***
Когда от яблока остаётся одна кривая и размокшая от воды веточка, Маша натренированным слухом снайпера слышит неторопливые шаги. Не Шурик, думается ей, и в поле зрения вплывает Яшка. Он добродушно и просто улыбается, даже ладонь в приветственном жесте вскидывает. Маша подвигается на своих пеноблоках и шлёпает ладонью, приглашая сесть рядышком. — Он променял тебя на документы? — понимающе отзывается она. Звучит скорее как утверждение, нежели как вопрос. Яша снова улыбается и радуется, что его не припахали копаться в документах снова, от бумаг тошнит. Он ничего в этом не смыслит, и попытки привести архивы «Конторы» в порядок вгоняют Яшу в уныние. — У него возникли «непредвиденные трудности». — Яша изображает кавычки в воздухе и резво запрыгивает к Маше. — Да он просто пароль забыл, вот и избавился от свидетеля, чтоб не позориться, — со знанием дела кивает Маша и, замахнувшись, выкидывает веточку. Яша фыркает, живо представляя, как Шурик пытается разобраться в путаных комбинациях, всё никак не находя нужную. Иногда приятно вот так посидеть в хорошей компании, говоря ни о чём, поддерживая абсурдные темы и улыбаясь друг другу. Когда в ленивом диалоге образуется пауза, Яша задумывается о том, что неплохо было бы попросить Машу рассказать о том, как научиться стрелять. То есть… стрелять он и так умеет, разумеется. Балу сажал его рядом и объяснял, что с пистолетом делать и как пользоваться, но до мастер классов не доходило, хотя хотелось. В момент выстрела всё равно рука дёргается. То ли от отдачи, к которой тяжело оказывается привыкнуть, то ли это психологическое. Непонятно. А может, и всё вместе. — Маш? — Яша оглядывается по сторонам. Недостроенный дом стоит на отшибе, проблем возникнуть не должно. Решиться бы только озвучить просьбу, да понадеяться, что Маша согласится помочь. В знак того, что слушает, она замычала. — Не могла бы ты… рассказать, как стрелять нормально? — быстро выпаливает он и решительно смотрит Маше в глаза, та остаётся невозмутима. — Яш, да как же рассказать? — интересуется она, а Яша ждёт продолжения: — Это как на машине ездить, понимаешь? — Машка лениво болтает ногами, стукаясь пятками кроссовок о губчатую поверхность блоков. Яша неуверенно кивает, не совсем догадываясь, к чему она клонит. — Надо самому брать и делать, а не слушать, что говорят те, кто гипотетически ездил и предполагаемо знает как, — заканчивает она пример, и становится понятнее. — Ну ты ведь не гипотетически стреляла и не предполагаемо знаешь, как это делать? Ты ведь действительно снайпер. — Маша улыбается. — Ну снайпер, ну стреляла, — перечисляет она, спрыгивая и отряхивая задницу, та немного побелела от блока. Яша упирается ладонями в край и чуть наклоняется. — Но в этом деле теория не так важна, как практика… давай-ка вставай! — требует она, Яша слушается. Маша хватает его за запястье, стягивая на сухую землю. Дожди после лета прекратились. — Я тебе не расскажу, а покажу! Воодушевлённая, она подскакивает к поленнице с дровами, хватая чурки в обе руки разом. — Чего встал? Давай помогай! Будет тебе мастер-класс. — На её лице расползается мальчишеская ухмылка. Быстро оттащив вдвоём косой стол, который в скором времени должен был перекочевать на свалку, и оставив его на приличном расстоянии для выстрелов, расставили на нём в ряд пяток поленьев, которые очень не хотели стоять ровно. Яша вынимает пистолет из-за пояса. Они возвращаются обратно к блокам, где Яша отдаёт оружие Маше и встаёт смирно, ожидая, когда «мастер-класс» начнётся. Маша управляется с пушкой ловко. — То, что ты сейчас увидишь, не более чем красивая картинка… никто перед тобой в шеренгу выстраиваться не будет. — Яша ёжится — свой первый выстрел, закончившийся жертвой, он реализовал из положения лёжа на спине. Маша становится, вытягивая перед собой обе руки с пистолетом. Оружие при ней смотрится гармонично. Яша позволяет себе окинуть её восхищённым взглядом. Маша целится недолго, а потом стреляет. Не промахивается. Яша шутит, что она снайпер и по-другому быть просто не может! Полено прошито насквозь, щепки разлетаются в воздухе зрелищно. — Давай. — Маша перехватывает пистолет за дуло и протягивает Яше. У Яши потеют ладони, и он торопится вытереть ручонки о штаны, а потом с решимостью принимает оружие. Настоящий пистолет очень тяжёлый. Он знает, что игрушечные совсем-совсем не такие. Когда Яша впервые взял настоящее оружие в руки, то очень сильно удивился, хоть и не подал виду, а чего он ожидал? Поведя плечами и перебирая пальцами, Яша чувствует готовность. Он встаёт удобнее, выдыхает и только собирается зажать спусковой крючок, вплотную сзади становится Маша. Она прижимается грудью к его спине, а руку кладёт поверх его на магазине, вторую, к слову, хозяйски пристраивает на талии. Решимость растворяется вместе с расстоянием между ними, Яша сглатывает и косится на сосредоточенное лицо Маши, что, сощурившись, ведёт взглядом по мишеням, выбирая выигрышный ракурс. — Не стой столбом, малыш. — Она слегонца толкает Яшу бёдрами, намекая сдвинуться. Настойчиво тянет перекрещенные руки вверх и вбок. — Вот так, целься чуть выше, не промажешь. — Маша прикусывает кончик языка и, хлопнув Яшку по плечу, отходит в сторону. — Затейники… о, Машка, ты как! А с Реником возиться отказалась! Не Мышь ты, Машка, а крыска! — Такой свиньи не ожидал никто. Униженная и оскорблённая, Машка вспугнуто оборачивается на Балу, мелькнувшего в окне без стеклопакета, а Яша в момент нажатия спускового крючка дёргается, и пулю он выпускает не в полено, а в холостой полёт в сторону Шурика. Балу чудом уклоняется, ныряя вниз. — Саша, да чтоб тебя… — Балу маскирует выдох облегчения. И никто никогда не узнает, как он незаметно убирает пистолет. Хоть бы его предупредили о своей самодеятельности! — Ну-ну, охотники на брёвна. Пойдёте чай пить? Мы по дороге в магазин заехали. — Маша с Яшей переглядываются, а Балу упирается руками в подоконник, подаётся вперёд со смешинками во взгляде, рассматривая, как просто их оказывается заинтересовать.***
Двадцать минут проходит с начала пары, а Князь лениво курит под козырьком реставрационки и не чешется. Одно дело — сидеть на профильных дисциплинах, а другое — на потоковой лекции по сраной философии. Андрей из принципа там не появляется и не планирует. Вокруг пусто, ни души. Пацаны шумной компанией упиздовали в наливайку, звали и его, но Андрей предпочёл своё собственное общество чужому. Князь достаёт из-за пазухи маркер, зубами срывает колпачок, воровато оглядывается и пишет на стене:Каким бы умным ни казался человек, Каким бы славным ни давал он жизнь идеям, Но всё же в полном одиночестве вовек, Он был и будет шалуном и прохиндеем.
Вспоминается Горшок, которого Князь невольно сравнивает с Михаилом Юрьевичем из больницы и незнакомцем из магазина. А всё-таки сразу он показался Андрею странным! Вот с аурой такой устрашающей ходит — сразу всё по ебалу понятно, кто он и что из себя представляет. Воют покрышки, наматывающие асфальт, — опять какой-то долбанутый мотогонщик пытается взлететь. Чё им по земле не ходится, скотам? Довольный Андрей оборачивается, когда в спину прилетает злой визг тормозов и бандитское: — Э, бля! — Рассыпающимися гвоздями звенит весёлый хохот в затихающем рёве мощного мотора. Поглядите, радости полные штаны! — Михаил Юрьевич! — Андрей не без удивления приветствует Горшка, тормознувшего неподалёку. Щелчком выбрасывает окурок, лихо перемахивает через выбеленные перила. Высокий, худощавый мужик с криминальным хлебалом, в битой кожанке и на мотоцикле, не абы каком, навороченном, массивном, таком же мрачном, как и его седок, впечатление создаёт что надо. — А чего вы, собственно, тут?.. — Горшок, не дослушав, кидает Андрею в живот затемнённый шлем. Князь ловит, прижимая к себе. — Чего я, собственно, тут забыл, да? — Михаил скалится и на нахмурившего брови Андрея откровенно ржёт. — Да так, мимо проезжал, вспомнил, что ты в… — выразительно хмурится, поигрывает пальцами на руле, будто это поможет вспомнить, а потом поднимает глаза — вот же, всё написано: «Реставрационно-художественный колледж». — В реставрационке штаны протираешь, дай, думаю, загляну. — Жмёт плечами, будто это само собой разумеющееся для криминального авторитета! — Чё загруженный такой? Вольно, ё-моё. Подходя к мотоциклу, Андрей вертит в руках шлем, как большое чёрное яйцо. Всё-таки как-то неловко Михаила Юрьевича заставлять ждать. Занятой человек, наверное. В отличие от повесы Князя. — А вы? — Кивает на цветущую сединой башку. — Вожу один. — В тёмных глазах молчаливое покровительственное «уступаю». Нахера, спрашивается, когда Андрей не просил. Ясно, что шлем шёл в комплекте, Миша его хорошо если пару раз использовал по назначению. Хотя и это вряд ли — ни царапины, а вот мотоцикл… сразу видно, что обкатанный, пользованный. Про некоторые царапины Князь и думать боится, уж больно напоминают рубцы от пуль, прошедших по касательной или куда более глубоко. Взгляд как раз цепляется за пару таких потёртостей. — Садись давай, вылупился. И правда, лучше поторопиться. Во-первых, нежелательно Мише отсвечивать своей фактурной физиономией, а во-вторых, не надо ей отсвечивать в такой близости от Андрея. Нет, это, конечно, всё замечательно! Член группировки и совсем не животное в человеческом обличии. Шаблоны порваны, но Андрею боязно. Немного подумав, взвесив, как говорится, все за и против, он со скрипом шестерней решается. Смысла стоять и ломаться нет. Горшок на это паскудно улыбается. Ещё чего будет припоминать и шутить, что Андрей жеманничает, словно целка. — А как тут… за что держаться-то? — Князь с сомнением поглядывает на мотоцикл, примеряется, как к необъезженному жеребцу. Никаких ручек не замечает, кроме, разумеется, тех, за которые держится Горшок. — За меня. — Михаил приосанивается, скрипит куртка на плечах, звякают металлические ремни и заклёпки. Андрей натягивает шлем, забавно цепляя мучительно пунцовеющие уши. Горшок смеётся незаконно красивыми глазами. Повинуясь какому-то совершенно дикому порыву, Князь показывает Михаилу фак. Горшок продолжает смотреть так, что Князь, не удержавшись, шумно сглатывает и спешит шмыгнуть за его спину, мёртвой хваткой вцепившись в кожаное сидение позади и зажав его бёдрами. Мотор ревёт по нарастающей. В голове угадываются мотивы Сектора Газа. Радуясь, что он не подружка Горшка и у Князя нет никакого цикла, чтобы прекратиться, Андрей легко смыкает руки на поясе Михаила. Князь плохо разбирается в мотоциклах, но конкретно тот, который утробно урчит под ними, вроде бы американский Харлей Дэвидсон, а не чехословацкая Ява. Мотоцикл срывается с места, и лёгкое прикосновение инстинктивно превращается в мёртвую хватку. Крепкая спина дрожит от заливистого смеха, а из-под колёс валят укрывистые облака пыли. Здание реставрационного училища остаётся позади.***
— У меня ваще-то пары ещё, Михаил Юрьевич! — орёт Андрей, перекрикивая ветер. — А? Громче! — Михаил приставляет ладонь к уху. Мотоцикл виляет, будто заправленный не бензином, а водкой. А всё потому, что Горшок неправдоподобно разыгрывает из себя недослышащего. — Да ладно, ладно, не кисни! Ты б всё равно не вернулся тухнуть в аудиторию на самом деле, мне-то не заливай. Горшок выравнивает руль, ищет взглядом, куда свернуть, чтобы срезать. — Нихуясе вы деловой! — голос звучит приглушённо из-за шлема, поэтому Князь наклоняется вплотную к чужому уху. Настолько, насколько его положение вообще позволяет. — Чё бормочешь, обморок? — хмурится Горшок, не улавливая суть вопроса, и выжимает до упора, обгоняя зазевавшегося водителя копейки, так ещё и говорить успевая, и вертеть своей башкой по сторонам, едва не в триста шестьдесят градусов. Князь невольно сравнивает его с филином. — Всех, говорю, подряд подвозите, или я у вас на особом счету? — Ладонь Андрея, уже порядком онемевшая от попутно бьющего ветра, ложится Михаилу на плечо. Князь аж приподнимается над сиденьем, чтобы трещать Михаилу Юрьевичу в ухо. — А-а… Нет, почему же? Только тех, кого грозился кончить, — рокочущий в такт мотоциклу смех разливается в животе холодом. — Вы сегодня в ударе, я посмотрю, — мрачно и тихо бормочет Князь, сквозь шлем вглядываясь в темнеющий впереди затылок. Волосы с нитями седины причудливо змеятся в потоках прохладного солнечного света и ветра. Сам Андрей защищён от подобного шлемом, хотя, если здраво рассудить, его три былинки ветер так приглядно развевать не будет, коротковаты. Он всегда коротко стригся, а перед первым учебным годом так и вовсе обрился налысо после бурного лета в Голубково. Страха нет. Если бы Михаил хотел его прибить, то не мчали бы они по оживлённой автостраде в обнимку. Князь ничего не понимает, но ему интересно. С этим можно работать. Мелькают знакомые девятиэтажки и колодцы, которыми Андрей в обычное время возвращается домой. Он заглядывает в битком набитые автобусы, играется с ветром, пытаясь поймать негодяя в кулак, но каждый раз упуская. Князь свято верит, что это его ребячество остаётся незаметным для Горшка, но он как-то упускает из виду, что тут, так же как и у машины, есть боковые зеркала, в одно из которых Миша со снисходительной усмешкой наблюдает за ним, не пытаясь спугнуть или помешать. — Как тебе на парах? — Мотоцикл замедляет свой ход, а Миша внезапно задаёт вопрос, который обычно всегда интересует родителей, Андрей вздрагивает. На парах было никак. Князя тяжело заинтересовать чем-то, что выбивается из его собственных представлений об интересах. Рисовать он любит, занимается этим с детства и знает, что получается у него хорошо, с фантазией проблем нет. А вот в художку поступить не смог: провалил творческий экзамен и едва не разочаровался в себе. Нет, ну что это такое?! Вместо захватывающих сюжетов, что разворачиваются у него в воображении, нудные преподы требовали от него подчиняться правилам композиции, складывать пальцы, елозить ими по листу бумаги, вымеряя композиционный овал, который нужен был только идиотам. Неужели он сам не в состоянии догадаться, что если картинку расположить низко, а сверху оставить пол-листа чистым, то изображение будет выглядеть завалившимся? Про натюрморт, который ему состряпали, и говорить нечего. Ебучие горшки попортили ему всю малину, ибо все стояли вкривь и вкось, и на бумаге, соответственно, получились сикось-накось, искривлённые перспективой и игрой света и тени. Князь как раз рассуждает о том, стоит ли рассказывать Мише, как он подал документы в слесарку, но мать устроила его в реставрационку и, должно быть, перекрестилась, сочувствуя всем механизмам, что могли выйти из-под тяжёлой руки сына. — Ды… так, — да, Андрей красноречив. Неопределённо машет ладонью, выставляя её так, чтобы Горшок узрел его ответ, и решает всё же не откровенничать с Михаилом. По тому, как дёргаются чужие плечи, он предполагает, что Горшок хмыкнул, оценив краткость, сестру таланта. Надо было раньше объявляться и интересоваться жизнью. Хотя бы в начале первого курса, куда пришлись эпизоды привыкания к поменявшейся обстановке, людям, графику. Тогда бы Андрей многое мог сказать, а сейчас как-то и нечего. — Когда я учился, была тоска смертная, видно, ничё и не изменилось на самом деле, раз и сказать нечего, — как бы между прочим кидает Горшок и сверкает глазами через плечо. Андрей как-то упускает из виду то, что Миша не с рождения с криминалом связан и вряд ли учился бандитскому ремеслу по бандитским книжкам, в бандитской школе и… продолжать можно долго, только вот чувство, что они из разных миров, немного притупляется. Хотя, не в обиду Горшку, малиновый пиджак — обязательный атрибут с девяносто второго, — который Андрей считает несусветной глупостью и анекдотичностью, он не носит. И намёков на пижонскую золотую цепь никаких не видать. Только массивный серебряный перстенёк на узловатом пальце левой руки. Ну да, Горшок прав, в училище не сказать чтобы весело, но на то оно и училище, в конце концов, чтобы там учиться, а не дурака валять. А учиться никогда не весело, Андрею так точно. Тем более тяжело оказывается отделить школу от училища. На первом курсе прогоняют программу за десятый и одиннадцатый классы, больше специализированных дисциплин, как раз начались со второго курса. В голове у Князя неразбериха, но Миша очень быстро развеивает его думки. — После первой сессии турнули, — хищно скалится он и сворачивает в переулок. Андрей косится по сторонам, видимо, теперь он будет постоянно ждать подвоха там, где этого подвоха и не будет. Вообще, по его наблюдениям, чтобы вылететь из училища — надо крепко постараться. Никто просто так учениками разбрасываться не станет, ведь многие из выпускников школ сразу пошли работать, чтобы помогать семьям и обеспечивать себя, не до учёбы было. И только Князь собирается открыть рот, чтобы поделиться своими рассуждениями, поинтересоваться, как так вышло, что Мишу выгнали, как в голову бьёт кристально ясная мысль — учился Миша при советах. Должно быть, в конце семидесятых, а то и раньше. Андрей всё ещё не понял, в каком Горшок возрасте, поэтому не брался судить. Наверное, тогда его буйный норов воспринимался не очень хорошо и только мешал ему. Хотя Андрей и сейчас не особо понимал, как тот уживался вне своего амплуа. И амплуа ли это вообще. Тем, что его откуда-то турнули, Горшок, кажется, опечален не был. Видно, не сильно он рассчитывал на образование маляра, раз позволил этому произойти. — Так вы, Михаил Юрьевич, тунеядец, получается? — веселится Андрей. — Неуч, — припечатывает Горшок, но не успевает Князь оскорбиться, продолжает: — Уже три года как нет, — снова смеётся Михаил, а Андрей припоминает агитационную надпись: «Пусть горит земля под ногами тунеядцев!» и ржёт вместе с ним. В школе над доской в кабинете истории висела покрашенная в красный фанера с белыми буквами, что складывались аккурат в эту фразу. Из головы как-то вылетело, что безработицу легализовали и стали выплачивать по ней пособия. — Это вы захотели былые деньки вспомнить? Поэтому по дорогим сердцу местам променад устроили? — По дорогим сердцу, ё-моё… это ты уж загнул, Княже, так… прошвырнуться решил, на тебя в привычной среде обитания посмотреть. — До дома остаётся совсем немного. — Не отшучивайтесь, зачем вы здесь?.. Не поверю, что мимо проезжали. Вы просто так ничего не делаете, — Андрей набирается наглости и задаёт интересующий его вопрос. Горшок вновь каким-то образом выворачивается так, что Андрей встречается с ним глазами. — Уверен, что хочешь знать? — с наигранным и давящим сомнением спрашивает он, а Князь качает головой. Нет, он не уверен, что хочет знать. Миша с одобрением кивает и поддаёт газу. — Можешь считать, что решил с тобой повидаться. Соскучился. — Андрей таким ответом тоже почему-то не удовлетворяется. Горшок сам только что дал понять, что настоящую причину не озвучит, с чего бы обманываться? Больше спрашивать ничего не хочется, разговор сам собой заходит в тупик. Продолжить Миша не пытается. Довозит до переулка, из которого хорошо просматривался нужный дом. В нём и останавливается. Упирается ногами по обе стороны от мотоцикла. — Приехали, шуруй, ёпта. На вопросительный взгляд: «Почему здесь?» — многозначительно кивает в сторону переполненных лавочек, намекая на то, что лучше не давать лишний повод для обсуждения. Кажется, он даже смог углядеть там не полюбившуюся с первого взгляда бабку, что совершила летом на них нападение. Проследив, как Князь взлетает по ступеням под козырёк подъезда, попутно здороваясь со всеми пенсионерами разом, Миша не дожидается, когда Андрей обернётся напоследок, и резво разворачивает мотоцикл.***
Дела Горшка действительно располагаются в районе Купчино, поэтому выехал он не просто так. Эти дела хочется решить по возможности быстро и благоприятно для всех сторон. Уж больно заманчиво желание выкроить с пяток свободных дней и уделить их ремонту и строительству. Училище просто оказалось по пути проложенного в голове маршрута, да и про Андрея Горшок помнил и смел предположить, что ко времени, к которому он выедет, у Князя уже закончатся пары, — не прогадал. Может быть, Михе сказочно повезло, что Андрюха такой же, как и он в своё время, прогульщик. Да и прав Андрей в чём-то. Период, когда Миша поступил, был сродни хрущёвской оттепели: тогда в жизни всё налаживалось, был шанс отучиться, получить профессию и устроиться работать, как все. Как требовал отец. О перестройке в шестьдесят восьмом-девятом ещё не говорили, жизнь шла своим чередом, но ничего не вышло. Рамки всегда слишком давили со всех сторон, зажимая Горшка стереотипами и зашоренностью людей вокруг. Он себя ощущал Чацким, что застрял в тонущем корабле под названием «Фамусовское общество».***
Родившись в Советском союзе, среди комсомолов и агитационных плакатов, с плотно приставленным к горлу серпом — Саша, положа руку на сердце, — не знал, что с ним не так. Об этом не говорили и не спрашивали, тема — табу. Он не понимал, почему не горит желанием бегать с другими мальчишками к низеньким окнам женской раздевалки перед уроком физкультуры. Не догадывался, по каким причинам краснеет, когда парень из параллели рассуждает о дрочке и похабно играет бровями, охотно делясь подробностями… Он ничего этого не знал и чувствовал себя неправильным, когда не поддерживал эти темы и зажимался, ещё не найдя в себе того блядства, что сильно облегчит жизнь в будущем. Каким-то расстроенным, как гитара, на которой вроде бы и играют правильно, а звук всё равно не тот, что нужен. В советском обществе, когда из-за каждого угла вопят о нравственности, о важности морального тонуса, рот открывать, чтобы спросить про это у матери или отца, страшно. Не то подумают, подтвердят опасения о неправильности. Саша не знал, что это такое, и чувствовал, что знание ему нисколько не облегчит жизнь, может быть, даже наоборот — усложнит. Но время шло, он рос и волей-неволей узнавал этот мир. Первым он узнал о том, что мальчики не плачут. Как бы больно, обидно или страшно ни было, слёзы надо глотать. Вторым пришло понимание, что сильный всегда побеждает слабого. Какой парадокс и бессмысленная, очевидная бурда, которая, к сожалению, хорошо описывала реалии обычного ленинградского двора. А третьим… третьим было осознание постоянной надобности во лжи. Необходимость постоянно лгать. Абсолютно всем и во всём. Себе в первую очередь. В классе восьмом он узнал, что такое мужеложство и педерастия и что это статьи с реальным сроком, от трёх до восьми. Оказалось, таких, как он, называют пидорами. Совершенно случайно узнал, когда увидел, как старшие пацаны дерутся за гаражами и почему-то всё время выкрикивают это оскорбление, считая его, видимо, самым неприятным из возможных. Они тогда отлупили тихого пацана, прицепившись к нему с этим злосчастным «пидор», а потом, закончив бить, с отчаянной жестокостью плюнули сверху, оставив того безвольной кучей валяться в комьях грязи и травы. Саша впервые подумал, что вполне мог оказаться на его месте, отплёвываясь от крови из разбитого носа, с наливающимися синяками, а там, может, и трещинами в рёбрах. Подумал и ушёл, чтобы приобрести знание о значении ругательства и примерить его на себя. Пришлось впору. В девятом классе Саша впервые поцеловался с девчонкой. Сильно перепугался, когда робкая девушка обняла руками его лицо с первой щетиной и, прикрыв глаза, трепетно коснулась своими губами его. Не понравилось, совсем. Было мягко и влажно, а ещё противно от самого себя, ведь это была девушка, поцелуй с которой должен был стать чем-то потрясающим и незабываемым. Не забылся. Ощущение от касания пробежало холодом по позвоночнику вверх, где иглами впилось в мозг в ясном понимании, что ему гадко. А ещё девчонку жалко стало: она была милой и ждала, что Саша ответит ей взаимностью. Ничего не вышло, он не знал, как строить отношения, ведь хотел дружить, а не встречаться. Тогда-то он и решил задушить в себе природу, иначе жизни ему не видать. Всегда первым приходит отрицание. Нет! Нет, нет и нет! Он себе всё выдумал. Напустил на себя дурь, вот и всё. Разве возможно это? Конечно, невозможно. Стоит ли думать о том, чего быть просто не может?! Да, не стоит. Дальше следует гнев. Хорошо. Хорошо, он всё равно не такой — он обычный пацан, у которого припозднившееся половое созревание, но какого хера он чувствует то, чего нет?! За гневом — торг. Ведь это же ничего? Как в стихотворении, не страшно, да? Он ведь не прокажённый, не больной, просто немного другой… с этим можно жить, пожалуйста, можно ведь?.. Депрессия. Больно было почему-то всему его существу, так пульсирующе и остро, что очень хотелось орать и плакать. Пара кривых шрамов на внутренней стороне бёдер навсегда останется гадостливым, скрытым от чужих глаз напоминанием того, через какие нравственные муки ему пришлось пройти, чтобы в итоге стать тем, кем он является. Принятие. Это не было легко, это не был катарсис, а скорее смирение сквозь оглушающую ненависть к себе — хождение по мукам. Когда он впервые прикоснулся к себе, представляя одноклассника, который одевался после приёма врача на медосмотре, и позорно быстро кончил, то ладонь со студенистыми, белёсыми капельками хотелось помыть хлоркой и стереть плоть до костей металлической губкой. Член, к слову, тоже хотелось оторвать. Он дал волю слезам. Никто не видел этой слабости. А потом было много драк. В старших классах ему приходилось учиться давать достойный отпор. Благо Саша никогда не был хлюпиком. Это он усёк ещё в средней школе, когда выбрал для себя тактику бить вместе с другими, а не быть битым среди меньшинства. Задирой он не был, первым не лез, но вот и в стороне никогда не стоял, если «друзья», от которых ещё вчера ему приходилось отбиваться за школой, сегодня, проникнувшись к нему уважением, каким проникаются только к тем, кто может дать сдачи и тяжёлым кулаком расквасить нос, начинали издеваться над другими, которые не могли. Он раздавал тычки и обидно шутил, чем зарабатывал авторитет и доверие среди местной шпаны, обеспечивая себе, в общем-то, спокойное существование, как в школе, так и вне её стен, поступая изворотливо и хитро. Саша не привязывался ни к кому. Одноклассники с возрастом стали серой массой абсолютно безликих серых людей, чьё существование его не интересовало. Одинаковые на лицо, безымянные и не запоминающиеся… они забылись, стоило переступить порог школы с аттестатом, зажатым в руке, поэтому он без угрызений совести перебегал из компании в компанию, где видел для себя выгоду. Тогда и появилась его кличка — Ренегат. Ренегатами издавна называли изменников, людей, что переходили из христианства в ислам. Один из его «товарищей», отплёвываясь от крови и держась за живот, выкрикнул это в сердцах, желая скорее оскорбить, чем подкинуть идею. Его избили за длинный язык и чрезмерное бахвальство в компании Саши. А Саша в долгу не остался, он многое помнил. И саднящие костяшки, и даже выдранные «по-пидорски длинные» волосы на виске, где они до сих пор были короче. Несколько разбитых очков тоже хорошо помнил, поэтому, щурясь близоруко, он злорадно, но сдержанно улыбнулся, думая почему-то о том, что ренегат — это не только человек перешедший из одного вероисповедания в другое, но и человек, что изменил своим убеждениям, себе изменил. Ему это показалось забавным, и кличка прицепилась к нему, прошла сквозь года, даже тогда, когда Саша задумывался над двойственным смыслом и понимал, что смешного мало. Но никто потайного дна не видел, все подшучивали над тем, что общаются с предателем, и в ус не дуют, доверчиво подставляя спину, а Саша смеялся вместе со всеми и считал, что они, в общем-то, правы.