Февраль 1994 г.
У Балу нелётное настроение и дурное предчувствие, поэтому он неуютно ведёт плечами. Усталость не отступает, натруженные мышцы муторно ноют, кожа шеи и плеч немеет. Под ногами хлюпает снежная каша с прошлогодними листьями. На улице разгуливать не мерзко в том случае, если ты сидишь дома и, собственно, не разгуливаешь под открытым ссупленным небом. — …Всё хуёво?.. Ну а ты чё хотел?.. Мы сами виноваты, надо было соглашаться, а ты всё «не продешеви», «не продешеви», вот и не продешевил, да?.. Я понимаю тебя! Кто ждал-то… Горшок, да не ори ты! Что-что, децибелы поубавь, говорю, — произносит нараспев, голос звенит раздражением. Балу мрачно усмехается — голос Горшка становится несносно звонче. Наверное, ему нужно озвучивать все просьбы прямо противоположно необходимым, чтобы добиваться от Михи желаемого. Шурик торопится вперёд, косит взглядом по сторонам, пытаясь сориентироваться на местности и понять, как ему сподручнее добраться туда, куда Горшок только что продиктовал. Изнасилованное ухо через ломоту конвертирует Михин мат в речь. — Я-то понимаю, да, ты только поспокойнее давай маленько, а то о твоих планах ещё не весь район услышал. Я думаю, они не останутся в обиде, если не узнают во всех подробностях, как ты собираешься открутить голову… — предпринимает ещё одну тщетную попытку воззвать к благоразумию и начать говорить медленнее и тише, а не орать, создавая атмосферу лишней суеты. Балу хочет закончить свою мысль, когда различает тихий шорох, предположительно по левую сторону и совершенно точно не в динамике телефона. Можно спихнуть его на что угодно: на крысу, бегущую в ночи в поисках объедков, на облезлого дворового кота, что решил поживиться тухлятиной… в конце концов, на соскользнувший полный мусорный пакет. Материал такой! Но не в характере Шурика списывать наблюдения на случайности — это не раз спасало ему шкуру. Может, только благодаря этому он ещё жив. — Хорошо, родной, я понял тебя. Всё сделаю как надо. Потом договорим, — Балу топорно спешит отделаться от Горшка, но Миша расходится и умолкать не планирует. Горшка уже заносит нехило, поэтому Балу решает с последствиями Мишкиного негодования разбираться позже. Как только Шурик сбрасывает вызов и прячет мобилу в карман, его внимательный взгляд скользит по мусорным бакам, бесцветным в темноте. Промозглый февральский ветер лишает щёки чувствительности. Морось ухудшает видимость, делает её почти нулевой. Балу видит метра на три вперёд, а дальше очертания вечернего города размывает будто воздушной перспективой. Мобила в кармане снова пиликает, яростно вопя о том, что Горшок явно не закончил и жаждет оказаться услышанным, а главное — дослушанным. Шурик сквозь зубы посылает Миху далеко и надолго, а потом отключает мобильник, чтобы тот прекратил трезвонить. Балу шагает к бакам. Те стоят в небольшом закутке из гофрированного металла. Удивительно, как ветер ещё не снёс эту чудо-конструкцию. Она такая же бесцветная, как и всё остальное в вечерней темени, но на ней можно различить намалёванные шпаной непристойности. Когда-то он сам, Горшок и Поручик точно так же разрисовывали заборы, стены колодцев и, стоит заметить, были весьма изобретательны, строя многоуровневые конструкции и витиевато посылая тех, кто ходит мимо и видит сии творения модернистского исхуйства. Они совсем не задумывались над тем, что мимо, для разнообразия, иногда проходят и хорошие люди, не заслуживающие быть обложенными хуями. Голые кусты обдирает нестихающий ветер. Шурик усмехается — он взрослый человек, которого пугают не помойные упыри, явившиеся по его душу, а реальность, в которой Балу живёт. Он обходит мусорку, но не замечает ничего, кроме следов, втянувшихся в грязь. Примерещится же на больную голову. Балу останавливается и, досадливо сощурившись, трёт лоб, словно разглаживая исчертившие его глубокие морщины. Рентгеновское зрение он, конечно же, не обретает, третий глаз на месте прикосновения не вырастает, да и видеть Шура чётче не начинает. Балу приваливается к нарисованному члену и мурлычет под нос бездумное: «Может, в отпуск бессрочный уйти?», а потом для верности ещё раз обходит мусорку, чтобы убедиться, что ни крыс, ни котов там действительно нет. Даже вампиров для приличия не обнаруживается. Он чувствует, что упускает что-то важное, но разве расслепуешь тут хоть что-нибудь? Особенно тогда, когда не спал уже больше суток и глаза так и норовят закрыться. Как только Шурик отходит, его по пятам начинает преследовать навязчивое чувство… не опасности, а чего-то другого. Изначально по природе своей нейтрального, но в его восприятии оформившегося во что-то волнующее. Сейчас и вообразить себе трудно, что той беззвёздной февральской ночью, выслушав претензии Горшка и просто набредя на левые мусорные баки, уже ближе к утру Балу приведёт в квартиру беспризорного мальчишку.***
Разговор с неудавшимся посредником поставщика кокса не клеится с самого начала. Большой неожиданностью в разгар завязавшейся драки становится появление ещё одного человека… и вот надо же ему вывалиться именно в тот момент, когда в Балу чуть не засаживают перо! Яша, сам того не подозревая, спас Шурика. Если не от мгновенной гибели, то от внушительной дыры в боку. Уже по прошествии времени, как следует обмозговав ситуацию, Балу понял — он ни секунды не жалеет о случившемся. Это удачная, нелепая случайность, которая для каждого из них могла обернуться не удачей, положившей начало странной дружбе, а концом. Балу повезло — Яша запнулся обо что-то в темноте и полетел из своего укрытия, пропахав ладонями грязь и разорвав штаны на коленках. Он отвлёк своим копошением всё внимание на себя, а Балу, не растерявшись, воспользовался заминкой, чтобы выстрелить. Балу стреляет единожды — этого достаточно. Гораздо больше его сейчас занимает незнакомец. Вероятно, понимая, что его ждёт та же участь, что и человека, чья густая стынущая кровь пачкает залежалый снег, мечется из угла в угол, не находя выхода. Бежать некуда — глухой дворик. Они замирают друг напротив друга: Шурик, судорожно соображающий, что делать, и оборванец, который загнанно дышит — из его рта вырываются облачка пара, а внешний вид явно говорит о маргинальном образе жизни. — Не стреляйте! — умоляет тщедушный человечек странно тонким голосом. Шурик никак не может разглядеть его лица. Всё идёт совершенно не так, как должно! Крысёныш видел и слышал всё. Похоже, от начала и до конца. Не упустил, наверное, даже самых незначительных деталей, с ехидством думает Шурик. — Кто тебя послал?! — Балу грозно наступает на человечка, но тот и так напуган до полусмерти. — Никто! Я тут случайно! Я никому не скажу, я уйду, только позвольте! — звонкий, юный голос. Мальчишка. Первое, на что Шурик обращает внимание, — на дистрофичную худобу и зашуганность. Пацан пятится и жмётся к стене, выставляя перепачканные ладони перед собой, будто если Шурик выстрелит, те его защитят. По-хорошему, Балу должен разрядить магазин в лоб непрошенному гостю. Не нужно так пристально вглядываться в чернеющий силуэт, чтобы понять — перед ним подросток, а не взрослый спидозный бомж. Отпускать его в любом случае нельзя. Шурик видит, что мальчишка без шапки и весь трясётся. То ли от страха, то ли от холода. Но не убегает. Балу уверен: как только он зайдёт за угол, тот полезет по карманам жмура. Хочешь жить — умей вертеться. Балу не делает ровным счётом ничего и отвечать не торопится. Чёрные, будто копчёные от грязи ладони ниже натягивают рукава кургузого ватника. Шурик устал. Так сильно устал, что не хочет ни в чём разбираться. Он прячет пистолет и спрашивает: — Хочешь жрать?..***
Когда мальчишка несмело переступает порог квартиры, с любопытством и опасением сверкая глазами по сторонам узкого коридора, то сразу оказывается в душном коконе спёртого воздуха. Он вытирает чумазые ладони о сырые порванные штаны, оставляя грязные следы. — Как тебя зовут? — тихо интересуется Балу. — Яша. — Руку не протягивает, а прячет за спиной — стыдится. В коридоре царит темень, так что его лица не разглядеть. Шурик тоже представляется и показывает, где ванная. Ему не страшно, что беспризорник что-нибудь свистнет. Хата у Балу пустая, заваленная бесполезным мусором. Из ценного только кинескопный телевизор. Да и тот не работает.***
На кухне Шурику удаётся рассмотреть Яшу получше. Он видит не по сезону холодную одежду и то, как медные кудряшки слипаются от застарелой грязи — мойдодыра на оборванца нет. А ещё на скуле красуется бордово-фиолетовый синяк. — Красиво отдыхаешь, — криво ухмыляется Шурик и ставит перед Яшей сковороду с разогретой картошкой. Яша неопределённо мычит, принимаясь за еду, не дожидаясь, когда она пристынет. Давится, обжигаясь, будто вот-вот отнимут. Шурик вздыхает, разглядывая его макушку. — Ты меня передумал убивать? — с набитым ртом пыхтит Яша, поднимая глаза и, кажется, не замечая, как перешёл на «ты». Балу не поправляет, ему нормально. — Ну это мы ещё посмотрим. Ты ешь-ешь, когда я ем — я глух и нем, слыхал такое? — Яша замолкает, и больше ему Балу не интересен. Пусть бы и убивает, только на сытый желудок. — Ты сколько классов закончил? — Почти семь. А чё? — Через плечо. Жуй, неуч. — Яша смотрит на Балу как на дурачка. Говорит одно, а делает другое — странен мил человек. Балу всё время, что они сидят на кухне, цепко наблюдает за Яшей, выискивая что-то, что выдаст в нём засланного казачка, но взгляду под любым углом предстаёт уставший, замученный мальчишка. — Ты бандит? — вылизывая хлебом сковородку, спрашивает Яша, а сам не может оторвать взгляда от Шурика. — Типа того, — уклончиво отвечает он. — Да видел я, как ты его грохнул! Держи карман шире! И правда. Всё и так предельно ясно, зачем уточнять очевидное? Яша, может, и неуч, бросивший школу, но малый как пить дать сообразительный. Наверняка понимает, что не кончить его Шурик хочет. Хотел бы убить — убил бы сразу. Они говорят до глубокой ночи, пока Яшу не начинает нещадно клонить в сон: перенервничал, впервые за время объелся до отвала, ещё и тепло. Он изо всех сил пытается держать глаза открытыми — боязно всё-таки, но видно, что Балу его к себе расположил. Таким людям, как Шурик, всегда хочется довериться, хоть в большинстве случаев подобная открытость грозит стать ошибкой. Шурик вытягивает пустую чашку из ослабшей ладони. Клятвенно обещает не таращиться из угла комнаты на то, как Яша спит, и выделяет ему потрескавшийся диван. Поутру Яша уходит. На прощание Балу говорит ему заходить, если ночевать вдруг будет негде или его, такого расчудесного, увидеть захочется. Балу не переживает, что произошедшее этой ночью обретёт огласку. Во-первых, кто поверит беспризорнику? Во-вторых, таких происшествий сейчас катафалк и маленькая труповозка, одним больше, одним меньше… Разве только рожей светить не хочется, хотя сказать, что Балу неприметный, нельзя. Даже с большой натяжкой. Даже если очень захочется. Балу не сомневается, что Яша вновь придёт.***
Спустя неделю на пороге неловко мнётся не кто иной как Яша. Он всё никак не решается занести руку, чтобы постучать во входную дверь; в глубоких раздумьях он запрыгивает на подоконник и буравит тяжёлым взглядом дверь, ведущую в холостяцкое жилище Шурика. Поднявшись на нужный этаж, Балу замирает, несколько мгновений разглядывая коронованный солнцем тонкий силуэт. Яша сидит на страшном, облезлом и грязном, как человеческие пороки, подоконнике подъезда, отбрасывая тень на такой же жуткий пол. Очевидно, он кукует в гамлетовских раздумьях, а именно: стучать или не стучать? Вот в чём вопрос. Сегодня Шурик целый день был предоставлен самому себе, поэтому решил провести время с пользой: набить холодильник продовольствием из универсама недалеко от дома, отовариться в строительном по мелочи, решив наконец-то заняться квартирой, а тут под дверью успел нарисоваться недавний знакомец. Балу перекладывает увесистый пакет в другую руку. — Хоть картину пиши, такой задумчивый! Тема: бренность бытия! Яша резко поворачивает голову в сторону материализовавшегося из-за угла Шурика, но не орёт и не скатывается с подоконника испуганной колбаской, стоит отдать должное. — Долго придумывал? — Чуть-чуть недовольства за своё резкое появление Балу заслуживает, он признаёт и кается. Вполне справедливо Яша хмурится и смотрит, не отводя, не в меру пацану, совсем взрослый взгляд. — Не удержался, — кладёт руку на сердце и клонит голову вперёд в странном жесте полупоклона. Солнце стремительно скрывается за тяжёлыми облаками — к вечеру серой завесой будет стоять мга. В апреле как раз должны отключить отопление, и перекантоваться где-то, где проходят трубы, не будет возможности. В подъезде повисает тишина, которую никто не спешит нарушать, но потом Балу поправляет светлые волосы и кивает в сторону входной двери, молчаливо приглашая войти.***
Волей-неволей, но в глаза бросается и пыль, и паутина свисающая по углам. Открыв дверь и опустив взгляд, в приглушённом свете можно рассмотреть, как из-за сквозняка по полу ползают ошмётки пыли, такое ощущение, что вековой. Яша чуть лучше умудряется рассмотреть коридор. Видно, что в квартире бывают редко, с чего бы там не быть бардаку? Шурик словно улавливает ход мыслей Яши, а на деле лишь прослеживает его взгляд, протискивается первым. Почти аккуратно бросает пакет к стене, решив, что разберёт его потом, и, не разуваясь, резво преодолевает тёмный и узкий коридор, заходит в комнату с потрескавшимся кожаным диваном и плотно зашторенными окнами, оставляя за собой грязные лужицы талого снега напополам с грязью. Яша, путаясь в замусоленных шнурках, выскакивает из хлюпающей и требующей каши обуви и проходит следом, с большим интересом озираясь по сторонам, чтобы рассмотреть изъеденное временем убранство. Вслед за Шуриком приближается к одному из окон, тот, видимо, собирается начать с того, что впустит в квартиру холодный свет. Яша с этим согласен. В квартире непозволительно темно даже днём. Шурик без задней мысли уверенно хватается за занавески и хочет их разом распахнуть, но с пугающим скрежетом те вместе с карнизом грузно падают, вздымая облака пыли. Балу благодаря реакции успевает отскочить до того, как карниз ощутимо треснет его по макушке, заходится прокуренным кашлем. Упавший карниз наводит столько шума, что к ним заявляются соседи в полной уверенности, что в пустую квартиру проникли воры. За вора они принимают Яшу, которого Балу отсылает открывать дверь, а сам остаётся устранять учинённый бардак, хорошо, что Шурик успевает вступиться до того, как обеспокоенные жильцы дома вызывают милицию. Бдительные там, где, блядь, не надо! За пару мгновений придумывает не самую правдоподобную ложь, представляя Яшу своим дальним родственником, который приехал учиться в Питер. На этом вопрос закрыт, хотя вечно недовольные и подозрительные ко всем бабки одаривают их двоих странными взглядами и, тихо переговариваясь между собой, расползаются по квартирам. Один чёрт ведает, что они решили для себя, но Балу, не стесняясь, материт весь этаж и не сразу понимает, отчего Яша впервые за их короткое знакомство тихо смеётся. Потом он и сам, осознав абсурд, захлопывает дверь и зычно, от души, хохочет. Прикрывает глаза и, оперевшись предплечьем о поверхность стены, устало роняет голову…***
Теперь Яшу приходится будить немногим позже того, как он сам поднимается. Яша тяжелее входит в график. По пробуждении он сонно трёт глаза, после того как Балу его легко тормошит за плечо, и если не начинает с ним разговаривать, то Яша клюёт носом и погружается обратно в дрёму, прямо в той позе, в которой и сидит. С засыпанием у Яши проблемы, поэтому в образе сонной тетери он проводит большую часть дня, за что ему постоянно влетает от старших. Реальность его в такие моменты подводит. Балу искренне жалеет, что не может позволить поваляться ему подольше. Яша, стоит отдать должное, никогда не ноет. Шурик с тяжёлым сердцем понимает, что привязывается к нему. Можно грубо обходиться с незнакомцами, которые не живут под боком, отгороженные стеной. Легко с теми, ради кого не приходится думать о том, как в заброшенной квартире навести порядок. К своему огромному разочарованию, при всех своих незыблемых плюсах, Шурик привязывается к людям. Он себя не клянёт на чём свет стоит, какой в этом смысл? Находиться всё время в противоречии с собой было бы страшно глупо, поэтому единственно верное решение — это смириться с необходимостью испытывать эмоциональную привязанность. Где-то на периферии существует немаленькая вероятность, что его это и погубит, как, собственно, и случилось много лет назад, когда из-за привязанности он и согласился остаться с друзьями в ОПГ, а не мигрировать куда-то… хоть бы в ту же Америку, из которой недавно вернулась Маша. Он ведь, в конце концов, просто человек. Все они просто люди, поэтому за так называемый «человеческий фактор» никто не вправе его винить. С Горшком и Поручиком он был знаком давно. Про наполеоновские планы первого был осведомлён чуть ли не с самого начала, ещё до того, как были предприняты первые неуверенные попытки эту, казавшуюся на тот момент бредовой, идею воплотить. Поначалу всё виделось белой горячкой. Какая банда? О чём вообще речь? Да и вообще, Мишаня, пить тебе поменьше надо, чтобы идеи наподобие этой в больную голову не лезли! Пропитый, отсчитывающий трясущимися руками копейки на новый шприц, он, кажется, восстал из пепла, ведомый этой идеей. Но восстал мрачной тенью себя прежнего — озлобленный, оказавшийся в тисках гниющей системы, что перекрыла кислород и встала поперёк глотки. Балу, не как сторонний наблюдатель, а как друг, тот самый, из числа немногочисленных настоящих друзей Миши, наблюдал за этими метаморфозами с ужасом. Видел то, как озорная улыбка сменяется оскалом, а взгляд темнеет и будто бы сама радужка заполняется густым едким дымом, что вытравил всё светлое, мохнатыми пчёлами разлетевшееся в поисках нового дома, где не будет отвратительно вонять гарью сожжённых юношеских надежд и бесплотных мечтаний о чём-то большем, чем преступная деятельность. От Горшка тогда ушла невеста. Милая девушка Оля. Она бы не вынесла той тяжести, что брак с этим непростым человеком обязательно возложил бы на её хрупкие плечи. Это не значит, что она не любила Мишу. Любила, сильно любила, но в какой-то момент поняла, что её любовь бесполезна. Каким бы светлым это чувство ни было, пройдёт время и угаснет даже этот свет, и она вместе с ним. Оля ясно увидела, что их ждёт в недалёком совместном будущем. Коммуналка с соседями-алкашами, такими же, в которых постепенно превращался и муж. Сомнительный район с мрачными подворотнями, в котором независимо от времени суток могут прибить, а в довершение ко всему этому осознание того, что могло бы быть, сложись её жизнь иначе. Страшный сценарий развернулся перед глазами, как кадр из фильма, застыл под веками, и каждый раз, ощущая запах перегара, находя покрытую копотью ложку, Оля дорисовывала к уже имеющейся картине ещё более страшные подробности, подтверждая уже присутствующие. И картина эта, поначалу путанная и расплывчатая, замыленная глупым «авось само рассосётся», «перерастёт», стала ярче, чем реальная, посеревшая на её фоне вмиг жизнь. У всех мужья выпивали, у всех были проблемы, многих даже били, а Миша… Миша хороший, он руку на неё никогда не поднимал… но где вероятность, что он не напьётся однажды до беспамятства и не приложит её со всей силы и злости, что порой овладевала всеми пьяными людьми без видимой на то причины? Она была уверена в нём, но не уверена в пьянице, что занимал место жениха, стоило Горшку нарезаться до той кондиции, когда мысли мечутся в пьяной дымке и застилают собой всё остальное, кроме густого вязкого бреда. Тяжело её было винить. Каждый человек сам выбирает, чего хочет от этой жизни, и она выбрала, как, собственно, и они все. Балу преуменьшил, когда сказал, что они знакомы давно. Их знакомство тянется ещё со школьной скамьи. Они росли друг у друга на глазах и, конечно, застали то время, когда пагубные привычки и самоуничижительные замашки Горшка ненадолго отошли на второй план из-за влюблённости. Продлилось это просветление совсем недолго, ровно до того момента, пока «конфетно-букетный» период не завершился и его место заняла бытовуха. Вот тут-то всплыли все подводные камни, которые были до этого не видны. Балу с Поручиком были с ещё не состоявшимся на тот момент лидером рядом. Как положено всем взрослым людям, пытающимся справиться со своими переживаниями, они скромной компанией глушили копеечную водку… или то был самогон, который гнали в соседнем подъезде?.. Так или иначе, именно с того времени оформился «кружок по интересам». Девяностый год, время близилось к декабрю, Новому году. Официально ещё Союз, но всем уже всё очевидно. О праздничном настроении речь и не шла. Раньше предлог выпить знаменовал собой завершение трудовой недели, приближающиеся выходные, которым радоваться смысла было мало, потому что выработанная годами привычка рано вставать и идти на работу стала второй натурой, а отдых за рюмкой-другой был лишь предлогом собраться вместе, старой доброй, а главное, приятной компанией. В числе сокращённых тогда оказался и Поручик. Не привыкший сидеть без дела, работавший большую часть жизни, он тяжело принимал факт безработицы. Здорового молодого мужчину, куда бы он ни приходил, не брали. Легко оказалось найти утешение в рюмке, но тут как нельзя вовремя появилась гениальная Мишина идея. Многие думали, что пути бессменной троицы разойдутся, как только они вступят во взрослую жизнь. Слишком сильно стали кидаться в глаза произошедшие с течением времени изменения и отличия между ними. Но нет. Познакомившись ещё в школе, они стали не разлей вода. Задиристые, озорные мальчишки. Миша уже тогда был, как бы это сейчас по-модному сказали, — «трудным» ребёнком. Своенравным, чудаковатым, с ярко выраженными лидерскими качествами, которые проявились немного позже. Он мог сообразить развлечение из ничего, на ровном месте. Балу улыбается, вспоминая, как Горшок, окидывая цепким взглядом самую ближайшую мусорку и выловив то, что ему надо, ничем не брезгуя, хватался голыми руками за пластиковые бутылки, что торчали из разнообразного хлама. Искал обязательно пухлые, чтобы те после встречи с ножом напоминали миниатюрные воронки. На само горлышко друзья надевали напальчники, которые порой во время «выстрела» рвались и больно били по пальцам. Только позже кто-то из них догадался, что можно избежать порчи медицинской атрибутики и сберечь пальцы. Всего лишь нужно приматывать напальчники изолентой. Мишка и так то и дело резался во время отделения необходимой пластиковой части, что о нож, что о необработанный, а оттого острый край пластика, ходил с исполосованными ладонями от таких развлечений, а на содранные от регулярных столкновений с асфальтом коленки и локти прикладывал пыльный и жухлый городской подорожник, и надо же, все ссадины на нём действительно заживали очень быстро, даже не оставляя после себя шрамов. Как на собаке. Использовали полученные приспособления очень просто: в образовавшуюся воронку в зависимости от сезона сыпали либо рябину, либо вишнёвые, а если попадались сливы, то и сливовые косточки. Поначалу пробовали и мелкие камушки, но опытным путём пришли к выводу, что камушки лучше использовать тогда, когда они захотят кому-нибудь накостылять. Иргу и шелковицу для снарядов использовать было жалко, ягоды эти очень вкусные, поэтому если деревья с ними обнаруживались, то игры на некоторое время откладывались, до того момента пока мальчишки не объедятся до посинения. Причём в прямом смысле слова. Сок ягод давал стойкий фиолетово-синий цвет, окрашивал в этот оттенок пальцы, потому что переспевшие ягоды были мягкие-мягкие, и если чуть сильнее надавить, пытаясь впопыхах сорвать маленький, скрытый среди пышных листиков плод, то капельки темнеющими липкими пятнышками застывали на коже и одежде. Когда они были детьми, их не волновали липкие ладони и брызги сладкого сока на одежде, занимательно было то, что губы, язык и даже зубы по цвету делали их похожими на утопленников. По интенсивности цвета также можно было определить, кто больше съел. В этом деле чаще побеждал либо Миша, который с поразительной скоростью умудрялся набить беззубый рот ягодками, а потом сидел на облюбованном суку и торопливо всё пережёвывал, чтобы отправить в рот новую порцию, которую он уже, скорее всего, сжимал в ладошке, либо Александр. Пор побеждал в этом негласном соревновании реже, потому что хотел ощутить вкус, который ему нравился гораздо больше нежели сам факт, что он налупился ягод. А вот Балу не побеждал почти никогда. Он не был любителем сладкого, хотя за компанию всегда забирался с друзьями и пару десятков ягод жевал, но всегда слезал относительно чистым, может быть только с парой листиков в тёмных волосах, что отдалённо делали его похожим на лешего. Местные девчонки забавно визжали, когда Миша гримасничал, полностью заляпанный и действительно жутковатый в своём «ягодном» образе. Поручик с Балу ему охотно подыгрывали, а потом все вместе они дружно хохотали с того, что смогли одурачить глупышек и были действительно приняты за восставших утопленников. Улыбка сходит с лица, ему больше не весело. Мимолётная искра прячется, мелькнув перед носом напоминанием о былом. Всё прошедшее и по сей день теплится воспоминаниями в пухнущем от усталости и переживаний мозгу. Ложится неподъёмным грузом на плечи, которые под этой тяжестью опускаются, и Балу сутулится, упирается локтями в столешницу, сплетая пальцы для того, чтобы уронить на них подбородок и задумчиво вперить взгляд в раннее питерское утро. С бледным небом и рваными клочками облаков. Видимо, наконец-то собирается дождь. Шурик не может судить за других, но вот сам он соскучился по непогоде. В общем и целом он придерживается мнения, что у природы нет плохой погоды, просто есть удачные или неудачные дни, которые, в большей или меньшей степени, подходят под настроение или нет. Поставленный кипятиться электрический чайник бурлит вскипающей водой. Раньше в него смотреться можно было, совсем как в зеркало, а сейчас на затёртой от частой эксплуатации поверхности только мутное расплывчатое пятно, которое напоминает очертания человеческой головы, и темнеющие в местах глазниц, скул и подбородка тени выдают в отражении Балу. Сегодня он малодушно позволяет себе минутку-другую рефлексии. По статусу Балу не положено, конечно, но не пойман — не вор.***
Видимо, рано он расслабляется. Рано и неосмотрительно, потому как проходит пара минут и что-то большое и тёплое опускается сзади. Шурик вскидывает руку по выработанной за годы привычке. Сильно сжимает чьи-то пальцы — те дружно хрустят. — Ты чего? — Яша звучит рассеянно. — Всё нормально. Яша широко зевает и не пытается вырваться — пребывает ещё в том самом состоянии, когда сон никак не отступает. Накрывшее облегчение заставляет Балу спешно разжать пальцы. Ладонь Яши мягко падает на укрытое плечо, едва ощутимо несколько раз проводит по простыне, которую тот приволок с собой. Невольно разглаживает складки, а потом и вовсе замирает, путаясь большим пальцем в длинных светлых волосах Шурика, которые так и хочется высвободить из плена белой ткани в мелкий сиреневый цветочек. Погодка за окном не шепчет, как-то положено второму, самому цветущему месяцу лета, а усердно, словно перьевые подушки, взбивает тучки, чтобы днём дождь дробно забарабанил по подоконникам и стёклам. Всё к тому готово. Яша тоже утыкается пустым взглядом в стекло. — Я как раз так и подумал. Всё нормально, вот ты и сычуешь, — Яша слишком сонный для того, чтобы язвить, поэтому звучит безобидно. Подлавливает, штиблет. Балу усмехается, разглядывая мальчишку, будто бы даже подросшего за последнее время. Хотя это уж вряд ли. С самого начала было ясно, что не вытянется он до того, чтобы сравняться с Шуриком, а уж тем более перерасти его. Недокормыш. — Правильно подумал. Яша, успевший снова отвлечься на окно, опять переводит осоловелый взгляд на Балу и не совсем понимает, к чему тот вообще что-то говорит. Балу от этого взгляда давится словами, пугается защемившего сердца и, не в силах оставаться на месте, медленно поднимается, выпрямляясь во весь рост. Почти как древнегреческое божество… или Карлсон, замотанный в эту простыню. Взгляд не отводит, а потом поднимает руку и мягко щёлкает дрогнувшего Яшу по носу. Заспанные глаза сходятся на переносице, следя за пальцем, — Балу бархатисто смеётся, а потом сбрасывает простыню, перехватывает одной рукой и перекладывает согретую своим телом тряпку на чужие плечи. — Полежал бы ещё, — предлагает настороженно, чтобы не напороться на вспышку раздражения, как было недавно. Яша недовольно морщится — явно не в восторге от заманчивого предложения, но спорить не собирается. И то хорошо. — Ладно, приводи себя в порядок, жаворонок, раз больше ложиться ты не планируешь. Шурик крепко хватается за края и шутливо заворачивает Яшу так, что он начинает напоминать мумию. Балу отпускает Яшу, со смехом наблюдая, как тот, размахивая краями простыни, словно крыльями, и разгоняя его плохие мысли, убегает в комнату, чтобы одеться. Шурик качает головой, грохаясь на стул. Мальчишка. Тяжёлые мысли с утра пораньше настигают его небезосновательно. Каждая мысль так или иначе приводит Шурика к Горшку.***
Вот бывают такие люди, которые, входя в жизни других, навсегда там остаются, прохладным ливнем после жаркого дня. Миша, на беду, оказывается именно таким человеком. Жизнь можно поделить на «до» его появления и «после». Несмотря на тяжёлый характер и непреодолимую тягу к саморазрушению, он остаётся собой до последней капли крови. В его характере удрать из больницы. Более того, Шурик этого ждал, но всё-таки чуть позже. Что ж, в этот раз Миша его удивляет сильнее обычного. Будь на Балу меньше ответственности, возможно, он мог бы сработать на упреждение и не допустить этого побега из Шоушенка прямо у всех под носом. После того, как стало известно, что группировка осталась фактически бесхозной, участились стрелки, которые были ничем иным как попытками хоть как-то «Контору» уломать, принудить к сотрудничеству, но группировка под гнётом обстоятельств, вопреки всему, не кренилась, отстаивая свою независимость. Ситуация остаётся стабильной благодаря слаженному руководству, организованному Балу и Поручиком, и отсутствию конфликтов на этой почве. Никто не пытается перетянуть на себя одеяло. Временное правительство, пока царя чуть не расстреляли. Без потерь не обходится. По возвращении в Мише просыпается небывалый доселе энтузиазм, который наблюдался у него только на первых порах, когда собственная ОПГ была лишь в планах, и чтобы те из бесплотных фантазий превратились в плотные, нужно было прилагать немало усилий. Людей убавляется, а оттого из резервов подымают Яшу. Балу не спорит. Сам его за руку привёл, сам знал, к чему это приведёт. Рано или поздно Яша должен был взять в руки пистолет и замарать руки чужой кровью. Качать права Шурик не имеет оснований. Единственное, чем он сможет облегчить ту тяжесть, которая ляжет на душу, когда Яша впервые убьёт, — быть рядом и поддержать, тогда, когда это понадобится. Охуенный план, а главное — надёжный. Всё это ощутимо вгоняет в уныние, примерно такое же, в каком он пребывал раньше. Проблемы, настигшие их, ожидаемы и предсказуемы. Сплетни жирными мухами разлетаются куда надо и куда не надо. Игра в сломанный телефон, где с каждым следующим словом правда неумолимо теряется и обрастает бредовыми, а порой и нереальными подробностями и перипетиями. Человеческий фактор, который никоим образом не искоренить. Людей не заставишь навсегда замолчать. Шурик в отсутствие Горшка действительно со всем справляется на ура. Вот только бесследно это для него не проходит. Рассеянный и побитый, он снова будет разбираться с проблемами Горшка. Миха припёрся обратно, сверкая кривой улыбкой и мрачным вдохновением узнать, что в его не столь длительное отсутствие случилось, и радикально порешать все проблемы, и, возможно, не только проблемы.***
Наконец Миша понимает, по какой причине он лежал в больнице и почему должен был лежать в ней ещё какое-то время по предписаниям врачей. Не такие уж они дураки, кой-чё смыслят, гады. Без капельниц и таблеток, часть из которых он иногда всё же проглатывал со скуки, простреленная рука болит. Ноет, отдаёт в плечо и куда-то внутрь, мучение вытягивает из Горшка все нервы. Тупое, острое, оно отравляет жизнь. Рана почти затягивается, но он мешает: расчёсывает тонкую в том месте кожу, не даёт той полностью зажить, обрекая себя на безобразный шрам. Миша с размаху падает в кресло, интуитивно тянется к ящику, к запылившемуся за его долгое отсутствие тошнотворно-розовому медицинскому жгуту. Горшок стонет сквозь зубы и решает, что в этот раз его не остановит ничто. Не ленится даже запереть дверь изнутри, чтобы никакие Шурики не орали о том, что кого-то там чуть не прибили. Он дрожащей рукой цепляется за ручку, будто за последний шанс, и тёмный взгляд наконец крепко прилипает к шприцу и жгуту. На самом деле игла входит в вену очень просто. Неприятно, конечно, но потерпеть можно. Он почти привык к тянущей боли вдоль вен и страшным колодцам, похожим на вывернутые рты… Нет! Сегодня Горшок обойдётся без уколов, и так весь обколотый, лучше порошок. Подобное заменяет подобным. Достать наркотики проще простого.***
Вмазанный Миша — зрелище не для слабонервных. Без пояснений, без своей обычной ухмылки, он возбуждённо и путано бормочет что-то, растеряв весь смысл приказа в наркотическом бреду. Оказавшийся по случайности в радиусе взрыва, Ренегат, обалдевший от интенсивности агрессии, не целиком, но улавливает следующее: — …понимаешь, да?!.. Поезжай, ё-моё! Расскажи, как с «Конторой» поступать не стоит! — Миха настырно всовывает ему в руку пистолет, а Саша смотрит в его объёбанные глаза и на мазок от кокса, украшающий щёку. Ловит прилетевшие в морду ключи от малиновой девятки, и Миха пинком выдворяет его за дверь. Реник в недоумении застывает у стены, спину обдаёт холодок от силы, с какой Миха захлопывает дверь. Саша сжимает похолодевшими пальцами ключи и представляет, что его ждёт, если он вдруг вернётся без хороших новостей. Видимо, испытательный срок только что подошёл к концу, раз его самостоятельно отправляют на что-то посерьёзнее, чем выбивание долгов. Поручик обмолвился, что слив от своих имеет место быть и это нужно исправить, но чтобы так точечно?.. Всё дело в наркоте. Не в той херне, которой догоняется Горшок, хотя и это становится большой проблемой, а в бизнесе, который позволяет им сбывать запрещённые вещества через проституток. Хоть закон сделать ничего не мож… шутка? Половина закона нынче коррумпирована, но вот надолго ли?.. Время идёт вперёд, перестройка когда-нибудь закончится, придёт новая власть, новые порядки. В стране не может вечно царить полная анархия и закон напополам с беззаконием. Не за горами двухтысячные, и, возможно, группировки к этому времени начнут основательно прижимать, перекрывать кислород и все нелегальные способы заработка, а оттого ослабление в одной из сфер влияния не сулит ничего хорошего — можно не успеть дожать. Дальше это станет началом конца. Всё дело в том, что их девчонкам угрожают, судя по всему, очень убедительно, раз особо впечатлительные пытаются расспросить у некоторых завсегдатаев, какие у кого планы, особенно интересуются верхушкой, но тут натыкаются на глухую стену из подозрения. Сплетни относятся к сорту скоропортящихся продуктов. Саша до боли сжимает челюсти и кулаки, зубчатый ключ впивается в кожу, оставляя на ней покрасневшие лунки. Он трусит убивать. Заранее знает, что сделать этого не сможет и привезёт попавшего под раздачу неудачника к Горшку, а тот… милосерднее было бы застрелить в подворотне.***
Князь твёрдо решает больше не попад… постараться не попадать в разные передряги! Всё — баста! Но то ли Андрей как-то не так старается, то ли неприятности так охотно к нему липнут, что ничего у него не получается. В присутствии девчонок голова идёт кругом и поддатый Андрей становится озабоченным подростком с бушующими гормонами. Думать не получается, поэтому мозг в таких ситуациях он отключает, чтобы не расплавился от натуги. Пойти именно в этот клуб — его инициатива. Узнал от знакомых, что тут пускают без документов, и загорелась шишка. Заваливается Андрей сюда с Димоном — сосед единственный, кто соглашается составить компанию Князю. Когда надо, все знакомые будто растворяются, оправдываясь тем, что на мели. Пускают реально без документов, но за барыши. Почти все деньги они с Димоном тратят на вход, поэтому соблазнов становится меньше. Вспоминает, как Михаил Юрьевич по палате цеплялся с этим дурацким «начинающий алкаш», а потом ещё и записку с советом оставил на память. Не очень-то и хотелось.***
Чем ближе Саша подъезжает к нужному адресу, тем сильнее хочет повернуть обратно. Вот уж свезло ему так свезло, просто сказочно. И Поручик тоже хорош, сидит дома, медленно цедит свой любимый коньяк и не подозревает, что Миха учинил. Обычно Ренегат водит виртуозно, но сейчас и это умение его покидает, поэтому по-человечески припарковать машину он может только с третьей попытки. И то малиновая развалюха значительно выпирает бампером на проезжую часть.***
Спустя час Димон отплясывает на барной стойке с какой-то особой, которая на вид кажется гораздо старше их двоих вместе взятых. На троих им решительно все сто, терять бабе нечего. Андрей мельком глядит на это мракобесие, ухмыляется и, смахивая ладонью пот со лба, решает выйти: покурить и освежиться. Князь опирается спиной о стену, достаёт спички и сигарету без фильтра, думает о той, у барной стойки, которая облизывала трубочку, глядя на него, будто раздевала. Именно тогда к нему присоединяется женщина. В темноте подворотни её очертания выглядят дымно. Она грезится Андрею черноволосой и сероглазой, но он не может быть уверен. Не остаётся сомнений только в том, что она подошла именно к нему: стена, у которой Князь примостился, длинная, места сколько угодно, а загадочная незнакомка останавливается совсем рядом. Её вьющиеся волосы пружинисто подлетают — свежо веет ментолом. — Не угостишь сигареткой? — голос сладкий, как тягучая ириска. — Угощу, что ж не угостить девушку, — жмёт плечами Князь и в двух руках подаёт ей сигарету и спички, рассматривая незнакомку. Худощавая, в одной полупрозрачной блестящей кофточке, плечи острые и узкие, но вот рост у неё примерно такой же, как у Андрея, может быть, чуть ниже, но незначительно. Статная. — Анфиса, — представляется незнакомка, и Андрей отмирает, кивает в знак приветствия и жмёт протянутую мягкую ладонь. — Андрей, — улыбается он. — Не видела тебя тут никогда, — по интонации можно догадаться, что она ухмыляется. — Я тебя тоже, — зеркалит выражение её лица Князь, и Анфиса вдруг смеётся. — Может, потому что ты тут первый раз? Свет фар проезжающей машины на мгновение освещает Анфису. Удаётся рассмотреть то, что волосы у неё действительно чёрные, а лицо красивое, с тонкими рафинированными чертами. Её глаза в наступающей темноте инфернально сверкают. Андрей, очевидно, придумывает себе лишнего. — Может — а может, и нет. — Внезапно продолжать разговор желание пропадает, по загривку бежит холодок. Анфиса красива, как-то даже слишком. — Я тут работаю. Привыкла к другому… контингенту. — Она окидывает его приценивающимся взглядом, каким белошвейки глядят на дырявые трусы, и Андрей думает, что это действительно так. Среди взрослых мужиков и торчков он выглядит необычно, мягко говоря. — Странно видеть кого-то, не связанного со всей этой криминальной мутью? — в шутку ляпает Князь, стряхивая пепел. Анфиса смеётся. — А правда… странно, — резко обрывает смех, говорит задумчиво, постукивая пальцем по губам. — Повезло тогда тебе сегодня, — ухмыляется Андрей и вдыхает тяжёлый табачный дым. — А как вообще работается со знанием, что за любую оплошность в тебя не членом ткнут, а пистолетом? — Анфиса фыркает новым облачком дыма, наверное, бестактно с его стороны, но она вроде не против. — Добавляет остроты ощущениям, — бездумно отвечает она, видимо, вспоминая что-то своё. Возможно, даже то, как в неё пытались ткнуть пистолетом вместо члена… или наоборот. Чем чёрт не шутит? Отчего-то Андрею кажется, что жизнь среднестатистического бандита только наполовину состоит из развлечений. Тяжело добиться авторитета, пропадая постоянно в таких заведениях. — Правда, пристрелить могут, кстати. — Князь чуть не давится сигаретой, говорит Анфиса как раз в тот момент, когда Андрей решил затянуться. Прежде чем потушить окурок о стену, Князь думает, что ослышался, но нет. Анфиса смеётся невесело. — В смысле? — выкашливает Андрей. Шутка выходит из берегов. — В прямом. — Подставляет два пальца к виску и изображает выстрел с тихим «пиф-паф». — Одно слово, и уже в лесу… удобряешь подберёзовики и лисички, — воцаряется тишина, в которую Андрей не знает, что ответить. — Ладно, Андрей, заболталась я с тобой. — Анфиса торопливо докуривает и бросает сигарету прямо под ноги, затаптывает заискривший окурок носком туфли, а потом, отряхнув руки и подкрасив губы — как только видит в темени? — добавляет: — Загрузила? — озабоченно и жалостливо интересуется она. Анфиса приближается к Князю и гладит его по щеке. — Ну ничего, малыш, забей. Сам ведь знаешь, по-другому никак, время такое. Спасибо за сигарету и компанию. — Анфиса разворачивается и уходит обратно в клуб, оставляя за собой запах крепких сигарет. Андрей продолжает стоять на том же месте, глядя ей вслед и слушая отдаляющийся цокот каблуков. Он знает, что по-другому никак. Настроение танцевать растворяется. Андрей решает, что Димон не заметит, если он пойдёт домой. Найдёт, чем заняться. Оставив на стене темнеющее пятнышко от своей затушенной сигареты, Князь, не оборачиваясь, шагает в обратную сторону.***
Саша, несмотря на внешнюю неповоротливость, умеет ходить бесшумно. Разумеется, при большой необходимости. Сейчас эта необходимость имеется, и он крадётся. Ожидает, что пацан заметит его на подходе, каким-нибудь третьим глазом на затылке, которые обычно присущи всем тем, кто связан с криминалом. Без такого вот третьего ока не обойтись. Когда Ренегат ловко хватает пацана, зажимая ему нос и рот тряпкой, заранее пропитанной в клофелине, он всё ещё ожидает отпора, а когда не получает, едва не разжимает руки. Вовремя спохватывается и удерживает лёгкую тушку предполагаемо того, кто топорно собирает компромат на «Контору». Неужели в мальце столько дерзкой самоуверенности, что ожидать подобного развития событий он никак не может?.. Саша, сомневаясь уже во всём, подтаскивает безвольное тело к машине. Вроде бы в бардачке есть изолента…***
Вот кто бы знал, что Андрею предстоит опробовать на удобство багажник малиновой девятки? Кто бы сказал ему об этом, ни за что бы не поверил, но на улицу выходить стал бы реже. Ничего такого, просто жизнь в последнее время какая-то непредсказуемая. Возможности шевелиться он практически полностью лишён, поэтому лежит смирно, чтобы не сильно страдать из-за перетянутых скотчем рук. Хотя не сильно страдать не выходит. Собственный вес давит на конечности, и Князь их не чувствует, поэтому всё не так уж и плохо, ведь боли Андрей не чувствует тоже! Рот некстати оказывается заклеен, и Князь перестаёт пытаться что-то промычать, чтобы не тратить силы попусту. Сердце заполошно бьётся. От жирного запаха машинного масла тошнит и дерёт глотку, режет от напряжения глаза. Из-за темноты, высокой скорости и русской дороги, на которой тачка скачет вместе с Андреем, выбивая из лёгких воздух и не позволяя вдохнуть, создаётся ощущение, будто Князь очутился в блендере и его настойчиво пытаются перемолоть в муку. Андрей болезненно бьётся башкой о железные пластины не обшитого ничем багажника. Должно быть, у него там уже рог. Его смехотворные сто семьдесят с копейками сантиметров не могут по-человечески угнездиться в багажнике, который совсем не рассчитан на транспортировку людей! По крайней мере, не в собранном виде. Про несобранный думать не хочется. Внутренности скручивает ледяным страхом, и то ли от него немеют кончики пальцев и губы, то ли испуг усугубляет незавидное положение, но Князь цепенеет и ни на секунду не может расслабиться и хоть немного, хоть чуть-чуть успокоиться. Куда его везут? Что собираются делать? Ведь явно ничего хорошего! Вот угораздило же его! Не лето, а сплошное недоразумение. То в больницу с сотрясением попадёт, то в багажнике окажется! Везёт ему… как утопленнику везёт. Неизвестность давит неподъёмно. Такими темпами на глаза в скором времени начнут наворачиваться слёзы, а этого хочется избежать, чтобы не запомниться, пусть и преступникам, размазнёй.***
Едут они минут тридцать, учитывая, что Реник мчит на полной скорости, надеясь, что «пассажира» не прибьёт раньше времени. Сделать то, что он сделал, оказывается нетрудно. Что там! Тряпка и препарат, к тому же пацан ничего не успевает сообразить, просто рефлекторно цепляется за удерживающую его руку и глубоко вдыхает, чего делать и не надо было. Такая неподкованность вызывает оправданные сомнения в том, что этот мальчишка именно тот, кто им нужен. Хотя, может, и тот, а выбрали его для исполнения подобных задач как раз из-за милой мордашки и бесхитростного на ней выражения. Чем дольше они едут, тем сильнее Саша сомневается. То, что этот гаврик может кому-то угрожать, кажется полной бессмыслицей; у него даже денег при себе нет, чтобы заказать проститутку и что-то на второе, ведь спиртом от него тоже не пахнет. К концу своего пути Ренегат полностью уверен, что этот пацан — далеко не тот, кто нужен. Явно не он замешан в попытках разузнать, что да как в «Конторе». Остаётся только Горшку это доказать, а то пристрелит без суда и следствия. Саша решает, что после того как этот невозможно длинный день завершится, он нажрётся в сопли и никого с собой не позовёт, пусть это и будет первый шаг на пути к алкоголизму.***
Со стороны пустыря можно припарковаться так, что ни одна живая душа не увидит и только приглушённо услышит лишнего, но, как и полагается, все мастерски сделают вид, что странных звуков нет и не было. Как и гражданского общества. Реник с хрустом выползает из машины и уже хочет отправиться в дом за Горшком, чтобы сообщить о своих догадках, но Миха, будто уже почувствовав, чёрным вороном летит к машине, только завидев её на горизонте. — Сделал? — с ходу начинает он, клоня голову вперёд, как разъярённый бык, сразу же идёт в наступление и, не дожидаясь ответа, хватает Сашу за грудки. — Отвечай, когда я спрашиваю! — орёт в лицо Горшок, но тут же импульсивно отталкивает, мысли бегут вперёд него, не поспевают за действиями. — Горшок, он тут… — Ты ебанулся?! Какого хуя ты его не пришил?! Разъярённый, с раздувшимися от наркоты зрачками. Ренегат ужасается тому, в каком Горшок состоянии. Весь как на шарнирах: бледный и осунувшийся, белки красные, взгляд дикий. Работа — явно не герыча. Михе и пистолет не нужен; вцепится в глотку зубами и прикончит в считанные секунды. Поручика и Балу рядом нет, они бы точно не оценили состояние друга. А с Реником они не так близки, чтобы ему было позволено говорить о том, что делать так, как делает Миха, не вариант. Хоть немного, но надо озаботиться своим состоянием, долго он так не протянет. Поручик тоже худой как жердь, но вот Горшок в прямом смысле слова высох, а оттого глаза-плошки запали и наполнились жгучей злобой на всё и всех. Откуда в нём столько обозлённости? На кого? — Горшок, так откуда я знаю? Он, не он? Щегол совсем, не лучше допросить? — Саша решает играть дурака до конца и усмехается гаденько, выделяя интонацией слово «допросить». — Такой умный, да?! Сам и займёшься этим, раз не прикончил! Ренегат незаметно бледнеет после этих слов, а Миша, не обращая никакого внимания на изменившее цвет лицо подчинённого, грубо отталкивает его с дороги и на ходу вынимает пистолет. Хватается за багажник, открывая его так резко, что машина упруго подскакивает.***
В глаза больно бьёт свет. Если бы не провёл столько времени в густой темноте, то не морщился бы так сильно, напоминая скорее сморчок, нежели себя самого. Андрею неимоверно хочется заорать: «Спасибо, блядь, наконец-то, сука!», но вот беда: скотч никуда не девается. Хотя должен расплавиться от ядовитых мыслей, которые наравне с животным ужасом распирают изнутри. Безбожно онемевшие руки чешутся от охоты бороться за свободу, страх начинает отступать. Желание махать кулаками испаряется ровно в тот момент, когда глаза заново привыкают к свету и он может различить силуэт. Первые пару секунд совершенно незнакомый, абстрактный. Князь напрягается и, сфокусировав взгляд, понимает, что человек становится смутно знакомым… длинные волосы и рубашка нараспашку, очень знакомо… Бля-а-адь! Несмотря на боль, что немилосердно продолжает резать глаза, из багажника Князь таращится в немом шоке на человека, что в ответ лупится на него.Горшок!
***
Повисает гробовая тишина, в которую очам своим Миша решительно не верит. Случается такое, что видит он то, чего нет и быть не может, поэтому и сейчас доверия к себе никакого нет. Не потому, что он с ума сходит и его неизменными спутниками становятся галлюцинации, а потому, что злоупотреблять меньше надо, тогда и бред всякий перестанет чудиться! Сегодня таких выкрутасов от своего проспиртованного мозга Горшок никак не ждёт, поэтому когда он впивается взглядом в тонкую фигурку, в… знакомое лицо, Горшок тупо замирает, плетью опадает рука с пистолетом.Князь, ё-моё!
Горшок моргает со сведёнными к переносице бровями и только затылок для полноты картины не трогает, хотя выглядело бы вполне уместно. Русые всклокоченные волосы вид пленника делают немного варварским, но это не мешает его тут же узнать. Начинающий алкоголик, про которого Миша начал благополучно забывать, лежит сейчас в багажнике и меньше всего напоминает того, кто хоть в чём-то виноват, не говоря уже про какое-то содействие бандитам. Не то чтобы Горшок имел право оценивать чьи-либо интеллектуальные способности по внешнему виду, но до того у Князя простое и бесхитростное лицо, что он быстрее в бога уверует, чем в то, что мальчишка против «Конторы» козни строит. Мысли превращаются в гремучий комок, в котором борются непонимание и агрессия. Побеждает второе. Миша рычит и совершенно разъярённо хлопает дверцей багажника, закрывая его обратно, а потом добавляет сверху — лупит по крышке кулаками. Ренегат, вынужденный наблюдать за всей этой сценой от начала и до конца, ошарашенно отступает. Ничего не понимая и опасаясь, что Мишу скрутило начинающейся манией и тот сейчас не в адеквате, а в плену бредовых и ложных видений, он не догадывается, что Миха может выкинуть. — Мих… — аккуратно начинает Ренегат, когда остаётся слышно лишь надорванное, хрипящее дыхание. — В подвал… Я побеседую, — зловеще звучит глубокий, севший голос Миши. Ренегат сводит лопатки, чувствуя, как по позвоночнику бежит холодок. Он не смеет ослушаться Горшка.***
Доводилось Андрею бывать в подвалах. Мать время от времени посылала, если что-то нужно было принести. Подвалы в многоэтажках сильно отличаются от тех, что в частных домах. В частном доме подвал — унылая и устрашающая коробка под землёй. Это не тот подвал, с кучей банок огурцов и кабачковой икры, закрытой с лета. Конкретно в этом наблюдается один-единственный стеллаж, железный и одинокий. Пугающе тут всё вокруг, если честно. Начиная от самого факта, что его похитили, до мыслей о том, что собираются сделать. Охуительнее всего… вишенкой на торте, так сказать, — это Михаил Юрьевич, что ни сказал ему ни слова, но посмотрел так, что сразу стало понятно, что… ничего понятно не стало, просто появилось стойкое ощущение надвигающейся бури. Ему бы немного времени на то, чтобы обмозговать всё произошедшее как следует, уж больно стремительно развиваются события. Его с кем-то спутали? Что за бред, и как его можно спутать?.. Хотя спутали — ладно, но Михаил как-то связан с криминалом? Князь сидит молча и до глубины души задумчиво. В его голове не укладывается эта парализующе ужасная мысль. Рук он не чувствует. Вероятно, конечности уже посинели, и, если его прямо сейчас освободят, ничего Андрей сделать не сможет, даже просто помахать граблями, не то что оказать достойное сопротивление. Сидеть в леденящем ужасе Князь устаёт очень скоро. Из-за прохлады, что окутывает помещение, заклеенного рта и головокружения, которое после весёлой поездки и клофелина не утихает, ему мерещится, что он снова в больнице. Как когда-то давно, в детстве, воспоминания из которого замылены временем и искажены чумным состоянием, в котором он пребывает. Точно, как в больнице… а вот если на стеллаже окажутся стоматологические принадлежности, которые используют совсем не по назначению, а, например, чтобы ногти вырывать и… допустим, куски плоти, Андрей разочаруется в своём представлении о мафии. Где утюги? Где отрезанные пальцы и ноги в цемент?.. Вероятно, если бы он не вдохнул той дряни, как утопающий перед погружением в омут, то не впадал бы из крайности в крайность и смог объективно оценить ситуацию. Примерно прикинуть, как себя вести и что вообще делать… но он вдохнул. И сейчас может только поблагодарить того мужика, который его похитил. Михаил Юрьевич — Горшок, то есть, простите! — блажил и был настроен радикально. Отнюдь не дружелюбно, и присутствие здесь Андрея в живом виде — полностью заслуга этого лося. А Горшка он всё же узнал и откровенно охуел. Его Князь, грешным делом, и узнал-то не сразу. Не только из-за ударившего по глазам света. Человек этот выглядит удручающе и, похоже, пребывает не в себе. Мутный тип, может быть, даже не Михаил Юрьевич по имени-отчеству на самом деле, который, предположительно, под чем-то, — единственное, что его должно сейчас волновать.***
Князь пребывает в той стадии уверенности, которая доступна либо непревзойдённым гениям, либо подлинным кретинам. Надувшийся от гордости, Андрей наивно считает, что сумел побороть тот животный ужас, который обуял его в багажнике. Но думает он так ровно до того момента, пока за дверью не слышатся тяжёлые шаги. Тогда эта уверенность стремительно улетучивается, померкнув на фоне тошнотворного страха. Вот тут-то даже дрожь от бесчувственных рук начинает ощущаться во всём замученном теле. Что бы эти шаги за собой ни несли, Андрей не хочет умирать. Не таким образом, как трусливый задолжавший коммерсант или отцовский начальник. Я здесь ни при чём! Я вообще ни при чём, отпустите, дяденька бандит! Он боится боли, мучительной и незаслуженной. Князь готов ещё подождать. Он вовсе не расстроится, если шаги пройдут мимо, пока Андрей окончательно не придёт в себя, чтобы сбежать! Но чуда не происходит. Ручка дёргается. На нервной почве Князь вжимается в жёсткий стул и перестаёт дышать. Дверь скрипуче отворяется. Уши от этого дребезжания хочется прикрыть, но, увы, такой возможности нет, поэтому он кривится. В проёме наконец появляется чернеющий силуэт, изломанный какой-то непонятной судорогой. Сутулый и острый. Странное чувство сродни дежавю возникает в этот момент. Казалось бы — прошло всего ничего времени, когда они вдвоём лежали в больнице, но словно было это в другой жизни или пару лет назад. Будто и не с ним. Интересно, а Миша так же помнит? Или не помнит вовсе? Хотя тогда в больнице он узнал его, в отличие от самого Князя, которому пришлось поднапрячься. В больнице Андрей отлежал весь положенный срок, в отличие от некоторых особо усидчивых. Теперь ясно, почему Горшок дал стрекача. По-любому у него прорва проблем с законом и в больнице ему лежать опаснее, чем живым трупом сигануть со второго этажа. Это Князю в палате было привольно и оторванно от внешнего мира с его вечными проблемами, в котором не происходит ничего хорошего, а Горшок, должно быть, параноил по-чёрному и постоянно ждал подвоха. До того, как в голове Андрея успевает оформиться ещё больше бредовых догадок, Миша наконец начинает говорить, возвращая из мыслей о недалёком прошлом в настоящее. — Как думаешь… почему стоит тебе выйти ночью на улицу, как происходит пиздец? — вопрос риторический, ответить Андрей всё равно не сможет, даже если сильно захочет, — рот заклеен. Князь смотрит испуганным зайцем, моргать, кажется, забывает, как и дышать. — Привет, Князь. Лампочка, торчащая из потолка, хоть и яркая, но всего лишь одна-единственная, она загоняет мрак в углы и, словно луч от прожектора, подсвечивает его. Как экспонат в музее восковых фигур. До Горшка свет не доходит — зловеще огибает силуэт. Князь теряется в догадках, и близко не подозревая, что тот собирается делать. Ему совсем не нравится чувствовать себя таким уязвимым и беспомощным, будто на ладони, — делайте с ним таким что хотите. Горшок не начинает кривляться и паясничать, подходит ближе, присаживается перед Андреем на корточки, рассматривая его чуть снизу. У него в руках нож, лезвие которого ловит свет лампочки, отражается в нём переливчатым бликом. Князя бесконтрольно потрясывает. Михаил Юрьевич в его глазах теперь не чудаковатый сосед по палате, который в шашки с ним играл от скуки, а потом оставил шутливую записку, а угроза номер один. Что же это за жизнь такая? Мама была полностью права, когда говорила, что рано ему, рано во взрослого играть! Сидел бы в своей комнате, где у него целый мир и свой сказочный уголок, а не пытался самостоятельность корчить. Никто же его не гнал из дому! — Вот и я не знаю, что с тобой не так, ё-моё, — продолжает свою предыдущую мысль Горшок и закусывает щёки изнутри. Брови его сходятся на переносице, а взгляд подозрительно стекленеет. — А вообще сам подумай, интересно получается… только бы вроде разошлись, ан нет, снова кукуем вместе. Пиздец интересно, пиздецпиздецпиздец! Единственное, о чём думает Андрей, так это о том, чтобы Горшок по доброй памяти убил его быстро. Михаил ведь наверняка знает какие-нибудь такие точки на теле, которые убийство сделают мгновенным… или всё-таки не знает?! Когда его ладонь резко поднимается вверх, предположительно к шее Андрея, тот отшатывается, ножки стула взвизгивают. Горшок замирает на секунду, опускает руку, рывком возвращая стул на место. — Будешь орать, затолкаю кляп. Ясно? — грозится он и, дождавшись, когда Андрей судорожно кивнёт, решает вернуть ему право голоса. — Хорошо, что мы друг друга поняли. Горшок цепляет пальцами край клейкой ленты, руки его чуть заметно подрагивают, это Князь замечает, когда кончики чужих пальцев упираются в его щёку. Не сразу, но цепляются, чтобы медленно содрать ленту. Лицу становится прохладно. Ничего постороннего на коже, только вот руки ему никто, конечно, не освобождает, хотя припадочная дрожь уже добирается до плеч. Андрей не торопится открывать рот, чтобы снова заговорить, он ждёт, когда продолжит Горшок. — Я привык, что меня слушаются и выполняют поручения… ничего ведь сложного, а тут вон оно как, сечёшь, да? — Князь торопливо кивает, когда Мишины пальцы сжимаются на рукояти ножа сильнее. Выводить из себя обдолбанного под завязку мужика, что прилично больше его самого, так, ко всему прочему, пришедшего Князя, кажется, убивать… короче, надо постараться не вышибать его из равновесия. — В первые наши встречи ты был посговорчивее. Что молчишь, как язык откусил? — ехидно спрашивает Горшок, и Андрей не удерживается, уязвлённо сверкает светлыми глазищами. Абсолютно неравноправные ситуации! Одно дело, когда вы с человеком наравне, сдерживаемые какими-никакими, но рамками приличия и моральных норм, а совсем другое, когда Андрей пришпилен к стулу! Миша улавливает этот строптивый огонёк, скалится. И в этот раз Андрей не пытается оправдывать чувство опасности взыгравшей паранойей. Этот человек несёт действительную угрозу, совсем не додуманную им самим на ровном месте. Мордоворот! — Хочешь не хочешь, говорить тебе придётся, не тупой, сам ведь догадался уже, — Горшок обводит взглядом комнату, как бы намекая на те домыслы, которые Андрея уже наверняка посетили. Сюсюкаться с ним не будут. Меньше чем пятнадцать минут назад Горшок перед ним олицетворял собой один из смертных грехов. Сейчас немного успокоился, но его голос, а точнее хрипотца в нём, напоминает об отступившей неизвестно насколько истерии. — Догадался, — тихонечко, хрипло отзывается Андрей и упирается взглядом в свои колени. — Умница. Если хорошо постараешься, то выйдет быстро и безболезненно, — вкрадчиво обещает Горшок. Князь мысленно начинает отсчёт.***
Первые минут десять-пятнадцать Андрей смутно догадывается, о чём идёт речь, пытается вникнуть, но потом перестаёт и начинает отвечать невпопад. Горшок задаёт вопросы путано, некоторые по несколько раз, кое-где переставляя слова. Вот тут неясно: намеренно он избирает эту тактику или сам начинает плутать в дебрях памяти. Андрей нетерпеливо отвечает на все повторы, а когда ему надоедает с пресной рожей повторять односложное «да» или «нет», стиснув челюсти, чтобы не огрызнуться, настойчиво повторяет в последний раз. — Я ещё раз повторяю вам русским языком. Я не представляю, о чём вы говорите. Блядь. В этом виде Михаила Юрьевича ответ отчего-то устраивает, и он переходит к следующему вопросу.***
Когда по ощущениям проходит полчаса, Князь не выдерживает и стонет от боли. Если в этом положении он просидит ещё одну с лишнюю минуту, то, клянётся, мышцы на руках обязательно сведёт судорогой и он взвоет. Андрей жмурится, а оттого не видит ничего перед собой. Потом ощущает холодное прикосновение лезвия к внутренней стороне ладони, неконтролируемо дёргается. — Тише. — Горшок грубо удерживает запястья, голос раздаётся из-за спины, а в следующее мгновение Миша ловко перерезает скотч и снова отступает. — Зачем это всё? — замученно спрашивает Князь. Руки слушаются с трудом, дрожат так же, как и Мишины, может, сильнее. Андрей сжимает и разжимает кулаки, будто перед тем, как у него возьмут кровь из вены. Он страшно устал за этот невероятно долгий вечер. — Низачем, ё-моё! — кричит Горшок, и Андрей сжимается на стуле, не понимая, чем обязан такой реакции. Миха удерживает его за плечо, чтобы не навернулся по дурости. — Тебе и напиваться не надо, чтобы, блядь, все неприятности собрать на задницу, ходячая неудача. — Князь надувается, смелости не хватает, чтобы пробормотать вслух: «А сами-то?!», но думать ему никто не запрещает. — Ебёнок, ебёнок ебёнком, — намеренно пропуская первую букву ради образности речи, Михаил гулко выдыхает и нервозно треплет свои волосы. Так, что торчат они в разные стороны. — И чё теперь с тобой делать, ё-моё? — Князь невинно заглядывает в глаза Горшка, совсем не в восторге от того, куда сворачивает тема. — Понять, простить и отпустить? — Горшок вытирает губы рукавом распахнутой рубашки, неуютно сутулится. — А и хуй с тобой. — Взмахивает ладонью с ножом. — Вали с богом отсюда, мальчик. Тебя отвезут откуда взяли… и мой тебе совет, в следующий такой раз смотри в оба. — Миша пучит глаза, низко-низко наклоняясь к лицу заполошно дышащего, не верящего в своё счастье Андрея. Стоит ли говорить, что советы у Горшка, конечно, хорошие, да вот только совсем не рабочие. Или же проблема в самом Андрее?***
Вены жжёт как будто изнутри. Миша предчувствует, что ближайшие недели для него окажутся сущим адом, но пора возвращаться в строй. Что-то засиделся он в своём кабинете, напустил на себя дурь и шагу ступить не может! Вся озлобленность постепенно покидает его существо. Больше не хочется пустить пулю в лоб всем приходящим. Всем тем, с кем приходится говорить. Возможно, причина кроется в том, что боль перестаёт быть постоянной. Она отходит на второй план всё чаще и охотнее, не кажется такой мучительно свежей. Андрей умудряется занять собой мысли — они знакомы уже давно. Будто сама судьба сводит их из раза в раз, а после даёт разойтись, чтобы в итоге встретиться самым глупым образом. Может быть, и не стоит надолго забывать про Князя? Пожалуй, надо попросить Балу разузнать о нём побольше. Где учится, чем интересуется и действительно ли не имеет никакого отношения к криминалу, и к конкурирующим ОПГ в частности. Будет обидно, если этот мальчишка его облапошил и ввёл в заблуждение своими честными напуганными глазами. Мише впору задуматься о том, что так к нему подкрадывается старость. Он размякает и выходит из состояния, когда может действовать радикально и необдуманно. Хотя, видит матерь Анархия, он очень старается поддерживать себя в форме. Молодой панк — это самый счастливый человек на свете, а старый панк — это уже борьба. Вот он и борется, с подкрадывающимся сорокетом. Иногда последствия от обдуманных поступков гораздо хуже, нежели от необдуманных. Вот он задумался до того, как прибить Андрея в подвале, а теперь отпустил. Хорошо, на дворе ночь. Вокруг темень кромешная, какая только летом бывает беззвёздными ночами, когда дальше носа ничего не видно и даже свет фар не спасает. Реник привёз Князя в частный дом, которым Горшок обзавёлся как только выпала такая возможность. Это было прихотью лишь отчасти, ведь практическая сторона перевешивала. То был просторный участок. Сам дом построен только в девяностом. Здание условно одноэтажное, безрадостно-серое, с кучей комнат, чтобы вместить в себя тех людей, которые ему близки. Только вот никто из товарищей переселяться сюда, как было когда-то им задумано, не спешит, и дом за ненадобностью простаивает незаконченный. Как возникало желание и появлялась возможность, стройка потихонечку продолжалась. На самом участке недавно поставили беседку. Подъездная дорожка засыпана щебнем, и, вероятно, совсем скоро дом приобретёт жилой вид.