Ноябрь 1993 г.
— Я плавать не умею, — тихо отзывается Поручик, но делать нечего, выбора у них никакого. Ренегат как-то удивлённо смотрит на него, и Поручик грешным делом думает, что Саша до этого его чистосердечного признания, что он — и что-то не умеет, считает его ни много ни мало — всемогущим. Ренегат уже было открывает рот, собираясь, видимо, что-то сказать или предложить альтернативное решение, как в непосредственной от них близости раздаются голоса и времени думать не остаётся. Поручик надеется, что из них двоих хоть Саша умеет плавать и не потонет вслед за ним. Думает, а в следующее мгновение толкает Реника в плечо, чтобы тот перестал жевать сопли и нырял. Местность очень неудобная: крутой спуск к водоёму — один неаккуратный шаг и можно переломать ноги. Прошедший совсем недавно дождь превратил землю в чёрное месиво грязи и песка. Саша мог удержаться на месте, если бы не ушедшая из-под ног почва, что ушла в прямом смысле слова и не оставила ему никакого выбора. Тихо скрыться всё равно бы не вышло, можно только постараться сделать это относительно быстро. Уровень воды в реке в сезон дождей сильно поднялся, и если в обычное время её можно было спокойно перейти вброд, то сейчас это можно было сделать только благодаря мосту, который совсем недавно починили и теперь по нему не страшно ходить. Мост располагался выше по течению, как раз там, откуда и раздавались голоса. План Поручика был изящен и прост. Переждать, пока недружелюбно настроенные лица кавказской национальности перейдут на противоположную сторону, и преспокойно разминуться. Уйти восвояси, раз уж они снова оказались в таком незавидном положении. Поручик чуть преувеличивает, когда говорит, что не умеет плавать. Умеет, как это принято в простонародье называть — по-собачьи. Стоит ему оказаться в воде, случается полный рассинхрон мозга и конечностей. Он хочет научиться плавать. Догадывается, чем ему может обернуться неимение этого навыка, но побороть давний страх воды не может, сколько бы ни принимал мер. Поручик не сказать, чтобы стыдится этого, но явно не относит к тому, чем можно похвастаться. Горшок и Балу знают про его принципиальную нелюбовь к большим водоёмам, а вот Леонтьев — нет. До этого момента. Поручик сильно сомневается, что пойдёт камнем на дно, просто страху натерпится и проявит слабость. Замёрзнут они с Ренегатом жутко. На улице чай не май месяц, а блядский ноябрь. Мало приятного, но голоса громче, и шанс вообще не всплыть с каждой секундой промедления выше, лучше не рисковать. Саша понятливо кивает и, сцепив челюсти, хотя рвущийся мат это не сдерживает, а только приглушает, сразу входит в ледяную воду, через плечо кидает обеспокоенный потемневший взгляд, молчаливо спрашивает, всё ли в порядке. Всё не в порядке, но есть волшебное слово «надо», которое помогает не задумываться о том, как чёрная тревожная поверхность смыкается на ногах, а там и выше. — Ты это, не… не бойся, если что. У Ренегата тут же синеют губы от холода, он и на воздухе то и дело мёрзнет, а тут ледяная вода, в которой им непонятно сколько придётся сидеть. Велика вероятность схватить воспаление лёгких. Тем и плохо работать в паре. Ты от кого-то зависишь. Когда-то давно Поручик отказался от этого. Начал работать в одиночестве после выездов с Мишей, который в плане выполнения совместных обязанностей оказался слишком суетливым и говорливым, а теперь вот вернулся к истокам. С напарником не просто суетливым и говорливым, так ещё и с тонкой душевной организацией, етить твою за ногу. Везёт Поручику. Как утопленнику везёт, не иначе. Саша шумно выдыхает, будто рюмку водки в себя опрокинув, а потом, сложив руки, как олимпийский пловец, ныряет и скрывается с глаз долой под толщей. Прежде чем последовать за ним, Поручик думает: если бы он верил в бога, то обязательно бы сейчас перекрестился и поцеловал распятие на кресте — Господи, спаси и сохрани. Этого он, конечно, не делает.***
Держась крутого берега и чувствуя под ногами песок и острые камни, Александр с заходящимся от холода сердцем уверенно шагает вперёд. Ближе к четверти его недлинного пути вода касается подбородка, а дальше выбора нет — только плыть. Игнорируя в зачатках панику из-за навязчивого страха потонуть, Поручик отталкивается от дна, вспоминая все те многочисленные разы, когда он пытался и что-то да получалось. Наука эта вовсе не хитрая, только от этого знания не легче. Саша выныривает совсем рядом. С широкими зрачками и ошалелым взглядом; смахивает ладонью воду с лица, что прозрачными ручейками ломано чертит скулы; заполошно дышит, хватая ртом стылый воздух. Вода склеивает ресницы — тёмно-серые глаза кажутся совершенно кукольными и как никогда живыми. Поручик в отупении цепляется за Сашино предплечье, мышцы скручивает холод. Кости ноют: особенно фаланги пальцев на руках и суставы. Саша избавляется от ослабшей хватки на плече и с уверенностью, одним заторможенным рывком разворачивает его спиной к себе. — Позволь помочь? — Давай. Да. Александр волею судьбы оказывается не у дел, никак больше не контролируя ситуацию. Он расслабляется и препятствовать не собирается, только дышит и крепче сжимает немыми пальцами чужой рукав. Ренегат жёстко контролирует дыхание — Поручик отчётливо чувствует своей тощей спиной, прижатый лопатками к широкой груди. Реник желает помочь, в голове не укладывается. Поручик не сразу замечает, как они усилиями Саши попадают под мост, скрываются в глубокой тени. Дна он не ощущает — метра на два-три вниз, никакого дна. Только стылая свинцовая вода, а за спиной пахнущая сыростью и подгнивающими листьями земля. Поверхность реки идёт рябью. Поручик всё-таки исхитряется хлебнуть густой воды, когда волны лижут челюсть. Он успевает посочувствовать Ренику, который от страшного холода побелел как полотно и единственное, о чём мечтал, — усесться в прогретую машину. Балу, наверное, уже заждался их. В сантиметрах двадцати над головой видны серые доски, а в просветах между ними чернеет небо. Дело близится к шести вечера. — Держись крепче. — Они дрейфуют нос к носу. Саша торопливо поправляет тёмные волосы, что тонкими лентами пересекают белеющее в тени лицо, а потом задирает голову, когда разбирает скрип от настойчивых рыскающих шагов. Поручик умещает окоченевшие руки на Сашиных плечах, чтобы получить опору, но при этом не помешать держаться, как поплавок. Реник сносит все неудобства стойко и не ноет. По подсчётам у них двадцать минут, которые они смогут продержаться без потерь, дальше переохлаждение. Вода градусов хорошо если пяти, тепло уходит стремительно и неумолимо, чуть задерживаемое одеждой. И оно обязательно уйдёт из их тел полностью, потому что сидеть в ледяной воде чревато последствиями. — Да нет тут никого! Поручик кривится оттого, что голос звенит в ушах слишком высоким тембром, тем более орут прямо над ними. Под руками напряжённо и упруго перекатываются мышцы, Ренегат тяжело сглатывает, и Поручик смотрит на него другим взглядом, нежели несколько месяцев назад. — Хули орёшь? Теперь-то точно не будет, — хрипло и поодаль. — Бля, Руст, вот надо оно нам? Съеблись они уже десять раз, пока ты там плёлся! — Шаги, не разобрать откуда и куда, но Поручику это не нравится. Он надеется, что этим болванам не взбредёт в голову раскорячиться и заглянуть вниз. — Хватит лясы точить, сам хорош… что Чиче скажем? — Мост снова скрипит — очевидно, и второй на него ступил. Ренегата, по ощущениям, начинает потряхивать. Ноздри тонкого носа судорожно трепещут, глаза бегают. — Что проворные оказались, суки, — почти весело отзывается тот, что стоит не прямо над ними, а чуть впереди и… левее… вроде бы. — Что мы о-о-чень старались, — сквозь естественные звуки природы проскакивает смутно знакомый — щелчок затвора. Его ни с чем не спутать. — Но они ушли. — Выстрела четыре подряд прошивают воздух и входят приглушённо в воду, вспенивая её. — Мы ж не всемогущие, ёпта. — Поручик предчувствует, что это ещё не всё, смотрит вверх, будто действительно рассчитывает увидеть хоть что-то сквозь жёсткое дерево, но предсказуемо не видит ровным счётом ничего. Наверху лающе ржут, а потом закашливаются. — Хорошо ты это… сообразил, — голос едва похож на человеческий, кашляют, как из бочки, сильнее проступает отличие от родного наречия, и Ренегат кривит губы. — А то, — паскудно смеются в ответ, а дальше снова щелчок металла, но в этот раз прицельно по мосту. Пули прошивают дерево легко, как фанеру, — оба они дёргаются и Поручик почти инстинктивно прикрывает чужую тёмную голову рукой, направляет ближе к себе, чтобы не задели, чтобы меньше шансов попасть. Но Ренегата задевает. По касательной, около плеча. Он захлёбывается хрипом, но нельзя. Поручик упирается лопатками в землю с пучками корней и обломанными камнями, кажется, рвёт одежду, но их положение наконец становится устойчивым. Саша дрожаще выдыхает в его шею, потому что последние два выстрела раздаются в непосредственной близости от края. — Пойдём отсюда, всю рыбу поглушим. — Саши прижухли, как воробьи, разве только не нахохлились. Ренегат шмыгает носом, и Поручик торопится поднять его голову, вглядываясь в белеющее лицо и подёрнутые дымкой болезненной ясности глаза. Рано было выплывать. Подождать надо, пару минут. Может, не ушли, а заткнулись и ждут их, недотёп. Воцаряется ветреная тишина, и Александр думает о том, как ужасно пронизывающе будет на суше, а до Шурика идти ещё. Условленное заранее место в минутах пятнадцати резвой ходьбы. Блядь. Поручик опасается, что у Саши начнутся судороги. Судороги — дело неприятное. Поручик решается. Нечего больше высиживать, как жабам. Самого трясёт и зуб на зуб не попадает, ёбаная вода! Как бороться с переохлаждением? Вспоминается бабушкин совет: добротно обтереть человека шерстяной тканью, пропитанной водкой. Спирт бы здорово им помог, да вот только никто не носил за пазухой чекушку. — Пиздец какой, — неразборчиво из-за дрожи выдаёт Ренегат, и Поручик с ним полностью согласен. Атмосфера к задушевным беседам не располагает. Есть лишь одно желание — поскорее уйти с улицы туда, где можно бросить промёрзшие кости и унять осточертевшую дрожь. Поручик благодарен за неуклюжие слова поддержки, а вот действиями крепко удивлён. Очень давно он никому не доверялся. Скашивая взгляд на Сашу, он почти открывает рот, чтобы поблагодарить того, но замолкает, решив поберечь «спасибо» до того, пока они окажутся в безопасности. Чуть позже. А пока ледяной ветер, грубо лижущий щёки и лицо, треплющий волосы и одежду, как парашюты.***
Балу, с глазами по пять рублей, с искренним волнением следит за тем, как друзья, подозрительно пошатываясь, словно хорошо поддатые, подходят к машине. С обоих течёт вода, и плетутся они плечом к плечу, найдя друг в друге опору. — Вы целы? — Шурик придирчиво щурится кошачьими глазами, выискивая на потяжелевшей и тёмной от набранной воды одежде почти чёрные пятна крови, которые всегда бросаются в глаза вперёд всего. Задача в воцарившемся сумраке почти невыполнимая, но Балу, цепко пробегаясь по ним взглядом и непоправимого не замечая, успокаивается. Раз дошли — значит, ноги как минимум целы, и пара необходимых литров крови гоняет по организму, поддерживая жизнь. С остальным разберутся, остальное поправимо. — Раздевайтесь и в машину. Бегом. — Шура играет бровями, поднимая командный дух. Реник даже вечером, без прямого источника освещения, выглядит не очень. Чужие манатки Балу сам складывает. Кидает комом, если точнее, в багажник, рассчитывая высушить их по приезде, там же находит старое, но выстиранное некогда Машей покрывало. Только в некоторых местах прожжённые сигаретами дырки и пара пятен пыли и травы, свежий сок которой не отстирывался совсем. Полотенец или запасной одежды он не возит… странно это было бы, если бы он достал по куртке. Шура успел оперативно растопить печку до такого состояния, что воздух в машине едва не плавился. Тощий Поручик тут же раскраснелся, отогреваясь моментально, а Ренегат всё трясся и стучал зубами, словно до сих пор находился на промозглом ветру, зрелище печальное. Балу зверствовать не стал и несчастные, такие же мокрые до последней нитки трусы позволил оставить, чтобы первичными половыми признаками не отсвечивали. Он забрался на водительское сиденье, и от жара, что ударил в лицо и обжёг ноздри, стало дурно. Как бы весь бензин не сожрала старушка. — Нате вам, товарищи отмороженные. — Не дожидаясь, когда те оттают, Балу перегибается через сиденье и кидает в ребят покрывало. Услышав недружное и унылое «спасибо», он улыбается уголками губ и склоняется к пассажирскому сидению, чтобы рывком отодвинуть его и выиграть пространство. Ренегат наконец равномерно розовеет, но вместе с тем как-то нездорово начинают блестеть глаза. Видно, не прошла эта прогулка для него даром, и, как иронично, сухим из воды выйти не удалось. — Сашка, а Сашка? Слыш, ты покемарь там попробуй, глядишь, оклемаешься… а ты Пор — зверь, умотал парня, — ржёт Балу, а не дождавшись ответа, переводит взгляд с ночной дороги, в зеркало заднего вида, в котором отражаются пассажиры. Его взору предстаёт умильная картина придремавшего Реника и устало прикрывшего глаза Поручика, что, кажется, отключился от реальности, но не уснул. Саша, уютно приобняв себя руками и почти иконописно разметав тёмные высыхающие волосы, пытался, видимо, принять более компактную форму, чтобы не растрачивать тепло зазря. Балу возвращает всё внимание дороге, уже периферическим зрением наблюдая, как коленки товарищей соприкасаются сквозь ткань и мерно стукаются друг о друга на каждой неровности дороги. В машине тихонько и мерно гудит горячий воздух, радио не работает, его Балу выключил, как только знакомые силуэты замаячили впереди. Больно музыка с помехами сбивала с панталыку. Удобнее перехватив руль, Балу, чувствуя какое-никакое спокойствие, вдавливает педаль газа в пол, нарушая разом кучу дорожных правил и игнорируя знаки движения. Лучше ему поторопиться и понадеяться, что в городе не будет вечерних пробок и дотошных ментов. События почти годичной давности как-то сами всплывают в памяти. Поручик сидит с остекленевшим взглядом, прокручивая всё это в голове, в туповатом оцепенении осознавая, что плавать он так и не научился, а стоило бы. Реника он тоже не поблагодарил как полагается. Вышло скомканно и неловко. А потом Сашка заболел, сильно заболел. Наверное, месяц провалялся с воспалением лёгких из-за злосчастного заплыва и в себя пришёл только ближе к Новому году. Там уж и не до «спасибо» стало… срок годности выветрился. — Как Яша? — Ренегат, устав сидеть в тишине, склоняется к плечу Поручика, так вовремя вырывая его из размышлений. Отвлечься от самоедства полезно. — Всё в порядке, — кивает Поручик, припоминая остаток пути до машины. Они все были на взводе. Яша трясся в молчаливой истерике, явно переживая что-то похуже царапины на горле, но на любую попытку поинтересоваться или дать возможность выговориться Балу предупреждающе смотрел на друзей. Шурик хотел поговорить дома, чтобы без лишних глаз и ушей. — Шурику тоже досталось, — пару раз кивает Ренегат. Он с рассеянным интересом крутит пистолет, что очень органично смотрится в широкой длиннопалой ладони. Кто бы знал, что Саша со своей ромашковой душой только вхолостую и может выпускать пули, — засмеял бы и не поверил. — Вот у него и спросишь, когда встретитесь, — Поручик очень скоро устаёт наблюдать, как мелькает заряженное оружие, поэтому беззлобно опускает руку на запястья Реника, останавливая его. Эта нервозность в последнее время настораживала. Саша нервничает всё сильнее с каждым разом, хотя ничего не поменялось. Поручик ни к чему не принуждает, вроде, а что-то между ними всё равно меняется. Как бы там ни было, но конкретно сейчас Александр чувствует себя спокойно. Те люди, которые каким-либо образом влияют на его состояние, живы и относительно целы. Ренегат, правда, страдает с очередным приступом тревожности, но это не то, из-за чего стоит переживать. Лето подходит к концу.***
В густой темени кухни не видно ничего: слышится тихий звон кружек в сушилке, шорох пакетов в гарнитуре. В окне, тлеющий тысячами и тысячами углей, засыпающий, убаюканный плеском Невы Ленинград. Он такой же, каким и был вчера, позавчера, неделю, месяц назад. Когда в жизни происходит пиздец, незыблемость вовне заставляет недоумевать. Шурик как всегда — пропадает по своим делам, но в квартире Яша больше не один. Их общая сожительница сверкает изумрудами глаз в темноте и, некормленная, садится в ногах Яши. Он смотрит вниз, на расплывчатую дымку из шерсти. Бандитские разборки — это хорошо, но обед по расписанию. В руке он безобидно сжимает неполный мешок развесного корма. Недавно в этой же ладони был зажат, совсем не безобидно, пистолет. И такая холодная уверенность двигала им тогда, что жутью пробирает до сих пор. Это всё не укладывается в голове, бродит мысли. Никакого ужаса, только одиночный, удачный выстрел. И лёгкая судорога в руках от отдачи. К ней не привыкнуть сразу. Следует тренироваться, отрабатывая навык, чтобы перестало переёбывать. Сухой корм звенит, отскакивая от краёв миски. Кошка мешается под ногами, Яша гладит пластичную спину, чувствуя мягкость шерсти и тепло, исходящее от кошки, отходит к окну, дожидаться Шурика.***
— Яха — полуночник. — Балу приходит в половину третьего. Недолго копошится у двери с ключами, а потом сразу проходит на тёмную кухню. — И спрашивается, что тебе не спится? — Саш, — напряжённо зовёт Яша и теряет свою уверенность. Вдруг не вовремя он? — Ау-шки, — тон Балу слишком расслабленный. Яша, грешным делом, даже тихонько втягивает носом воздух. Может, поддать успел? Да нет, вроде как перегара нет. — Устал? — Яша старается спросить это беззаботным тоном, всё равно в голосе сквозит какая-то потаённая надежда, что Шурик скажет нет. Хотя обратное очевидно. — А есть предложения? — Предложение-то есть, всего одно. Выйти из комнаты и совершить ошибку. — Есть… — кивает и продолжает: — Пойдём на улицу? Днём душно, парит в последние дни, на дождь… а сейчас свежо. — Да, на улице сейчас прохладно, осень кусачей будет. — Балу взъерошивает его волосы и отступает на шаг, оставляя на голове Яши гнездо. — Экий вампирёныш… — поддержав свою мистическую муть про полуночника предполагаемым вампиризмом Яши, Балу опережает его и добавляет: — Ну пошли. — Шурик успел только разуться в прихожей, а так стоял в косухе нараспашку, будто предчувствовал, что она ему ещё понадобится этим вечером. Побродить по сонному городу, который днём вытягивает из людей все жизненные соки. Поразмышлять на высокие темы, которые для Яшиного возраста не совсем приличны и не должны быть актуальны, по-хорошему. Яша торопливо кивает и спешит одеться. Балу решает занять себя кошкой, опускается рядом на корточки и гладит. Балу в приподнятом настроении мурлыкает себе под нос песенку Пьеро, без расспросов дожидается, пока Яша дёрнет вверх молнию, а потом вперёд него выскочит в парадную. Тут по обыкновению прогоркло воняет затхлостью и самокрутками, которые Яша и сам умело крутит из папиросной бумаги. Запах тяжёлый и тошнотворный. Тут нет света. Может, местная шпана выкрутила лампочки, а может, те просто потухли от старости. Яша впотьмах торопится на улицу, проскакивая газовую камеру. Шурик за ним. Звёзды на небе гаснут, небо тускнеет. — Зонт надо было взять. — Они выходят из подъезда, вдыхая полной грудью воздух, в котором витает скорый дождь, оглушительно захлопывая за собой тяжёлую дверь. — Куда пойдём? — Шурик смотрит в сторону неприметного переулка, в котором можно раствориться, как в портале в другой мир. — Не придумал. — На набережную? Мосты не застали… да и не поплаваем тоже, — второе, очевидно, шутка — плавать в Неве, где топят расчленёнку, не хочется. Сильно отвращает и мусор, что волнами прибивает к ограждениям. — Пойдём, — недолго думая соглашается Яша, силясь при том рассмотреть, что у него под ногами. На парковке, так же как и раньше, стоят машины. Кое-где между ними и человеку не протолкнуться. С утра часто можно наблюдать, как нерадивые водители с перекошенными от злости ёблами орут друг на друга и тычут пальцами в сторону безобразно припаркованных тачек. На детской площадке так же валяются камни, что символизируют футбольные ворота. Всё осталось таким же, каким было прежде, только вот он поменялся, незаметно, где-то глубоко внутри. Но поменялся.***
Ветер свежий, солёный, пробирающийся под одежду и треплющий путаницу волос. Яша дышит, наконец, полной грудью, размеренно и тоже будто бы по-другому — снова не так, как раньше. С тягой к жизни. С отчаянным желанием кинуться грудью под ветер. Тихий, пронзительный ветер. С Шуриком хорошо, спокойно, как с другими не было: каждую паузу не приходится плотно забивать пустой болтовнёй, возводя дворцы из мучительной неловкости. Они идут плечом к плечу, но при этом совершенно потрясающе молчат, каждый задумавшись о своём. Балу обыкновенно любит чесать языком — у него острый живой ум, ядовитый зуб и долбанутая тяга к бескорыстному спасательству. О, ещё Шурик умеет слушать, а это так подкупает. Большую часть жизни боявшийся открыть рот не вовремя, Яша с недоверием уличного пса с подпалинами на ржавых боках принимает то, что его не обязательно всякий раз будут затыкать и крыть хуями за оплошности. С ним можно — нужно — на равных. Недавно невесть откуда Балу приволок списанные из библиотеки учебники за седьмой класс. Отечественную историю с оторванной обложкой, скучное обществоведение и пухлую истрёпанную алгебру. Впихнул в руки получившуюся стопку и авторитетно заявил: — Среднюю программу ты должен усвоить. — А алгебра зачем? — Для общего развития. — И чё, прямо будешь домашку давать и уроки проверять? — Яша заподозрил неладное. Меньше всего в Шурике угадывался педагог. — А ты сам не дойдёшь до того, что это не мне надо? У тебя вроде как цель, у меня средство. Я могу посадить тебя на велосипед, но педали придётся крутить самому. О, и ещё. — Балу достал из кармана мятые деньги и всучил Яше, замершему с отвисшей челюстью. — Ходил в кино? Ну вот и сходи. В качестве уроков литературы они свободно обсуждали прочитанные книги. Балу советовал то, что по его мнению, могло Яше понравиться — особенно проходясь по авторам-диссидентам и советской запрещёнке: Набоков, Солженицын, Гинзбург — а потом с лукавым огоньком в глазах слушал, что тот скажет. Поблагодарит за достойный подгон или скривится и ответит, какое фуфло Балу ему подсунул. Они, бывало, горячо спорили, а потом говорили на бытовые темы, такие до нелепого простые, что делалось очень-очень смешно: купить молока или кефира? А! Ещё хлеба не забыть. Балу слушает его и слышит. И жить хорошо, и жизнь хороша. Яше иногда не верится, что такой человек, положительный со всех сторон, на самом деле правая рука и сооснователь преступной банды. — Как так вышло, что ты оказался тут? — Яша почему-то всё это время свято уверен, что у Шурика не может быть ситуации, напоминающей его собственную. Как-то не вяжется у него образ Балу с бесславным существованием беспризорника. Они как раз выходят на набережную, в паре метров шелестит чёрная винная Нева. Яша всматривается в профиль Шурика, гаснущий в тени, цветущий на свету фонарей. Яша знает, что он не любит затрагивать эту тему. Может быть, Яша толкается упрямым лбом в предел и Балу его пошлёт нахер? — Рассказать тебе? — Яша запальчиво кивает. Они спускаются по ступеням к колышащейся воде. На том берегу всё так же стоит большой-большой город, мерцающий и недосягаемый. — В половину четвёртого ночи безлюдно. — Балу становится на одну из самых нижних ступеней, там, где вода достаёт до его ног, Яша устраивается выше, оказываясь одного с ним роста. Шурик врезается бедром в замшелый камень. — Будь я не таким честным, ты бы сейчас слушал душещипательное враньё про мой тернистый путь к звёздам. — Яша негромко смеётся. Балу как всегда! — Да ничего необычного, Ях. Легко оказалось встать на скользкую дорожку, особенно легко с друзьями… я ж как думал: Мишаня пойдёт туда, сюда… ткнётся носом ни во что, да и закончится всё на этом, не начавшись. — Балу скребёт широкую бровь, гипнотизируя блики на воде, и спустя где-то с минуту вот такой задумчивой тишины продолжает: — А оно вон как вышло, втянулся он, следом за ним Поручик, а потом и я. Яша не улавливает в его голосе довольства — сухая ломкая досада. Понятно, что Шурик не наслаждается своим положением. А чем наслаждаться? Это кабала, которую Балу с упорством осла волочёт на собственном горбу. Он не говорит об этом, потому что не хочет вспоминать, потому что не его это жизнь. Перспективы ведь были. Мог иначе устроиться, а не гнить в смрадном болоте ошибок молодости, без возможности отойти от дел по причине «дружба». Дружбу штампом в паспорте не ставят, он себя ей сразу заклеймил мимо всех инстанций. Однажды увязавшись за друзьями, в надежде не потерять их, Шурик заплутал. Небо набрякло тучами. Они, как колтуны на мерцающей звёздами шерсти небесной собаки, вились и путались, обещая скорый дождь. Яша наклоняется, слепо шарит ладонью по шершавой, выстуженной поверхности камня. Видимо, в поисках плоского камушка, хочет бросить его в воду. Ему не везёт — камушков не находится, смыло все. Балу молча выуживает из кармана монету и протягивает Яше. С интересом наблюдает, как он примеряется, сильно замахивается и, наконец, бросает. Нева благодарно чавкает и проглатывает монету. По воде идут круги. Надо загадать желание. Лучше недосягаемое и несбыточное, чтобы стремиться к нему, стараться прыгнуть выше головы и всё равно не достать, чтобы цель была. И смысл в эти чёрные времена. Яша жмурится, от прилежного усердия белёсые брови сходятся на переносице, он быстро, молитвенно шепчет губами. Шурик ломает голову: что загадал Яшка? Загадал ли вообще. Яша без предупреждения стремительно взбегает по ступеням, оказываясь на мощёной булыжником мостовой, а в следующий миг запрыгивает на каменный поребрик. Пружинисто и упруго отталкивается, раскидывает руки, будто самолёт, и сразу оказывается на перилах, как балансирующий канатоходец, преодолевший не одну высоту. Балу, не ждавший такой прыти после бессонной ночи, усмехается и подстраивается под Яшку, и если что, попытается прийти на помощь, чтобы тот не окунулся… помнит он одних таких умников. Некогда господин М. повис над водой, зацепившись ремнём драных портков за ограждение, чудом не утопнув. Ноги быстро устают от напряжения, где-то в отдалении предупреждающе грохочет гром, сверкает молния в ночи. Зонтик бы действительно оказался не лишним, но что поделать? Балу не настоял, а пара минут в их случае погоду всё же делают. Яша спрыгивает, едва не потянув мышцы голенища, но обходится, он неразличимо шипит и с улыбкой смотрит, как Шурик дёргается в его сторону, готовый оттягивать от края. Балу не подаёт вида, но он рад ребячеству, будто не ждёт, что у Яшки после всего случившегося детство заиграет, ан нет — заиграло, и ещё как! Ночная набережная остаётся позади, а дальше мелькают бесконечные дворы-колодцы и острова пустующих детских площадок. Яша понимает, что они собираются навернуть внушительный круг и обойдут чужие улицы и дома — выползут чёрт-те где. Ветер цепляется за кудри, а роскошную копну волос Шурика так и норовит перекинуть ему на глаза. Яша вертит головой, пытается зацепить взглядом какие-либо ориентиры. Типа надписей на стенах: «Цой жив», «Пушкин жив», «Котелок жив», который также, по мнению местной шпаны, был бессмертен. Яша замечает красную букву «А», взятую в «О». Он смутно припоминал район. Может быть, мельком пробегал когда-то раньше. Все дворы одинаково серые и совсем не запоминающиеся. Не упомнишь так с лёту. У очередной площадки Шурик и Яша, не сговариваясь, замедляют шаг. Переглядываются, будто прочтя мысли, намерения во взглядах, и почти одновременно стартуют с мест. Торопятся, по-мальчишески цепляясь за одежду, рукава и воротники, карманы… спешат опередить друг друга, чтобы вперёд другого грохнуться на покосившийся круг с сидениями. Балу не поддаётся и первым падает в узкое подобие кресла, предназначенное определённо под другие, более компактные габариты. А вот Яша подлетает вторым, но зато почти нормально вмещается и сразу же ржёт, прикрывшись кулаком, наблюдая за тщетными попытками Шурика усесться, чтобы не начать соскальзывать и не упираться косточками в острые пластиковые края. Именно в такие моменты он начинает в полной мере осознавать преимущества своего роста и сложения. — Есть ещё порох в пороховницах! — откровенно веселится Балу, а сам смотрит, как Яша, уперевшись ногой в засыпанный пылью и песком ровчик, отталкивается, и они начинают слабо крутиться. — А это мы щас и проверим, Александр Валентинович! — Бесяка, меня ука-а-чивает! По всем законам физики их тут же вдавливает в трубы, что за спиной, но Яшу это не останавливает. И Балу вроде как тоже. — Не прибедняйся! — Яша не зверствует, раскручивать их, как космонавтов-испытателей, не собирается, а то мало ли, действительно на орбиту улетят. Они крутятся против часовой стрелки, отматывая время вспять.***
Августовские ночи холоднее июльских, июньских, холоднее сладких майских, когда в воздухе горьковато пахнет каштанами и скорым летом. Лениво и бессмысленно перешучиваясь, не имея больше желания балагурить и вспоминать кусачую молодость, к затронутой на набережной теме они больше не возвращаются, пропадает необходимость, а снова повышать градус напряжения не хочется, им так удачно удалось его сбить. Балу то и дело зевает и качает лохматой головой, как большая белая собака, стряхивающая морок усталости. Вот так всегда. Выйдешь минут на сорок, потеряешься во времени, а там окажется, что в одном из колодцев угодил во временную яму и прошла пара часов. Незаметно, за бессмысленными бродилками. Иногда это играет на руку, когда откровенно, без суда и следствия, приходится убивать время, чтобы оно не тянулось мучительно долго, что и терпеть это невозможно, а девать себя некуда. А иногда играет злую шутку. Можно закрутиться, завертеться в одинаковых переулках и путях, а потом опоздать где-то или вовсе потеряться. Случается и такое. А иногда… ладно, с Яшей гораздо чаще, чем иногда в последнее время приключаются разные ситуации, в которых он не хочет оказываться. Жизнь его мнение не учитывает и остаётся насмешливо глуха, безмерно шкодлива и без особого смысла жестока. Впрочем, когда это жестокость имела особый смысл, а не была суррогатом беспомощности?.. Возле универсама трётся и галдит стаей грачей человек пять, если судить по голосам и красным столбикам выгорающего табака. Яша с Шуриком предпринимают честную попытку пройти, не привлекая лишнего внимания, но кого бы это трогало. Прошмыгнуть мимо, пользуясь рабочим правилом: «Моя твоя не знать, э», хорошая идея, но их доёбисто освистывают, из простого расчёта — почесать кулаки. — Э-э, голубки, бля! Шурик, не отрывая взгляда, который можно приравнять к оскорблению, от небольшой компании, на которую они с Яшей имели несчастье напороться, чуть наклоняется к нему, произносит вполголоса: — Как относишься к забегам на неопределённые дистанции в энное количество времени? — Яша, ощущая сердце в горле, в тон отвечает: «Почтительно», отступая вслед за Балу на пару шагов назад. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, к чему тот клонит. Под нестройные выкрики и разбойничий свист они синхронно разворачиваются к дворовым хулиганам спиной и со всех ног срываются с места. Яша смутно помнит эту местность, но он хорошо ориентируется в пространстве, поэтому без проблем воскрешает в памяти опознавательные знаки, которые помогут. Шурик соображает быстрее, хватает Яшу за предплечье и тащит за собой, за угол здания, чтобы там, не сбавляя скорости, запетлять меж дворов. Яша никогда не сомневался в физической подготовке Балу, в своей собственной тоже никогда не сомневался, потому что часто от резвости зависело, насколько херово ему будет поутру. Просто херово, потому что он забыл, когда жрал в последний раз, или очень херово, потому что его отмудохали берцами с металлическими носами по почкам и голове. Раньше ему часто приходилось бегать, потому что трудно дать отпор, когда вес болтается на крайней отметке, близкой к дистрофии. Кто-то просто глумился, как над бездомным котёнком, которому привязывали консервные банки к хвосту и, покатываясь, наблюдали за метаниями; кто-то месил ногами. Приходилось соскребать себя с асфальта. Прохожие иногда вызывали скорую. Однажды он на месяц загремел в больницу с разрывом селезёнки. Но сейчас ему весело! Яша мстительно рад, что Шурик никогда не расстаётся с ТТшником, и, если что, шпана точно обсоссытся, когда взрослый мужик достанет из широких штанин дубликатом бесценного груза волыну. Лёгкие горят от заполошного дыхания. Надо бы устраивать себе пробежки по утрам, чтобы не растерять сноровку! Их новые знакомые оказываются очень настырными и очень пьяными и отставать не хотят. Желание найти приключений на собственные задницы слишком велико — просто непреодолимо — но Яше бодливости тоже не занимать! Поэтому когда он напрягает глаза и в густой креплёной темноте замечает приоткрытую подвальную дверь, то недолго думая притормаживает и, не позволяя опомниться или задуматься хоть на пару мгновений ни себе, ни Шурику, находит его ладонь, уверенно сжимает тёплые пальцы и жестом, он не уверен, что хорошо различимым на бегу и в отсутствии света, указывает вправо. Он чувствует себя одновременно как когда-то раньше, но в то же время совершенно по-другому. Вроде бы снова убегает Яша, снова от толпы, но теперь не от отчаянного страха быть пойманным и избитым до полусмерти, а потому что теперь он совершенно точно не один! Яша ощущает щемящий восторг от чувства, что разливается у него за грудиной, чувствует, как Шурик в ответ сжимает его прохладную от нервов ладонь, и дышать сразу становится тяжело, будто он подавился воздухом, которого стало как-то много. Вперёд себя Яша пропихивает Балу, закатывается следом и по неосторожности едва не улетает в недра подвала, но Шурик удерживает его за шкирку, помогает остаться на месте. Они неловко топчутся на месте, никак не могут разойтись, а потом Балу наконец с размаху упирается спиной в стену. Яша пристраивается рядом. Он шумно дышит, чувствуя, как сердце бухает в горле, но при этом на губах непроизвольно растягивается улыбка, а Шурик рядом сдавленно фыркает, потом смеётся. Яша не видит, но слышит и чувствует, как Балу упирается ладонями в свои колени. Наклоняется, чтобы восстановить дыхание. — Умотал меня, ей-богу умотал… — Где-то недалеко шурупами рассыпаются ругательства и топот компании, стадом проносящейся мимо. Конечно, Яша бы отродясь не увидал эту подвальную дверь, если бы раньше подвалы не были нужны ему так часто. Балу и Яша заговорщически замолкают, дышат через раз — грудь распирает пожаром. Яша готов поклясться своей треуголкой, что Балу в этот момент накрыло такое же озорство, как и его. Именно поэтому они бросились бежать, что одни пятки сверкали, а не начали кичиться положением бандитов. А могли, вполне себе могли. Шурик начал бы стрелять по коленям, Яша бы идеологически поддерживал. — В следующий раз оказывай сопротивление, — говорит Яша, и его слова тонут в грохоте. В оставшейся тёмной щели прохода зажигается цинково-белый свет молнии. Начинает накрапывать дождь. — …А зонт всё-таки не помешал бы… Постояв недолго, они переглядываются и ничего, никого не опасаясь, хохочут. Вторя грохоту улицы и порывистому ветру, что разгоняет спёртый воздух затхлого подвала. — Вы кто такие! Идите нахуй отсюда! — хрипит груда свалья пропитым голосом и разражается туберкулёзным кашлем, перерастающим в рвоту. Яша и Шурик обалдело врезаются в дождь, только у подъезда сообразив, что это был всего лишь бомж.***
Шагая по лужам, Горшок успевает влить в себя банку Невского тёмного пива, и ему делается беспричинно весело. Вглядываясь в меняющиеся цифры на домах, он ищет нужный. Адрес, который выделяется среди прочих тем, что принадлежит человеку, которого Миха хочет увидеть, а позвать не может. Не должник и не заказ, а адрес — не кабак и не стрипуха… на лицо наползает туповатое выражение с одуревшей улыбкой: шибко не хочется портить столь замечательный день чьими-то смертями и клубной грязью. Для разнообразия. По улице неохотно ползут промокшие люди, недоверчиво закрывающие зонтики. Миша цепляется рассеянным взглядом за идущую навстречу женщину — она тащит за собой упирающуюся девчонку с забавными косичками. Девчонка тормозит пятками и капризно притопывает, грязные брызги летят во все стороны. Малявка замечает его, супит незаметные брови, показывает язык, а Горшок озорно подмигивает ей, тут же расплываясь в широкой улыбке и краем глаза замечая неприметный ларёк. Постояв, подумав, Горшок берёт ещё пару бутылок «Медвежьей крови». Расплачиваясь, Миха смеётся, напоминая придурка. О! Как Балу подозрительно на него смотрел, когда Горшок озвучивал свою просьбу узнать и рассказать про какого-то пацана из Купчино. Шурик умный малый — сразу признал в пацане Андрея Князева из больницы. Балу, конечно, задал несколько вопросов о таком животрепещущем интересе и его природе, но получив в ответ: «Мне надо», отцепился, вспомнив, с кем он вообще говорит. Сто процентов пожелав Андрюхе удачи и понадеявшись, что Миха не наломает дров больше, чем уже есть.***
Лето неотвратимо подходит к концу. Небо лихорадит, то и дело прорывает мелкой моросью. Такая погода держится последнюю неделю лета, а вот в пятницу выходит солнце, озорно скачет по лужам, заглядывает в стёкла домов и замирает: величаво и спокойно, будто навещает серый город чаще. Внаглую курить на балконе Андрей теперь так часто не решается. Мать ещё с прошлого раза прознала и одним своим взглядом говорила, что лучше не испытывать её терпение такими выкрутасами, а то можно и без ушей остаться, которые она не пожалеет в случае чего. Минут двадцать назад на город вновь вылился дождь, промочил жёсткую выгоревшую траву и асфальт, омыл старые дома, но после него выглянуло солнце — вечер заиграл тёплыми красками последних летних дней. Выйдя из подъезда, вдыхая полной грудью, Андрей прикрывает глаза. Пахнет прибитой пылью и сырым асфальтом. На ступенях он тянется за спичками и сигаретами. Небо притягательно тёмное — тучи снова разревутся, но Андрей этого дожидаться не станет, зайдёт домой, как и обещал матери, займётся своими делами. Комиксы порисует или скабрёзные шаржи — персонажей дофига. Бодрым пружинящим шагом Князь плывёт до песочницы. Щурясь, водит взглядом из стороны в сторону, по окнам и соседним домам, ловит солнечных зайцев. Глаза слезятся от яркого света, поэтому Андрей прикладывает ладонь ко лбу, словно козырёк кепки, и садится на облезлое дерево. Промокший, потемневший песок со временем растерял все свои цыплячьи краски и был печально сер. Крупные песчинки тихо хрустят под подошвами обуви и липнут к ладони, которой Андрей упирается в доски. В голове пусто. Князь сейчас в том самом меланхоличном настроении, когда вокруг может происходить полная анархия, а он будет сочинять тоскливые стишки и смотреть на мир сквозь завесу синего дыма «Беломорканала». Вот на стуле я сижу, во все стороны гляжу, Представляю себя я в виде грозного царя. Но больная голова мне всё портить начала, И теперь представляю я, будто свергнули меня. Убегаю я, но вот окружил меня народ, Выстрел, крик, в крови земля, и у дуба дохлый я. Из подъезда выходит бабка с ковром, свёрнутым в худую трубочку подмышкой. Она бодро семенит до турников, которые Князь так удачно не занял, и, кряхтя, перекидывает ковёр через блестящую перекладину, поспешив обратно к подъезду. Андрей торопится закурить. Выпуская упругую струйку дыма, он вновь слышит шаги — более увесистые и вальяжные. — Молодой человек, у вас свободно? Князь закашливается и вертится на месте, как волчок. Вся его напускная меланхолия слетает, словно не бывало. Ему этот голос в кошмарных снах слышаться будет! Андрей видит сначала армейские запылённые берцы, чёрные, непонятного вида штаны, а потом и знакомую кожанку. В вороте кожанки торчит так же хорошо, ёб вашу мать, знакомая, ухмыляющаяся рожа. — Молодой человек, чего вы так побледнели, будто смерть увидели? — зубоскалит материализовавшийся из ниоткуда залётный гость. Князь лупится на него во все глаза, руки-ноги разом отнимаются от испуга. — Молодой человек, вы не язык разом проглотили? — продолжает Горшок, театрально кривляясь и стукнув Князя по горбу. Не дожидаясь, когда Андрей наскребёт хоть что-то в своём словарном запасе, Горшок по-свойски падает рядом, пиная острой, как прежде, коленкой. — Вы следите за мной, да? Что вам от меня надо? — Михаил закатывает смеющиеся глаза. — Да нужен ты мне больно. — Тогда я не понимаю. — Горшок на него умильно глядит, как обычно смотрят на цирковых мартышек, и шумно отхлёбывает Медвежьей крови. — Зачем вы пришли? — Ручки развязал, подвала поблизости нема… что, смелость, я погляжу, отрастил? — При упоминании минувших событий Андрей икает и, наплевав на то, как выглядит со стороны, вместе с сигаретой отодвигается от Горшка подальше. — Да не ссы, ё-моё, шучу я на самом деле, шу-чу, понимаешь, да? — Миша протягивает к Андрею свои загребущие лапы и в обыденном жесте закидывает на плечи. — Борщанул я тогда? — Вам виднее, — сухо отвечает Князь. — О здравии справиться пришли? — Андрей неуютно передёргивает плечами, прижатый к горячему боку, мысленно добавляя: «Хорошо бы не за упокой». Горшок в этот момент как раз вкусно зевает, обдавая тёплым дыханием и запахом забродившего винограда, проглатывает смешок. — Это само собой! — трясёт головой Михаил, и его длинные волосы щекочут лицо. Ну, если о здравии, то и Андрей собственными глазами видит подвижки. Он невольно сравнивает Михаила Юрьевича из больницы и Горшка из подвала. Выходит что-то новое. Прошедшее время однозначно пошло ему на пользу. Отъесться как следует Михаил Юрьевич не успел, но зато уверенно стоял на своих двоих, так ещё и с бухлом разгуливал! Улучшения налицо. Князь понимает, что над событиями в жизни не властен. Стоит ли в таком случае сотрясать воздух? Пусть всё идёт как идёт, а он посмотрит, что из этого выйдет. — Так вы бандит, значит. — Андрей глубоко затягивается, прямо на Михаила не смотрит, а периферией чутко ловит его эмоции. — Как это я сразу не догнал? И манера при вас, и нахрапистость, и смотрите вы так, будто пристрелить можете… недурственно, Михаил Юрьевич, недурственно. — Князь заинтересованно стряхивает пепел со штанины. — Ты это, понятия разделяй-то, ё-моё, тёплое от горячего. Не бандит, Андрюх, я. Мы братва, понимаешь, да? Бандиты — это те, которые простых людей грабят. — А вы честные люди, конечно? — Да! — в упор не замечая издёвки, искренне голосит Михаил, обрадованный, что его мысль уловили. Андрей ненавязчиво выскальзывает из-под властной руки и думает, что бандит он и есть бандит, как его ни назови. Влага от прошедшего дождя сверкает на солнце, и облезлая краска каруселей и качелей кажется ярче. На турниках висит пёстрый ковёр, к которому возвращается бабка с фиолетовой выбивалкой, недобро косясь в их сторону. Князь и без того догадывается, что они с Горшком смотрятся колоритно. Андрей в расписной рубахе и Горшок — криминальный элемент со всеми вытекающими. По-хорошему, им бы свалить. — Напитки спиртные распиваете на детской площадке, посреди бела дня! Как не стыдно?! — бабка, которая остановилась недалеко от них, вместо того, чтобы вытряхнуть заждавшийся ковёр, замахнулась выбивалкой на Михаила и Андрея. Горшок так неудачно дёргается, что чуть своё драгоценное вино не проливает и протестующе мычит, уходя с линии атаки. — Попрошу! — Горшок, готовый защищаться и отстаивать свою честь до последнего, выставляет вперёд костлявый палец, торопливо вытирая рукавом подбородок. — Не вижу ни одного ребёнка! — Он быстро скашивает оценивающий взгляд на Андрея, видимо, решая для себя, что тот за ребёнка уже не считается. — Скока тебе? — Семнадцать. — Здоровый какой, кабан! — ржёт Михаил. Андрей из-за дёрнувшегося Горшка роняет сигарету и всё это время уныло наблюдает, как она, недокуренная, всё ещё малость дымящаяся, укатывается от него, вывалянная в грязном песке. Князь не горит желанием устраивать разборки с местными пенсионерами, мимо которых ему ещё ходить и здороваться, но Князь уже замечен в компании бухающего на детской площадке взрослого мужика. Детей тут, конечно, нет, но бабку это не убеждает. Это сейчас их нет, а пройдёт пять минут, десять, и появятся! Посмотрят на это безобразие и обязательно возьмут пример. Михаил уморительно не понимает, с какого перепугу с него обязательно возьмут пример чужие дети, когда все должны думать собственной головой и слушать родителей. А тем более, почему это они обязательно завершат свою жизнь под забором?! И это учитывая, что под заборами он давненько не валялся и замечен в подобном не был, а когда был… то было это давно и неправда! — Пойдёмте отсюда, Михаил Юрьевич, пока она не разошлась и правда нас выбивать не начала. По Горшку видно, что сдавать свои позиции он не хочет, раззадоренный вином и спором, но Андрей уже встаёт, а это значит, что Горшок как хочет, а он уходит и отказывается дальше ломать комедию, в которой они по какой-то причине стали главными героями. Обменявшись презрительными взглядами, бабка и Михаил без членовредительства, на радость Андрею, расходятся. Горшок хвостом следует за ним. — Карга старая! — с чувством сплёвывает Михаил, и Князь не выдерживает, смеётся. — Ты это вообще видел, ёпт? Напитки спиртные, ё-моё! — передразнивает Горшок, не замечая, что Андрей смеётся над ним. — Да тут градусов как в кефире! — Князь не влезает с тем, что винцо у Горшка крепкое, под двенадцать градусов, да и бутылка — не кефирный пакетик. Прицепиться есть к чему. — Не стыдно детей портить, Михаил Юрьевич? — шутит Князь, но Михаил, принимая всё за чистую монету, досадливо сопит. — Прикалываешься? Где ты детей нашёл-то, ё-моё? Ты, что ль? — Горшок в конце добавляет звучное, раскатистое «ха!», снова нарываясь на неодобрительный взгляд бабки, но та его уже не интересует. Андрей куда занимательнее. — Взрослым людям — виднее, — неопределённо отвечает Андрей и наблюдает за реакцией Горшка. — Ебал я этих взрослых людей! — запальчиво отзывается он, брызжа слюной. Князь, не дрогнув лицом, проводит ладонью по щеке. Михаил Юрьевич поднабрался. Они подходят к нужному подъезду. Останавливаются, Андрею немного неловко в повисшей тишине и пропадающих за тучами последних лучах солнца. Михаил Юрьевич, очевидно, знает, где Князь живёт, и может завалиться когда взбредёт в голову. Роскошно. — Ладно, бывай… увидимся ещё. — Горшок лихо машет рукой и обворожительно скалится, явно вечером довольный. Андрей несмело кивает, прощаясь, не до конца уверенный, что хочет «увидеться ещё», но кто его будет спрашивать, да?