С точки зрения морали

— Что такое осень — это небо, плачущее небо под ногами! В лужах разлетаются птицы с облаками, осень, я давно с тобою не был… Относительно недавно вышедшая песня приходится как никогда кстати. Самое то ко времени года и настроению. Дождливо-мрачному. Миша взбудораженно ходит по комнате и напевает запомнившиеся слова. Подумывает о том, что смысл их заключается совсем не в природной составляющей времён года, а в периоде жизни. Столько дел и вопросов разрешить нужно, что собственное мельтешение несколько напрягает. «Дела» в районе Андрюхи у него затягиваются дольше нужного и приобретают не самый дружественный — хоть и не пересекают границы дозволенного, — характер. Горшок иногда закусывает щёки с внутренних сторон и пытается лёгкой болью прогнать то напряжение, что селится в нём после сдержанной дымной улыбки, сулящей одни сплошные проблемы и неурядицы. У ОПГ есть точки. Точка — как место, в котором заключены финансовые интересы группировки. Деление на самом деле крайне условное. Суть тут самая простая и неизящная — кто успел, тот и съел. Присосались к вымени дойной коровы? Молодцы. Не присосались, ну и ебать вас в рот, удачи загнуться в ближайшее время. Такими местами часто становятся рынки и базары; тут угодья рыбные — коммерсантов полно. Толкают за бесценок всё, что плохо приколочено. Главное — успеть отхватить себе пожирнее. Люди уже привычные к тому, что колоритные лбы могут безнаказанно вынуть из-под кожаной куртки волыну и пригрозить торгашам, чтобы те расторопнее отстёгивали часть выручки, а не то товар будет конфискован. Или есть дельное предложение: ходить под предлагаемой крышей с выплатой регулярной дани, тогда другие верняк не тронут, а не то дело будут иметь со старшими. Обычно это происходит быстро, запуганные люди сами просят крышу, чтобы была гарантия. Деньги деньгами, их можно заработать, а вот как воскрешать покойников — пока не придумали. Горшку до этого, в общем-то, нет никакого дела. Такой мелочёвкой он и в худшие времена не промышлял, а сейчас и подавно не собирается претендовать и грызться — многого не наживёшь, только больше геморроя заработаешь. Миха всегда целился выше и смотрел дальше своего выдающегося носа. Вот вступить в долю с устоявшимся на рынке бизнесом — другое дело. Вырисовывается какое-никакое, но конкретное место, которое закреплено за ними, а они в нём в качестве соучредителей. Стоят у руля, принимают дохера важные решения, куда вкладывать нажитый капитал, а где показать комбинацию из трёх пальцев. Об этом знают и из-за пустой прихоти не сунутся. Возникнут опасения, навязанные здравым смыслом. «Контора» на слуху в криминальных хрониках бандитского Петербурга и современной истерзанной России — они пишут историю. Целясь в первую очередь не в бабки, а в звучное имя, Миша не прогадывает, и теперь «Контора» может дать серьёзный отпор и указать на место у параши. Уж Миха об этом позаботится. И в Питере происходит так, что на каждый район приходится как минимум одна банда самых недовольных и решивших круто сменить вектор деятельности холопов. Как и сам Горшок когда-то, нажиться назло жирующим властям. Незаконным образом стрясти дань с деляг на производствах. Поле деятельности «Конторы» оказалось не столь рассредоточенным и гибким, как базар, сколь громоздким и прибыльным. В основе всего, конечно же, похоронный бизнес. Уж на что спрос среди населения не упадёт никогда. Для подстраховки — лесопереработка. Первым и вторым Миха даёт стопроцентную гарантию выгодного сотрудничества друг с другом, оставаясь в доле и заведуя тёмной стороной вопроса, не боясь замарать руки — они уже и так по локоть в крови. Не считая отведённой ему роли, всё почти легально. Горшок категорически отказывается вписываться в мутную тему с торговлей оружием, особенно после кровавой осени девяносто третьего, но увязает в торговле наркотой по самую маковку. Головной клуб, через который идёт трафик, тот самый, в который имел несчастье завалиться Князь. Публика там принципиально разная. Начиная от полуживых торчков, встревающих на большие бабки из-за дозы, подписывающих дарственные ночью, в лесу, в вырытой собственноручно могиле, заканчивая бедными студентами каблух, такими, как Андрей: простыми и наивными до того, что воспринимаются туповатыми пубертатниками. Миха хмыкает. Блядь, да Рене его бы даже не догнал, если бы Андрюха не щёлкал клювом, а вовремя заметил хвост и дал дёру, схоронился среди гаражного кооператива, и поминай как звали. Горшок усмехается отчётливее, по-кошачьи блестит глазами в темноте кабинета и шагает к окну, чтобы одним пальцем отодвинуть тяжёлую штору и с некоторой подозрительностью выглянуть на дневную улицу. Наркотики пагубно влияют на его личность. Все, кто знает Горшка последние лет пять, могут ему об этом сказать и будут пиздецки правы. Различия между ним прошлым и сегодняшним чудовищные. Михино настроение, поведение и поступки продиктованы ломками или непрекращающимися трипами. Что употребляй, что завязывай — последствия одинаково плохи. Он в прямом смысле сходит с ума и уже не может так просто выпутаться из лап зависимости, даже после рехаба, как равно не может признать наличие огромных проблем. Ко многим наркологам, к которым его с неиссякаемым усердием таскал Балу, путь Горшку нынче заказан. Особенно после того, как Миха по накурке спалил одному тачку. В свои тридцать семь Мише накидывают пяток лет сверху. Не верится, что он ещё не перешагнул порог на пути к пятому десятку. Плохо на нём сказываются и последствия выбранного ремесла. Не хватало только на фоне пагубных привычек и постоянного, хронического стресса обзавестись паранойей и манией преследования — это клиника и билет в жёлтый дом. Он отдёргивает руку, и полоска света тонким лезвием скрывается в складках плотной ткани. Очень хочется выпить и отвлечься от миллиона мыслей, что таранят больной мозг. Додумался же Князев выйти точить лясы с проституткой именно тогда, когда упоротому Мише пришла в голову идея прошмонать всех девочек-представительниц древнейшей профессии, чтобы узнать, что и кто им сказал. Бить бы не били — не Миха там хозяин, чтобы товарный вид чужих куколок портить. Он сторонний наблюдатель — редкий залётный гость, не отсвечивающий попусту рожей, но вот остановить поток бреда, что зловонной рекой продолжает разноситься неминуемо дальше, необходимо. Сор из избы не выносят, а имя и репутация — не пустой звук и стоят денег. Ведь это благодаря им вещества успешно сбывают, благодаря им власти ещё не пришли и не постучали дружелюбно в дверь, спросив вдвое строже по закону. И когда Горшок всё же узнаёт о течи — пресекает. Миха возвращается из больницы. Злой от дёргающей боли, всё время обдолбанный колёсами, он перенимает руководство в свои руки, разгружая Саш: им не помешает прошмонать и в хвост и в гриву бригадиров, пусть те наведут шорох у своих. Расслабились, пидорасы. Подопечные растрепали потаскухам лишнего. Миха чего потом про себя не слыхал. И, может быть, это кажется смешным и безобидно-бредовым, да вот только до момента, пока не всплывает то, о чём говорить с другими не нужно. После перенесённого Горшок ещё не до конца в себе, а тут вышибающее ощущение, что всё выходит из-под контроля, выскальзывает прямо из рук, и он не отказывает себе в простительной слабости, в дозе, чтобы не слететь окончательно. Не в такой, какую Горшок позволяет себе обычно, в половине от того, но ему нужно хотя бы это. Как бы Горшок ни был уверен, что справится со всем в одиночку, сколько бы ни рычал на аккуратные предложения Шурика не бросаться из огня да в полымя, поберечь себя, но он не может спустить ситуацию на тормозах — позже переломается. Миха многого не умеет и не стремится это исправлять, но если он в чём-то хорош, то кидает на это все силы, потому что цель, если он считает её необходимой, оправдывает средства. И он наводит шухер среди руководства. Напрямую через шлюх узнаёт, что зачастил к ним один странный гость. Всё по разным девочкам бегает и не их раздвинутыми ногами интересуется, а разговорами. Ебёт без особого энтузиазма. Девчата тоже не промах — не приходят в восторг от педика с на полшестого, обсуждают между собой, зло шутят, кривят сговорчивые губы. Одна, особенно острая на язык, тем и запомнившаяся Горшку, прикуривая толстую сигарету от его зажигалки, смеётся жестокими глазами и елейно спрашивает: — Ваш, что ли, богатырь? — А Миха меняется в лице, черты заостряются, оскал недобро стынет. Вот оно. — Юродивых не держу. Расскажи мне всё, крошка. — Девчонка совсем молодая — чернявая горячая сука, такую можно и побаловать. Горшок достаёт из нагрудного кармана рубахи зиплок с порошком, пересыпавшимся в правый угол, за резинку блестящих стрингов, разом, не глядя, суёт пятьсот баксов. — Хочешь, сделаю хорошо? — По стройным белым ляжкам на вычурный пурпурный диван сползают деньги, девчонка быстро кивает и заползает на него сверху, пытается отнять пакетик, но Миха не отдаёт, придерживает за вёрткую, как у ящерки, спину. — Сначала информация, потом дурь. Забалдеешь, языком ворочать не сможешь. У нас вся ночь, повеселимся, успеем. — Шуршит баблом, словно покровом опавших по осени листьев. Она заполошно и влажно шепчет в ухо, царапая коготками грудь в вырезе воротника, выдёргивает пуговицы, жадно жрёт ненасытными глазами наркоту, а Миха не понимает: в чём соль, какой урод? Какое отношение к делу имеет то, у кого стоит, а у кого нет? Но ему оказывается достаточно взять эту мысль в оборот, как в глаза начинают бросаться описанные шлюхой светловолосые невысокие юноши. Расслабиться Миха не может даже тогда, когда трахает её. «Бред какой», — думает Горшок, звеня бляхой ремня и подбирая с пола рубаху, пока девчонка, как налакавшаяся валерьянки кошка, мурлычет, просит заходить чаще. Миха обещает, но знает, что не сдержит слова. Никогда бы в такое не поверил, да только вот в сражённый, вмазанный мозг приходит замечательная идея: спустить попавшегося под руку Реника, как сторожевого пса. Пусть тот найдёт и прибьёт ублюдка, подходящего под описание. По-любому же пидор работает на другую группировку и ошивается здесь, чтобы собрать компромат против «Конторы». Кто ж думал, что первым под руку попадёт Андрей, который обладает феноменальной способностью оказываться именно там, куда Миша зуб точит. Не человек, а катастрофа. Это уже не совпадение, а закономерность, мир хоть и тесен, но… но не до такой степени, ё-моё, чтобы пересекаться с этим парнем из года в год. Князь у него в подвале оказывается наитупейшим образом — не в то время, не в том месте. Андрей Князев прикольный пацан, нефор — такие Горшку нравятся. Они полной грудью дышат серебряным воздухом уходящей эпохи — каждый из них человек своего времени, и этого не переиграть. Шурик по Михиной просьбе про него многое нарыл и рассказал. Посмотрел, правда, как на дурного, но Миша удостаивался таких взглядов слишком часто, чтобы сейчас хоть сколько-нибудь смутиться. Долго Миха смеётся с представления пацана, когда Балу, не отнимая взгляда от бумаг, заваливается со словами: — Князев Андрей Сергеич, не женат, детей не имеет… Родился, не женился, не привлекался, стало быть. Ржёт Миша дальше, чем слышит: чтобы так обстоятельно подойти к этому вопросу, а потом ещё и реальное досье составить, это Шурик уже загнул. Выясняется про Андрея Сергеича следующее, из того, что Горшок запоминает: родился в семье рабочих, у тех связей с криминалом не обнаруживается, даже скрытых. Окончил девять классов. Напропалую двоечник с двенадцатью двойками из тринадцати — Миха удивлённо присвистывает, Балу выдерживает мхатовскую паузу и продолжает: закадычных друзей-товарищей со школьных чудесных лет не имеет. Вероятно, оставил тех в прошлом, чтобы не тянуть за собой в училище. Миха его понимает. Во времена, когда он сам ходил в школу, а это класса до седьмого, ведь тогда неполное среднее знаменовалось восемью годами, а не девятью, он даже не запоминал имён одноклассников, кроме Шуриков. Да и то — имена их крепко засели в памяти только потому, что у них они одинаковые и это показалось Михе отличным поводом для шуток. Но они всё равно смогли сдружиться, несмотря на колючую наружность и отстранённое, аутичное поведение Миши. А вот остальные дети не слишком миролюбиво относились к своему вынужденному однокласснику, что выделялся из их зализанной под одну гребёнку массы. Он был слабо социализирован, совсем как маленький волчонок; не знал, как надо себя вести среди других детей: чуть что Мишку задевало, так сразу лез драться, полностью уверенный, что так и решаются проблемы. Что ты скулишь, как девка?! Разве так тебя воспитывали? Сопли подотри и дай сдачи. А ещё выбитые передние зубы. Этот изъян часто становился главной причиной издевательств. А Мишка просто хотел, чтобы его оставили в покое, — ему было неинтересно в школе. Вместо предметных записей он рисовал в тетрадях рыб и с приоткрытым ртом лупился в окно — небо такое голубое, в нём точно могли поселиться рыбы. Но куда было девать птиц и самолёты?.. И облака промокли бы, стали тяжёлыми, как вымоченная в воде вата. Вот и на Князе, должно быть, отрывались за уши, дак ещё и с серёжкой, чтоб точно не проворонить, какой он чебурашка, самовыразитель недоделанный, и, конечно, общую аляповатость. Он же совсем как акварельное пятно на серой бумаге. Далее про Андрея Сергеевича выясняется следующее: в реставрационное училище №61 его пристраивает мать — мальчик к этому не прикладывает и доли усилий. Перед этим Князь с треском проваливает вступительные экзамены в художку, и, видимо, его дух сломлен, самолюбие скулит, щекоча хвостом розовое пузо, — Горшок с ехидной рожей раскуривает папиросу. Факт бесполезный, но очень занимательный, потому и откладывается в памяти. Совпадение ли, но Горшок когда-то и сам пошёл в это же училище. Год после того, как бросил ебучую школу, пропахал грузчиком на цементном заводе, получая копейки за тяжёлый труд. Он рос дюжим пацаном, и никто не признавал в нём малолетку, каким Миха был на самом деле. Вместе со спиной подорвал здоровье, но ещё не окончательно разочаровался в жизни, а потому подался в училище, просто чтобы не просиживать штаны и попробовать, как нормальные люди. Он надеялся, сам не представляя на что, ведь знал, что как нормальные не сможет. Не понимал их стремлений, а себя ко всем не относил. Тоже нефор, сразу стал выделяться и отделяться от общей массы и быстро, со свистом, вылетел. И понял тогда, что, если плыть по течению бревном, мир никогда не прогнётся под него. В Князе Горшок неожиданно узнаёт себя молодого, и это возбуждает… любопытство. С клубом тема в последнее время мутная, как бельмо на глазу отваренной селёдки, — Миха, словно старый охотничий пёс, чует: что-то случится. На последней встрече Горшок отказывается от предложения расширить дело, предложение ему кажется убыточным, гарантий нет. Тогда прилежный, почти преподавательский тон мужика с дымным, укуренным взглядом меняется в мгновение. Миха жилится и ярче ощущает, как в бок врезается нагретый телом ТТшник. Горшок ещё так отказывается… в своей манере, в общем-то, что, кажется, наживает новых недоброжелателей. Может быть, Миха и перегибает палку, но ему похеру. Сказал, дело не прогорит, значит, не прогорит, он ни копейки не выложит из своего кармана, пока различает смрадный, мусорный дух наебалова. Миша вновь находит себя распятым на кресте собственных же принципов и с размаху опрокидывается на кожаный диван. Он знает действенный способ, как отогнать все дурные мысли и непрошеную усталость. Отрывает задницу от сидения, лезет в карман штанов, чтобы достать кусок помятой бумаги, аккуратно разворачивает и ссыпает в ладонь пару таблеток. Ему нужно немного энергии и лёгкости в теле, чтобы расслабиться и не думать.

***

Мужчина даёт отмашку, разрешая войти. Его собеседник на этот вечер неуютно мнётся в дверях, искоса оглядывая помещение, а потом всё же шагает в задымлённую комнату. Тут разит сигаретным дымом, что стоит под потолком, словно густой туман. Тяжело сдержаться и не зайтись в кашле, банально сохранить лицо. Тяжёлый, такой же задымлённый взгляд опускается, как молоток на макушку, и пришедший устраивается в глубоком, обманчиво распростёршем объятия кресле, по ту сторону стола от пригласившего. — Бивень, — приветствует обладатель невыносимого взгляда под поволокой, а названный Бивнем кивает. А сам думает только о том, как бы уйти из-под прицела; не по себе под столь пристальным вниманием, особенно от человека, у которого пистолет по правую руку, а за дверью, неприметной тенью, как это принято сейчас, кожаный затылок — телохранитель. — Здорово, Жорж. — Как бы тошно ни было — страх показывать нельзя. Он же как акула — кровь чует издалека, сожрёт, гнида, и не подавится! Прямо с потрохами и сожрёт. На чужих губах змеёй проскальзывает усмешка, спокойная и сытая, человека, у которого всё на мази. — Чего хотел-то? — Бивень чуть расслабляется, но держит ухо востро, ситуация располагает. С интересом разглядывает интерьеры старого знакомца, завистливо отмечает, что мебель новая, блестит глянцем, словно щедро натёртая маслом. Ей далеко до аскетичного минимализма, ремонт выполнен с размахом. Сам хозяин под стать атмосфере, сливается с пятнами тёмных элементов декора: в чёрной водолазке, с крупной золотой цепью поверх ткани; с перстнями, усыпавшими шишковатые пальцы, как спелая морошка — кусты. Думается ему, что эти бабьи цацки дешевят, а не красят, но эта мысль быстро тонет под волной плещущейся жадности и округления в башке общей стоимости. Возможно, в рамках приличия стоит зайти издалека. Завести стандартный трёп о погоде, про здоровье расспросить, о близких узнать, но охота свалить побыстрее. Застоялым табаком пасёт страшно, до першения в горле. Всем собравшимся без лишних реверансов ясно, что они тут для другого. — И не выпьешь даже? Не справишься о старом друге? — Вскидывает бровь, впрочем, обходясь без радушия. Бивень хмурится и перестаёт облизывать взглядом антикварные часы. — Сначала скажи, чё я тут забыл, потом видно будет, может, и выпью. — Дважды не предлагаю, — отрезает Жорж, меняясь в лице, не пытаясь больше изображать дружелюбие. Не понимающий намёков, твердолобый Бивень снова пробегает алчным взглядом по комнате. Странно, что встреча не в ресторане. В полупустом, выкупленном на двух персон зале. Случалось ему вести дела и заключать сделки в банях, со шлюхами и холодным пенящимся пивком, а тут вон оно как, обстановка настораживающая, тёмные стены напрягают и давят на мозг. — Да тут, знаешь, дело к пятому годку всё подползает, там, глядишь, и до нулевых рукой подать… а ты всё тягаешь свою лямку, тягаешь, всё в заказняках плаваешь, не надоело? — вкрадчиво начинает он. Бивень задумывается, прикидывает: надоело ему аль не надоело. Бабки плотят? Плотят. Сам себе господин. Можно сказать, частный бизнесмен в каком-то роде. Он себе и начальник, и сотрудник, зависит лишь от неба да солнышка ясного, лепота. Стало быть, не надоело. — Не жалуюсь, — жмёт плечами и басит Бивень. Ему когда-то, по молодости, предлагали в банду пойти, а он соскочил почти сразу, как задницей чувствовал, что не надо ему это, что зелёные в кармане и без группировки зашуршат. Чуть больше терпения. Половина тех, кто оказывается среди братков, скоро понимает, что зря. Очень-очень зря они не подумали дважды. А потом думать перестают — не положено по статусу — превращаются в тупоголовых быков, ведь оказаться на верхушке сложно, у лидеров всегда есть близкие, те, кто стоит рядом у штурвала. — Ты не подумай, довольство малым это хорошо, но всегда есть перспективы, особенно с таким послужным списком. — Дымный взгляд хищно сверкает, а Бивень не догоняет: «Какие перспективы, какой список?» — Может и есть, но чего мне до этих перспектив, когда они там, — тычет рукой в пространство, выражая абстрактность этого «там», — а я здесь, — теперь пальцем на вполне конкретного себя. Зачем стремиться к большему, думается Бивню. Он не приверженец, не блюститель воровской философии. Нет у него идеалов и стремлений на этом поприще. Власти ему тоже не надо — слишком маятно. Смысла в ней никакого, по большому счёту, только невоплощённые амбиции впереди всего, которые из людей делают свору грызущих друг другу глотки крыс. Как в тюрячке на общаке. Он был, он знает, что это такое. Кто пошустрее и наглее, у того и зелёных больше, а такие недеятельные и тугодумные, как Бивень, остаются с носом, а после превращаются в быков, расходники. В самых низах болтаются и, как правило, не вылезают оттуда никогда. Бесславно мрут, словно мухи. Жорж обстоятельно кивает, видимо, наблюдая крупицы смысла в этих словах, но всё равно оставаясь при своём непоколебимом мнении. — Всё не так однозначно. Может, ты и прав, тут с какой стороны поглядеть. — Наливает в квадратный стакан насыщенно-багровый портвейн MORGAN. — Давай дальше. — Бивень не хочет никуда глядеть, но невольно сглатывает при виде импортного пойла. — Вижу, к делу хочешь перейти, правильный подход — это хорошо, не потерял хватки. — Держит интригу, с чмоком пригубив крепкого португальского вина. — Чё тебе нужно, бля? Говори, если есть что — побазарим нормально, если нет, я в этом хороводе не участвую. — Бивень начинает нервничать, не понимая, что с ним играют, впивается пальцами в подлокотники. — Не барагозь. — Бивень трусовато косится на Жоржа и прислушивается к звукам из-за спины: вдруг его уже на мушке держат? — У меня к тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться, — улыбается Жорж. Улыбается той улыбкой, которая разом молодит его на пару лет. — Выкладывай. — Ничего не происходит. — Цель у тебя одна. Работу нужно сделать быстро и чисто. Улавливаешь? — Само собой! — оживляется Бивень. Жорж переходит на понятный и простой язык, известный любому киллеру, и Бивень окончательно отпускает себя, расползается в кресле, в глазах появляется сытый блеск, тот, что свойственен человеку, полностью уверенному в своих силах, почуявшему запах наживы. — Гладко стелешь, начальник, — с ухмылкой отзывается Бивень, а Жорж собирается затронуть обязательное «но». — Цель. — Лезет под заинтересованным взглядом в ящик стола, шуршит бумага снимка под небрежными пальцами. — Ты его, должно быть, знаешь, — говорит без особых эмоций, вероятно, никакой ненависти нет, только лёгкая неприязнь и прагматичные интересы, в которые входит избавиться от человека на фото. — Губа не дура, — Бивень сглатывает кислую слюну, ощущая некоторое разочарование от того, что ему придётся приложить большие усилия для выполнения этого спецзаказа. С сомнением притягивает фотографию через стол к себе, а после с неприятным звуком поддевает с поверхности ногтем, чтобы перехватить и поднести к глазам, рассмотреть лучше, убедиться, что это тот, о ком он подумал. Снимок хороший, сделанный, судя по всему, совсем недавно. Ошибки быть не может. На цветном снимке мужчина, что совершенно не задумывается о притаившейся поблизости опасности. Его бестолковый взгляд гуляет по бликующим в дневном свете окнам неприметной девятиэтажки, видимо, выискивая предположительно то, что ему нужно — квартиру, в которую его пригласили на неформальный товарищеский разговор. — Уверен, что по зубам? — Бивень щёлкает этими самыми зубами недалеко от изображённого. Он наслышан о войнах группировок, и хоть сам принимает опосредованное участие в их бесконечных разборках, но о последних новостях в курсе, и эти новости выставляют человека на фотографии в свете, близком к поехавшему. — Пять кусков. — Взгляд становится отсутствующим — Жорж не уверен, что тот ему по зубам, он знает, что это так. Горшок уже давно стоит костью, встрявшей поперёк глотки всем, кому только можно. Жорж на самом деле крепко удивлён, что никто до сих пор не грохнул этого выскочку. Что он, похоже, первый, кто идёт на такие радикальные меры ликвидации, рискуя если не всем, то, очевидно, многим. Эта мысль зреет уже долгое время, но вот после недавнего разговора, в день которого сделана фотография, Жорж окончательно укрепляется в своём решении идти до конца. Горшок вспыльчивый и грубый нахал, не ведающий о рамках приличия. Совершенно бескомпромиссный, вкусивший безнаказанности сполна. Тяжёлым, как кувалда, взглядом пришивает к месту, но вот лёгкий треморок рук, бледность и истощённость выдают в нём притаившуюся, словно древоточец-жук, смертельную усталость, которая не присуща людям его возраста. Жорж ощущает превосходство в тот момент. Конечно, он уверен. Горшок уже надломлен, остаётся только добить. А вот Бивень не так уверен. Он не замечает никакой надломленности в плоской глянцевой поверхности фотографии. Он видит сухой набор характеристик и людей, что стоят за Горшенёвым. На дворе не девяносто второй, когда тот был никем и сам брался за любую грязную работёнку, чтобы обзавестись авторитетом и обрасти связями, приловчиться к реалиям. Многие бандиты старой закалки к девяностым отошли от дел, потому что в их времени не было утюгов, отрезанных пальцев и паяльников. А сейчас всё это неотъемлемая часть жестокого двадцатого века, на который пришлось столько событий, сколько порой не влезает в тысячелетия. Горшок же не брезговал ничем! Кидался за всем, что подворачивалось. Своим упрямством он сжил со свету не одного человека, что вставал на его пути. В кратчайшие сроки добился такого ослепляющего успеха, который светит немногим. Бивень заметно колеблется. А стоит ли влезать в кабалу? Улыбка сходит с лица, как и помутившая рассудок скорым гонораром уверенность. Обычно Бивень берёт заказы на глав задрипанных бизнесов, должников, а тут глава группировки, да ещё и такой крупной, как небезызвестная «Контора», игра стоит свеч? Кусает губу в обуявшей неуверенности. С одной стороны бабло, а с другой жалкая, но рациональная трусость. Бивень колеблется секунду-другую, но чаша весов склоняется к жадности, побеждая трусость. — Десять. — В любой другой ситуации он бы давно уже согласился, даже торговаться не стал, но сейчас пахнет керосином. Бивень смотрит куда угодно, только не в пустые глазницы Жоржа. Дымок расползается по помещению, редеет, становится не так заметен, но в голове к месту всплывает крылатое выражение: «Нет дыма без огня», и Бивень едва не верит в сакральный смысл афоризма, что красной вспышкой предостережения загорается в голове. — Шесть с половиной, — скрипя зубами, выплёвывает Жорж, а Бивень качает головой. — Извиняй, его башка на блюде обойдётся тебе дорого, не посмотрю, чё корешами были по молодости-зелености. — За ворот спортивной кофты скатывается капля холодного пота, он и вполовину не такой уверенный, каким хочет казаться. Жорж напряжённо молчит, прицениваясь взглядом. — Восемь с половиной и неделя для подготовки. — Протягивает руку, чтобы закрепить удачную сделку. Бивень судорожно всасывает воздух через нос и не сразу, но протягивает неприятно-влажную ладонь навстречу. — Восемь с половиной и две недели на подготовку. Жорж крепко, может быть, даже чересчур крепко жмёт чужую ладонь, ноздри в бешенстве раздуваются, глаза наливаются кровью, но он не торгуется, как базарные бабы. — Договорились.

***

Андрей царски разваливается на узкой кровати вместе с заполненной каракулями пухлой тетрадью в клетку. Орудует шариковой синей ручкой, что то и дело перестаёт писать на шершавой поверхности желтоватой бумаги. А всё из-за положения вверх тормашками, которое страсть как лень менять и возвращать однородность прерывистой линии. Тёмным осенним вечером ему страшно скучно. Паша и Димон ещё не вернулись, а вот Князь, на своё горе, решил ничего не делать и просто маяться от безделья и донимающей лени. Каракули выходят безобразными, потому что вдохновения нет. Рожи все кривые, скорчившиеся. Глазастые карикатурки расплываются перед взглядом, а его самого начинает клонить в сон. Андрей бездумно таращится на последнего кривляку, щурится и кажет ему язык. Изображение будто издевательски щерится в ответ, приобретает уж совсем отвратительный вид, и тетрадь приходится отложить этим листом вниз, чтобы не раздражала лишний раз. Князь всласть тянется, жмурится до цветных кругов перед глазами и неохотно перекатывается на живот, подминая под себя тощую подушку и плед. Отопления ещё не видать. Оно в ближайшее время не предвидится даже, хотя уже начинает ощутимо холодать. Это ещё цветочки, напоминает себе Андрей, дальше он совершенно малодушно будет подумывать о подштанниках, потому что гордость гордостью, но вот задница мёрзнет в первую очередь, потом ноги. Князь супится, не открывая глаз, поглубже зарывается носом в рыхлую подушку, ощущая себя так, будто шёл по обочине после вылившегося только что дождя. Не самая гадкая погода, но промозглая, дождь тоже несильный был, до мелких луж, что собрались в выбоинах на дороге. И вот шёл он, никого не трогал, слыша, как сзади катит машина, не обернулся, а та проехала мимо и обрызгала его. Всего. Странно получается. Князь думает, но все его мысли клином сходятся на Горшке. Хорошо, предположим, можно опустить тот неудобный факт, что их «официальное» знакомство тянется уже как несколько лет. Это можно и не учитывать, точнее, лучше не учитывать. Магазин с шоколадкой и больница только путают сильнее и не позволяют Андрею определиться с тем, что он чувствует по отношению к этому неоднозначному человеку. Князь чуть приподнимается на локтях, всё так же, не открывая глаз, падает лицом в тонкую подушку и мычит. Не сходится. Если судить так, то знакомство, начатое с угрозы пристрелить, не даёт Михаилу Юрьевичу никаких шансов на реабилитацию в его глазах. Сколько бы понимания в Андрее ни было, как бы рациональное мышление хорошо ни работало, а всё равно криминальная составляющая этого элемента кажется чем-то фантастическим. Вроде сразу бросается в глаза то, что угрожающий у него вид, а вроде и простой щёголь, каких пруд пруди, из разряда «пальцы веером, сопли пузырями». Мало ли, подтекает у мужика колпак? Молодиться пытается в своих летах, а тут вон оно как, не всё, оказывается, так просто — Горшок один из братков. Вот ещё год назад Князь с ледяным ужасом смотрел по телевидению на результаты зверств группировок, слушал про число жертв, а теперь как-то выходит, что с таким же, как телевизионные бандиты, он… близко пообщался пару раз. Волею судеб оказался соседом по палате. Скажешь кому, ну не поверят же, решат, что ёбу дал пацан. В это время случаются различные странности и парадоксы. И во дворе собственном могут застрелить, и трупы в чужих могилах находят то тут, то там, а он так просто с одним из бандитов побратался, при этом не пополнив ряды первых и вторых, хотя и стоял близко. Князь ворочается ужом, потеряв мысль. К чему он вообще? Ему мнение собственное обозначить надо. Не какое-нибудь там общественное-политическое, а своё. Из политического только начало первой Чеченской войны, что тоже не может положительно сказаться на положении страны. Дело происходит зимой, а становится всё горячее. Потому Князь и не любит новости, что крутят по телевизору, — в последнее время ящик не балует хорошими известиями. Где-то самолёт потерпел крушение — жертвы. В ходе не прекращающихся, а только набирающих обороты военных действий столько-то потерь в общем, из которых, если делить на частности, половина пропавшие без вести, половина найденные и дай бог опознанные — жертвы. Теракты, заказные убийства мало-мальски известных спортсменов, актёров, журналистов, всплывающая после скоропостижной кончины информация об их долгих и нежных связях с криминальным миром… Кругом голова. А в памяти ещё чёрные мусорные мешки, по краям придавленные обгорелыми покрышками, чтоб ветер ненароком не сдул, под которыми отчётливо виднелись человеческие очертания. А Горшок ведь тоже, должно быть, убивал. Князь аж присаживается в этот момент на кровати, роняет тетрадь так, что хохочущие глаза кривляки устремляются прямо на него, но Андрей не обращает внимания — подгибает ногу под задницу и взволнованно закусывает большой палец. Не укладывается у него в голове то, что это правда. Андрей может писать об убийствах стишки, полные чёрного юмора, аморальные рассказы, которые высмеивают старуху в чёрном балахоне… убийства и смерть часто мелькают в его творчестве, как значимый символ, как часть сюжета или как его окончание, но одно дело, когда написанное — чистой воды выдумка, плод его богатого воображения, не несущего никакой беды в реальный мир, а другое, когда люди умирают взаправду. Взаправду в смерти ничего хорошего нет. Трупы по хотению не оживают, а оказываются навсегда замурованными под двумя метрами тяжёлой земли. А насильственная смерть — это ещё гаже, чем от болезни или старости. Тут хотя бы естественные причины, от которых никуда не денешься, а от пули или пера между рёбер естественного ничего не наблюдается. Как есть — моральное убожество. Князь отталкивается от совершенно детского довода о том, что это нечестно! Он умирать не хотел, когда сидел и трясся в подвале Горшка, как никогда прежде чувствуя желание жить и ощущая звенящую несправедливость. Почему если Горшок сильнее, то может решать: причинить вред или не причинить? Кто он такой и почему взвалил на себя ответственность за такие решения? Князь силится представить себя на месте Горшка. Как бы он, весь в чёрных шмотках, затемнённых очках и в налёте душного пафоса, наткнулся на мелкого Мишу в магазине, а тот покупал бы себе дешёвые сигареты и недовольно косился на взрослого, крепко сложенного мужика, что решил отпустить насмешливый комментарий в его сторону. Образ юного Горшка в голове расплывчатый и нечёткий, его отчего-то трудно представить молодым. А вот недовольство даже в мыслях отчётливое: сопящее дыхание и потемневший взгляд. Князь ещё вежливо отреагировал тогда, Михаил Юрьевич и нахуй мог предложить сходить, будь там Андрей хоть трижды бандитом. Бредовые мысли тут же пробивают на весёлую улыбку. Ну какой из Андрея криминальный авторитет?! Даже в чертах лица никакой хищности, в отличие от горшенёвской рожи, вот там да: и брови выразительные, только по ним можно понять выражение цыганских глаз, и крылья носа… Что Князь в них увидел — непонятно; нос сам по себе не очень приглядная фигура, но вот нос, приделанный к фактурному лицу, — это и разговор другой. И лицо у Михаила Юрьевича острое, без квадратной челюсти, не деланно мужественной формы. Андрей перетаскивает подушку на своё законное место — в изголовье — и бьёт в центр кулаком. — Вот озадачили так озадачили, Горшок Юрьевич! В замке звенит ключ, видимо, кто-то из ребят пришёл, а Князь так и не определился с тем, как ему относиться к ситуации и достаточно близкому знакомству с бандитом. Зевнув, Андрей заползает обратно на подушку, чтобы лениво наблюдать за пришедшим Димоном. Подумает ещё, когда с другими проблемами разберётся, тогда и подумает; может, и определится.

***

— Нет, это невозможно, давай прекратим! — Человеческие возможности безграничны, учёные фигни не скажут. Наверное. Эхо в ванной комнате добавляет многозначности и веса Шуриковым словам. Яша плечом утирает струящийся со лба пот. Он весь скрючивается над железной ванной, упирается коленками в наружную стенку и каждый раз, чуть меняя положение, обязательно бьётся костью, создавая такой звук, будто он древний шаман, что настойчиво отбивает в бубен ритм для определённого ритуала. Покатый бортик впивается в грудину. Яша наваливается на ванную всем весом, едва не перевешивась через неё. Балу нерасторопно шуршит чем-то позади, то и дело задевая его. Раздаётся жалобное, пронзительное «Мау». Насквозь мокрое существо, с большими мутно-зелёными глазами, сидит, придерживаемое Яшей в самой ванне, рядом с жестяным ведром горячей воды, которую Шурик заранее разбавил холодной до удобоваримой температуры. Кошка водит жалом и поджимает уши. Из вострой стрелки её зрачок расплывается в глазу, почти заслоняя непроницаемой тьмой радужку. Она не орёт и не кусается, взъерошенная, как домовёнок, хочет по-тихому удрать, но попытки пресекаются Яшей на корню, и пушистая засранка остаётся сидеть, где сидела, с ещё более удручённым видом. — Поторопись, пожалуйста, — нетерпеливо просит Яша. Со стороны Шурика звучит что-то похожее на «какие мы сердитые», а Яша не сдерживается и несильно лягает Балу по голени. Такая нерасторопность уже начинает подозрительно напоминать издевательство. Только непонятно, над кем: над кошкой или им самим. Балу шуршит ещё пару мгновений, а потом, к радости Яши, опускается рядом. Пока опускается, кладёт горячую ладонь на его спину. Чуть ниже лопаток. Оба живут на этом свете достаточно времени, чтобы уяснить одну прописную истину: кошки не жалуют воду, но их бродяжка должна перетерпеть «обряд инициации», чтобы, не разбрасывая паразитов, продолжить жить в квартире со своими людьми. Её нужно искупать шампунем от блох, Шурик такой даже где-то достал, а то купали бы они кошку дегтярным мылом, что тошнотворно воняет и плохо выветривается. Эту экзекуцию снёс бы только Балу, ибо мог через себя переступать, когда дело касалось брезгливости, а вот Яша не мог и не хотел. Имеет же он право немного покапризничать. — Да ладно тебе, дело нескольких минут. — Не теряя оптимизма, Балу закидывает импровизированное полотенце из старой наволочки себе на шею. Шампунь пахнет терпко — химозными травами. — Не жалуйся потом мне, когда она перестанет тебя встречать у двери, — назидательно ворчит Яша, а Шурик смеётся глазами. — Не одного меня. — Кивает на Яшкины руки, что сомкнулись ловушкой. Яков вздыхает, он даже не представляет, как той помочь. Шурик сидит к нему очень близко. Он до удивительного горячий, такой, что впору задуматься о повышенной температуре, что у него, похоже, присутствует всё время, потому что как Балу его ни коснётся, руки у него обязательно кипяточные. Похоже, если он и мёрзнет, то случается это крайне редко. Яша до этого не рассматривал Шурика специально, но сейчас шанс выпал как нельзя кстати. В ванной и рассматривать больше нечего, а кошка под таким пристальным взглядом начинала ощутимо нервничать. У Шурика тонкие запястья. Даже Яшины руки по сравнению с его выглядят более жилистыми, а это учитывая, что Яша гораздо младше Балу и его тело ещё поменяется. Он через год-другой из подростка превратится в юношу, а там и во взрослого мужчину, если, конечно, удастся остаться в живых и воплотить такие смелые и долгоиграющие планы. А вот Шурик уже вряд ли поменяется. Он вроде и выше на полголовы, старше на двадцать один год, духом и телом сильнее, а каким-то образом выглядит аккуратно и не похож на неотёсанный пень, как тот же Горшок. Не в обиду Михаилу Юрьевичу, конечно, но тот со всеми своими острыми углами, даже не столько состоящими из коленок и локтей, сколько из бритвенно заточенных граней характера, выглядит более чем грубо. Шура если и замечает взгляд исподтишка, никак не комментирует. Он поливает выгнутую спину из ковшика, приговаривает что-то глупое, как свойственно всем заботливым, хлопотливым людям в такие моменты. Кошка, конечно, ничего не понимает, но отвлекается на голос любимого хозяина и перестаёт дёргаться всякий раз, как струя тёплой воды касается её. Балу выдавливает в пригоршню оплеуху белёсого жидкого шампуня. По ощущениям Яши, он всё-таки больше воняет, нежели пахнет, но и это гораздо лучше мыла, особенно дегтярного. Шурик распределяет утекающую субстанцию по обеим рукам, которые тут же начинают влажно лосниться, а местами на розовой коже и вовсе надуваются пузырьки от активного растирания жижи. Яше приходится отвлечься от созерцания чужих ладоней и запястий, чтобы придвинуться ещё ближе и дать Шурику намылить кошку. Яша готов поклясться, что она тяжко вздыхает. Что бы в шампунь ни было добавлено, из чего бы он ни состоял, и в небольшом количестве хорошо пенится на руках. Очень скоро кошка оказывается одета в шубу из воздушной пены. Шурик тщательно обходит уши, глаза со ртом и носом, чтобы не попасть туда шампунем и не причинить боль. Кошка перестаёт быть на себя похожа, в пушистом и сухом виде она выглядит величественно, пусть и малость пришибленно, а насквозь мокрой, когда шерсть облепливает с некоторых пор полненькое тело, она смотрится напуганной и жалкой, даже ни капельки не злой. — Я часто животных домой таскал, — признаётся вдруг Балу, и Яша поначалу не сразу понимает, что обращались к нему, потому что говорит Балу, не отрываясь от своего занятия, как бы между прочим. Яша улыбается внезапному откровению, видимо, этот момент заставляет память совершить круг и выудить потускневший образ из затенённых недр. Яша как-то сразу откидывает мысль, что начинает говорить Шурик, только чтобы заткнуть возникшую тишину. — Стой-стой! Дай угадаю: и тебе всё время прилетало. — Яша отклеивает взгляд от кошки и даже не спрашивает, а утверждает, заранее уверенный в предположении. А как по-другому? Когда ты ребёнок, ты видишь голодное животное, что осталось без дома либо же никогда не знало, что такое дом. Дети не видят проблем, что могут последовать прицепом за бродяжками. Животное может оказаться больным, непригодным для жизни в доме и соседства с человеком. Кроме того, несмотря на все клятвенные заверения детей о том, что они обязательно возьмут весь уход за питомцем на себя, это происходит крайне редко, дети безалаберны в большинстве своём и привычны к тому, что взрослые потакают их желаниям безвозмездно, а после это превращается в проблему. — Конечно, — улыбается он чему-то своему, а потом продолжает: — Мне всех подряд жалко было. Кошек, собак, мать даже говорила, что я на крыс с мусорок с сочувствием смотрю. Яша улыбается по-доброму, ему отчего-то легко оказывается представить, как маленький мальчик Шура смотрит на такую вопиющую несправедливость вокруг и не понимает, почему так, но горит честным бескорыстным желанием всех подобрать, отмыть, накормить и дать дом. Яша понимает, что детство Балу прошло в шестидесятых, немногим позже смерти Сталина, в пятилетках, что выполнялись вдвое быстрее положенного, родителями, что, должно быть, воевали, в хрущёвскую оттепель и застой, в не самое благоприятное время для беззаботного детства. Время холодной войны, которая продолжалась до восьмидесятых, но к концу сдала свои позиции, себя изжила. Вся концентрация пришлась аккурат на детство и юность Балу, Горшка и Поручика. Яша будто задумывается над этим вновь, смотрит немного под другим углом на этого человека. Смотрит будто осознаннее, взрослее, и понимает, в какое тяжёлое и тернистое время всем им выпало жить. Яше лучше не копаться в причинно-следственных связях, он не знает, как воспоминания Балу привели его сюда, понятия не имеет, видимо, он хочет прочесть между строк, там, где шрифт расположен слишком близко, без интервалов между строками. — Как сейчас помню: слушал разговоры на кухне, а сам под дверью сидел со зверями и думал, что это страшный суд, решали-то их судьбу. — Вновь Шурик тянется к ведру, но уже руками, чтобы смыть с них налипшую пену. — Ты, оказывается, всегда был сердобольным. — Яша мельком смотрит, как Шурик, зачерпнув пригоршню воды, смывает пену и на предплечьях. До этого Яша думал, что кошка у них оказалась потому, что приглянулась, да к тому же кому, как не ему, знать о том, как Шурик относится к дому, о том, что стремится создать все условия этого самого дома, а не клоповника, не знавшего женской руки. Женщин тут, кроме Маши, не наблюдалось и в помине. Да и Маша, вечно занятая особа, может заскочить на пару минут мимоходом, чтобы разузнать, как дела, а потом умчаться по своим, оставив им на прощание воздушный поцелуй. Что же сделает жилище более уютным, если не кошка? Балу улыбается и поднимает на Яшу взгляд, впервые за этот разговор. — Они вначале ругались, когда я только-только начал промышлять спасательством котов с деревьев… потом стали ругаться ещё сильнее, когда я не только штаны о ветки рвал, а начал спасённых приносить домой. Яша тоже помнит, как совсем мальчишкой приволок кота домой. Затрещин он тогда получил больше, чем если бы нечаянно обронил полную стопку. Кот был отправлен пинком под хвост на улицу, а сам Яша всю ночь проплакал от жалости в своей кровати, прячась под одеялом. — А теперь гештальт закрываешь? — Не знаю. — Жмёт плечами и набирает воды в ковш, жестами просит Яшу чуть изменить положение, чтобы они не перекрещивали руки, а то была велика вероятность запутаться в конечностях. — Они все так смотрят, некоторые ещё и цепляются хвостом, ну как тут устоишь? — Яша весело прыскает, он внезапно проводит аналогию с собой. Ну в самом деле! Точь-в-точь так. — А с возрастом ты пошёл дальше и притащил меня. — Балу на секунду хмурится, а потом лицо его разглаживается. — В каком-то смысле да, — не спорит Шурик, — но я уже давно не ребёнок, а ты — не котёнок. — Склоняет светлую голову к плечу Яши, чтобы смыть всё это химозное безобразие с кошки. Её лапы кажутся непропорционально тоненькими, зато бока — круглыми. В слив ползёт мыльная вода и разноцветные шерстинки. Шампунь нужно хорошо смыть, чтобы кошка его не наелась, пока будет вылизываться. Шурик обеими влажными ладонями перехватывает острую морду кошки и аккуратно проходится вокруг глаз и переносицы. Кошка сначала бодается в руку, думает, видимо, что её погладят, а тут ничего подобного, поэтому она протестующе складывается, пробует уйти от мокрых скользких пальцев, но куда там. — Всё-всё, потерпи ещё немного, — успокаивающе воркует Балу и легко отжимает белые лапы, с которых течёт вода. — Ты потерял её доверие, — делано печально охает Яша и полностью убирает руки. Он теперь больше мешается, чем помогает, складывает локти на бортике и продолжает наблюдать за всем действом, не отпуская мысли о последних словах Балу. — Я восстановлюсь в правах. — Шурик тут же прикрывается ладонью, когда кошка истово отряхивается — с неё во все стороны летят острые капли. Яша тоже отворачивается и гулко хохочет, потому что вода попадает на ресницы и переносицу. Их снова накрывает приятная для слуха тишина, но ненадолго. Яша думает, что, раз уж выпала такая возможность — узнать поподробнее о том, каким Шурик был в детстве, то и он может себе позволить рассказать что-то в ответ, в конце концов, это просто разговор, он же не выворачивается наизнанку, прорастая в человека корнями. — Я тоже хотел животное… Не обязательно кота, просто живое существо, которое бы встречало меня, когда я со школы возвращался. — Шурик, не перебивая, слушает, кивает пару раз, чтоб Яша не подумал, будто ему не интересно, и стягивает с плеч застиранную наволочку, чтобы сверху накинуть на кошку. Тряпка тут же темнеет от воды, Балу промакивает шерсть, избавляясь от лишней влаги. — Сначала мне объясняли, почему стоит дважды подумать и как жалко будет, если животное окажется на улице из-за того, что мне надоест, а потом перестали объяснять, а я перестал спрашивать. Часто Яша представлял, как приходит мелким со школы и обязательно в самых дверях его встречает кто-то, кто его ждал. Но мечты так и остаются мечтами. Это и не плохо, и не хорошо, на фоне всех разочарований ещё одно уже не ощущается так значительно. Просто так иногда бывает: захотеть недостаточно, нужно иметь возможность и условия, а не одно капризное «хочу». Это тяжело принять, когда ты привык к другому и не знал столь очевидных ограничений, а когда знал… толку расстраиваться? Да и жестоко это. Обрекать животное на жизнь, что у него была в прошлом доме. Яша сам с трудом там существовал. На это ничего не стоит отвечать, просто вот такой факт из непродолжительной биографии. В конечном счёте мечта исполнена; в доме, в котором он живёт, есть кошка, можно сказать, совместно нажитая. Она встречает его на правах второго хозяина и любит ничуть не меньше того, который её принёс. Балу вытирает руку о футболку и, уже вставая, быстро гладит Яшу по кудрявым волосам, на то, как тот забавно поднимает взгляд снизу вверх, улыбается глазами, а потом вновь переключается на кошку, нужно вынести её в комнату. — Метнись-ка кабанчиком, включи обогреватель, — небрежно взмахивает рукой Шура, и Яша, не задумываясь о случившемся прикосновении, торопится выполнить просьбу. Балу возникает ещё через какое-то время, вносит кошку, как ляльку, запелёнатую в наволочку. Картина выходит забавная — тяжело сдержать лицо от позыва треснуть. Язык не поворачивается сказать хоть что-то ехидное, Яша просто улыбается, усевшись так, чтобы ступнями чувствовать интенсивное тепло. Шурик уверенно шагает к нему с плутоватой улыбкой, присаживается и передаёт вышедший свёрток из рук в руки. — Посиди пока, я пойду уберусь. Ощущая тепло, кошка скатывается с ног Яши прямо в тряпке. Наволочка тащится за кошкой тканевым шлейфом, а потом соскальзывает полностью. Она вновь встряхивается, до Яши долетает мелкая морось. Кошка становится лохматой: уже полегчавшая, без лишней воды шерсть встаёт дыбом. Балу смеётся и, наклонившись, подбирает полотенце, чтобы отнести в ванну. Яша умиротворённо наблюдает за кошкой, чувствуя себя при этом отчего-то до безобразия уставшим и одновременно разомлевшим от горячего воздуха. Дело близится к полуночи, и он смыкает глаза, всего на пару минут…