***
Некоторое время Шурик, не влезая, наблюдает за другом, ничем не выдавая себя. Иногда ему, прямо как сейчас, кажется удивительным, что наедине с собой Миша не хаотичный ураган разрозненных мыслей и неконтролируемых действий, а обычный дядька средних лет. На досуге ремонтирующий дом. Ну так, для разнообразия: между уничтожением конкурентов по криминальному ремеслу и бесконечной вереницей пьянок-гулянок. Невооружённым глазом видно, что без «допинга» чувствует Горшок себя паршиво, но не так, чтобы не суметь насладиться умиротворяющим процессом ремонта. Шурик это наблюдает всё то время, пока Миша якобы в завязке с предыдущей, конечно же, последней ломки, ведь Балу свято, а может быть, и не очень, верит в то, что непутёвый друг из всех зол выбирает меньшее — бухло. По скромному мнению Балу, выбор в любом случае из разряда «шило на мыло». На самом деле это не совсем так, но о том у них не принято говорить. Да и очень хорошо Миха гасится. Это не то, за что Балу его похвалит. Шурик не имеет моды лезть без мыла в потёмки чужой души — он не курица-наседка, в конце-то концов, хоть и прикладывает все усилия, чтобы Горшку не сорвало резьбу и он не покинул сей бренный мир раньше положенного. Вообще забавно получается. Горшок с фанатичной уверенностью пытается запрыгнуть в могилу, а Шурик с не менее фанатичной та-а-ащит его обратно. Как разыгравшиеся псы перетягивают канат, так и они тягают туда-сюда свои разногласия на этой почве. Правда, забавно это! Будто на грани жизни и смерти пляшут, где доподлинно не известно, какой финал их ждёт. — Слушай, Мих, я тут вот о чём подумал… Задумавшийся, а оттого выпавший из реальности Миша от неожиданности дёргается и тяжёлым камнем бросает взгляд вниз, не сразу соображая, кто его застаёт врасплох. Стремянка под ним от рывка неустойчиво пошатывается, будто собирается сбрасывать строителя, как строптивый конь — наездника. Это Шурик возникает в чердачном окне, очень неожиданно возникает, чем, собственно, и пугает Горшка. — Бля-я! — Миша пускает петуха и, пошатнувшись, плашмя шлёпает панелью о стену, чтобы в итоге упереться раскрытой ладонью в неприкрытое дерево. — Мать твою етить, Шурик, ё-моё! Что ты надумал, блядь?! — Балу наполовину высовывается наружу, чтобы посмотреть, всё ли у Миши в порядке и не повиснет ли он на карнизе от легчайшего дуновения ветерка. Картина получается уморительная. Они смотрят друг на друга пару долгих мгновений, вот так, вверх тормашками. Миша сурово хмурится, как он умеет, неотступно лупится в лицо Балу, а потом оба не выдерживают накала и дурашливо смеются, не доводя эти гляделки до злобных переглядок. — Очень сильно извиняюсь, я не специально… — отсмеявшись, с весёлыми огоньками во взгляде выдаёт Шурик. Вроде падать с его подачи и убиваться никто не планирует. — О нет, подожди-ка, без «не», — продолжает он, высовывая руку, чтобы коснуться Мишкиной впалой груди. — Иннахуй! — громоподобно ржёт Горшок, пока этот смех не переходит в хрипатый кашель курильщика. — Выкладывай давай. Миша достаточно ловко возвращает нормальное, устойчивое положение, странно дёргает ногами, будто не на лестнице сейчас стоит, а на ходулях, и пытается переступить, чтобы вышел коротенький шажок, — получается скверно. Горшок бросает это пропащее занятие, чуть сильнее, чем раньше, подаётся вперёд и отводит взгляд на панель. Он разделается с ней когда-нибудь или нет?! Горшок нормально примеряет ту, убеждается, что всё как надо, а потом, не утруждаясь, тянет руку вниз, намекая Шурику на непосредственное участие в процессе. Хотя Балу всё это время штаны тоже не протирал зазря. Вон, все лохмы в побелке. Сами ладони помыл, а на предплечьях белые незамеченные капельки и подтёки остались. Мише не стыдно за то, что он половину группировки припахал ишачить на стройке. Это даже полезно — не видеть дула пистолета в упор хотя бы несколько дней в неделю. К этому, конечно, тоже сильно привыкать не стоит, стройка вечной не будет, учитывая, что стройка как таковая закончилась, остаётся только ремонт: устранение сопутствующего строительного хлама, ну и с беседкой поодаль разобраться. Делов — максимум до конца осени. Участок Миша предусмотрительно приобрёл, даже по меркам загородного дома, на отшибе. Задняя часть здания смотрит на пустырь, а в отдалении виден невырубленный тёмный лес. — Может, посидим вечерком, выпьем? Шашлык пожарим, раз уж такая возможность выпала собраться вместе. — Шурик ещё сильнее высовывается из окна, едва не роняет монтажную пену, но быстро спохватывается и придерживает. Горшок, всунув в рот пару гвоздей, мельком смотрит на Балу, дёргает плечом и показывает указательный палец, мол, погоди, сейчас. Подняв руки, одну с дрелью и панелью, а второй вытянув гвоздь, чуток звякнув им о вставленные зубы, Миша решительно настроен расправиться с задуманным сию же минуту.***
Предложение хорошее. Он на самом деле даже спорить не собирается. Чуть позже должна Машка приехать, привезти вещи какие: пледы, одежду, которую на тряпки можно будет пустить. В быту всё пойдёт в ход. Комнат достаточно, чтобы без проблем остаться всем. Когда-то давно — настолько, что это кажется нереальным — они могли вшестером жить в одной крохотной комнатушке. Теперь, скорее всего, не смогут без огромной необходимости. Старость не радость?.. Да нет, скорее деньги их испортили и приручили, а к комфорту быстро привыкаешь. Миша сплёвывает кусочки налипшей ржавчины, супится. По таким вылазкам он скучает. Уже точно и не помнит, что там происходило когда-то раньше, всё заволокло душным угаром, алко- и нарко-трипами по сомнительным клубешникам и стрипухам, растворилось в приватных комнатах, завалилось между спинок кожаных диванов. Но вот ассоциативная память всё хранит, расталкивает чувство, что зовём мы ностальгией. Горшок смазанно додумывает, что не время делает людей, а люди — время. Додумывает и, всучив Шурику дрель, спускается вниз, к увядающей траве, к будто бы осевшим уныло кустам. — Спустись-ка, зацени, — кривобоко улыбаясь, Горшок манит Балу рукой. Наконец в светлой отделке не видно тёмных древесных проплешин. Картина перед глазами складывается, как Миша того и хотел. Шурик белой молнией испаряется из окна, секунд через сорок возникает рядом с Михой и резво поворачивается, чтобы оценить внешний вид здания. — Молодца, Мих, круто. — Балу закидывает руку Мише на плечи, одобрительно хлопает, как взмыленную гончую, а потом с лукавым прищуром подкалывает: — Один из трёх «обязательных» пунктов ты выполнил… Не появилось желание дерево посадить и дальше по списку? Остепениться… Шурик смеющимся взглядом окидывает двор — свободного места предостаточно, есть где разойтись для воплощения ландшафтно-дизайнерских идей, если у Горшка они вдруг появятся. — Я те чё, ё-моё, степняк какой?.. Остепеняются те, кто в степи живут, понял, да? — Миха от него отмахивается. Закономерная шутка, и ответ на неё такой же очевидный и закономерный в представлении Горшка.***
— Ну заебись, да? — соскакивает с темы Миша и наклоняет голову в разные стороны, оценивая проделанную работу напоследок. — И идея твоя тоже заебись. — Балу просиял. — Я рад. — Я вижу, — Миха ехидно улыбается. — А раз ты так рад, то и закупаться тоже будешь сам. Мы ж нихуя не взяли, ёпта. — Хлопая Шурика по плечу и лающе смеясь, он подбирает сброшенную ранее кофту. Работать Миха перестал, а потому стылый воздух забирается под одежду, охлаждает выступивший пот и ощущается неприятно. — Возьми с собой кого, метнись в город. Машку захватите как раз, — наставляет Горшок, натягивая тряпку на костлявую тушку. Всяко удобнее доехать на машине, нежели труситься в электричке. Двух зайцев разом убьют: и подругу привезут, и закупятся. — Хорошо, ты хоть к вечеру мангал подготовь. — Обижаешь, — оскорбляется Миша, мажет взглядом исподлобья и сердито хмурится. — Когда это я не разводил огонь?.. — Тебе напомнить?..***
Часам к четырём дня Ренегат и Горшок общими усилиями стаскивают три относительно широкие доски. Пристраивают их на четырёх палетах и получают отличный стол. Даром только не зашкуренный. Чтобы вид тот приобрёл ещё более цивильный, сверху заместо скатерти накрывают той самой громкой клеёнкой, смахивают видимую грязь и придавливают сверху тремя расколотыми кирпичами, чтоб импровизированная скатерть не улетела от порывов прохладного осеннего ветра. Стаскивают посуду, какая уже обосновалась в доме, вся из разных сервизов, ужасный сон перфекционистов, благо в числе присутствующих таковых бедолаг не обнаружилось, тяжко бы им пришлось среди неотёсанных пней в лице всех Саш, Миши и Яши в довершение. Кстати про Яшу, который охотливо вызывается помогать во всём. Он выполняет абсолютно все поручения — и по мелочи, и что покрупнее. Его рвение заканчивается на том, что почти во всём доме, насколько хватает купленных дверных ручек, он их прикручивает, и пока все заняты, не знает, куда притулиться, чтобы не сидеть бедным родственником. Шурик посмеивается над ним и великодушно доверяет Яше мешать шпаклёвку, которая сегодня уже и не понадобится больше, но перемешать остатки и герметично их закрыть до следующего раза не будет лишним. Сейчас тут ошиваются все Саши, комплектом аж из трёх человек, сам Горшок и Яша. В десять рук они за минувший день переделали много чего. Отвлеклись от повседневной приевшейся рутины и как-то подзабыли, что в обычной жизни они члены ОПГ, связанные в первую очередь не дружескими отношениями, а почти законами волчьей стаи, где положением все ниже одиночки-вожака. Миша выбивается из представлений о лидерах группировок. А выбивается ровно потому, что приближённые для него не безликие шестёрки, которых по первой необходимости можно ликвидировать — будто те бездушные рычаги давления. Ну разве сможет он пустить пулю в лоб Шурику?..***
— Пор! — кричит Рене с противоположной стороны обширного двора. Названный буквально только что появляется из дверного проёма. Чумазый, как раз в пятнах от той самой шпаклёвки, которой он смачно извазюкал кривую стену в попытках её выровнять. Александр держит путь к проржавелой бочке, напоминающей собой огромную банку консерв. В дом пока ещё не проведена вода, но никого эти минимальные неудобства не смущают, питьевая была привезена в большинстве своём ещё в прошлые визиты, а запасы её пополнились и в этот раз. Поручик жалеет, что попался на глаза болтливому Сашке, с которым ему не посчастливилось проторчать в одной комнате непозволительно много времени. Его социальная батарейка села, лимит общения на сегодня подходит к концу и мигает тревожно-красным, а этот Лось снова нарисовался — не сотрёшь. Его прямым текстом пошли, он не пойдёт. — Оглох, что ли?.. Э-эй, Сань! — Ренегат машет руками, привлекая внимание. Поручик и оглохнуть не прочь, но такой рёв и покойника из могилы подымет, оглохнешь тут, как же. Очень хочется сделать вид, что всё же не слышит и не замечает потуг себя дозваться. Сероватая мазня начинает неприятно стягивать кожу, Поручик справедливо опасается, что потом будет кляксы снимать вместе с ней. Незаметно вздыхает, но делать нечего, уже почти разворачивается, как случается чудо. Во двор вприпрыжку вкатывается Шурик. Может показаться, что он навеселе, но то не совсем так, у него всего лишь хорошее настроение и ни капли спиртного в крови. И если хорошее настроение как было, так и есть, и никуда оно не денется, то спиртное окажется в нём чуть позже и к утру испарится. — О! Санёк, ты-то мне и нужен! — Траектория движения Балу резко виляет в сторону Поручика. Александр невозмутимо замирает, а потом всё же спешит преодолеть расстояние до бочки, а то так и останется по локоть в шпаклёвке. Вот это да, сегодня он нарасхват.***
Миха криво-косо раскладывает столетней засолки огурцы по тарелке, до этого сняв пару пятнышек плесени с верхних. На окрик заинтересованно поднимает голову и с усмешкой следит за тем, как Леонтьев приунывает и забавно супится, прямо как ребёнок, от которого отмахнулся родитель. — Нашёл, к кому пристроиться? — уточняет Миша, но его уже, кажется, не особо слушают, уставившись в затылок Александра. Шурик подсаживается на уши Поручику и оперативно утаскивает его, вытирающего ладони о штаны, вслед за собой. Александр в ответ на леонтьевские потуги его дозваться лишь беспомощно пожимает плечом и с видимым облегчением удаляется прочь. — Что вы не поделили-то? — Стоит двум силуэтам раствориться за забором, как навязчивое Михино внимание перескакивает. — Сам задаюсь этим вопросом. — Ренегат приземляется на скамейку, теребит дужку очков и на Мишин авторитетный взгляд грузится. — Если у него есть с тобой проблемы, а у тебя нет, то это его проблемы, — философски изрекает Миха. Он хватает один из тускло-зелёных вялых огурцов, вертит в пальцах, как жирную сигару, ставит ногу на лавочку, а когда на него обращается внимающий взгляд Сани снизу вверх, вскидывает брови, склоняет голову к плечу и звонко надкусывает премерзкий огурец с привкусом плесени. Выплёвывает моментально. Саша было открывает рот, чтобы что-то спросить или оспорить уже высказанное Михой, но закрывает и, передумав, кивает. Может быть, даже найдя здравое зерно.***
Поручик устраивается на заднем сидении в надежде передохнуть от постоянной, непрерываемой болтовни Ренегата. Как у того только язык не отсыхает столько вещать, как радио, обо всём на свете?! Все новости, все сплетни он знает. Хуже бабы, честное слово. В машину заползает Шурик, понимающе усмехается и не цепляется с расспросами и подколами. Во многом благодаря этому спустя столько лет у них вышло остаться хорошими друзьями. Под мерный звук двигателя автомобиля Александр чуть скатывается по сиденью и расслабленно откидывает голову. Был в их жизнях период, когда связь с Поручиком, что у Горшка, что у Балу, ослабла. И период этот даже не тот, когда Шурик и Миха служили вместе. Тому виной гораздо позже стали многие другие обстоятельства; начиная от несопоставимых характеров Михи и Александра, заканчивая тем, что Балу позднее связался с делами группировки. Две крайности никак не могли уровнять чаши весов, стали чаще ссориться и перестали находить общий язык. Балу об этом просто не знал, до последнего не хотел присоединяться, но когда выведал настоящий порядок вещей, остаться в стороне, конечно же, не смог. Друзья. В девяносто втором Балу ещё пытался держаться в стороне, а потом, видимо, сдался и позволил этому болоту себя засосать. Поручиком иногда овладевало отвратительное ощущение, что напоминало сожаление, за Шурика. За то, что ему выпала такая же участь, как и ему, как и Горшку. Поручик приоткрывает глаза, всё равно никакого покоя — что со стороны мыслей, что со стороны разухабистой дороги. Он ложных надежд по поводу своей деятельности не питает, оказывается вполне готов к тем «прелестям», что уготованы бандитской стезёй. Характер у него такой: грубый и совершенно флегматичный, жизнь научила не надеяться на лучшее, а принимать то, что имеется, каким бы оно ни было. С такой политикой из жизни исчезают почти все потрясения. А Шурик никогда такой жизни не хотел. Он и учиться мог продолжить, и переехать из загнивающей России, если бы развиваться в другом направлении стал. А в итоге они втроём здесь. Вот, выезжают на трассу, где через пару сотен метров будет крутой поворот на дорогу к городу, а там минут тридцать-сорок размеренной езды. Шурик тянется к приёмнику, его рука на пару мгновений замирает. — Не помешает? — оборачивается, и Поручик вяло качает головой. Салон заполняет мягкое шипение не словившего сразу ни одной волны приёмника. Балу, не отвлекаясь от дороги, принимается переключать станции: может, повезёт.***
— Благодарствую, мальчики, — Маша всучает Сашам два огромных пакета с тряпками, как только доволокла?.. — Колись, ты развёл этих пердунов на шашлыки? Поручик перехватывает ношу поудобнее, чтобы ручки пластикового пакета не врезались в ладони, а Машка шлёпает его по плечу, тут же приобнимая и бесконечно озорно сверкая светлыми глазами. — Ты не представляешь, чего мне это стоило, Миха рычал, брыкался, отнекивался!.. — А пока всё это делал, укусил тебя и заразил своим пиздабольством, — не даёт оклеветать друга Поручик. Грузят баулы в багажник они под дружный смех и беззлобный обмен остротами. — Машк, откуда ты откопала-то столько? — искренне недоумевает Шурик, пока пытается утрамбовать пакеты, чтоб при экстремальной езде из них не повылезали какие-то пелёнки. Вроде пелёнки. — Да с антресоли, откуда ещё такое богатство? Хотела достать простыню, а в итоге на меня лавина из бабкиного приданого сошла. — Машка изловчилась и выдернула из одного пакета что-то похожее на растрёпанный кусок тюля, нацепила его на голову, придержав за кончики руками, то ли как платочек, то ли как фату. Однохуйственно. — А Михе это всё богатство зачем? — спрашивает Шурик. Горшок не счёл должным посвятить его в тайну внезапно обострившегося синдрома Плюшкина. — Когда приедем — спроси, — жмёт плечами Машка и бросает косынку в багажник. Оказывается, Миша ей позвонил практически сразу после того, как Балу предложил культурно посидеть. Машка захватила портвейн пятидесятых годов, который, как и многочисленное приданое, отыскала в бездонном шкафу. Старая, уже ставшая матовой стеклянная бутылка закупорена сургучом. Для всех так и останется тайной, чья это бутылка и почему она оказалась нетронутой. Так или иначе Миша подгон оценит. Далее путь продолжают с Машей, которая разбавляет унылую атмосферу в машине. Делает музыку громче — к городу радио наконец заговаривает, периодически Машка затевает беспредметную беседу. Многие невесёлые мысли отступают из тяжёлой головы Поручика, остаются те, что полегче. Может, потому что Маша заражает позитивным настроем, а может, потому что надо почаще выбираться куда-то просто так, с хорошими друзьями.***
В магазин сосланы Маша и Шурик. Очень долго прилавки то совершенно пустовали, то появлялось что-то, что ещё ухватить надо постараться, в холодильниках были не повешенные мыши, а их кладбища. Положение бедственное, в девяностом году было заключено торговое соглашение между Горбачёвым и Бушем о поставке в СССР замороженных куриных окорочков, гуманитарная помощь России. Тогда эти окорочки прозвали «ножками Буша». Несмотря на то, что повсеместно ходили байки про их непригодность в качестве еды, мясо всё равно пользовалось популярностью. Оно было дешёвым, и оно было. Возвращаются Шурик с Машей примерно минут за сорок, в которые Поручик успевает задремать, почти выспаться и насладиться одиночеством, просто прогуливаясь туда-сюда вдоль улицы. В голове проясняется, отвратительное чувство сожаления уходит, как не бывало. Плевать, что до поры до времени, главное — сейчас его и близко ничего не тревожит. — …оворю тебе, вот и будешь свининой своей резиновой давиться, а мне, Яше и Поручику изволь курицу пожарить… — Да нормальная свинина, чего ты взъелась? Не молочный поросёнок, конечно, но тоже неплохо… — Ха! Да он не то что не молочный уже, а дай боже в преклонном возрасте скончался, как бы ещё не самостоятельно. — Шурик, гремя бутылками в чёрном непроницаемом пакете, продолжает запальчиво спорить по поводу возрастной категории мяса, точнее когда и каким образом мясо стало мясом и перестало быть зверем. Пару не очень увесистых пакетов без выпивки решено поставить подле задних сидений, может, хоть размораживаться начнёт, дома они придумают, как этот процесс ускорить. А вот звенящий пакет находит пристанище в Машкиных ногах, ради сохранности пойла. За разговорами ни о чём они продолжают путь, но уже обратно. Поручику в единоличное пользование оставляют целое заднее сиденье, а Машка устраивается на переднем. Из продуктов, помимо перемороженного камневидного мяса, был надыбан, неизвестно в каких закромах, заветренный сыр и престранного вида засоленное сало с зелёным луком, видимо, вприкуску. Конечно, то, что оно подозрительное, никого не смущает, как, собственно, и полторы буханки хлеба, что по форме напоминает кирпичи, собственно, как и по твёрдости. Такое жуткое качество обусловлено тем, что приблатнённые покупатели опрометчиво припозднились и всё, что хоть мало-мальски напоминало свежие продукты, растащили сами же рабочие ещё с утра. Друзья не горюют, им даже это настрой не может испортить. В конце концов не обжираться они едут, а в первую очередь вспомнить, что это такое — собираться всем вместе. Осень пока что носит условный характер. Похолодать ещё основательно не успевает, будто ушедшее лето остаётся стоять в дверном проёме межсезонья. Или осень вдруг решает смягчиться, приласкаться обманчиво к рукам, а потом сшибить первыми ранними заморозками всех наповал. Дожди, свойственные этому плаксивому времени года, пока ещё не начались, их стоит ждать в третьей декаде сентября, может, в конце второй, тут не угадаешь никогда точно. Вообще Поручик скучает по дождям, было что-то в этой погоде умиротворяющее, немного тоскливое и хорошо знакомое всем жителям серой страны.***
Машина с хрустким шорохом гравия въезжает в широко раскрытые кованые ворота, за которыми обнаруживается встречающий Миха, что с задумчивым видом докуривает сигарету. Ренегата на горизонте не наблюдается, как, собственно, и Яши, который, жук такой, не согласился поехать с Шуриком, а нашёл какие-то дела тут. Первой из автомобиля выскакивает Машка, следом Балу и Поручик. Маша с незамутнённой радостной улыбкой машет Михе рукой, и тот подходит к ним. — Привет, — бесхитростно выдаёт такой же улыбчивый Горшок и приобнимает Машку за спину, приподнимая её над землёй. — Как приятно видеть тебя вне стен больниц… — «…в трезвом уме и здравой памяти. Загляденье», — это так и не срывается с губ Маши. Её цепкий светлый взгляд пробегает по острым чертам Михиного лица, выглядит он даже здоровым. Горшок ставит её обратно, но ничего не отвечает, лишь неуютно дёргает плечом. Жест можно разобрать как «не привыкай».***
Уже скоро дом за городом опутывает липкая паутина сумрака, люди в ней барахтаются, как попавшие в ловушку мухи, где в центре сидит жирный паук обстоятельств, переживаний и проблем. Вечером в пригороде становится намного тише, чем днём. Дело тут вовсе не в том, что все добропорядочные граждане разошлись по домам, уложили свои бренные туши в кровати и уснули сладким крепким сном, грезя о следующем дне, который обязательно будет лучше, чем предыдущий, который обязательно принесёт новые возможности и перспективы, который обязательно заставит поверить в лучшее… И ещё куча аргументов в пользу этого самого завтрашнего дня, чтобы перетерпеть невзгоды нынешнего. Дело в том, что все мухи-люди в тревожном страхе сидят по домам-погостам, в которых нашлось место и вере в этот завтрашний день, и примыкающему к этой вере кладбищу недвижимых надежд. Среди этой нетревожимой паутины обманчивого спокойствия, наплевав на обстоятельства, переживания и насущные проблемы, бодрствуют они. Упругие хитросплетения паутины вибрируют от звонких ввечеру голосов, во дворе царит оживление. Ломко похрустывают раскалённые угли. Вечер только начинается, друзья охвачены обыкновенной посиделочной суетой, то и дело хлопает дверь, ведь кто-то обязательно что-то забыл, кому-то что-то нужно в доме. Эта суета не трогает лишь Мишу и Шурика, что поодаль других стоят у мангала. Их заострившиеся черты ласкают рассеянным светом и теплом угли, что переливаются лавовыми жилами, и сизый пепел. Горшок всё думает о том, стоит ли поделиться своими опасениями по поводу неприкосновенности их интересов и его самого. Он в числе первых выдернул тёмную бутылку пива из пакета, а прикончил уже не первую, возможно, уже не только пива, потому что координация в пространстве и тусклый взгляд выдают в нём умеренную степень опьянения. Недостаточную для разного рода глупостей, но достаточную для того, чтобы почувствовать себя хорошо. За компанию с ним на грудь принял и Шурик, но принял гораздо меньше, поэтому у мангала стоит он, а не деятельный Мишка, который всегда лезет вперёд паровоза — и часто это заканчивается неприятностями. Балу с истинным наслаждением от всего происходящего наблюдает, как румянится порубленное и перемороженное мясо, постепенно приобретая съедобный вид и запах. Непривычно всё это. Непривычно, но одновременно хорошо знакомо, просто подзабыто за наносным. В последние годы не до того сделалось, очень зря. Тяжело будет навёрстывать упущенное. Взболтав чуть потеплевшее пиво и задумчиво покосившись в образовавшуюся янтарную воронку, Миша всё же приходит к мысли, что сказать лучше сейчас, мало ли сколько у них в запасе времени до того, как ебанёт. А тут либо ебанёт, либо нет. Третьего не дано. — Тут дело такое, — издалека начинает Горшок, лениво потягивая пиво, обволакивающее лёгким теплом грудину, Шурик прикладывается к своей бутылке за компанию, будто пытаясь распробовать вкус забродившего солода. В доме они компанией всего из шести человек, а закупился Шурик так, будто всей группировкой. Как они будут справляться с пивом и водкой в таких объёмах, не придумал никто. Даже Балу, который понакупил. На закономерный Мишин вопрос он ответил — аппетит приходит во время еды, а Горшок спорить не стал. Хорошей компанией они раньше и не с таким справлялись. Почему бы не попытаться повторить подвиги недавней молодости? — Можно начинать бояться, — тихо отзывается Балу. Он даже не спрашивает, а заранее знает, что ничего хорошего, когда Миша аккуратно подступается, ждать не стоит. Переводит спокойный, но внимательный взгляд на друга, Горшок неопределённо дёргает плечом. — Ты прибил кого-то, кого не следовало? — Горшок тут же звонко прыскает смехом, отирая подбородок от пива. — За что я тебя обожаю, так это за всю серьёзность, ё-моё. — Миша треплет Балу по плечу, а Шурик тем временем поправляет шампуры, чтобы мясо не превратилось в угли. — В ближайшее время у нас всё может быть неспокойно, — на глазах серьёзнеет Горшок. — Никогда не замечал, чтобы ты говорил загадками. — Балу водит глазами, надеясь пристроить руку не на мангале, но не находит подходящей поверхности и просто разворачивается. — У нас никогда не спокойно, уточняй: неспокойно как обычно, или мне готовиться к пиздецу? — Щурится, ожидая конкретики. Миша хмурится, по вискам скачут комья желваков. Он кривится, клонит голову к плечу и машет рукой в воздухе. Жест из разряда «фифти-фифти». — Ладно. Завтра мы обмозгуем это, а сегодня… Это же не срочно? — Замечательный осенний вечер портить не хочется, и Шурик с надеждой спрашивает, вперившись вымученным взглядом в Горшка снизу вверх. — Расслабься, я ещё не уверен, что есть что обмозговывать на самом деле, — успокаивает его Миха, выглядя при этом совершенно беспечно. Сколько бы Шурик его ни знал, а всё равно, даже спустя многие годы, спустя целую жизнь, проведённую бок о бок, не может точно сказать, сколько там от беспечности, а сколько от пробившегося с годами безразличия.***
Вскоре шашлык готов — Шурик об этом позаботился. Криво порубленные куски свинины уменьшились и аппетитно подкоптились. Миха до готовки не допустился, он уже изрядно принял на грудь, а потому мог недоследить и зажарить мясо до той кондиции, что его будет невозможно отличить от смоляных углей в мангале. Курица тоже зажарена по спецпросьбе Машки. Как не уважить девушку, скрасившую брутальный вечер своим присутствием? Особенно после того, как Миха за бутыль портвейна звонко расцеловал её в обе щёки. У него, кажется, имеется нюх на такие дела. Стоило Горшку мимолётно глянуть на мутную бутыль с таким же мутным коралловым содержимым, он сразу просиял, как ребёнок, которому подарили новую игрушку. С чего Миха взял, что там не ослиная моча столетней закваски, — непонятно, но ему всяко виднее, даже сквозь засаленное стекло. С организованной Машей дело идёт в разы быстрее: стол благодаря её лёгкой руке превращается действительно в накрытую поляну, а не в груду сваленной абы как посуды с чем-то, что отдалённо напоминает еду. Про гору тряпок Шурик, кстати, разузнаёт, и из сказанного ему становится понятно, что, во-первых, привезённое — это то, на чём большая часть присутствующих будет этой ночью спать, а во-вторых… когда-нибудь куда-нибудь да пригодится. Балу ответ кажется исчерпывающим. Это Миха приоритеты расставил, и вместо того чтобы привезти полезную утварь или что-то, что позволит снабдить дом минимальными удобствами, он приехал налегке, с гитарой, а сопроводил это всё словами о том, что посидеть можно на ещё не порубленных на дрова пнях, под голову подложить кофту, на руки в крайнем случае натянуть носки, если станет вдруг невмоготу холодно, и вот тебе уже минимальные удобства, а без гитары невозможно ну совсем. В целом все согласились. Мангал за ненадобностью оставляют остывать, чтобы недожжённые угли теплились под жарким пеплом, но Поручик туда накладывает поленьев, газетной бумаги и щепок, чтобы в конце концов добиться невысокого мерного пламени. Для освещения хватает и фонарей, что висят над огороженным теперь подвалом и входом в сам дом, но потрескиваний ещё влажного дерева не хватало, хотя бы ради той же атмосферы. Наконец все рассаживаются за столом, компанией навеселе, уже немного подпитой в процессе суеты. Конечно, как только у них оказывается бухло, так никто не брезгует влить его в себя, чтобы заранее обеззаразить нутро от занесённой жизнью гадости. Ещё не передохшие комары и мошкара сильно обрадовались такому застолью и решили пировать вместе с людьми, точнее людьми, а потому кто-нибудь нет-нет да смачно шлёпал себя по оголённому участку кожи, чтобы пришибить кровопивцев. Все пребывают в разной степени опьянения, но она оказывается одинаково сильна для каждого, и после нескольких тостов, где наполненность речи свелась к «вздрогнем» и «те, кто не с нами, те под нами», можно сказать, тяжёлой артиллерией, пошли разные истории из жизней. Что сказать было всем. С кем же по молодости не приключалось казусов и совершеннейших глупостей? От воспоминаний сейчас становится очень смешно. Как сильно они, оказывается, развились в плане организованной преступности и как сильно отставали в социально-бытовом, даже страшно и помыслить. Горшку всегда казалось, что так у них не выйдет, что они — как мушкетёры, у которых громко звучал девиз: «Один за всех и все за одного!», но, кажется, он эмоционально обнищал и перестал слышать эти юные смешные голоса. И вот рассказывают они эти истории, сидят все вместе, за одним столом, плечом к плечу, а Горшок всё места себе найти не может, велико желание начать крутить башкой, как сова, во все триста шестьдесят пять, чтобы заметить что-то неуловимо-ускользающее, что-то, что утекает сквозь огрубевшие пальцы и не желает задерживаться здесь и сейчас, вместе с ним. Наливая очередную рюмку, Миша думает, что мысли, посещающие его сражённую хмелем голову, отступят к завтрашнему утру. Он и не вспомнит, о чём конкретно думал. На дне черепной коробки осадком и накипью останутся лишь урывки здравых и пронизанных чувством надуманного единения ощущений. Под градусом он отвлекается от неясной тревожности и ощущения суетности, будто бы прямо сейчас следует вскочить и начать метаться, в панике и надежде поймать проворное время за облезлый и ободранный куцый хвост, что абсолютно каждый в этом мире кощунственно общипал, зацепился пальцами за шерстинки, да так и не удержал-то, а лишь испоганил когда-то царственное одеяние. Вот и Мише хочется поддаться пороку и потянуть его назад, на себя, вернуть это что-то потерянное, но вместо этого Горшок жжёт этиловым пламенем рёбра и диафрагму, пусть лучше там мешается пьяная любовь ко всем и всему, а не гадкое ощущение недостачи, пусть спирт зальёт густой смолой эту пустоту и станет суррогатом любви к этим людям, что сегодня с ним здесь собрались… Всех их он любит, всех собравшихся этим вечером людей. Горшок уже и не понимает, почему конкретно любит, но думает, раз они тут, значит, они достаточно близки. А вслед за этим пониманием возникает чувство полной, всеобъемлющей пьяной доверчивости. Кажется, вот, он нашёл тех, с кем и в огонь, и в воду, и даже по медным трубам. Раз все они здесь, значит, это навсегда, почему что-то должно поменяться?***
После четырёх пятидесятиграммовых стопок, после нескольких бутылок насыщенного пива весёлостью перебивает все дурные предчувствия, как канализационную вонь. Миша забывается, как и множество раз до этого. И вот уже мир не статично-реальный, а карусельно-движимый, и на полных жарких губах горькая от спирта улыбка, а в цыганских глазах стеклянный блеск и перезвон соприкасающегося стекла. Янтарём на коже стынут капли, холодом оседают на кончиках пальцев. И вот уже Миша везде, в каждом диалоге, шутит, улыбается, смеётся звонче и звонче, даже сам припоминает что-то забавное, стремится рассказать до того, как вылетит воспоминание, что не угонишься. И все готовятся его слушать, заглушают гул своих голосов. — Ну короче, короче! Помните Серого? — Общий знакомый из не такого уж далёкого прошлого вспоминается призадумавшимся Сашам не сразу, но как вспоминается, те принимаются кивать. — Женился ещё тогда Серёга на Светке, а она его быстро под каблук прибрала и запрягла хозяйство своё в порядок приводить, тёща у него в селе жила, вот, как раз скоропостижно женившийся Серёга Малеев… щас он без ног, кстати, — Миша обращается конкретно к Шурикам, откусывает от чёрствой горбушки хлеба и вооружается стопкой, чтоб, сморщившись, опрокинуть её в себя. Тёзок это известие заметно удивляет. От самой истории на несколько минут отвлекаются, чтобы выяснить странные обстоятельства, при которых их общий знакомый лишился ног. Такие лирические отступления напоминают присутствующим, что все эти несуразности происходили с реальными людьми. Персонажи, что вытворяли порой невообразимые вещи и становились их непосредственными участниками, — это Горшок, Поручик и Балу, всё та же неразлучная троица. — Вот так, в общем, вагоном выше колена снесло… Но щас не об этом на самом деле. Поехали мы на мотоциклах помогать Серёге, я на своём, Шурик на своём, Серёгу он взял, ну и Поручик со мной сел. Приезжаем мы к тёще Серёгиной, а она просила спилить ракиту, почему мы и приехали, ё-моё. Большая дубина торчит, высо-окая, зараза. Ставит она нам банку трёхлитровую самогона с закуской, чтоб работалось веселее, и уходит. Смотреть там особо не на что. Мы выпили по чуть-чуть, для разогрева и настроения, начали пилить ракиту. А в это время Поручик залезает на сук, высоко-высоко, и начинает этот сук пилить… Ну, мы не обратили внимания. Он сидит на суку и пилит его, ё-моё! — взмахивает руками, как крыльями, Миха, чуток пошатывается и поддаёт коленкой стол снизу, посуда возмущённо брякает, но всё остаётся на месте. — Мы не замечаем потери бойца, и в это время жуткий треск и Сашка с этим суком бр-рык! — рычит и наотмашь шлёпает ладонью по клеёнчатой поверхности, слушатели оценивают. Балу едва успевает схватить начавшую убегать стопку. Ренегат обращается удивлённым взглядом к Александру, не очень хорошо представляя того в ситуации, так ярко обрисованной Михой. Чтоб Поручик — и так совершенно несуразно опростоволосился… на него не очень-то похоже. Или сам Саша недостаточно хорошо Поручика знает. Скорее уж второе. — Да как же вы внимания не обратили? — покатывается и недоумевает одновременно Яшка. — А мы пилим у основания, вверх не смотрим, а он тихий, зараза! Мы бы ещё вместе с ним спилили, если б этот индивид нас не опередил… что Пор туда залезет, Тарзан недоделанный, никто не думал… Сань, зачем ты залез? — поддато интересуется Миша, заторможенно моргая и обращаясь конкретно к Александру, что без интереса жуёт мясо и периодически коротко хохочет, он-то в курсе всего случившегося, а потому весело не так, как тем, кто это впервые слушает. — А хрен его знает, — с этого объяснения Миха по нарастающей смеётся и продолжает, не затягивая пауз. — Ладно, он эту тайну с собой в могилу унесёт. Спиливаем мы это дерево, всё закончили, никто не пострадал, пили-пили-пили мы, а потом Шурик и Серёга уехали, потому что в состоянии ещё были, а дальше провал… — загадочно выкатывает глаза и разводит руками Горшок. — Просыпаюсь я ночью. Темно. В туалет захотел не могу, обошёл вокруг — дверей нет. Углы, стены — всё на месте, а двери нет. Споткнулся о кого-то: «Сань, где мы?» — «Как где? У тёщи». Я говорю: «Глянь, выхода нет» — «Как нет?» — встаёт он, обошёл: «Да, действительно… Мих, наверное, мы в аду». Я говорю: «Как в аду? Ты меня слышишь, и я тебя слышу» — «А что, в аду не слышно?» — ещё раз обошли уже вдвоём, нихрена. В это время Саня додумывается и поднимает голову: «Глянь, — говорит, — звёзды» — «Ну как звёзды?» — пригляделись, а мы в погребе, бля, лестницы нет. Начали кричать, звать тёщу Серёгину, а время четыре утра, она благо вышла коров доить, перегнулась, свесила башку и шипит, как змеюка: «Что ты мне орёшь?! Лестницу спущу щас!», она лестницу поставила: «Как вы сюда попали?» — «А хрен его знает!» Оказывается, она нам другую банку дала, а мы напились и в погреб свалились. Лестницы там не оказалось, потому что её вытащили, чтоб просушить. Я её и не нащупал поэтому, её просто не было на самом деле. Поудивлявшись, как так вышло, что за один вечер столько происшествий приключилось, друзья не единожды шутят о том, что судьба-злодейка не может определиться, как подтрунить над товарищами, и устраивает им подлянки одна за одной. И вправду, они текут нескончаемым потоком, в молодости так точно, потом поток поредел на события. Следующий блок историй предвидится на армейскую тематику. — На полигоне это всё происходило, помнишь, Мих? — Шурик перенимает эстафету повествования и опрокидывает в себя неполную рюмку водки, жмурится и вскидывает руку, сжатую в кулак, к губам, тяжело втягивает пряный от спирта воздух, обжигая лёгкие. — Помню, — подтверждает непривычно посерьёзневший Горшок. Большие пьяные глаза отражают не пламя, а его блики, что охотно тонут в тёмной радужке. — Весной это ещё было вроде. А давай, расскажи откосившим! Волею судеб Шурик и Миха служили вместе, Поручик в другом месте, потому совместных историй поведать не мог, а вот эти двое очень даже. Яшка и Реник не служили. Первый не дорос ещё, а у второго то ли плоскостопие, то ли сколиоз, то ли вообще астигматизм — не взяли. Маша с интересом разворачивается теперь к Балу, ожидая захватывающего рассказа, потому что она наслышана о злоключениях закадычных друзей и догадывается, что предыдущие описанные события — не верх абсурда, извечного спутника Горшка. Она предвкушает ещё одну из тех историй, которые могли приключиться только с её непутёвыми друзьями. Шура растягивает губы в улыбке, лукаво тянется к початой бутылке и подливает себе огненной воды. Выдерживает недолгую паузу и под потрескивания поленьев в мангале начинает долгий рассказ, захватывающий события продолжительного периода в их с Мишей жизни. — Весной. Снег уже подтаял, кое-где в тенях лежал ещё, но всё равно не совсем распогодилось… А у нас как было: у нас палаток нормальных не было, а танковый брезент — он большой и он был. Делали из брёвен каркас, а потом этим танковым брезентом накрывали, и получалось как палатка. Возле выхода… — чуть сбивается Шурик, отставляя стопку, чтобы жестикулировать удобнее стало, продолжает: — А мы наученные, у нас уже был брезент с прорезями, где выход — штора такая. Возле выхода спали офицеры… И да, как Миха сказал, это была весна, ещё холодно, как сейчас помню, отапливал паларис. А паларис — это такая труба длинная. Чтоб не задохнуться в дыму, дырка для неё была вырезана в брезенте, кусок железа закрывал, как топку, чтоб не загорелась, а здесь, — приблизительно изображает в воздухе форму описываемой трубы и что как на ней располагалось, чтобы слушатели могли визуализировать образ, — вот столько от низа заварено, а дальше дырки пошли, часто-часто. Заливали соляркой, поджигали эту солярку, и она когда разогревалась, начинала гудеть, как паяльная лампа, и труба вся красная становилась. Гудела так, что только успевай солярку подливать… Ну и эта красная труба обогревала всю палатку. Было жарко даже тогда, зимой было более-менее, когда морозы. Не то чтобы тепло, но более-менее, а весной было жарко. — Миха болванчиком кивает, припоминая маслянистый тяжёлый запах, что плёнкой оседал на слизистой носа и очень хорошо запомнился с того далёкого, минувшего времени. Без малого двадцать лет прошло. Без малого двадцать лет… — Ну и короче, вечером сходили на озеро, после учений сразу, на озере обмылись, нормально ещё было, а к ночи похолодало, растопили мы этот паларис. Офицеры и прапорщик ушли в деревню, ну и пришли они уже поздно ночью, пьяненькие. Раздаются понимающие смешки, Шурик и сам улыбается не переставая, знает, чертяка, чем история кончится, и Миха знает. Его лицо приобретает совершенно дьявольское выражение, а взгляд обращается к Балу, ожидая того, ради чего и было начато повествование. — А я, на озере ещё, поймал ужа. Здоровый он, вот такого диаметра, вот тако-о-ой длины! — Балу смыкает пальцы в жесте «окей», а потом размыкает, показав в диаметре, кажется, не ужа, а питона какого, потом простирает руки, будто в щедром объятии, чуть не сшибив шарахнувшегося назад Яху, демонстрируя длину чуть больше метра. — Обычный уж во, а этот во! — изображает теперь обычные размеры среднестатистических ужей, чтобы слушатели не обманулись и по достоинству оценили слоновьи размеры найденного экземпляра. — Ну и когда офицеры были в деревне, спали они в мешках, к слову, то я прапорщику этого ужа в мешок и бросил. А тот приходит датый, лёг, не заметил!.. — Миха решает включиться в монолог Шурика, заполошно перебивает его и продолжает сам. Присутствующие уже понимают, к чему двое из ларца клонят, и начинают задушенно ржать. — Помнишь, помнишь?! У нас хорошо фонарь керосиновый был, хрень эта остывала быстро и солярки жрала мама не горюй, темень хоть глаз коли стояла, на ближайшие несколько километров ни одного фонаря, а деревня — и та в овраге, — одышливо частит Миха и признаёт хорошим объектом для своего напора Ренегата, наклоняется к нему, хватаясь за руки и плечи, как он обычно делает, когда в пылу рассказывает что-то, сильно увлёкшись, и рядом вдруг оказывается собеседник. — И ночью крик такой, не то что, а вообще душераздирающий, ё-моё. Дежурный, который был по палатке, посильнее фитиль выдвинул, мы все подорвались, как в задницу ужаленные, спросонья понять ничего не можем, как кроты, шаримся впотьмах, а у прапорщика на груди уж лежит и шипит! У него глаза сошлись вот так вот… — Миша скашивает собственные глаза на переносицу. Яша и Маша с этой талантливейшей актёрской игры заходятся гоготом, Ренегат как может старается не смеяться раскатисто Горшку прямо в лицо, но удержаться оказывается невозможно. Серьёзно, такое могло произойти только с этими двумя. Поручик растягивается в смеющейся улыбке и удержаться тоже не может, тихо смеётся, даже несмотря на то, что история уже знакома ему. Как такую не рассказать, по которому уже кругу? — И крик… Орёт невозможно. Уж перестаёт шипеть, и когда прапорщик заорёт, раз, — инициативу снова перехватывает Балу, на «раз» отшатывается резво назад, — уж голову отодвигает, тот замолкает, и уж раз, — теперь шарахается вперёд, наглядно демонстрируя происходящее, — ближе. Тот начинает опять орать, а змеюка и отодвигается подальше от ультразвука! Яша в измождении роняет голову в сгиб локтя на импровизированный стол и уже беззвучно плачет от смеха, очень живо представляя всё, что происходило у друзей в армии. — Ну, потом ротный встал, выкинул ужа на улицу. А на следующий день заставил нас танковый капонир копать. Вчетвером, ну, он понял, что это Шурик и товарищи мои. И вчетвером — капонир, ё-моё! А капонир восемь метров в длину и четыре в ширину. А там сантиметров сорок грунта, а остальное камни. Били их кирками, помнишь? — Помню, — уверенно отзывается Балу. Такое вряд ли забудется. — Какой-то прапорщик у вас… — Ренегат выразительно скривился. По его мнению, глупо наказывать за шутку так жёстко. Неужто тот сам молодым не был и не шутил порой глупо и жестковато над старшими? — Пидорок. — Мудила обосс… Нехороший человек, — Шурик коротко касается губ кончиками пальцев, будто закрывая проход грубой брани. — Откуда они его откопали только, я до сих пор не ебу. — Никто не ебёт, он просто был. — Везде такой хрен найдётся, — соглашается Маша. — Но мне кажется, уже к середине срока службы он бы заманался жизнь вам портить, дел у него будто других нет. — Шурик и Миха переглядываются, а потом одновременно прыскают со смеху. — Машка, поверь, если до ужа у нас была холодная война, то после началась уже самая настоящая, — доверительно сообщает Балу, а Миха поддакивает. — До дембеля самого он нас шмонал, как сучек, но помнишь, Шур? Да-а, наш дембель и он не забудет никогда, — с улыбкой, с какой, должно быть, змий предлагал Еве вкусить запретный плод, с маниакально зажёгшимися глазами выдаёт Миша. Шурик быстро кивает и откладывает косточку от куриной ножки, что он до этого грыз, иначе была велика вероятность подавиться. — Такое не забывается, — многозначительно подтверждает он. — Прапорщик… а кто он вообще? — Яша пытается припомнить, что звание значит и что это за должность вообще, но он этого и не знал, а посему вспомнить не мог. — Прапорщик — старшина роты. Старшина — это, конечно, другое звание. Одна лычка широкая, а у прапорщика две звёздочки, но в восьмидесятые ввели это звание, и у нас был прапорщик. — Горшок неприязненно передёргивает плечами, его злопамятная часть навсегда запомнила тот ебучий капонир, а может, просто тело ничуть не хуже помнило, как они там убивались. — Маленького роста, но вредён, зараза, до невозможности, ё-моё. И вот, как раз у нас дембель, завтра мы должны были уезжать, и с подразделения роты нас выселили и поселили переспать последнюю ночь в макетном зале. Там стол огромный-огромный, и на нём разрисованы поля, где должны танки выставлять, и двигать там же когда надо. Мы постелили много матрасов на этом столе… А нас было, что ль, восемь человек дембелей. — Шурик, как ведущий этого вечера, чешет репу, припоминая, восемь аль не восемь. Вроде восемь. — Ну и мы спим, ротный ещё накануне сказал, никуда не двигайтесь, да мы, собственно, и не собирались, — хихикает поддато он. — Не было бы счастья, да несчастье помогло. Приходит старшина роты вечером. «Так, пойдёмте на кухню, посудомойка у вас сегодня в наряд», — изобразив неприятный голос, Шурик грозно супится и шлёпает себя по ляжкам, чтобы смотрелось так же устрашающе, как и было тогда для них самих. — А завтра у нас уже дембель, ну, что делать, поднялись, переоделись, пошли в столовую, в посудомойку. Начали мыть. — А столовая была огромная, на почти тысячу человек, — как бы между прочим уточняет Миша, пережёвывая какую-то нарезку из ядовито-солёной колбасы и закусывая всё хрусткими огурцами. Шурик в подтверждение кивает. Благодарные слушатели дружно поражаются размерам и продолжают с интересом проникаться атмосферой дней давно минувших. После предыдущего рассказа настроение значительно поднимается, чему здорово способствует отставленная под «стол» абсолютно пустая бутылка водки. — Моем посуду, а в посудомойке вот такой люк. — Снова Балу разыгрывает из себя мима — всё для дорогих друзей, чтоб в догадках не терялись и понимали, что где там находилось. — Для того чтобы сбрасывать в него, что не доели, а ниже люка там стояла бочка, на прицепе. Её потом отвозили, где свиней выкармливали, чтоб ничего не пропадало, безотходное производство. Ну, бочка эта наполнилась, а пустая рядом предусмотрительно стоит, и мы пошли переставить эти бочки… И там такое полуподвальное помещение, в котором всегда были крысы. Прежде чем зайти, в этих крыс мы кидали камни, чтобы они выскочили и не наступили мы ненароком. И когда-нибудь какой-нибудь камень попадал в крысу. — Ну, не целишься специально, их много, всё равно куда-то попадёшь, — добавляет Горшок и придерживает рюмку, чтобы упругая спиртовая струя её не опрокинула. — Ну и короче, перегоняем бочку, и Миха, представьте, додумался же взять дохлую крысу. Не то чтобы сдохшую даже, а уже разлагавшуюся вовсю. За хвост взял, руку выставил и на выход понёс. — Маша, ни на секунду не покривившись, поднимает ладонь и треплет Горшка по лохматой голове. Она не перестаёт смеяться и полностью удовлетворена этими рассказами, друзья не обманули её ожиданий. — Приходим мы в столовую, мы просто так, Миха с крысой наперевес, а прапорщик в комнате дежурного спит. Он пьяный был, мертвецки, ну и Горшок недолго думая положил на него эту страдалицу, на горло, прямо как шарф! — Ренегат закашливается, подавившись смехом до рвоты. Должно быть, их слышит вся улица, а если не вся, то близрасположенные дома точно. Стекло тарелок и стопок вибрирует от дружного смеха, что распирает компанию неиссякаемым потоком. Миха и сам ржёт, уже беззвучно, чуть кренится от неослабевающего веселья к Ренику, закинувшего руку ему на дрожащие плечи. Спустя года, оглядываясь назад и лицезрея эту несуразную ситуацию, он прекрасно понимает, что сейчас поступил бы точно так же. Чёртов прапорщик не давал им жизни на протяжении всей службы. Единственное, что бы он поменял, если бы выпала возможность вернуться назад, так это то, что выкинул бы Горшок подобную пакость гораздо раньше и на достигнутом точно не остановился. — Начинают расползаться черви, а у него рот открыт, и прям храпит, ну и, конечно же, местная живность нашла, куда можно сбежать, — продолжает Шурик, чуть не плача и стирая застывшие слезинки в уголках глаз. Его голос становится тоньше, и приходится прикладывать усилия, чтобы не рассмеяться вновь. — А мы тем временем столы сдвинули, загородились от комнаты дежурного, что к нам не добраться, а за другим столом сидим и смотрим, хохочем… В это время заходит ротный: «А вы чего здесь?», да так и так, нас прапорщик в наряд поставил. — «Марш отсюда спать! Завтра у вас отъезд!» — Миша без стеснения окончательно заваливается на рядом расположившегося и не возникающего Реника. Плечи Горшка крупно вздрагивают от смеха: своего собственного и чужого. Сашу эта история равнодушным тоже не оставляет, он стаскивает очки и вниз стёклами кладёт на стол. — И именно в этот момент он оборачивается и видит эту картину, конечно, он сразу понял, что это мы. Начал гоготать… …И всё, Шурика прорывает вслед за всеми. Он прикрывает лицо ладонями и следом зачёсывает волосы назад, от выпивки и такого активного повествования Балу раскраснелся и взмок, длинные волосы несколько осложнили его положение. — А дальше? — стараясь выровнять голос, торопит Яша. Первая волна неконтролируемого веселья усваивается, и можно попробовать говорить, хоть в речевом потоке и прослеживаются ломкие снежинки смешинок, предвестниц второй надвигающейся волны. — Просыпается прапорщик от шума от того, что ротный и мы вместе с ним создали, видит вот эту всю историю, начинает блевать и бежит за нами. Ротный ему подножку поставил, он шлёпнулся, дал нам фору. — Стукает рукой по столу, а следом роняет на неё голову, шумно и хрипло выдыхая. — Мы убегаем в макетный зал, он к нам стучится, ну, мы, естественно, не открыли, в душ сходили, собрались. И на следующий день уже уезжаем, играет марш «Прощание славянки», уже машины пришли, что должны нас отвозить, и этот стоит, кулак нам показывает. — Серьёзно, он вас до сих пор помнит, должно быть! — ласково улыбается Машка. — Я старался, — ехидно сверкает лукавыми глазами Миха, откровенно напрашиваясь на похвалу. Машка считывает и, придерживаемая Поручиком за талию, перегибается через стол и, поймав колючую щёку, сражает его метким поцелуем в нос. Горшок будто ребёнок, что подложил противному учителю кнопку на стул, а тот и не заметил до того, как сел. А потом этот ребёнок подрос, и шалости вслед за ним. Далее отвлекаются на разговоры обо всём и ни о чём. Вспоминают, конечно же, прошлое, приобщают к нему и тех, кто присоединился позже. Обсуждают будущее, но сильно вперёд, не сговариваясь и опустив глаза, не заглядывают, мало ли, что там?***
Поручик поверхностно вникает в содержимое пыльных от времени слов, ведь почти везде он участвовал, а какие события пропустил, про те обязательно слышал и всё помнил со слов первоисточников. Приятно предаваться воспоминаниям, но провалами в памяти он не страдает, поэтому больше пребывает в своих собственных мыслях. Поручика вот уже больше пары минут точно здорово раздражают мерцающие от игры света и тени очки, что елозят стёклами не по клеёнчатой поверхности, а по наждачно-деревянной, поддаваемые то и дело локтём Саши. Тот, кажется, забывает, что эти увеличительные стёклышки с диоптриями, отороченные оправой, облегчают ему жизнь. Неслышно и незаметно, Поручик одним выверенным движением протягивает руку, поддевает кончиками пальцев очки и аккуратно, как хрупкая вещь того заслуживает, кладёт в нормальное положение, волоком оттаскивает от загребущих лап и вездесущих локтей. Наконец запылённые очки оказываются в безопасности. Поручик складывает руки перед собой, будто ничего и не случилось.***
Ренегат тянется за гитарой. Выпил он в целом немного: пару стопок водки, шлифанул всё пивом. Сей коктейль обязательно обеспечит ему бессонную ночь сидя на, либо же в обнимку с унитазом, но то потом, а сейчас — струны, режущие пальцы. Яша усаживается рядом, с живейшим интересом слушающий рождающуюся музыку. Разговоры всей честной компании подходят к своему логическому завершению, и все рассредотачиваются по двору, небольшими группками по два-три человека. Поручик, Балу и Горшок стоят у сваренного собственноручно из остатков от стройки железа раскалённого мангала, живо о чём-то беседуя. Миха, как с ним это обычно случается, машет руками; его речь всегда отличалась эмоциональной экспрессивностью, если не сказать агрессивностью. Сейчас он, например, с рвением доказывает что-то Поручику, приобняв того за плечи, второй рукой притягивая к себе отвлёкшегося на пламя Шурика. Он их дёргает на себя. Оба Сани прилично ниже Горшка, поэтому может создаться впечатление, что Миха их треплет как душе угодно, но на деле их особо не подёргаешь, отпор дадут мама не горюй. Оттого сразу становится понятно, что для таких авантюр необходимо быть близкими друзьями. Яша за всей сценой наблюдает с едва уловимой улыбкой. Взрослые и серьёзные мужчины по отдельности, а собери вместе — такие разительные перемены в поведении каждого. Яша, кстати, иногда попадает на аукцион ностальгии Балу и узнаёт что-то о их жизни раньше. Он имеет представление о том, какие отношения связывали святую троицу, и не может оставаться равнодушным, проникаясь такой крепкой дружбой. Яша знает, что Поручик чёрствый и спокойный, что Горшок вспыльчивый, бедовый и грубый и что Балу уравновешенный и деятельный. Такие разные, и в тоже время спокойно… не совсем спокойно, но всё же — разговаривают у мангала, а когда придут, все как один пропахнут насквозь дымом. Густой запах примешается к уже имеющемуся запаху жареного мяса. — Ты хочешь что-то сыграть? — Яша наконец отрывается от Саш и Миши, смотрит за тем, как Ренегат проводит рукой по струнам, начиная от басовой, что задаёт звуку низкое гудение. — …Как отблеск от заката, костёр меж сосен пляшет… Ты что грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись… — Перехватывая гриф поудобнее, зажимая струны на ладах, Саша извлекает из недр памяти слова песни, без которой не обходились ни одни посиделки у ночного огня. Ренегат прокашливается и продолжает уверенным, чистым и сильным голосом: Изгиб гитары жёлтой ты обнимаешь нежно, Струна осколком эха пронзит тугую высь. Качнётся купол неба, большой и звёздно-снежный, Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались. Качнётся купол неба, большой и звёздно-снежный, Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! Как отблеск от заката, костер меж сосен пляшет, Ты что грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись! И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались», И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». И всё же с болью в горле мы тех сегодня вспомним, Чьи имена, как раны, на сердце запеклись. Мечтами их и песнями мы каждый вдох наполним, Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! Мечтами их и песнями мы каждый вдох наполним, Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! Изгиб гитары жёлтой ты обнимаешь нежно, Струна осколком эха пронзит тугую высь. Качнётся купол неба, большой и звёздно-снежный, Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! Качнётся купол неба, большой и звёздно-снежный, Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались. Нужный аккорд прозвучал и растворился в вечерней прохладной тиши. Мелодия и песня душевные, жаль, не совсем подходят под реалии, в которых существует этот вечер. Сегодня Саша пребывает в меланхоличном, но спокойном состоянии, окунается в задумчивость, но в тоже время не думает ни о чём. Ни о чём серьёзном или важном, перебирает в памяти, будто в запылённом архиве, карточки с названиями песен и аккордами к ним, чтобы сыграть, затронув струны души. Гитару сюда Миха приволок, как только выпала такая возможность. На дом он всё-таки возлагал большие надежды и в будущем собирается отстегнуть много свободного времени сюда, да и приезжать пока доводится часто. Без гитары тоска смертная. Балу принёс фигуристую подругу в одну из своих вылазок в туалет, несколько песен они успели исполнить на бис, заработав, должно быть, не одно проклятие от соседей, что могли бы видеть десятый сон, если бы не праздник, что синяя братия себе устроила на ровном месте. — Ты в последнее время таким загруженным стал, на тебя не похоже, — выдаёт Яша, и Ренегат к нему поворачивает голову, ожидая пояснений. — Непривычно просто, раньше всё по-другому было. — Всё-то Яха замечает. Молчит себе в тряпочку, а видит, чертяка. — Да ладно, с кем не бывает. Миха разгрузил, вот и время на всякие думки появилось, — отбрёхивается Саша. Он почти не лжёт, всё отчасти так и есть, но проницательный Яков не ведётся. Со стороны троицы слышится грохот. Сидящие по инерции подымают головы, и перед ними предстаёт интригующая и поражающая своей новизной картина: Шурик наклюкался сильнее остальных. Это стало заметно ещё на застолье, потому что возникало стойкое ощущение, что он целенаправленно вливает в себя пойло, чтобы дойти до того состояния, в котором пребывает теперь. Балу, может быть, и удовольствия это никакого не приносило, но он отчего-то опрокидывал в себя хрустально-прозрачную водку, будто на спор. Маша ближе к концу предприняла попытку ненавязчиво убрать от него алкоголь, но Шурик этого своеобразного «стоп» не понял или не прислушался, а потому на полпути к Яше и Ренегату его основательно ведёт, и Балу, как шар для боулинга, сносит засилье обляпанных засохшим цементным раствором вёдер. Яша спешит вскочить с места и помочь, чтобы Шурик не покалечился спьяну, как обычно любил делать Миха. На этом диалог Ренегата и Яши кончился, даже не состоявшись как следует. Шурик не шибко противится, когда Яша перехватывает его под руку и жестом даёт понять остальным, что всё в порядке и он справится с тем, чтобы спровадить Балу спать. Как-то так выходит, что своим уходом они кладут начало концу вечера. Там удаляется и Машка, там почти полностью утихают голоса Горшка и Поручика. Саша остаётся в благородном одиночестве и принимается отыгрывать произвольную мелодию: легонько бьёт по деке, задавая отчётливый ритм, а напевать ничего не пробует. Певческий настрой пропадает. Он наблюдает, как собственные пальцы знающе носятся по грифу, струнам и ладам. Саша наигрывает три аккорда, потом переставляет их местами и добивает простеньким перебором, чтоб было чем время занять. Время и мысли. Продолжая размышления по поводу принятия себя, Саня припоминает, как так вышло, что его неизбирательное в этом плане внимание пало именно на Поручика. Кажется, что эта нездоровая симпатия у него уже давно, но на деле они не столь продолжительно знакомы, чтобы шагнуть хотя бы приблизительно к тому уровню взаимоотношений, что связывает святую троицу. И не то чтобы Ренегат имеет хоть какое-то право выказывать недовольство по этому поводу. Да он и не выказывает, ёпта, что уж. Давить бесполезно, он Сашке «мяу», а тот ему без промедления «гав». С такими, как он, давление не прокатывает. Даст в бубен и прав будет. Вся соль его поганого положения в этом и заключается — надо помалкивать в тряпочку, ничем не выдавать свои лазуревые наклонности, а такое понятие, как чувства, любые, запихать куда подальше и притоптать сверху жёстким ботинком, как прогнившую осеннюю листву в картофельный мешок. Утрамбовать от греха подальше и не вынимать. Причём чувства не в смысле возвышенно-романтическом, а в целом, весь комплекс чувств, потому что те, как органы, функционируют только вместе. Барахлит что-то одно, так сразу же сдаёт позиции другое. А в конце всё этим единым комплексом и летит в тартарары. Саша сбивается с ритма и улавливает, как фальшивит вторая снизу струна, склоняет косматую голову, перехватывает гитару удобнее и тянется к колкам, чтоб настроить инструмент. Он как лающая до рвоты дворняга. Пасть клыкастую, с пенящейся слюной, разевает, кидается и вращает безумно покрасневшими в бездейственном бешенстве глазами, а укусить не может, трусит. Боится, что пнут по облезлой курчавой бочине, да так пнут, что органы к позвоночнику приклеятся. Усмехается Ренегат от своих сравнений, усмехается и пробует пальцем чуть натянувшуюся струну. Как лезвие только наточенного ножа пробует, та туго пружинит, он поддевает грубым пальцем и извлекает звук, совсем не похожий на тот, что надо, крутит колок, чуть ослабляя, проверяет на слух: открытой, на том ладу, на котором нужно, — и решает, что сойдёт. В мангале угасают последние пламенные тени, и двор погружается в неестественное освещение подвесных уличных светильников на доме. Потрескивать от огня больше нечему, угли продолжают бессмысленно коптиться под пепельным тюлем, теперь слух тревожит раздражающе мерный и дребезжащий стук какой-то летучей твари, явно побольше комара, что долбится в один из этих фонарей. Крылышки стрекочут в слепой надежде раствориться в этом смертоносном свете, но преграда из стекла всё никак не позволяет глупой твари убиться о раскалённую лампочку. Саша настраивает гитару полностью, все струны поют теперь в той тональности, что нужно, и решает идти в дом, один он засиделся, уже холодно стало, а он высиживает и озябшими пальцами мучает нежную гитару, чего ради? Никто к нему не выходит.***
Тут-то и пригождается Машкино барахло. Методом исключения Ренегат отправляется спать в комнату, где уже обустроился Поручик, а позже к ним кто-то из оставшихся сироток присоединится. В соседней комнате улеглись Машка с Яшей. Горшок и напившийся вдрызг Шурик шатающимися, как осины на ветру, полтергейстами бродят по дому и пугают домового синими рожами. А если серьёзно, то они вроде курят на крылечке с северной стороны дома. Перед сном грядущим закадычных друзей тянет на философские беседы. На ходу пиво и водка, перемешанные в желудке, бурлят злее. Перед глазами белыми пароходами плывут по чернильной бархатной синеве вертолёты, и принимается здравое решение заземлиться к чёртовой матери, чтоб не уплыть вслед за ними по Неве. Мебели в доме кот наплакал, а что есть — и та занята. Поздновато Саша спохватывается, потому Машкино барахло и приходится как нельзя кстати; не прогадал Миха, когда просил её тряпки какие собрать с собой. Из одного раздутого пакета, на который сонная Мышка указывает пальцем и бормочет, что это сойдёт для сна, он изымает скрученное рулетом покрывало. Сердечно благодарит подругу и удаляется в комнату, чтобы не топать, как лось, и не навлекать на себя праведный гнев тех, кто уже улёгся и пытается спать. Оказывается, на улице он всё же продрог, сейчас это чувствуется ярче. Сильно раздеваться не приходится, отопления в доме, как и воды — нет. В комнате стоит нефтяная темень, но свет включать Саша не торопится, тут уже должен видеть десятый сон Поручик. Спит он тихо, как хищный зверь: всегда настороже. Если Поручик в самом деле спит, разбудить его проще простого, но не факт, что он потом уснёт обратно. Заведётся, будет ворчать. И, может быть, если бы Ренегат был трезв, то он без происшествий, пользуясь натренированной зрительной памятью, доковылял бы до дивана, но трезв он не был, а зрительная память дала сбой. Пнув что-то по дороге к противоположной стене, около которой стоит диван, Саша поддато кряхтит и с горем пополам раскатывает начинённый пылью рулет-матрас, падает на него мешком с костями и ворочается, потому что жёстко. Вроде устраивается удобно на животе и затихает, но ненадолго. Чё-то жмёт. Можно сказать, поджимает. — Сань? — В кромешной темени Ренегат привстаёт на локтях, близоруко вглядывается во мрак, туда, где лежит Поручик. — Пор, мать тебя перемать, теперь не сбежишь, засранец. Ку-ку. — Ну чего тебе? — Вот и думай, спал он там или просто не хочет разговаривать. — Заебал, старик, бегать от меня. Но щас не прокатит… думал, прокатит? А хер там, я же вижу, что ты не спишь, — бубнит Ренегат, надеясь растормошить Пора, хоть и понимает, что он не спит и заниматься сим неблагодарным делом не планирует. Можно было не корчить из себя услужливость. От Александра пахнет дымом и шашлыком, терпко и пряно. На скрипучем диване он лежит действительно совсем бесшумно, вообще, похоже, не шевелясь за ненадобностью. — С хуя ли я бегаю? — в коротеньком ответе слышится немаленькая ехидца. Помнится, Реник хотел спать. Зато сейчас накатывает приступ бодрости. Больно хочется доебаться до такого Поручика: совсем не колючего, разморённого и подшофе. Днём не вышло, Александра прямо из-под носа увели. Саша чувствует невыветренную досаду. — Почему ты тогда не сказал Михе про меня? — понижает голос до шёпота, но Поручик слышит, он уверен. — Конкретнее. — Ты понял, что я имею в виду. Не заставляй меня стелиться и не уходи от темы. Я понимаю, что это у тебя хорошо получается, но будь добр!.. — шикает Ренегат, несколько разозлившись. Чем дольше они тянут эту канитель, тем крепче он задумывается о причинно-следственных связях. Ренегат не хочет заморачиваться по этому поводу, но хочет знать причины. А ответа нет, ответа и не предвидится. Проходит около минуты тишины, которую тревожит лишь недовольное сопение Ренегата, Александр же лежит так тихо, как только может. Саня уже хочет поднять руку и прощупать диван, вдруг Пор от нежелания отвечать взял и растворился в воздухе. Право, он бы и не удивился. — Смеёшься? Снёсся наконец? — Нет, не растворился, лежит где и лежал, слова сопровождает скрип пружин, да неужели! — Похоже, чтобы я шутил? — Саша интенсивно трёт уставшие глаза, а оттого голос звучит глухо. — Да. В общем-то, ты и есть шут. Басманов, — задумчиво тянет Александр. — Смешно охуеваешь. Ренегат от негодования бьёт сжатыми кулаками по тонкому матрасу, что, по сути, не матрас, а прохудившееся ватное одеяло. — Ты специально издеваешься? — Вновь тишина. Наверное, Поручик обдумывает, как больнее ткнуть. — Гонору поубавь, — голос Александра делается ниже — не одни же: буквально за стенкой Маша с Яшей; к ним с минуты на минуту заявится не то Горшок, не то Шурик, неудобно выйдет, если они застанут их обсуждающими во всеуслышание тайны мадридского двора. — Я не знаю, что тебе на это отвечать. — Правду! — не догоняет Саша, и снова скрип — Поручик поворачивается на бок, намеренный продолжить разговор, Ренегат приободряется. — Напился и сразу смелым стал? Ничем я не руководствовался, просто прихоть такая: никому не сказать, что ты не в состоянии спустить курок. Жалко стало, долбоёба. Может, ты потому и жив ещё, а цена тому — моё молчание. Не благодари, — отрывисто выдаёт он. Таким ответом Саня не удовлетворяется. Поручика послушай, так у него пидерсия, хуем мотаная, выходит. — Ты, как всегда, многословен, — скрыть недовольство не получается. — Чего и тебе желаю. Невозможный человек — он и подпитый невозможный. — Послушай, мне просто хочется расставить все точки над «ё», — брыкливо шипит Ренегат. — Надо было расставить их перед тем, как взять пушку в руки. Что ответить, Ренегат не находит, разве объяснишь так, чтобы Поручик всё понял, вошёл в положение? Но Ренегат сильно сомневается, что на того произведёт впечатление новость из разряда «я ошибся». Ошибся, оступился, встал на скользкую дорожку, всё это, конечно, очень грустно, но, по сущности своей, трагедия одного человека, которая никак не касается Александра. Его попадание в группировку — случайность. В некотором смысле постыдная, в некотором абсурдная, но так или иначе стоящая ему обычной жизни. Жизни с редкими залётными «друзьями» и постоянными вопросами семьи о том, когда он приведёт в дом девушку. — Я никогда не думал, что в группировке окажусь, ты прикинь… Да и ты не думал, кто вообще спит и грезит о таком, да, Сань? — Саша прижимает ладони к горячим от опьянения щекам. — Поверь, даже Горшок не думал. — О-охотно поверю, — усмехается Ренегат и понимает, что Миша, должно быть, думал о том, что сопьётся и к сорока его не станет. Впрочем, ещё не поздно успеть. — Ну я, знаешь… мне все такое и пророчили примерно. Типа, паршивая овца, и всё такое. — Поручик заинтересованно косит в его сторону. Как можно что-то такое пророчить, когда за этим Лосём, кроме мелкого хулиганства, ничего не замечено? Про это он не знает, хоть и в курсе жизни Саши до ОПГ. Видать, не во все подробности Поручик посвящён, раз эта новость становится откровением, а не данностью. Ну, бывало, курил Санёк в общественных местах, хулиганил по мелочи — мусора разгоняли, и всё тут, без выступлений. Да разве ж из-за этого станут пророчить место у параши? Значит, есть что-то ещё. Горшок как назло молчит, будто воды в рот набрал, нихуя не рассказывает про Реника, внезапно возникшего в рядах конторских. Интриган пассивно ебучий. — Отчего же? — ради приличия интересуется Поручик вслух, но знает, что Саша в любом случае продолжит. — Хер знает, другим, может, виднее что ли… Всегда у подъездов проходил — и бабки говорили, что морда лица у меня бандитская. — Поручик вдруг каркающе смеётся. — Может, потому что ты каланча? И ходил снаряженный обязательно в лучших нефорских традициях? — Ренегат задумывается ненадолго. — Ну не так чтобы снаряженнее других, бля, — возражает Саша. — Родители всё думали, что с компанией дурной связался, стал по року угорать, волосы отпустил, панком, в общем, заделался, а для них это как слово ругательное, а образ в целом — будто кошмар советского человека ожил. — А чего ты хотел? Не каждый родитель по головке пацана погладит, если тот придёт и скажет, что патлы отрастить вздумал. Лупцева можно получить… если в семье порядки строгие. — Поначалу и получал, силком хотели к цирюльникам спровадить, я всё упирался, едва не до мордобоя дело доходило, а потом бросили уговаривать, всё равно бы ничего не добились, я уже принципиально не соглашался. — Говоришь так, будто гордишься. — Чем? Получается, правы они оказались, и бабки у подъездов, и родители… — Нет. Не правы они и не левы. Сам виноват. Прикрой лучше ебальник: только ты решаешь за себя, — жёстко обрывает его Поручик, который эстафету перекладывания бед ненавидит. — Будь мужиком и признай как есть — сам виноват в своих несчастьях. Сам, и никто больше, — с напором повторяет он. — Да не отрицаю я, что сам, не отрицаю… чё ты взбеселил… Взбеленился сразу. — Поручик терпеливо напоминает себе, что с поддатого спросу нет и морали ему читать не имеет никакого смысла. — Смешно просто это, что правы оказались. — Побольше слушай, что о тебе говорят, — советует Александр ехидно. Сам виноват, конечно, сам, просто если бы не говорили об этом, не вдалбливали бы в тёмную кудрявую голову, то и не смирился бы Саша с этим, хитростью бы дальше пошёл, а как только он перестал в парадигму вписываться, так сразу будто крест все поставили, и он на себе в довершение, последним штрихом. Постсоветское общество петлю на глотку накинуло, и, как только кончилось детство, ему перекрыли кислород. А детство кончилось с началом школы. А дальше по наклонной. Вроде и выдающегося ничего. Обыкновенная история обыкновенного человека. Всем до оскомины знакомая и нехитрая. Её дробить можно на формулу того, как оказаться в погребе, прямо как Поручик с Горшком в истории, где, только задрав голову, можно увидеть мерцающие звёзды, с тем отличием, что лестницу никто не подаст, сколько ни ори. Но общество большое, и такое большое общество составляют вот такие маленькие в сущности своей Ренегаты, для которых мерилом чужой нравственности является нравственность собственная. Из коридора раздаются глухие голоса и неуклюжие звуки возни. За окном перестают появляться блики отсветов фонарей — это Миха по выключателю ёбнул, вырубая уличное освещение. — Прос-стите, мальчики, если разбу-дил… — мурлычет Балу умолкшим «мальчикам» и шлёпает к тому, что Саша немногим ранее пнул, — это оказывается свёрнутым вдвое пледом. Дальше по коридору слышится идентичное шарканье, но уже в горшенёвском исполнении. Хотя все пьяные как близнецы, их друг от друга, как младенцев в роддоме, без опознавательных бирок и не различить. Шурик, неразборчиво лялякая себе под нос выдуманную на ходу мелодию, с грохотом усаживается на плед, вероятно, отбив пятую точку. — Спокой-ной ночи! — торжественно выкрикивает он, распластываясь по полу. Надо же — пьяный в хламину, а ночи доброй всё равно желает. Манеры, хули. — Спокойной, — язвительно отзывается Ренегат, догадываясь, что ночь и вправду будет спокойной. В отличие от утра, в котором всех их ждёт чудище-похмелье, которое, к сожалению, реальнее монстров под кроватью.***
Голые гипсокартонные стены совсем не давят на нервы. Может быть, от ощущения, что Миха в собственном доме, а может, из-за алкоголя, что затупляет нервные окончания, как разрисованный набор цветных карандашей. Оправдание так себе, но никто же не запретит Мише выдумать себе чувство комфорта и безопасности? Присказка «Мой дом — моя крепость» на самом деле просто присказка в их случае. Все гости разбредаются по комнатам. Все они напились, а потому вряд ли в чумные головы взбредёт мысль тревожить ватное тело и искать задницей безрассудных приключений. Тут, далеко от города, их найти сложнее. Горшок серьёзно сомневается, что даже он сможет привнести что-то новое в эту повседневную рутину. Да ему и не хочется, он устал не меньше других. Как и в городской квартире, Миха решает оборудовать себе кабинет. Он не привык отказывать себе в желаниях. Не в последний год точно. Армейские истории, чуть подзабывшиеся сквозь лета, благодаря Шурику играют обновлёнными красками воспоминаний. И ведь эти две далеко не единственные! Сколько и до абсурда глупых, сколько до обидного несправедливых ситуаций случалось? Выбирай не хочу. На любой вкус и цвет, на протяжении всего времени, что было проведено на службе. Хорошо всё-таки, что они собрались, укрепили измельчавшие связи. Может быть, Горшку и удалось поворотить время вспять. Не коря себя, с мыслью: «Заслужил», Миша, чуть сползая на стуле, лезет в карман за помятой бумажкой с содержимым в несколько круглых шайб-таблеток. У него легко дрожат руки и сохнет во рту.