаптируется к несговорчивости Александра, и это не может выбить Реника из колеи, только чуть-чуть поменять тактику и сменить тон на несколько незаинтересованный, будто обращается он к мебели. Дом сто пятьдесят семь оказывается по левую сторону. Абстрагировавшись от неустанного бубнежа рядом, Поручик слышит лишь монотонный набор звуков. Далеко не связную речь, имеющую какой-никакой смысл. Без предупреждения он резко сворачивает в ближайшую тень от пышной соседской яблони, которая почти перегибается через забор, и следом слышит глухой звук, очевидно, удара о стекло. За ним тихое «ой». — Приехали. — Поручик оборачивается, чтобы убедиться в своих догадках. И правда, Ренегат забавно трёт ушибленное место и чуть отодвигается от окна, чтобы снова не удариться. Можно извиниться, но Поручик сухо излагает очевидное и отворачивается, чтобы не быть пойманным на том, что смотрит, собирается вылезать. Его удерживает крупная ладонь, легко опустившаяся на запястье. — Куда полетел? Подожди немного, сам же сказал, что рано. — Александр замирает, периферическим зрением наблюдая, как чужая ладонь, чуть задержавшись, пропадает. Залетать к должнику, вышибив дверь с ноги, — идея сомнительная, хоть и должный эффект производящая. Если соседи услышат крики и вопли, сделать ничего не смогут. Кого надо, может, и вызовут, но посёлок этот у чёрта на рогах. До ближайшей подстанции со скорой примерно столько же, сколько до города. Поднимать шумиху не хочется, ровно как и устраивать шоу для вынужденных свидетелей, не в его это духе. Лучше уж тихо и мирно разойтись, каждый со своим. Вскрыть замок или сбить его выстрелом из пистолета с глушителем. Быстро, надёжно, практично и почти тихо. Проверив, всё ли на месте, а именно: самозарядный ТТ и подарок Горшка на юбилей, небольшой финский нож пуукко, который стал извечным спутником на каждой такой вылазке — Поручик кивает Саше, и они наконец выходят. Пройдя десяток метров и обернувшись, чтобы оценить местоположение вишнёвой «девятки» на предмет выгодного её расположения в случае стратегического отступления, Поручик, удовлетворившись, возвращает всё внимание высокому забору и воротам кирпично-красного цвета. Само собой, тень не может сделать автомобиль невидимым, просто так это выглядит куда как незаметнее и безличнее, чем если бы он припарковался под дверью в сто пятьдесят седьмой дом. — Один живёт? — Да. На этом диалог как-то сходит на нет, и они обмениваются примитивными жестами по типу кивка головой и неприличного тыканья пальцем для обозначения, куда и с какой скоростью идти. Поручик достаёт нож. Лезвие у финки тонкое-тонкое, бритвенно острое, таким хорошо плоть вспарывать. Или замки вскрывать, чем он, собственно, и собирается заняться, пока Ренегат рядом ошивается, прямо за спиной, чем несколько нервирует. Не самое приятное ощущение, когда в тылу у тебя малознакомый перец топчется. И то ли прикрывать будет, то ли ржавую отвёртку между рёбрами всадит. На уровне третьего рёберного хряща. Непонятно, а оттого и тибетское спокойствие пошатывается самую малость. Трава под шагами Леонтьева мягко шуршит и сразу даёт представление о том, где он, не приходится вертеться туда-сюда. Поручик отточенными движениями загоняет тонкий конец лезвия в замочную скважину. Замок в стальной поверхности двери новый, не расшатанный, а оттого достаточно тугой, поддаётся неохотно и с тихим скрежетом. — Ты где этому научился? — присвистывает Ренегат, всматриваясь в то, как руки Поручика порхают над металлом. — Были случаи. Не впервой. Последнее движение, и дверь открывается со скрипом, свойственным всем калиткам с несмазанными петлями. Дверь не бронебойная, каркас из железных, полых внутри труб, чтобы не утяжелять конструкцию, а в качестве обшивки гофрированный металлический лист. Не самый тонкий, но при должном желании можно погнуть и голыми руками. Несмотря на высоту ограды, она не отличается особой прочностью. Тут, должно быть, со всеми так, только на первый взгляд непреодолимые препятствия, а на деле — пять минут работы руками и добро пожаловать, гости дорогие. — А банк ограбить не думал? Если ты так и сейфы вскрываешь… Поручик придерживает дверь, чтобы она не стукнулась о забор от порыва ветра и не перебудила им так некстати половину близлежащих домов. Поручик не отвечает, что это не их профиль, а кивком приказывает проходить и не задерживаться на входе, пока их кто-нибудь всё-таки не заметил и не вышел спросить, какого лешего происходит. Двор оказывается просторным, но не из-за размера участка, а из-за отсутствия лишнего бытового хлама. Это отнюдь не признак, говорящий о чистоплотности хозяина, а лишь подтверждение того, что тот сюда переселялся впопыхах, подгоняемый чувством страха и пинками от развившейся подозрительности. Шторы все задёрнуты, в доме наверняка темень кромешная вне пространства и времени. Глупая детская тактика. Если крепко зажмуриться и перестать видеть, то это совсем не значит, что неведение спасёт и позволит спрятаться от реальных проблем, которые никуда не деваются, а по принципу снежного кома становятся только больше. Ренегат прикрывает дверь аккуратно. Запирать не решается: мало ли? Спасибо и на том, что не хлопает со всего маху, Поручику отчего-то кажется, что он вполне может, ума хватит. Потом, окидывая участок критическим взглядом, не обнаруживая причин отступать и задерживаться, по гравийной дорожке направляются ко входной двери. Вот с той повозиться придётся обстоятельнее — по крайней мере, она выглядит внушительнее и гораздо прочнее, а там, может, и замок самый простой для взламывания стоит. — Может, постучим? — Присаживаясь на корточки, Поручик замирает после этих слов. Прямо перед носом у него оказывается ручка. Он не склонен орать без причины, поэтому на бесстрастном лице отражается мыслительный процесс по поводу такого очевидного решения, до которого он как-то, блядь, не дошёл и который, видимо, воспринимается как угроза. — Или нет. — Ренегат жмёт плечами и кривит на мгновение губы. — Я просто предложил… Чувствую себя домушником, если честно. — Его смущает, что они похожи на воров? Серьёзно? — Стучи. Поручик ловко вскакивает на ноги и небрежным жестом указывает на дверь. А то что они, в самом деле? Не статусно. Они члены ОПГ, в конце концов, а не воры какие-то сраные. Сейчас все воры в законе тайно точат вилы на Лося. — Нет, я серьёзно. — Поднимает ладони в защитном жесте, втягивает голову в плечи. Видимо, Реника настораживает то, как быстро Поручик переобувается. Вдруг проучить говорливого новичка хочет? — Делай, как считаешь нужным, я просто предложил… — А я просто согласился. — Снова приглашающе кивает в сторону двери, и всё его существо выражает собой не высказанное вслух, но осязаемое «вперёд и с песней». — Меня он видел уже и вряд ли захочет повидаться снова. Поэтому включай всё своё обаяние на полную катушку. — Несколько секунд Поручик тратит на то, чтобы подобрать подходящее слово. Поручик не любит много говорить, но когда начинает, сыпет не самыми лёгкими для понимания конструкциями. Поэтому Ренегат, переваривая услышанное, дожидается, когда Александр встанет за дверь, таким образом, чтобы не быть обнаруженным, как только хозяин откроет. Поручик вынимает и прикручивает глушитель. Тянуть больше некуда, да и незачем. Поручик на подобного рода «заданиях» явно не впервой. По-любому просто хочет дать просраться полоротому Ренику, преподнести урок, как себя не надо вести со старшими, убедиться, что Горшок облажался, притащив его с улицы. Натягивая на лицо невинно-добродушное выражение, кривя губы в якобы неловкой улыбке и складывая брови домиком, Саша переминается с ноги на ногу, входя, видимо, в образ, а когда стучит достаточно времени, которое в точности выдаёт в нём растерянного человека, которому нужна помощь, приближается к глазку. Никто не обладает ни рентгеновским зрением, ни феноменальным слухом, который позволил бы слышать шаги сквозь стены, но не различить, как поначалу не настойчиво, а потом всё настырнее тарабанят в дверь, хозяин дома не может. Может только в том случае, если сделал работу пришедших самостоятельно. Вот тогда не может подойти. А в любом другом случае вполне в состоянии. Ренегат уже было открывает рот, чтобы высказаться по поводу такой жуткой медлительности, как Поручик прикладывает палец к губам, взывая к молчанию. — Что надо? — глухо раздаётся из-за двери. Вот так, не «кто там», а сразу «что надо». Будь Саша действительно заблудшим путником, то непременно оскорбился бы. В общем-то, по факту, конечно, но непорядок. — О! Как замечательно, первый дом и такая удача! Обычно в такую рань только собаки соседские отзываются. — Поручик вздыхает. Какой кошмар. Тем временем Ренегат продолжает ломать комедию: — Да вы вот представляете, заглох! — Неловко разводит руками и будто бы смущённо касается затылка. Сама невинность, только поглядите, с удивлением думает Поручик и, игнорируя желчную усмешку, что так и просится на лицо, снимает пистолет с предохранителя, оглаживает тяжёлую рифлёную рукоять с гравировкой пятиконечной советской звезды. Светские беседы — это, конечно, хорошо, но пора заканчивать спектакль. За дверью раздаётся непонятный шорох. — А от меня что надо? За развернувшимся диалогом можно наблюдать вечно, но Поручик этой вечностью не располагает, поэтому протягивает руку и выпускает подряд две пули, полностью сбивая механизм замка. Тот безвольно виснет, ничего больше не удерживая. — Радикально, — говорит Лось, ощущая запах пороха и радуясь тому, что глушитель хорошо выполняет своё предназначение. Ренегат, в силу того, что стоит впереди, уверенно хватается за ручку и дёргает на себя. Дверь поддаётся напору. — Подмогни, а? — Очаровательная улыбка исчезает, будто ластиком стёртая, на её месте рисуется оскал. Высокий и плечистый, Ренегат неумолимо шагает внутрь, а за ним и Поручик. Испуганное лицо худосочного мужчины достойно написания картин. Многого стоит и то, как он пятится, скорее по инерции, нежели осознанно, обратно в комнату. На нём не пижама, но вид всклокоченный и олицетворяющий нервозность и недосып: видимо, он и не ложился последние несколько суток. — Кто… что вам нужно?! — Глаза начинают бегать по комнате в поисках чего-то, чем можно защититься или хотя бы задержать ворвавшихся преступников. Но комната, как и двор, пустынна. Примятое бельё на кровати да стул, на спинке которого висит пиджак. Если должник не припрятал револьвер за пазухой, то и надеяться, что ситуация обернётся удачно не стоит. Поручику хочется избежать неприятных сюрпризов. Он ценит стабильность во всём. Мужчина скользит рассеянным взглядом за спину Ренегату, и всё его существо вопит об узнавании. — Ты… — Почему удивляешься? Знал же, что придут по твою душу. — И тут происходит то, чего ожидать было сложно. Мужчина с отчаянным воем дёргается, чтобы не сорваться с места сразу, а, как оказывается, схватить тот самый стул с пиджаком на нём. Тряпка с тихим шорохом скользит на пол и остаётся забытой под ногами. Ренегат, на правах вылезшего вперёд Поручика, получает смачный удар стулом, который от силы, впечатавшись в тело, немного косится и отодвигает преграду в лице Лося на пути к выходу. Поручик мельком глядит на тёзку, уверяясь в том, что тот цел, только малость оглушён и удивлён. Должно быть, не каждый день в него прилетает стульями. В Поручика чем только не прилетало, поэтому ему удаётся сохранить невозмутимость. Суматоха не успевает образоваться, потому что Александр на корню её душит своей не дрогнувшей в момент прицела рукой. Один-единственный выстрел, и багряная струйка крови ломаной линией бежит по переносице к носогубному треугольнику, а после завершает свой путь на бледных, тонких губах. Дальше её ломает под углом если не в девяносто градусов, то под очень близким. Не осмысленный, не осознавший всего произошедшего взгляд, направленный сквозь Поручика куда-то в сторону открытой двери, через которую лёгкий ветерок и свет солнца-лампочки беспрепятственно проникают в дом, подсвечивая плотную завесу пыли, тускнеет навсегда. — Ебать-колотить… Спустя пару мгновений и глухой звук упавшего на истоптанный пол тела подаёт голос и Ренегат, который отчего-то страшно бледнеет, а в его глазах… за линзами очков, которые он торопливо поправляет, хорошо становится видно возникший больной блеск. На бледной щеке красуется рваный порез с набухающими капельками крови, совсем чуть-чуть распухший по краям. Что-то в этой ситуации напрягает Поручика. Он не сразу может определить, что именно, но когда до него доходит, становится поздно. На светлом предплечье, шее и частично челюсти ярко выделяются капельки чужой остывающей крови. Саша это тоже замечает. Ситуация штатная. Кровь в людях циркулирует круглые сутки и, вот те раз, за пределы организма выходит неохотно. Красивого в этом мало, может быть, чуть больше, чем полезного. Поручик никак не относится к истерикам и успокаивать людей не умеет, не приходится как-то, но Леонтьев именно в этот момент невидяще таращится на уже приличную лужу крови и ошмётки плоти. Его правая рука неконтролируемо дрожит, а грудная клетка перестаёт вздыматься, замирает. Немая сцена длится несколько секунд, а по ощущениям целую вечность, в которую в мыслях успевает появиться одна отчётливая, хорошо прослеживаемая — о том, что Ренегат ещё не убивал. — Выйди! Возможно, голос Поручика слишком резко звучит в поглощающей тишине комнаты. Вот только он совсем не представляет, что делать в этой ситуации. Лось замирает вопреки приказу, оленьими глазами смотрит на Поручика, а потом, не дожидаясь, когда тот снова рявкнет, улыбается криво-косо и рвано начинает дышать, пытаясь вернуть шаткое самообладание и хоть долю той самоуверенной дерзости, с которой они сюда ехали. — Да… прости-прости, нашло что-то. — Александр сурово хмурится, но спорить не начинает. Он в няньки не записывался и считал, что каждый сам должен оценивать свои возможности и состояние. Тем более, Реник и раньше должен был присутствовать на таких встречах, значит, наверное, знает, как бороться с собой. Или не был?.. Если присутствовал, то странно, что другие этого не заметили. Хотя, может быть, до этого эпизоды были другого характера и видеть трупы так близко ему не приходилось?.. Да ну, бред какой-то. В любом случае, теперь придётся. Может, оно и к лучшему, что случилось сейчас, а не тогда, когда на кон встала бы чья-то жизнь, когда пришлось бы применить жёсткое, не терпящее слабости правило «либо ты, либо тебя». Теперь им всего-то остаётся обыскать дом на наличие сбережений, за счёт которых убитый собирался жить. Уходить с пустыми руками нельзя. Горшок по головке не погладит — усопший торчал ему бабки. Ренегат неуютно дёргает плечами и, стараясь не смотреть на тело, немного неловко, в этот раз не наигранно, а действительно растеряв всю браваду и оттого сделавшись до смешного нелепым, перешагивает через ноги мертвеца и коленкой задевает злосчастный стул. Поручик смотрит на него и пропускает Лося, плетущегося на негнущихся ногах, вперёд себя, чтобы у входа в другую комнату грубовато толкнуть в спину, поторапливая. Найти удаётся небольшой портфель, в котором обнаруживается приличная сумма денег наличными. Поручик благополучно всовывает его Ренегату и мрачно наблюдает, как того потряхивает. Разбираться в причинах и следствиях Поручику не то чтобы претит, но какого хера?! Ему по-хорошему бы привести Лося на ковёр к Горшку, а тот пусть уже разбирается, почему и как так вышло, что в группировку по его, сука, милости попал человек, который, оказывается, не способен убить насмерть. Нет, может быть, он и способен, но ломать себя, перешагивать через уже сформированные годами барьеры — идея сомнительная. Ни к чему хорошему это не приведёт. И получат они по итогу нестабильного, неуравновешенного, неуправляемого… список прилагательных с «не» можно продолжать до бесконечности, но смысл один и тот же.***
В доме сто пятьдесят семь они заканчивают. В гробовой тишине выходят из помещения и, прикрывая дверь, направляются к машине, предварительно оглядываясь и не замечая посторонних глаз. Уже за рулём Поручик задумчиво отбивает дробь пальцами по рулю, а Ренегат, забросив чемодан на заднее сиденье, сцепив плотно челюсти, неприязненно отскребает чужую, уже успевшую свернуться кровь. — У тебя нет… м-м-м… Платка, скажем? — голос звучит очень замкнуто и отстранённо. Поручик молча тянется к бардачку, открывает, и пластиковая панель легко бьётся о колени Леонтьева. Бардачок полностью оправдывает название, чего там только нет! Даже пара подозрительного вида конфет обнаруживается и тут же оказывается отодвинута под файлы с бумагами, на которых машинопечатный текст оказался смазан из-за попавшей когда-то воды. Находится какая-то грязная, промасленная тряпка, это лучше чем ничего. Лучше, чем всю дорогу провести, то и дело поглядывая на руку с росчерком тёмно-бордовых крапинок. Ренегат ожесточённо принимает из рук Поручика тряпку и с остервенением принимается оттирать чужую кровь, которая даже под ногти немного забилась из-за того, что он кинулся сковыривать этот уродливый узор с кожи. И тут Поручиком овладевает тревожное раздражение, которое, он заранее предрекает, будет преследовать его, как и вездесущий Саша с его оленьим взглядом — неустанно и въедливо. Кстати про Сашу. Ренегат, всеми правдами и неправдами пытаясь скрывать накатывающее волнами отвращение и пелену помешательства, что туманит серые глаза, сжимает порозовевший кусок материи и клонит подбородок к груди. Чёрные волосы ниспадают на лицо, прикрывая и порез, который уже, должно быть, налился сукровицей, и капли, что уродливо обагрили кожу. — Повернись, — просит Александр. Он невольно прислушивается к глухому лаю собак снаружи машины и терпеливо дожидается, когда Лось, совсем-совсем тихо втягивая загустевший вмиг воздух, повернётся и небрежно повертит бедовой головой из стороны в сторону, чтобы надоедливые волосы не лезли в глаза. — Как-то глупо вышло, прости, не знаю, что на меня нашло… — оправдывается он. Зато знает Поручик и очень хочет высказаться по этому поводу! Вот только вопреки своим желаниям, не демонстрируя и грамма отвращения, он молча вытягивает не годную ни на что тряпку из ослабших пальцев. Жестом просит наклониться ближе и не рыпаться. Они, в конце концов, не в детском саду. Его грубые ладони без привычки касаются чужой кожи с неравномерной щетиной на щеках. Всё равно Саше будет неприятно.Чувство, что на нём была чужая, мёртвая кровь, вбито в подкорку. И гвоздодёром его оттуда не достать. Только в городе, добравшись до хозяйственного мыла и грубой мочалки, он сможет избавиться от липкого чувства на коже. Поручик бросает тряпку себе под ноги, чтобы она не мозолила Леонтьеву глаза лишним напоминанием о случившемся. Александру неловко находиться так близко к кому-то. Почти нос к носу по его меркам, хотя между их лицами сантиметров тридцать. Поручика и этот внезапный контакт вводит в замешательство. Поручик замирает, погружённый во всё случившееся, а потом, не особо задумываясь о том, что делает, спускается ладонью под подбородок, настойчиво поворачивая голову Лося вбок, чтобы на свету внимательнее рассмотреть рассечённую скулу. Тот покладисто поворачивается туда, куда велено, и молча терпит, когда Поручик пальцем стирает кровь, но уже его собственную. Рядом расползётся синяк. Сначала нежно-фиолетовый, ещё не успевший налиться, потом обязательно побагровеет. Кожа под ладонями отчего-то прохладная, в отличие от рук самого Александра, которые почти обжигают Сашу. От ладоней ощутимо пахнет порохом и металлом, а в самой машине стоит едва уловимый химозный аромат «ёлочки», которая валяется в бардачке вместе с бумагами и конфетами. Потревоженная копошением, напоминает о себе почти выветрившимся душком. То, что Поручик ошибочно принимает за пепельницу, оказывается вовсе не ей, а какой-то соусницей, будто бы из сервиза. С улицы слышится железный скрежет открывающихся ворот и псовья брехня. Задерживаться им нежелательно, но выходит как выходит, поэтому, мазнув напоследок пальцами по щеке, Поручик отстраняется и смотрит в боковое зеркало, проворачивая ключ зажигания. Машина неохотно отзывается утробным рычанием и, крадучись, оказывается на дороге. Поручику приходится сдавать назад и выезжать, неудобно выворачивая руль и шею. Он физически ощущает напряжение, исходящее от Саши. Уже на ходу Александр вытряхивает сигарету из упаковки и ловко прикуривает от древней как мир зажигалки, что обнаруживается по левую сторону, на небольшой полочке в двери. Окно он тут же приоткрывает, чтобы дым не заполнил салон, превратив его в газовую камеру. — Сань, ты не подумай… Я просто… Поручик думает. Думает, что совершает ошибку, и это веский повод для того, чтобы подумать дважды, трижды, четырежды: а нужно ли оно ему?.. Они друг другу никто, и совесть его не заест, если Горшок собственноручно пустит пулю в лоб «профнепригодному сотруднику». Вот только Поручик выпускает струйку сизого дыма и, подумав, всё равно совершает эту ошибку. Как в омут с головой, словно юнец! — Просто — значит просто. Усложнять не будем. — Ренегат уже смутно припоминает обратную дорогу, а вот Поручик с сосредоточенной уверенностью выезжает на узкую тропинку. Саша хочет сказать что-то, но Поручик перебивает: — Завали. И вся последующая дорога проходит в тишине, которая наконец не напряжённая, а вдумчивая. Воспоминание всплывает в памяти отчётливо. Поручик помнит, как привычно выстрелил, так же, как множество раз до этого. Помнит, как непривычно было видеть страх в глазах того, кто должен спокойно убивать. Им в равной степени овладело раздражение и болезненное ощущение незапятнанности, чего-то светлого и ещё каким-то образом не испорченного в его насквозь прогнившем мире. Что им двигало? Ответ на этот вопрос крутится в голове, вот только всё ускользает от осмысления. Крайняя стрелка едва не стала последней для Горшка. Противопехотная мина взорвалась, но толку от неё? Только шороху навела и покалечила, как своих, так и чужих. Среди парней поднимаются волнения. Миха исполнил так исполнил, пиздорез беспонтовый, а им теперь расхлёбывай. Ренегат, хватающий спёкшимися губами разгорячённый воздух, очутившийся в гуще событий, едва во вменяемом состоянии следил за тем, как труп с размозжённым черепом украсил блёклый асфальт вытекающим мозгом и подрагивающими в предсмертных конвульсиях руками. Поручик злится. Конечно, он ведёт себя не как обычно. Хотя на первый взгляд разницы никакой, но Ренегат знает, на что обращать внимание. Лось не стреляет. Вступает в драку проворно, с огоньком азарта в темнеющих в эти моменты глазах, а потом сдувается. При виде чужой агонии цепенеет, сражённый ужасом, а после начинает контролируемо, но только первые несколько минут, паниковать. Ищет Поручика в толпе смешавшихся тел, взглядом просит поддержку, в которой он так откровенно нуждается, и обязательно отхватывает по горбу в такие моменты. И хорошо, если по горбу, а не пулю в лоб. И если раньше они друг другу никем не приходились, то нынче Александр по собственной тупорылой прихоти обрёк себя на вечные переживания, которые плотно были сопряжены с Сашей и выливались в такие моменты молчаливого обдумывания проблем без решения. Они оба хороши. Психуют друг на друга, а потом, независимо от того, кто реально виноват, приходит первым всегда Ренегат. Подстраивается, как гитара, под настроение Поручика и, если чувствует трещины в его панцире, может дать волю себе и распустить руки, чтобы наиграть нужную мелодию. Реник до безобразия тактильный, он нуждается в возможности трогать других. Не каждый готов терпеть его. Горшок, например, как-то раз обозвал педиком. В шутку, конечно. Откуда ему было знать, что он не ошибается?.. Миха и сам лапает всех, как только находятся люди в зоне его досягаемости, и в целом спокойно относится к тому, что Саша может закинуть руку на плечи и едва ли не затискать, как плюшевую игрушку, потому что габариты позволяют, но, являясь личностью в крайней степени импульсивной и непредсказуемой, Миха может и втащить, и витиевато послать туда, откуда возвращаться не захочется — засмеют. А вот Поручик не бьёт. Иногда отмахивается, как от большой моли, но всегда позволяет умоститься где-нибудь рядом. До сих пор им удачно удаётся обходиться без внеплановых жертв, которые могут пошатнуть неустойчивое душевное равновесие Лося. Тем занимаются бригадиры, а тёзки либо ездят говорить, либо Поручик взваливает на себя всё, что касается откровенного насилия, которого Ренегат не переносит и за всё время, что находится в «Конторе», не может привыкнуть. Это огромная проблема, к решению которой они не могут подобраться вот уже сколько времени. Поручик с тихим ужасом понимает, что теперь избавиться от Ренегата не выйдет, тошнить начинает от мыслей, что пуля может оказаться промеж глаз конкретно у этого человека. Жалко кутёнка. Лишняя дыра эту голову не украсит, и так порой создаётся впечатление, будто бы дыр больше необходимого, потому что многие просьбы в этой черепушке не задерживаются и подозрительно быстро испаряются. Не живётся Поручику спокойно, решает он найти проблем на свою задницу, а теперь, надо же, не знает, что ему делать. Как только в ход привычных событий вклинивается этот субъект, всё становится запутанней и сложнее. И живее. Саша играет на публику, искусно лжёт и фальшиво улыбается всем подряд. Никому, как показывает практика, он по-настоящему не доверяет, а только делает вид. Поручик и не удивится, узнай он, что прошлое у него совсем не такое беззаботное, каким тот его рисует. Да что уж там… конечно, не такое беззаботное, но разве он скажет, в чём загвоздка, пока не посчитает нужным? Они сближаются, потому что Поручик хранит тайну о его слабости и не растрёпывает о ней при первой удобной возможности, а таких море. Тот случай в мае девяносто третьего действительно оказывается первым для Ренегата. Раньше Лось только стоял рядом, а это у него выходило на ура. Все пугаются его злобной рожи и не доводят до греха, соглашаясь на любые навязанные условия. Бригадиры не дураки, не стали бы непроверенного человека бросать в кручёные заварушки, тем более в одну харю, поэтому вначале один он точно не был. В отличие от Яши, Саша никогда не умаляет свои достижения и всегда готов петушиться, так ещё и смотрит снисходительно и улыбается самодовольно. Действительно напыщенный индюк, как был, так и остаётся. И это не меняется. — Что ты предлагаешь делать? — вопрос, увязший в тягостном молчании, звучит нервозно, и Поручик не знает, что отвечать, поэтому темень отзывается всё той же угнетающей тишиной. — Понятия не имею, — честно отзывается Поручик и наощупь отыскивает стакан, залпом выпивает коньяк и морщится оттого, что глотку обжигает, а в глазах болезненно, гадко щиплет. — А зачем тогда всё это? Зачем каждый раз трагедию ломать? Стул скрипит под натиском больших ладоней, которые, совсем не жалея старую мебель, грохают ею. Воздух прорезает резкий взмах руки, выдающий раздражение. Потому что ты трус, Реник, самый настоящий. А я тебе потакаю. Мысли не обретают словесной формы, так и остаются мыслями, чтобы избежать ссоры, которая обязательно после подобного заявления началась бы и ничем хорошим не закончилась. — Не-за-че-м, — тихо и нараспев произносит Поручик, откидываясь на спинку и устремляя пустой взгляд в потолок. — Тогда перестань мне проедать плешь! Хуем плешь не протрёшь, но попробовать можно, — отстранённо думает Александр. Поручик не шевелится, когда слышит неприятный скрежет, с которым стул отставляют. Не сдвигается с места, когда торопливо встают. Он ничего не говорит и тогда, когда Ренегат, забывая про очки, выходит из помещения прочь, плотно прикрывая за собой дверь и оставляя неприятное послевкусие от гнилого диалога.***
Расстояние от второго этажа до земли не кажется существенной преградой до тех пор, пока Горшок не решает её преодолеть. Андрюха это здраво замечает, что Горшка придётся соскребать с асфальта после десантуры из окна. И пусть Андрей пошутил, потому что ну какой человек в здравом уме решит выйти в окно, а не в дверь?.. Да уж, лучше бы шутке оставаться шуткой, а не переходить в ранг: Звучит как охуенная идея! Надо срочно пробовать. Авось ничего не случится и я останусь жив, а там, поглядишь, и цел! Такой человек находится, и, что неудивительно, им оказывается Горшок. Шутка грозит стать реальностью и стремится перейти в тот самый ранг. Миха терпеть не может больницы. Он боится и недолюбливает врачей и всё, что с ними связано. По своему горькому опыту Горшок без раздумий может сказать — в этих сучьих богадельнях ничего хорошего никого не ждёт. Собственное подводящее тело злит до безобразия — Горшок ненавидит свою немощность, и особенно неистовую ярость в нём провоцирует осознание того, что может помочь только лечение. Горшок терпеть не может лечиться! Замкнутый круг, который невозможно разорвать. Парадокс и полная бессмыслица! Миха вступает в неразрешимое противоречие с собственным телом, никак не желая принимать то, что он сам и его кожаный чехол — понятия неделимые и нужно себя воспринимать как одно целое, а не так, что духом он силён, да вот только проспиртованное насквозь тулово сдаёт позиции и только этому здоровому духу мешает. Раздражённый, Миша поднимается со скрипучей койки, то и дело поглядывая на спящего без задних ног Андрея и ожидая, что тот откроет заспанные глаза и станет свидетелем давно планируемого, но сегодня раскрытого им же и из-за этого только сейчас осуществляемого побега. Вопреки опасениям, тот спит как убитый, забавно хмурясь и сопя, даже ухом оттопыренным не ведёт, когда Горшок, в темноте цепляясь непослушными ногами за хлипкие ножки и гремя кроватью, поднимается. Пару мгновений молчаливой чёрной тенью Миха стоит, загораживая собой окно и пытаясь успокоить лёгкое головокружение и слабость, сковавшую тело. В седеющую голову стукает шальная мысля, на губах расплывается усмешка, и Миша решает не отказывать себе в удовольствии. Ничто не мешает ему задержаться на пять лишних минут. Ему всего-то нужно найти огрызок бумаги и что-то, чем можно на ней писать, не так уж и много, если подумать. Побег откладывается, Горшок выпутывается из бандажа — рука чувствуется чужой, немой, с отпечатком заломов косынки на коже, но это ничего, терпимо. Бумага, как ни странно, находится в туалете, до которого удаётся добраться без лишних происшествий и глаз. Заходить в чужие палаты и опрашивать заклю… пациентов — идея сомнительная, поэтому Горшок решает испытать собственную удачу и направляется в каме… палату, где дрыхнет Андрей. Заглянув в ящик, в который накануне были убраны шашки, Миша радуется; там обнаруживается побитая жизнью ручка. Может, она осталась ещё от прошлых пациентов, а может, оказалась здесь каким-либо другим образом, но сути это не меняет, и Горшок принимается творить, от усердия прикусывая кончик языка и в полумраке напрягая зрение, чтобы расслеповать свой же рисунок. Виски неприятно ломит отголосками прошлой боли, и Миша одним движением, последним штрихом пририсовывает серьгу на показательно оттопыренном ушке. Почти полностью довольный результатом, Горшок думает, чего бы ещё добавить, а потом шкодливо улыбается в затылок Андрюхе, представляя, как пацанчик выразительно скорчится при виде этого без преуменьшения щедевра, какого в Эрмитаже не знавали, и выводит кривое: «Не мешай пиво с водкой, малАлетняя алкашня!», в назидание, так сказать. По собственному горькому опыту Горшок может сказать, что это как раз тот случай, когда надо учиться на чужих ошибках, а не на своих, чтобы не было мучительно больно за бесцельно выжранную спиртягу. Миша переводит взгляд на Андрея. Видать, поздно Миха спохватывается и наставляет его на праведный путь повышения градуса, когда Андрейка уже вступил на кривую скользкую дорожку разведения бодяги. Молодость простит. Горшок посмеивается и оставляет рисунок на тумбе. С чувством выполненного долга он подходит к окну. Поздней ночью поднимается ветер, который несёт в палату запах улицы, перебивающий характерный больничный. Миша с трудом громоздится на подоконник. Ещё днём он успевает рассчитать, как и вправду не поломаться, сбегая. Под окном, если удачно поставить ноги в тот момент, как он будет вылезать, можно встать на нижний уровень крыши и, если повезёт, то остаться стоять на нём, а не укатиться колбаской сразу на асфальт. В старом здании больницы всего три этажа. Окна этой палаты выходят на таможню и универсам, где-то в отдалении горит фонарь. Миша достаточно ловко для своего состояния перекидывает ноги и едва не усаживается на подоконник с улицы, но тот его скромный вес вряд ли выдержит, поэтому действовать стоит аккуратно, окно всё-таки не выход. Горшок усмехается и, уперевшись надёжнее руками в подоконник с обратной стороны, то есть в палате, напоследок оборачивается, цепляясь сосредоточенным взглядом за Андрея. Тот всё так же спит, разве что сворачивается компактнее, пытаясь сохранить уходящее из палаты тепло. Сама безмятежность, думается Горшку, и он наконец спускается вниз. Высокий рост в этом случае здорово облегчает ему задачу. Мише не приходится демонстрировать чудеса человеческой ловкости и проверять не окрепшее после перенесённого тело на прочность, он достаёт ступнёй до крыши и беспрепятственно встаёт на покатую поверхность. За первой следует и вторая нога, он переступает с пятки на носок. Вроде никуда не катится, уже хорошо. Теперь он оказывается чуть выше потолка первого этажа, сжимает-разжимает кулак простреленной руки и злится на себя за то, что конечность нужно было разрабатывать, а не протирать штаны от безделья и скуки, которые были его вечными спутниками в четырёх выкрашенных в светлый цвет стенах. Надо было у Шурика эспандер заказывать. Асфальт становится ещё ближе, когда он усаживается на самый край неширокой крыши и свешивает ноги, пару раз даже забавно ими дёрнув. Горшок вдруг вспоминает, что под вторым этажом обязательно находится первый, а он тут ласты развесил и неосмотрительно ими машет, поэтому, следуя порыву, Миша наклоняется вперёд и едва успевает вцепиться руками в край, так что тот больно впивается в кожу, но именно это его удерживает от сальто головой вперёд. Матерясь сквозь сжатые зубы, Горшок меняет тактику и наклоняется вбок, почти припадая корпусом к поверхности крыши. В одной футболке посреди ночи прохладно, но, не отличаясь повышенной мерзлявостью, Горшок не ощущает дискомфорта. Вот будь сейчас осень, тогда это было бы ощутимо, может быть, стало бы даже проблемой, но точно не сейчас. Миха совсем уж комично… для криминального авторитета так точно слишком комично, увидь кто, так сразу весь ореол мрачности испарится, как не бывало… наконец-то высовывается вверх тормашками и имеет счастье наблюдать прикрытое жалюзи окно первого этажа. Со спуском на землю проблем тоже не возникает. Расчёсанную во время спуска кожу на предплечье проблемой можно не считать, дело даже до крови не дошло. Когда под ступнями ощущается твёрдый и устойчивый асфальт, Миша немного теряется в пространстве и упирается рукой в стену, к которой он предусмотрительно отступает. Под пальцами шершавый кирпич, на ощупь холодный, к нему хочется приложиться щекой, чтобы сбить накатившую от активности духоту. Горшок трясёт головой, прогоняет накативший морок, волосы рассыпаются в беспорядке по плечам и шее. Справляясь с приступом лёгкого головокружения, он наконец-то полностью приходит в себя, довольно улыбается и мысленно прикидывает в какую сторону идти, а главное — где он вообще?***
На нешироком подоконнике почти удобно сидеть, если не обращать внимания на то, как стекло холодит тощее бедро сквозь одежду. Балу много раз говорил ему о том, что сидеть на окне — плохая идея. Никакой угрозы в принципе нет, но… мало ли? Яша каждый раз опускает глаза в пол, с пониманием кивает, соглашаясь со здравым смыслом в лице Шурика, но не забираться сюда не может. Дурная привычка из детства и, пожалуй, подсознательное желание остаться наедине со своими мыслями. Он всегда задёргивает за собой шторку, будто закрывает дверь и отгораживается от маленького мира квартиры. Цветов у Шурика нет, потому отодвигать горшки не приходится, чтобы уместить пятую точку на полюбившемся подоконнике. Днём Яша примеряет на себя роль болельщика. С живым интересом смотрит за тем, как дворовые мальчишки играют в футбол на пустующем участке земли, где камнями обозначены ворота, а притоптанной меловой крошкой отмечена точка, с которой бьют пенальти. Конечно, там не насчитать одиннадцати метров, как положено в большом футболе. Яша уверен, что на расчищенном пустыре расстояние вполовину меньше, но и поле не отличается необходимыми габаритами, поэтому смекалистые ребята выкрутились как смогли. Когда-то он тоже играл со знакомыми соседскими мальчишками. Когда ещё жил в старом доме. Яша припоминает, что ему было весело. Он не понимал правил, но задиристый ветер, раззадоривая, путался в вихрастых волосах, щёки всегда были красными и шершавыми, а ещё жутко щипали от воды, потому что он торчал целыми днями на улице, подставляя лицо погоде и непогоде. Яша никогда не фанател от футбола, но ощущение причастности стоило разбитых в кровь коленок и ладоней. Сейчас же он рассматривает пустующую площадку и раскиданные по ней камни, которые уже завтра вернут на необходимые места. Почти стёршийся мел обновят и тогда продолжат дворовой чемпионат. Совсем рядом слышится мягкая, торопливая поступь, на лицо сама собой наползает рассеянная улыбка, и вскоре Яша чувствует, как шторка скользит по коже руки из-за того, что под неё настойчиво забираются. Он нарочно не смотрит вниз, на ту, которая залезает под плотную ткань и теперь с тихим «мур» шатко отирается о батарею. Кошка не запрыгивает, видимо, ждёт, когда её пригласят, чтобы не показаться навязчивой особой. Она у них настоящая леди, тут и не поспоришь. — Кс-кс-кс. Яша пару раз шлёпает ладонью по подоконнику рядом с собой, шипяще тянет «с-с-с», привлекая непостоянное внимание кошки, и через секунду с щемящей радостью кожей чувствует тепло и мягкость живого существа, делящего с ним этот вечер. Кошка осторожно ставит мягкую лапу на его колено — приходится вытянуть ноги, чтобы ей было удобнее свернуться в клубочек и тут же запылать теплом и завибрировать громким урчанием. Руки сами тянутся к кошке. До того шерсть оказалась приятной на ощупь, что её грех было не наглаживать. Трёхцветная красавица немного поправилась с тех пор, как Шурик устроил ей четырёхразовое питание. На улице она могла поживиться разве что объедками в лучшие времена и мусорными крысами в худшие. Что ж, вес ей к лицу, точнее, к круглой морде с большими болотно-зелёными глазами. — Жалко, что ты меня не понимаешь, — вздыхает Яша, пристраивая руку на макушке между треугольных ушей, которые забавно шевелятся. Он проводит пальцами вдоль позвоночника, прослеживая, как несколько шерстинок вылетают вслед за рукой и оседают на штанах. — Такая красивая, кому только взбрело в голову выкинуть тебя? Кошка приподнимает голову, чуть сощурившись, вглядывается в лицо Яши и сладко, протяжно зевает, распахнув, как Венерина мухоловка, бархатную розовую пасть, демонстрируя клыки. Конечно, она не может ответить, и Яше остаётся лишь гадать, как та очутилась по ту сторону двери. Кажется, кошка и сама недоумевает. С чего он вообще берёт, что та была домашней? Другие варианты Яша как-то и не рассматривает, потому что уличные коты в большинстве своём тощие, с больными слезящимися глазами, а эта чистенькая, пушистая, будто только из дома с любящими хозяевами вышла и заблудилась. Если это так, то Яша малодушно решает не просить у Балу расклеить объявления о пропаже. Вдруг нерадивые хозяева объявятся и решат зверя забрать? Он удовлетворяется коротким рассказом о том, что кошка встретилась Шурику по пути домой, а зная его любовь к котам, тот просто не мог не остановиться и не погладить её. В итоге Балу её погладил, а потом, взяв на руки, уже не смог отпустить, понадеявшись на то, что Яшка не будет против третьей жительницы в квартире, и принёс её домой. Яша всегда хотел домашнее животное. Когда был совсем маленьким, тыкал пальчиком в бродячих собак и спрашивал, почему бы одну из бродяжек не забрать домой? Они ведь ничейные, никому не нужны, а ему вот нужна. Он бы честно-честно ухаживал за ней, обязательно выводил на прогулку, даже если бы из-за этого приходилось гораздо раньше вставать. Но взрослые всегда были против, оправдывая это тем, что от животного в квартире много грязи. Слишком хлопотливо. Он только обещает, а вся ответственность потом ляжет на них, взрослых, а сам Яша забудет все свои слова на следующий же день. Яша обещания свои не забыл даже тогда, когда в квартире и без животного стало очень грязно. А вот теперь у них появилась кошка, на которую он выливает всю скопленную за годы, не выраженную ласку и заботу. Ему порой становится неловко, когда Балу застаёт его в такие моменты, но эта неловкость очень быстро проходит, потому что сам Шурик, никого не стесняясь, тискает кошку, а иногда и вовсе целует в мокрый нос, чем вызывает бесконтрольную улыбку на лице Яши. Это он молчит про случай, когда Балу поутру с ней вальсировал, думая, что его никто не видит. Из прихожей так привычно слышится звук открывшейся двери. Давно уже пора было, сегодня Шурик что-то припозднился. Яша уже и отвык ночевать в одиночестве. Балу теперь практически полностью перебирается в собственную квартиру и использует её как полноценное место жительства, а не как ночлежку, так что его присутствие здесь ощущается привычно и шорохи из соседней комнаты не воспринимаются чуждыми. Кошка ещё заранее соскакивает с его коленей и бросается встречать хозяина вперёд Яши. Он тоже слезает, но решает не торопиться, плечо ещё побаливает и резко дёргаться ему больно. Слезает Яша для того, чтобы избежать всезнающего взгляда с хитринкой и очередной просьбы не светиться лишний раз в окнах, потому что знает, что снова пообещает, но не исполнит и будет чувствовать себя нашкодившим ребёнком. Щелчок выключателя, и комнату заливает яркий свет из прихожей; легко улыбаясь, Яша щурится с непривычки, после тёмной комнаты. — Привет, — тихо здоровается он, но улыбка быстро сходит на нет. Взгляд тут же цепляется за выделяющиеся на Шуриковой светлой коже чёрные синяки. Губа рассечена, но крови уже нет, ранка запеклась и потемнела, но ровно до того момента, пока Балу не приспичит улыбнуться, чем он занимается постоянно и прекращать, несмотря ни на что, явно не собирается. Яша замолкает и спрашивать ничего не собирается, глупо удивляться: Что случилось?! Кто тебя так?! Нужно научиться принимать это как должное. Яша достаточно повидал, синяками и ссадинами его не напугать. Балу с тихим хрустом суставов присаживается, чтобы погладить настойчиво вьющуюся в ногах кошку. — Привет, — голос звучит хрипло и устало, ладонь с синюшными костяшками методично и ласково касается шерсти. Яша помнит, как Балу ненавидит дома говорить про банду, поэтому решает не лезть в душу, хотя и понимает, что вся его внутренняя борьба отражается у него же на лбу и не остаётся незамеченной для Шурика. — Я тебя не видел сейчас, — без задней мысли говорит Яша, и только увидев тот самый хитрый огонёк в глазах, понимает, как бездарно себя выдал. Балу не выдерживает и улыбается, слизывает капельку крови и уточняет, хоть всё равно знает ответ: — Из окошка, дорогой? — Врать и отнекиваться смысла никакого нет. Шурик словно полиграф, всё-то он знает и всё видит, поэтому Яша кивает, ждёт ответа. Он привык наблюдать знакомую светлую макушку ещё на подходе к дому. Из окна хорошо видна вся территория, которая не перекрыта близстоящими домами, а свой дворик просматривается так и вовсе замечательно, поэтому все въезжающие и выезжающие автомобили и людей, выходящих из тёмных улочек, можно разглядеть как на ладони. Балу его подловил, тут не поспоришь. — Обошёл дом, вот ты и не увидел. — Балу с приглушённым кряхтением встаёт с корточек и поднимает вместе с собой кошку, что шарфиком виснет на его руке, забавно засучив задними лапками. Он подходит ближе к Яше и отдаёт кошку ему. Тот перехватывает её удобнее, маленько присаживается, чтобы удержать. Шурик улыбается снова и теперь умещает ладонь в волосах самого Яши, зачёсывает непослушные кудряшки. — И не надоело тебе со старпёрами сидеть? — Яша немного теряется, пару мгновений хлопает глазами, ожидая объяснений, что Шурик имеет в виду. — Ты ведь дома всё время, если Горшок не поручает чего. Улыбка пропадает, теперь он смотрит серьёзно. Похоже, Балу действительно волнуется за социализацию Яши, но он Шурика всё ещё не до конца понимает. На окне Яше сидеть нельзя, вдруг что-то случится, а на улице шляться, значит, можно? Так получается? Он всё правильно понял?! — Что ты имеешь в виду? Ты же сказал… — Хмурит брови, уставившись куда-то поверх макушки Балу, на входную дверь, которая не манит его. За миром спокойнее смотреть из-за стекла. — Не думал друзьями обзавестись? — не став ходить вокруг да около, перебивает его Шурик и убирает руку от головы Яши — со взрослым же говорит, вглядывается в глаза сверху вниз и видит там только удивление. Похоже, тот о подобной перспективе и не помышляет. Вот те раз. — Просто понимаешь, все в твоём возрасте днями зависают с друзьями, а ты один. Вот я и подумал, что не случится ничего страшного, если ты… — Яша его вдруг перебивает с несвойственным себе злым раздражением: — Я не один. Кошка у него в руках, будто чувствуя состояние человека, громко мяукает и поднимает голову вверх, рассматривая хозяев и делая какие-то свои, неудовлетворительные кошачьи выводы. — Конечно, нет, — смягчается Шурик, и Яша от этого злится ещё сильнее, он уже не ребёнок, чтобы с ним так разговаривали! Ему не нужны друзья. Настоящих друзей нет. У него есть только он сам и ничего больше. Друзья никогда ни к чему хорошему не приводят. Жизнь научила Яшу, что никому и никогда нельзя доверять полностью. Поэтому, даже задыхаясь от щенячьей преданности, от доброты душевной Балу, полностью отпустить себя он не может, как бы ни хотелось. А хочется порой до спёртого дыхания и солёной рези в глазах. Оттого Яша и не рассказывает ему всё, оттого отворачивается к спинке дивана лицом, притворяясь беспробудно спящим, оттого и задёргивает штору на окне, чтобы чужой мир не проник в его так, что потом с кровавыми корнями выдирать придётся. — Не злись, Яшка, я понял тебя, — отступает, не пытается давить Шурик, иначе точно доведёт дело до ссоры. Странно. Яшу обычно сложно довести, на его памяти тот и вовсе ни разу не срывался. Всё-таки границы есть и у него, перешагивать их тоже нежелательно или нужно лучше искать подходы. — У тебя, — Яша отводит затравленный взгляд в сторону, желая как можно скорее перевести тему. Он обводит пальцем свои губы: — Кровь, — неуклюже отзывается Яша. Балу не возражает, позволяя это сделать, чтобы завершить неудавшийся разговор и не испортить вечер до конца. Они стоят совсем-совсем рядом. Шурик касается того места на коже, которое знакомо щиплет, тихонько шипит. Неприятно ощущать горячую, распухшую кожу. — Дела-а, — задумчиво тянет он и проводит языком, убирая набухшую капельку. — Я перекись принесу, иди в комнату. — Яша, радуясь нашедшемуся предлогу безнаказанно и оправданно свинтить, решает не упускать возможность. — Руки помой, — выкрикивает вдогонку и скрывается на кухне, направляясь сразу к холодильнику, в котором по обыкновению можно найти всё необходимое.