***
— Того парня и Мишу?.. — Да. Нас размотали всухую.***
Поручик и Балу отволокли раненого, но активно орущего и оказывающего сопротивление участника всего действа в подвал. Они застали его как раз в момент побега. Побег не состоялся. — Отпустите, суки! — А ничего больше не сделать? На скорую не отвезти? — в тон ему интересуется Машка, угрожающе щёлкая спусковым крючком. В чужих глазах плескался и пенился солёный, как морская вода страх, о да, Маша это видела натренированным и безжалостным взглядом снайпера и собиралась по полной воспользоваться этой постыдной для мужчины слабостью, устроить целый шторм в трижды никчёмной жизни этого субъекта. — Я ничего не знаю! — последняя попытка. — Тебе же хуже, — обронил Поручик, грохая того на стул, и пока Балу возился с пеньковыми верёвками, что предусмотрительно купленные буквально пару недель назад валялись в углу, удерживал дёргающееся тело на месте. Желания сопротивляться поубавилось, этому поспособствовал спущенный курок, звук знаменовал следующее: «Шутки кончились», терпение на исходе. Теперь, если Маша нажмёт на спусковой крючок, чужие мозги красно-белой пёстрой кашей украсят пол — это в лучшем случае, так как смерть быстрая, выстрел в голову, почти в упор, раздробит череп и то, что в нём. Моментально. Может быть, тот на подобный исход и рассчитывал, потому что, когда Маша, смотря прямо в глаза, показательно прочертила линию дулом вплоть до его паха, и теперь без тени улыбки замерла в этой недвусмысленной позиции, его глаза наполнились неподдельным паническим ужасом. Ни один мускул не дрогнет, сильные руки женщины, привыкшей к оружию, держали молодого мужчину на мушке. — Яйца отстрелю, — в двух словах было столько весу, что даже Шурик на одну секунду окинул взглядом получившуюся инсталляцию. Окажись Балу на этом месте он бы не рыпался лишний раз, ведь и правда отстрелит. — Только дёрнись, — потуги напакостить пленителям оборвались, и Шурик спокойно накинул и затянул узлы на запястьях.***
— Не знаю на что мы… Не знаю на что я рассчитывал, — Шурик со злостью и раздражением протёр ладонью лицо. — С чего бы простой шестёрке знать о планах босса? — риторически спросил он. — А ни с чего бы блять, — Балу не скупясь постучал себя глыбой по голове, он цедил каждое слово через зубы, поморщился. Яша догадался, что тот сейчас себя обругивал последними словами, виня в уже случившемся и ещё нет.***
Поручик методично и расчётливо бил туда, где боль чувствовалась острее. Например, по носу и губам. Названные части лица неприглядно сплющились и исторгали кровь, как нечто человеку несвойственное. Сидящий на стуле пыхтел и не переставая дёргался, то от ударов, то от того, что не оставлял попыток вырваться. Чем бы ему это помогло — непонятно, но за тягу жить Поручик бил особенно чётко, чтоб боль была резкой и отрезвляющей, а не гнусной и тянущей. Балу стоял будто карауля вход, задумчиво и отрешённо крутил в руке телефон. Размышлял о чём-то, видимо вопрос стоял звонить или повременить. — Это бесполезно. Я его до смерти забью, а ничего не услышу. — Ты прав, — наконец согласился Шурик, не мигая, приклеенный взглядом к ярким каплям крови на полу. — Я отойду позвонить, к тебе Реника позову. Убирайте его, — Поручик кивнул, стряхнул обагрённые чужой кровью руки, попутно доставая из армейского сапога вечного своего спутника — небольшой складной нож, что сподручно было носить с собой на все вылазки, тонкий и незаметный, при обыске его могли и не обнаружить. Он бесстрастно оглядел расквашенное лицо, выражение на нём можно было сравнить с тем, когда человека выдёргивали из глубокой фазы сна, те же опухше-туповатые черты. Поручик ловчее перехватил рукоять, клацнуло выдвигающееся лезвие, и, слушая увесистые шаги вниз по лестнице, обернулся. Как и обещано, приглашённый Саша, пригнув голову, явил себя подвалу и Поручику в нём. — Узнали что-нибудь? — без интереса, а лишь чтобы забить неприятную гулкую тишину поинтересовался Ренегат, Александр отрицательно мотнул головой. В последнее время он был особенно задумчив и молчалив, уж Лось не знал из-за чего конкретно, но догадывался, что он занимает не последнее место в этих думах. Всеобщее, царившее напряжение оставляло свой отпечаток на каждом. Привыкший к тому, что у товарищей по оружию почти всегда всё схвачено, Саша понимал, что сейчас ситуация хуже не придумаешь. — Для чего всё это нужно? — обронил Саша, подперев собой стену. — Если честно, выглядит… — Так, будто голова Горшка гораздо ценнее любого охотничьего трофея на стене. — А из человеческой головы можно сделать чучело? — у Ренегата кажется ненароком свело скулы от своего же вопроса. — Не знаю, — чуть погодя бросил Александр. — Если и можно, из его черепушки сделают чашку, — угрюмо продолжил. — Пивной череп, — хмыкнул Ренегат. — А что, не худший вариант, Миха бы оценил, — Поручик невольно согласился и решил больше не отвлекаться, сделал дело — гуляй смело, тем более, он догадывался, что у них появятся и другие дела. На этого живучего таракана и так ушло непозволительно много драгоценного времени. Лезвие ножа ярко блеснуло, совершенно глянцевая металлическая поверхность зловеще отразила комнату. Поручик, изменяя своей привычке, не стал даже проверять в отключке человек перед ним или нет, отчего-то уверенный, что даже если нет, то сопротивления он не окажет, поэтому он просто склонился к связанным рукам, собираясь перерезать верёвку. В награду за то, что тот пережил оную экзекуцию, ему полагалась одна свинцовая промеж глаз. Только всадить её лучше на улице, чтобы не залить весь подвал кровью, да и мёртвое тело тащить куда тяжелее. — Да уж, кто бы думал, что всё так выйдет, — под глупое замечание, которые порою можно было услышать от Ренегата, Поручик полоснул по верёвке, пара мотков поддалась с лёгкостью, а вот последний застопорил ход лезвия. Слова Саши были глупыми хотя бы потому, что не думать о возможности оказаться втянутыми в этот пиздец — не реальны. Не ожидать подобного — глупо. Потом говорить, будто бы в искреннем, но на самом деле в лицемером удивлении о том, «как так вышло, ничего ж не предвещало беды» — верх тупой непричастности к произошедшему. Чушь, ожидаемо это всё, да вот только привыкнуть невозможно, оттого и тошно. Впрочем, Поручик на Ренегата не серчал. Почему он должен быть хоть сколько-нибудь озабочен судьбой человека, которого и другом-то назвать может лишь с приличной натяжкой. А Машка… Она не права. Поручик почти зло прорезает последние самые тугие волокна. — Ребят, сворачиваем лавочку! — легка на помине. Быстрые шаги и гул от невыразительного топота долетают до Саш. Голос снайперши заставил отвлечься на мгновение. Поручик, как какой только что пришедший в это дело щегол, поднимает голову и по рассеянности, что сморила его бдительность в последние пару дней, не улавливает тот момент, когда якобы полуживой пленник без замаха бьёт его по голени, одновременно выбивая нож. Машка замечает нежелательное копошение и выхватывает пистолет, на это у неё уходит не больше пары секунд, но она на лестнице, не понимает, что произошло. Ренегат рывком дёргается вперёд, он тоже ещё не до конца понял, что, собственно, произошло-то, но на инстинктах сорвался с такой прытью, будто его бесы за пятки кусали. А вот сам Поручик понимает. Настолько ясно понимает и осознаёт свою вину и глупость совершённой ошибки, что даже выругаться не успевает, а бок уже прорезает поначалу плохо различимая, потом уже пробивающая ледяным потом боль. Его складной нож оказывается в теле по самую рукоять, загнан, как в молоденького бычка, что растили на убой, только ради этого момента. «Сам виноват». Думается отстранённо Поручику в момент бесконечно долгого отрезвляющего всплеска ясности. Он ещё стоит на ногах и может заглянуть в распухшее лицо того, кого сейчас пристрелят. В глазах бандита отчаянная ненависть и что-то отдалённо напоминающее злое удовлетворение, Александр хорошо понимает, что это значит. Когда становится ясно, что ситуация безвыходная и дорога тебе прямым рейсом без пересадок в ад, возникает непреодолимое желание прихватить кого-то с собой. Похолодевший воздух вскипел от выпущенной на свободу пули. Тело, как мешок валится со стула утягивая тот за собой, в моменте застывает чужая жизнь, но Поручик уже не смотрит, трогает ладонью живот и перед глазами расстилается алая пелена, но не от злобы, одежду щедро напитывает тёплая свежая кровь, она-то и застит взгляд. Со стороны Машки слышится матерная тирада, в которую искусно вплетены проклятия, со стороны Саши одно единственное «блять» на все лады и интонации, он повторяет и повторяет, как заведённый. Хочется попросить его замолчать, потому что все слова звучат набатом и… это несколько неприятно, вкупе с накатывающей слабостью. Слабость — она как пенистая на гребне волна неспокойного моря, сбивает с ног и не делает ему чести, заставляет в себе барахтаться и задыхаться, заставляет повержено опускаться коленями на пол. И как-то так получается, что захлебнуться в этой стихии ему не даёт Саша, что удерживает от падения, помогает опуститься на колени почти плавно, он неминуемо пачкается в крови, которая непривычно смотрится на его белой коже. Комната валится вбок, а потом назад, Поручик летит как будто в пропасть. — Сань, Сань, Сань! — Ренегат частит и глотку его рвёт, щёки заливает смертельный мел, а внутренности скручивает паническим ужасом и оцепенением, тупым и загнанным, как обломившаяся игла. Кажется, что он всё делает не так: придерживает не так, опускает не так, и больше вреда от его присутствия, чем пользы. Он трусовато-неуклюжий, дёрганный от испуга и вида крови. Леонтьев прикрывает рот окровавленной ладонью, совсем забывая про то, что переносить эту жидкость без рвотных позывов не может, но не тогда, когда это кровь Александра. Блядский нож, который он с собой таскал абсолютно везде и всюду, мозолящей взгляд рукоятью торчит из бока гротескно отчётливо, и потеряв весь свой страх и отвращение, Ренегат судорожно вспоминает правила первой помощи, хотя бы пытается вспомнить, как не навредить ещё больше. У Поручика ледяной лоб с такой же ледяной проступающей испариной, слабые руки, и очень нехорошее, рваное и нечастое дыхание, причём при каждом таком вдохе-выдохе, кровь пульсирующими толчками покидала организм и насквозь пропитала порванную одежду, хоть выжимай. Худшее, что Ренегат мог представить, происходило на его глазах, он хотел отмотать время назад и догадаться раньше, он бы сориентировался и подставился сам, потому что Поручик без него проживёт, а вот он без… — Замолчи, — шепчет Александр, перехватывая жилистое запястье, и сжимая почти ободряюще, если бы его прикосновение было на порядок сильнее, Леонтьев, может быть, и поверил бы, но сейчас от этой своеобразной лжи ему только хуже. Он даже не сразу осознаёт, что Поручик просит его замолчать в то время, как его рот плотно закрылся, иначе он бы сорвался в безудержные потоки слов, которые принято говорить умирающим в последние минуты жизни, а Щиголев не умирающий. Раненый, бледный, похолодевший от упавшего давления, какой угодно! Но не умирающий. Видимо, он слишком громко думал. — Да отлепись ты от него! — рявкнула Маша, падая на колени рядом, на ходу выпутываясь из ветровки и скатывая её на манер подушки, чтобы положить под голову Александра. — Дыши, сука! — не скупясь, Мышь отвесила товарищу звонкую пощёчину, что напомнила собой больше удар и оставила на месте соприкосновения расцветающий красный след. — Это не похоже на искусственное дыхание, — одеревенело сказал Саша, в ужасе наблюдая, как голова Поручика метнулась, а тёмные глаза в чумном дурмане влажно блеснули. — Не выёбывайся, — ледяным голосом не сказала — скомандовала Маша. — Надо выносить его отсюда, и в больницу, когда скорая сюда приедет, нам уже труповозка понадобится, — здраво рассудила Мышь, позабыв все свои претензии перед лицом дыхнувшей смерти. — Сбегай за Шуриком и принеси мне тряпку длинную, эту зубочистку обездвижить нужно, — Саша дрожащей рукой сжал коленку Поручика и подорвался с места уносясь вверх по лестнице, туда, где Балу кому-то пытался дозвониться. — Он… не знает… — с большими паузами прохрипел Саша, оставшись с угрюмой Машей вдвоём. — Мы поняли, что затея хуйня. Балу Лёхе звонит. Горшок в бешенстве будет, но выбора никакого, — Поручик внимательно дослушал и кивнул, сквозь боль, как сквозь толщу, воспринимая далёкий и холодный смысл слов. — Держись! — снова пощёчина, хлёсткая и звонкая, вспыхнувшая сварочными искрами, Поручик поддато усмехается. О, он держится, старания ему не занимать. Машка сдвинулась к его ногам и помогла чуть согнуть конечности в коленях, после поправила импровизированную подушку. — Я так не считаю, понял? Мы все на взводе, а тут такое… — Понял, — послушно отозвался Александр, на случай если всё же свет потухнет, не желая обременять подругу чувством вины за последние сказанные ей слова. Горячая рука легла на его лицо, пробралась пальцами в тёмные седеющие по чуть-чуть волосы, не брезгуя больной испарины, разворошила липнущие пряди, и Поручик позволил себе слабость, позволил ресницам сомкнуться, но лишь чтобы вцепиться в край сознания, дрейфующего по ледяным волнам поглощающего медленно беспамятства, что грозило оказаться посмертной ловушкой. — Хорошо, всё хорошо, — приятный голос Мышки затёк в уши успокаивающим эфирным маслом, пальцы и горячие в сравнении с его кожей ладони стёрли душную испарину со лба и над губой, а потом узкие женские руки сменили широкие и привычно вдруг прохладные, обняли за безвольные и ослабшие плечи, медленно подтягивая вверх, в положении полусидя. Кто-то застонал. Поручик лишь потом понял, что он сам и издал это звук, а руки испуганно замерли — Ренегат, кто ж ещё. Рослый и крепкий, а пугливый местами, как кролик. Бритвенно острое лезвие ножа, который он лично заточил вчера вечером будто бы раскалилось и плавило восковую плоть, кипятило кровь, пока Маша колдовала над торчащей частью рукояти. — Что ж это такое, на минуту отошёл, — Поручик, право, от неловкости за то, что заставил друзей переполошиться, аж снова приоткрыл глаза, наблюдая мельтешение Балу, который обеспокоенно раздирал некогда привезённые ими тряпки. Вот и понадобились. — Говори с ним, включай своё помело, что ты заткнулся, когда действительно надо, — голос Маши звучит с претензией, Поручику от этого смутно забавно. — Прошу прощения, но мне кажется, ему сейчас немного не до этого! — зло отзывается Саша надтреснутым голосом, а Поручик вновь закрывает глаза, уже не вслушиваясь в то, что говорят друзья. Балу вроде бы пытался сгладить все углы. Очень на него похоже, миротворец чёртов. Когда его литым рывком взваливают на руки, отстранённо думается, что будь он в себе, то счёл бы такой жест унизительным, но сейчас как-то всё равно, пусть хоть бы и на руках волокут куда хотят, лишь бы не спрашивали ни о чём, и решали возникшие проблемы, раз он всех так чудовищно глупо подвёл. Не сговариваясь, уже у машины, на которой Поручик и Ренегат приехали на огонёк, Машка открыла дверь ведущую на заднее сидение, скоординировала Сашу попутно сдвигая сиденья, чтобы тот мог нормально помочь усадить раненого товарища. — Ехай с ними, тебе тоже в больницу надо, — сказал Балу, когда к нему подошла взмыленная подруга, по ней видно, что она металась меж двух огней. Шурик решил подтолкнуть её к одному из вариантов. — Им нужна твоя помощь, — кивнул на призрачно белого Александра и откликающегося ему таким же цветом Леонтьева, как хамелеон. — Тебе тоже, — упрямо кинула она, злясь от того, что не может находиться в двух местах разом. — Я справлюсь, — в голосе послышались те самые нотки стальной уверенности, которой трудно было не подчиниться. — Иди, — приказал Балу мягко, но настойчиво подталкивая ту к машине. Маша крепко сжала челюсти и, приподнявшись на мысках, уверенно и жёстко поцеловала Шурика в щёку. — Когда я вернусь, я хочу услышать хорошие новости, — требовательно отчеканила она, и, не дожидаясь ответа, быстро метнулась к машине, прогнала Сашу от Поручика и доверила ему место за рулём. У неё предполагаемое сотрясение, у Поручика в бочине нож, одному Ренегату под силу довести их, не превратив поездку в испытание на выживание.***
В задёрнутое окошко белеет рассвет. Что же эта ночь наковеркала? Теперь становится ясна причина, по которой Балу явился в таком состоянии. В одночасье он едва не потерял двух самых близких друзей. Яша даже представить не может, что чувствовал бы он, имей таких друзей, за которыми не страшно и в ад пойти, чистить пекло. Это страшно. Должно быть, его любящая душа рвалась на части от горя и переживаний. Яша не знал, что на это отвечать, и вообще, стоит ли?.. Особенно, когда про Мишу до сих пор ничего не известно, а судьба Поручика, вероятно застряла где-то между жизнью и смертью, где тоже до конца не понятно, какой окажется исход. — А кому же ты звонил? — в его глазах блеснула надежда. Раз Шурик упомянул, что отошёл позвонить, значит это имеет значение. — Одному знакомому. У нас с ним… Много разногласий, которые тянутся прямиком из прошлого… Я не был до конца уверен, что он откликнется, — Саша смотрел на свои руки. — Держи друзей близко, а врагов ещё ближе.***
Мужчина с тёмными волосами выходит из чернеющей грозовой тучей «Волги», и хмурой тенью торопится пройти к Шурику, будто если он замедлит шаг, то непременно случится что-нибудь нехорошее. Его, например, схватят за шиворот и утащат в посадки, словно его здесь никогда не было, и быть не должно. Он минует тело, которое распростёршись лежало на земле, неодобрительно и тяжело поглядывает в окна, догадываясь о том, что происходит в доме. Удивлённым он не выглядит, лишь сурово-мрачным, будто ничего хорошего и не ожидал увидеть. В вырезе тёмно-серого пальто с отложным воротником показалась портупея с традиционным Макаровым в ней. Мужчина подходит к Балу и вытягивается по струне рядом, видно, выдрессированная выправка служилого. — Что, чёрт возьми, вы устроили?! — не здороваясь, с горячностью, но в тоже время сильно себя сдерживая, сходу начинает он, не сильно повышая тон голоса. Не в его это характере. — Здравствуй, — Шурик отсутствующе думает о том, что, если он протянет руку для приветствия, ему её выдернут. — Прости, я знаю, что сорвал тебя со службы, но я, — Балу размеренно сделал пару вдохов-выдохов, чтобы успокоить расшалившиеся нервишки. Это не осталось незамеченным. — Раз сорвал, значит была причина, и я страстно желаю её услышать со всеми подробностями, — тонко намекает, сканируя тёмными глазами. Шурик знает этот взгляд, он ему хорошо знаком. Балу не перечит, не в том положении, чтобы качать права или давить, пусть он и не собирался.***
Морковь в пакете и дополнительное полотенце, что сдерживало капли оттаивания, отправились на пол. Кошка безмятежно уснула рядом с бедром хозяина, свернувшись в клубок, так что её же задние лапы оказались чуть ли не выше круглой головы с острыми ушами. Гладить её Балу прекратил, чтобы не беспокоить. — Он согласился помочь? Просто так? Мусор? — Яша, не стараясь скрыть не верящего скептицизма, распахнул глаза и сдвинулся на самый край кровати. Не сильно верилось в то, что доблестный товарищ милиционер захочет заниматься подобным, более того, выяснять по своим мутным ментовским каналам, куда увезли лидера ОПГ. Да это даже звучит смешно! — У него личный… Интерес. Я надеялся, что узнав некоторые нюансы, он не откажется, если я попрошу, — туманно ответил Шурик, вогнав Яшу окончательно в ступор. — Что его может связывать с криминальным авторитетом?.. — Балу повернул к нему лицо, наконец заглянул в глаза. И мелькнуло там что-то такое, загнанное, плохо читаемое, что отбило желание лезть с выяснениями. Какие же там у мента могут быть интересы, связанные с Горшком, что он даже отказаться не смог, или не захотел.***
Блядски холодно. Ледяной отсыревший воздух прошибал неподатливое тело сотнями и сотнями морозных иголочек. Но, что странно, очнулся Горшок от того, что его неслабо огрели по почкам, а не от того, что одна из сторон туловища грозила стать плоской. Он бы с радостью наорал на особо смелого, но из глотки вышел надсадный хрип, всё тело отозвалось жгучей болью, а перед глазами расплылись бензиновые круги. В довершение, его страшно замутило, но благо рвать было нечем, а может быть, всё и не так плохо, чёрт его разберёшь в кромешной темноте и круговерти не самых приятных ощущений. Запястья стягивает тугая, жёсткая верёвка, её очевидно перетянули, потому что рук он не чувствовал, а оттого был не в силах ощутить отчаянные прикосновения того, кто лежал совсем рядом, спина к спине. — Миш? — Андрей. Голос надломленный и хриплый, Горшок рычит и бьётся виском о бетонный, холодный пол. Блять. Он надеялся, что хотя бы сейчас Князь в безопасности. — Ты в порядке? Миш?! — нервы у Князя очевидно сдают, он срывается на тихий, напуганный визг, снова беспомощно дёргается, задевая и Горшка. — Не ори, башка пухнет, — облизывает сухие губы и дёргает руками на пробу, чувствуя, как их со страшной силой покалывает, через пару совершённых через силу движений, наконец ощущает пальцы Андрея, пока очень слабо ощущает, но это лучше, чем ничего. Миша решает не вести себя как мудак, пока что. Князь пролежал рядом с ним бессознательным непонятно сколько, того и гляди сорвётся в истерику, это сейчас никому не поможет, он ведь даже не мог убедиться, что Горшка не пришили и лежит он не с остывающим трупом. Где-то под рёбрами что-то неприятно ворочается, а может это в желудке, непонятно. — Ты жив, жив, жив, — Миша спиной чувствует, как дыхание Андрея сбивается, слова сливаются в сплошную кашу, он шепчет сам не разбирая что. — Тш-ш, тише, тише Андрюх, — кое-как вывернул запястья и неловко сжал ледяную ладонь мальчишки. — Жив, конечно, ё-моё, ты чё, как бы я щас сдох, кем бы я был после этого? — пытается перевести всё в шутку, но Князю помогает слабо, вообще ему не помогает. Миша не умел успокаивать, и даже не предполагал, что может сейчас сказать, всё звучало до того глупо, что рот разевать стыдно. — Я думал… ты не шевелился, и р-руки у тебя, совсем-совсем хо-лодные, Ми-иш, — Князь безрезультатно задёргался, раня запястья, теперь, когда Горшок оказался жив, Андреем овладела неконтролируемая паника, на грани истерии. — Всё нормально, просто приложили неслабо, понимаешь, да? — Да-а, — видимо, и вправду сам понимает, что надо успокоиться, держится за хриплый голос Михи, только это его и спасает от полного помешательства. — Ну вот, только зря боялся, получается, — Миша продолжил бубнить всякую чушь себе под нос, а сам принялся ослаблять верёвку, у него запястья простреливало жгучей болью, а на руках Андрея ощущалось что-то влажное, нетрудно догадаться, что он растёр руки до такой степени, что кровь заляпала ладони. Горшок, сжав челюсти, закусив щёки, чтобы не обращать внимание на тихие, болезненные вздохи, продолжал безжалостно трепать накинутые петли и узлы, постепенно освобождаясь. Ему так хочется сорваться в бесконечные «Потерпи», да «Сейчас, сейчас», но Миша ясно понимает, что глупость несусветная, ничем не поможет. Горшка на мгновение прошибает холодным потом, внезапная догадка звенит в ушах, так, будто ему на голову натянули ведро и с чувством ударили по нему молотком для отбивных. Ладно его приложили по башке, переживёт, ничего не станется, не впервой… а вот Андрей… — Э? — замирает даже, прислушивается к частому, сбитому дыханию, он больше напуган или тут дело всё-таки в другом? — Андро? Ну-ка, чего замолчал, мелочь? — Отстань, — слабым голосом, тяжело выдыхая, отмахнулся Князь, совсем не пытаясь больше дёргаться. Он обмяк, не мешая своими отчаянными трепыханиями и колебанием воздуха, сорванным от напряжения голосом. — Не понял, — возмутился Миша и мягко боднул его в затылок, привлекая внимание к своей скромной персоне. — Что за упаднический настрой? Ты либо помирать собрался? Ну так я тебя огорчу бляха, связали нас с тобой ебаные халтурщики, — Горшок резковатыми движениями выпутывается, шипит, когда торопливо принимает нормальное положение, голова раскалывается, в висках пульсирует, но времени подумать и прийти в себя у него нет. Миша кидается к пареньку у себя под боком, тут же подхватывает его за плечи и рывком приподнимает, чтобы Андрей ткнулся холодным носом ему в плечо. Голова Князя безвольно мотнулась, стёртые в кровавую кашу запястья выглядели откровенно нехорошо, тонкое тело в руках Горшка дрожит и послушно ждёт, когда он наконец-то освободит пострадавшие конечности, которые до сих пор были вывернуты под неудобным, болезненным углом. Горшок не глядя отбрасывает верёвку куда подальше, а потом перехватывает запястья одной рукой сразу, складывает руки парня перед собой и сам прижимается ближе, отогревает. Чувствует, как кончики пальцев упираются ему в грудь, даже через одежду обжигая холодом, бедный ребёнок. Миша едва заметно укачивает его, ничего не говорит, потому что не знает, что тот хочет услышать. Они оба промёрзли до костей, на бетонном полу холодно, из небольшого окошка дует порывистый, ледяной ветер. Поздняя осень, декабрь на носу, а они валяются, подобно бездомным, в подвале. У Миши жёсткие волосы, что навязчиво лезут в глаза и ноздри, он угловатый и твёрдый, но тёплый, теплее, чем сам Андрей. У Миши колкая неравномерная щетина, что скользила по виску Андрея и скуле с лёгкой порослью, что пока щетиной язык не поворачивался назвать. Большие грубые ладони, которыми он растирал нечувствительную из-за холодины вокруг кожу, скользили по спине и плечам. Сам того не понимая, Миша успокаивал. Его резкие полуобъятия и тяжёлые, чуть непослушные из-за онемения руки не в состоянии были нежничать и отвлекать холёной лаской, и эта вырубленная из гранита, состоящая из сплошных граней уверенность, через тесные прикосновения передавалась и Андрею. Он обмякал, расслабляясь, и дрожал теперь не из-за напряжения, что алчно вело на убыль все силы, отнимало их из усталого тела, а из-за простого холода. — Ну? Успокоился? — негромко интересуется Горшок, касается ледяным кончиком носа ушной раковины, лёгкое дыхание заставляет тяжело сглотнуть слюну, что по консистенции напоминала цементную массу. На вкус была такой же. Князь кивнул. Наверное, стоило отстраниться. Поиметь совесть и не провоцировать в Мише сложную химическую реакцию образования разного рода шуток. Наверное, стоило, но Андрей, внутренне содрогаясь от своего желания и премерзкого упадка сил, остаётся сидеть ровно в том же положении, что и сидел, наваливаясь на Мишу и принимая его неожиданный порыв своеобразной заботы. Горшок высвободиться не попытался. Видимо, пораскинул мозгами и решил, что растрачивать тепло не стоит, и, хочешь не хочешь, а лучше оставаться в этом положении. Князь на пробу шевелит пальцами — больно, фаланги выкручивает холодом, кровь стынет. Одежда Миши кажется слишком грубой и неприятной на ощупь, хочется спрятать ладони, но Андрей не может пойти на поводу у малодушной прихоти: под ладонями бьётся живое и горячее сердце, костлявая грудь вздымается при дыхании. Это убаюкивает. Из странной прострации его не вырывает даже прикосновение к слипшимся волосам, не вырывает, как и то, что Горшок прощупывает его черепушку на предмет механических повреждений, зато вырывает лёгкий щелбан и шепоток на ухо. — Крепкий орешек, — Князь неохотно отстраняет лицо, дрожащей рукой скользит вниз по чужой груди — нет сил нормально шевелить конечностями, ладонь просто безвольно скатывается — упирается в пол рядом с бедром Миши. Андрей собирается осмотреть его лицо. В гадком свете, точнее в его почти полном отсутствии, заметить что-либо тяжело. Белое лицо Горшка собирается перед взором воедино. Все знакомые чёрточки обточены тенью. Будто не по голове огрели, а на утро с бодуна встаёт и пытается рассмотреть с кем накануне он так хорошо «повеселился». — Ага, а ты думал… Меня так просто не расколоть, — всматривается. Вот этот лохматый чертяка тянет лыбу, а вот тёмные колдовские глаза, чуть вверху, напротив своих. И всё бы нормально, да вот только кровавое бельмо застит белок. Алое, небольшое, как второй зрачок, что указывает на демоническую природу Горшка, пятнышко вызывает тревогу. — Ты точно меня видишь? — Что?.. — Ну, не краснорылого вурдалака? Не Фантомаса? Меня ж не по ебалу били ё-моё, с ним было всё нормально, тебе понравилось, — улыбается Миша, не колко поддевая. — Да не в этом дело… Ты нормально себя чувствуешь? — и вместо того, чтобы остановиться лишь на вопросе, Андрей тянет дрожащую руку, удобно укладывает на колючую щёку. Миша дёрнулся, укололо холодком и неожиданностью. Кончики пальцев пробежали под глазом, пугающе близко мелькнули перед ресницами, пришлось смежить веки. Кожа сухая и прохладная. — Нормально всё, эта башка и не такое выдерживала, — Миха костяшками пальцев постучал себя по макушке и задорно приоткрыл второй сощуренный глаз. — У тебя кровь, прям тут, — указательный палец неощутимо, призрачно коснулся глазного яблока под тонкой кожицей с сеткой лопнувших капилляров. — Пиздец жутко выглядит, — честно признался Андрей. — Дак ты не пяль, — гениально заявил Миха и ни с того ни с сего решил подняться. — Ты к стене отползи, нехуй тут, — кряхтя, Горшок поднялся на ноги, стряхнул с себя прикосновения Князя, упёрся в колени, его немного повело. — Ой бля, вертолёты полетели. — Миш?! — Да не ссы… Это я так, образно, — сморщившись лицом, Миша подошёл к сквозному окошку с ржавыми прутиками, что представляли собой убогую решётку. — Ебать, номер люкс нахуй, — на пробу обхватил прут, попытался расшатать. Бесполезно. Окно мизерное, на уровне шеи, оно узкое и длинное, даже Андрей не протиснется. Горшок, состроив деловую физиономию, решил наконец осмотреться. Помещение подвального типа, с кирпичными сырыми стенами, со странным грязным полом, ничего в общем примечательного. В углу стояло ведро, погнутое и ржавое, на случай, если кому-то припрёт, Горшок ухмыльнулся. Итак, их похитили. Миша скосил взгляд на Андрея, который, подтянув ноги к груди, обнял себя руками и спрятал лицо на круглых коленках, плечи поникли, и он умолк. Взгляд вновь обежал помещение, и у стены обнаружилась засаленная тряпка невнятного цвета, Горшок чуть склонился над ней, тряпка как тряпка, ничего примечательного, и ногой подтянул её к Андрею. — Привстань, — то ли скомандовал, то ли попросил Миша, умещая её под задницей Князя. Всяко лучше, чем морозить яйца и почки. Андрей пристроился на краешек, Горшок грузно опустился рядом, растрёпывая свои слипшиеся от загустевшей крови волосы. Из этого помещения вела только одна дверь, которая выглядела, как деревянный щит с проржавелыми железными элементами. Можно было бы попытаться снести её с петель, но не факт, что этим он не привлечёт внимания. Будь Миша тут один — попытался бы. Может быть, уже бы орал благим матом, но под боком сидел Андрей, и Горшок помалкивал в тряпочку. Не ясно, сколько они так просидели, по ощущениям не очень долго, но Князь по нарастающей затрясся. Его колотило от холода и страха, Миша мог это понять, это уже чересчур. Он не осуждал и не бесился. Сам Горшок перебирал окоченевшими пальцами, чуть растирая кожу, слабо, но это помогало. Вскоре игнорировать припадочную дрожь перестало быть возможным. Покусывая щёки изнутри, Горшок вплотную уставился на Андрея. Казалось, стоит сильнее прислушаться и можно будет различить лязг зубов. Окольцованные браслетами кровоподтёков запястья подрагивали, тело давало как будто импульс в ослабшие конечности. — Иди сюда, — негромко позвал Миша, не сильно задумываясь о том, что он делает. Андрей поднял голову, устало посмотрел, без слов интересуясь, зачем его снова дёргают. Горшок отставил руку и на полном серьёзе ждал, когда Князь примет своеобразное приглашение. — Давай-давай, не стесняйся, — поторопил нерасторопного парня Миша. Андрей опустил глаза, неуверенно двинулся ближе, упёрся рукой в бурую шершавую ткань, приник своим плечом к плечу Горшка, а дальше тот окончательно привлёк его к себе, не оставляя пространства для манёвра. Силы покинули Андрея, когда устойчивая поддержка и слабое тепло чужого тела обволакивающе укутали тревожное сознание, и Князь обмяк, не в состоянии сопротивляться беспрецедентной силе, поверженно уложив голову на твёрдое плечо, вдохнув знакомый запах сигарет, пота и крови. Своеобразное амбре перебивало затхлую и прогорклую вонь от сырости и земли, Князь вновь дрожаще втянул воздух открытым ртом и спрятал глаза в изгибе плеча и шеи, притёрся. Кивком головы Миша откинул волосы назад, устойчивее уселся, лопатки царапнули стену, пронзило льдом до позвоночника, скривился. Ситуация не из новых, но обыкновенные неприятные ощущения, присущие любому живому человеку, никто не отменял. Приятная тяжесть на плече заставляла работать мозг немного не в том направлении, в котором тот работал большую часть времени. Князь сложил руки конвертиком и зажал их между бёдер. — Тебе, наверное, тяжело, — заёрзал Андрей, видимо ощутив, что Миша сидит не статично, то ногой дёрнет, то плечами. — Сиди, — тёплое поверхностное дыхание затронуло место у кадыка, сухие, обкусанные в кровь губы Андрея царапнули кожу. Горшок вдруг чуть отклонился в сторону, потянулся и что-то подобрал с пыльного пола. Князь с лисьим любопытством приоткрыл глаза, рассматривая небольшой продолговатый предмет между пальцами Миши. — Что это? — тихонько поинтересовался Андрей, окончательно обнаглев и быстро переместив одну ладонь на бок Миши, слишком заманчиво на нём была расстёгнута потасканная куртейка. Если он сам предложил поделиться теплом, пусть терпит или даёт понять, что это уже перебор. Если Горшку что-то не понравится, отмалчиваться он не станет. — Пуля, — философски изрёк Горшок, повертев и так и сяк и на косяк медно-коричневую, заострённую к кончику, как выяснилось, пулю. — В детстве мы из таких пугачи делали, — ловко подбросил и тут же поймал, спрятав ту в кулаке. Андрей замер на секундочку и притих, перебрал пальцами на чужом боку, это, конечно же, не укрылось и от Миши, он хмыкнул. Интересно было, жуть. — Рассказать? — Да, пожалуйста, — Князь навострил уши и со всем пылом, какой наскрёб, собрался отвлекаться от реального мира. — Ну слушай, раз интересно, — кривовато улыбнулся Горшок, на лицо его легла тень ностальгии. — Это начиналось весной, ранней весной, когда у всей детворы случалось сезонное обострение из-за новой забавы, когда снег таял. А знаешь, почему пугачи?.. — Миша немного неожиданно задал вопрос и чуть повернул голову к Андрею, который, конечно же, не знал. Откуда ему, если он застал лишь «остатки роскоши» от того времени, в которое рос сам Горшок. Так или иначе, Князь отрицательно помотал головой, потому что от него ждали ответа. — Это была катушка из-под ниток, деревянная. Они раньше и были только деревянные. Недалеко был немецкий склад боеприпасов… Совсем рядом. Там пуль было неимоверно. Копнёшь… И такое ощущение, как будто золотая антилопа пробежала, только вместо золота груда пуль устилала полы и пряталась под верхним слоем земли. Ну, мы и бегали туда, выбирали пули эти, именно не патрон, а пули. Кончик верхний отрезали ножовкой, если она была зажигательная, эта пуля, пока её отрезаешь, она загоралась и могла подпалить. Потушить её было невозможно. Даже водой. — А как? Она что, горела и в воде? — подивился Андрей, с большим интересом слушая и запоминая каждое слово. — Горела, шипела там, страшное дело. На зажигательных пулях зелёные метки стояли. В то время, когда я был маленький, они были видны, щас их не увидишь, если откопаешь. После вынали оттуда бойок. Боёк стальной, из крепкой стали, чтоб пробить какую железку во время выстрела, если придётся. В конце пули всё равно был свинец, он тяжёлый. Этот свинец мы вытапливали, костёр разжигали, во что-то ставили… Потом вот эту пулю, конус медный, вставляли в катушку. Снизу катушки кусок карандаша. Сверху в эту пулю вставляли гвоздь, изогнутый под прямым углом, и от камеры отрезали вот такую резинку, широкую, — пальцами Миша показал примерную ширину, — и эту резинку натягивали, один конец на гвоздь, а второй на карандаш. То есть взводишь этот гвоздь, туда от спичек серу начищаешь в пулю. Она внизу, гвоздь взведённый, чуть-чуть приподнятый, и потом на резинку нажимаешь, гвоздь смещается, и удар получается, хлоп туда. Сера под этим бу-бух! — забавно изобразил взрыв, Князь всё это живо представил, как молодой Миша, может быть ещё моложе, чем на фотографии, занимался сооружением подобных «механизмов». — Ну, играли в эти пугачи, — усмехнувшись, завершает свой рассказ Горшок. — Прямо кружок «очумелые ручки», — интересно, а можно было остаться без пальцев, если не соблюсти технологию? Да, конечно, можно было, отчётливо понимает Князь. Это любой бы другой взрослый добавил поучительно в конце своего рассказа об опасности таких не детских на самом деле игр, чтоб не возникло желания повторить. Миша даже рассказывал с азартом и без не своевременных, никому не сдавшихся предупреждений. Будто, если бы ему дали другие необходимые материалы, он бы прямо сейчас смастерил этот «пугач», так ещё бы Андрею вручил его испробовать. — И не говори, — легко отозвался Миша. Где-то в середине ладоней проклёвывалось робкое тепло, а в груди расцветала уверенность, и Андрей, пожевав губу, решается спросить совершеннейшую глупость. — Мих? — М? — А ты чувствуешь себя взрослым? — Князь ожидает, что Горшок скептически отнесётся к странному вопросу, а может и того, что он чуть погодя ответит «да». Все его суждения это, конечно, занимательно и весело, но неужто правда? Да и чего греха таить, думать про Мишу очень интересно, что же он такого ответит, о чём потом можно будет рассуждать. Но Миша вразрез ожиданиям издаёт странный сдавленный звук, похожий отдалённо на цикание. Всё-таки Князь доконал его своими вопросами?.. Что этот звук вообще значит?! Горшок откидывает голову, улыбается, обнажая зубы с торчащими клыками. Андрею вдруг стало очень неловко оставаться в том же положении, он неуклюже забарахтался, но Миша пресёк тщетные попытки ослабленного парня отстраниться, удержал на месте, позволив лишь чуть-чуть отодвинуть лицо. Тёмные ресницы опустились вниз, а потом открыли смешливый взгляд, юный и ясный. — А ты себя маленьким? — вопрос внезапный, как понос, Князь теряется. — Урыл? — хохотнул он. — Сказал бы просто, что глупый вопрос, чего ты издеваешься? — уязвлённо зажался, ладонь на чужом тёплом боку едва заметно задрожала от безобидного и почти беззвучного смеха. — Да не-не-не! Вопрос как вопрос, только с чего ты его задал? — Не знаю, просто… Неужели всё это ты? Реальный ты, а не… ну не знаю, не образ? Говорил, что терпеть не можешь взрослых, но сам же ты… ты же и сам взрослый, — Миша повертел головой стряхивая волосы, что отросли уже ниже плеч и от сырости вились на концах. — Только не говори, что всё это глупость, и вообще, возраст это просто цифры в паспорте, — заранее пренебрежительно осадил Андрей, давая понять, что подобный ответ не приемлет. Горшок невинно захлопал ресницами, скосив расширенные в полумраке зрачки на Андрея, а тот в свою очередь от посетившей его догадки даже рот приоткрыл и выпучил неверяще глаза. Почти умоляюще он сказал: — Только не говори, что у тебя и паспорта нет! — Нет, паспорт есть, — Князь чувствовал подвох. — Был… Год назад… Полтора года назад точно был. — Господи, я беру свои слова обратно. — Да ладно тебе драму разводить, я чё, по-твоему, забуду, как меня зовут или адрес, по которому я прописан? — Ого, ты где-то даже прописан? — саркастично поинтересовался Князь, а Миха как ни в чём не бывало пожал плечами. — Где-то — прописан, где-то — нет, я космополит, стало быть человек мира, — легко отозвался он, наконец рукой изящно поправив пряди у лица. — Только вчера анархистом был, — сказал вслух Андрей и уже додумал: «Такими темпами скоро станешь мёртвым анархистом». — Всё-то ты подмечаешь… Как понял, колись? — Князя слабо потрепали, он думал съязвить, но потом решил не быть горбатой обиженной водовозкой, тем более Миша не стал отрицать свою причастность к этому необычному философскому течению, а это значило, что он прав. — Не знаю, мне хочется понять тебя, и мне нужно было с чего-то начинать, пускай таким образом… Я просто провёл параллель с консерваторами, либералами и радикалами. Скажи мне свою точку зрения в политике, и я скажу кто ты, — смешливо разулыбался Князь, рассматривая стык потолка и стены. Миша, искренне удивлённый, чуть кивнул, веля продолжать. — Ну смотри, консерваторы отпали сразу же, я думаю, тут понятно, — уголок губ Миши озорно соскользнул в усмешку. Это было более чем понятно. — С либералами та же басня, я сразу отбросил, — Миша всё улыбался чему-то своему не переставая, может быть его смешило то, как Андрей всё это говорил, будто бы на полном серьёзе, может быть, ему было смешно по какой-то совершенно иной причине, но он не перебивал, слушал и внимал, пока Князь вёл свою хитровыебанную цепочку рассуждений. — Я сначала решил, что ты радикал… Уж больно ты резкий во всех своих оценках, что ни суждение, то крайность, а радикалы были за что? За жёсткие реформы, их не устраивал путь постепенных перемен, они хотели перемен здесь и сейчас, потому и радикалы… А за тобой рвения к реформам и переменам я не заметил, зато понял, что свобода — это превыше всего. Свободу пропагандируют анархисты! — почти восторженно закончил Князь. — Молодец, пять баллов, — взгляд Миши смягчился, ладонь дёрнулась, вверх-вниз растирая предплечье, а Андрей едва не мурлыкнув от искренней похвалы прикрыл усталые глаза обратно, виском он очень удобно упирался в костлявое плечо Горшка. Некоторое чувство неудовлетворённости всё ещё осталось, ведь Миша ничего не ответил на тот, самый первый вопрос, с которого и начался диалог, но Князь решил трактовать это как нежелание Горшка раскрывать все карты разом, очевидно ведь, что на этот вопрос у него найдётся целая тирада, всё с его точки зрения объясняющая. — Как думаешь, что с нами сделают? — Андрей постарался сохранить интонацию ровной, но Миша чувствовал, как у Князя учащается дыхание от своего же вопроса. Горшок не хотел отвечать. Не потому, что не знал, а напротив, знал, и очень хорошо. Оставалось надеяться на товарищей и их своевременность. Он промолчал.***
По ту сторону наконец загрохотали шаги, шарканье и железный шумный гомон. Андрей, почти придремавший, моментально подобрался, а Горшок напрягся, будто бы того только и ждал, его удобно-жёсткие плечи окаменели. Он как пистолет с взведённым курком для рывка-выстрела. И как только у него вышло с таким спокойствием высидеть столько времени? Нет, Горшок и дёргался, и матерился замысловато от неудобств, таких как холодный пол под задницей и тянущий зимой ветер из оконца, и конечности у него, конечно же, немели и затекали, но всё это напускное, Андрей уверен, окажись Миша тут без обузы в его лице, давно что-нибудь эдакое бы выкинул, а так, когда он чувствовал, что Князем вновь и вновь начинало овладевать состояние тревожной, ещё не паники, но чего-то близкого к ней, то он активизировался в своём артистичном недовольстве раньше, чем Андрей успевал додумывать до момента с их страшной расправой. А ещё он не насмехался. Ни словом, ни делом не дал понять, что ведёт себя Андрей смешно и жалко, словом, как высказался бы его отец — как девчонка. Отец, мама… Как же они?.. Что же решат, если они отсюда не выберутся? О чём подумают? Кинутся искать, узнают от сокурсников и соседей по общежитию, что у Андрея, кажется, появились проблемы. Вляпался куда-то, куда не следовало и с концами. Ему стало вдруг до слёз грустно. Так грустить могли только дети, которым предстояла долгая разлука с близкими не по их собственной воле. Далёкий от подобных мыслей Горшок сейчас явно размышлял о чём-то более насущном. Миша вперил потяжелевший взгляд в дверь, его рука стремительно исчезла с плеча Князя, а вместе с тем отступило и взращенное старательно тепло, заставляя ощутить себя совсем паршиво. Вторая выпустила пулю, она с тихим звонким звуком ударилась об пол да так и осталась там отлёживаться. — Сиди молча, — не глядя предупредил Миша, а Андрей с каким-то заледенелым статичным страхом смотрел, как дверь открывается. Опять он вынужден переживать то же, что и ночью. Звук повторился. Андрей осознаннее распахнул склеивающиеся то и дело глаза, уже хотел было позвать Шурика, но остановился, стало не по себе. Дверь медленно приоткрылась, Князь тяжело сглотнул ком образовавшийся в глотке и побоялся шевелиться, он всё ещё надеялся, что это Балу за ним вернулся, или Миша. Хотя бы Миша, он будет рад и ему. Пожалуйста, пусть этот день просто закончится. А день всё не кончался и не кончался, какой-то он бесконечный и совершенно безрадостный. В этот раз с ним никто не стал церемониться, никаких тряпочек, что почти деликатно прижимали ко рту и носу, его просто шандарахнули по голове пистолетом, умело и наповал. Всё познаётся в сравнении, теперь Андрей не держал зла на того Лося, всё же он оказался куда гуманнее с жертвой, которую было поручено пришить. — Я же предупреждал, что вас перебьют по одиночке. Как котят, — Андрей жмётся к стене и косится на Мишу, сознательно перенимает черты, коими сейчас обезображено лицо мужчины, суровый взгляд и несгибаемая выдержка. Он вольно запрокидывает голову, смотрит снизу вверх, кинув быстрый взгляд на двух, видимо, телохранителей, что вползают в помещение вслед за хозяином и становятся по обе стороны от двери, которую колышет сквозняком. — Даже ничего не скажешь? Ты же хотел меня видеть, вот, я здесь, — тот, кто вошёл первым, Князю был незнаком. Мужчина непонятного возраста. Не то чтобы неприятный, но несколько пугающий затуманенными глазами, осознанными, но бездушными. — Видеть? Ты должно быть что-то перепутал, — показательно театральным тоном отозвался Горшок. — Тебя я б век предпочёл в глаза не видеть, — и это он скомандовал Князю молчать тогда, когда сам вытворяет подобное? — Кому как не тебе знать, что хотеть не вредно… — Вредно не хотеть, я помню, — отмахнулся Миша, а Князь только подивился тому, как своим бескостным языком Горшок выставляет оппонентов идиотами. Видно, что этот мужик пришёл сыпать пафосными изречениями, ведь Миша тут, сидит у него, можно сказать, в ногах, и по идее должен был выглядеть жалко. Вместо того, чтобы выглядеть жалко и нелепо, Горшок уселся удобнее. — Ты ж не лясы сюда пришёл точить, так нахуя комедию ломаешь? Всё чё я хотел сказать, я сказал. Мой ответ не поменялся. — Я тебя понял, — холодно процедил незнакомец. — В общем-то выбора у тебя и так не было, с самого начала. Хотя, признаться, я тебя не ненавижу, — Горшок скривил губы, Андрей почувствовал, что он сейчас спизданёт глупость в последней инстанции, но ничего не мог предпринять. — Приятель, избавь меня от подробностей, какой глубины чувства ты ко мне испытываешь, ё-моё, они не взаимны, — и нагло ухмыльнулся. Вот так просто, взял и ухмыльнулся, не отводя вызывающего взгляда. «Что же ты творишь, идиот?!» Хотелось, не сдерживаясь, вскричать Андрею, но он молчал. Он помнил, что говорил ему тот обдолбанный Горшок недалеко от общежития: «Андрейка, запомни одно простое правило, не лезь в ту драку, в которой тебя заведомо поколотят. С асфальта тебя потом оттирать никто не будет, я в том числе». И Князь не лез тогда, когда одутловатые бугаи по команде ожили и в грубой форме отлепив Горшка от стены за чрезмерно длинный язык, как боксёрскую грушу, приложили в четыре руки разом. Совесть выла волком, но Миша успел предостерегающе глянуть, мол «не лезь, не рыпайся, не дыши блять, замри, как в той тупой детской игре». — Посмотрим, как ты закукарекаешь, — мужик нарочито задумчиво глянул на наручные золотые часы, — через несколько минут, — и расплылся в оскале, пока Горшка держали с заломленными руками, поставив на колени, не позволяя сопротивляться. Миша презрительно сплюнул и уставился исподлобья. Видно было, он едва в состоянии с собой совладать. Его попытались вздёрнуть на ноги, но то не увенчалось успехом, то ли Миха так искусно сопротивлялся, полностью расслабившись прибавив себе весу, то ли удерживающие его люди обманулись худобой и не ожидали, что кости тоже весят немало, но в итоге он поднялся сам, и увернулся от рук, буркнув злобное: Я сам, блять. — А с этим чё? — один из бугаев ткнул пальцем в Андрея, что уставился на Мишу, зайцем уставился и прижух, будто ожидая, что тот сейчас ему подскажет, что делать. По выражению взгляда ничего было не разобрать, разве только то, что зрачки у Миши не бегали, значит он не нервничал, значит, всё шло как он того хотел. А чего он хотел, приходилось только гадать. — А с ним я потом сам поговорю, — обнадёжил он, и Князь подумал, что говорить с этим кадром ему бы крайне не хотелось. Да только кто его спрашивал. — Уводите, сейчас мы окажем дорогому гостю тёплый приём, — Горшка подтолкнули в спину, и Андрей остался в одиночестве с подступающей к горлу истерикой, спрятав глухой вой ткнувшись сопливым носом в колени.***
С потолка равнодушно взирал апостол Пётр, прозрачными, лишёнными выражения глазами. А может, и архангел Гавриил, Горшок не слишком хорошо разбирался в храмовом зодчестве и намалёванных персоналиях, да и стилистика икон казалась ему специфической с самого детства, все эти прямые линии и мерзковато приглушённые оттенки вгоняли в непонимание и не радовали глаз. — Серьёзно? Церковь? — Миша без интереса осматривал плесневые интерьеры и расписные святыми изображениями стены, герои библейских сюжетов все как один походили друг на друга. Всё, что можно было вынести — вынесли, всё, что можно отломать — отломали и также унесли. Что нельзя — безбожно испортили. — Неужели для тебя осталось что-то святое? — отозвался Жорж, будто бы поддерживая светскую беседу. Вопрос Горшок проигнорировал и продолжил запечатление всего на фотоплёнку своей памяти. Выбранное место показалось ему самой настоящей иронией. — Не хочешь отвечать? Твоё право, — хмыкнул Жорж, закатывая рукава, снимая с руки часы. Показушник. Расписные стены выцвели, покрылись рисунками разной степени паршивости и богохульства, полы где-то были заляпаны древним воском. Советская власть цунами прошлась по духовенству, сравняв его с землёй, спустив с небес на землю. Миха не сожалел, это не та сказка, в которую он верил. Горшок пытался, но не припоминал, где эта церквушка находилась. Вряд ли их могли увезти далеко, просто бы не успели, но не отметить было нельзя — место удачное, далёкое, неприметное, если не знать про него, то и не подумаешь. Где-то вне поля зрения стояли те двое, пока Жорж педантично закатывал рукава и оправлял одежду. Вынув из-за пояса пистолет, он со знанием оглядел ствол. Повертел, проверил обойму и отложил его на обглоданное временем и вандалами кандило, в которое многим раньше верующие ставили свечки, зажжённые друг от друга. Дешёвая позолота стёрлась, скорлупой отодралась, являя теперь картину непривлекательную и лишённую обычного церковного лоска. — Я б тебя не убивал. Ты та ещё погань, но надо признать, хитровыебанная и дело своё знающая, — Горшок резковато повернул башку к говорящему. — Да ну? Не пизди, ты спал и видел, как накормишь меня свинцом, — со злым весельем наконец ответил он. — В начале — да, — не стал отнекиваться, — но время прошло, а ты заручился нехилой поддержкой и авторитетом, — Миша скривился, дёргая руками, в этот раз связали крепко, а жаль, кулаки неимоверно чесались. — И я подумал, что выгоднее с тобой сотрудничать, а ты вона как заартачился, — Миха взвыл белугой и подкатил глаза. — Бля-я-ть! Ты меня до смерти решил заговорить? Вы хуёво начали, мы хуёво продолжили, что непонятного? Предложи ты вначале нормальное сотрудничество, кто знает, что могло бы быть, а так… Ты трус и пиздабол, я с такими не сотрудничаю, — сказал как отрезал Горшок. — Подсылал ко мне своих штатных крыс, а они в итоге что? Обосрались! — грубый голос звонким эхом разлетелся по помещению, а Миша подался вперёд на скрипнувшем стуле, вызывающе оскалился. — Вы по-другому не умеете, лупите в спину, блядски грязно и мерзко, а потом строите вот такие вот церкви, чтобы грешки замаливать. Иди на хуй со своими объяснениями, я в них не нуждаюсь. На пол, что когда-то давным-давно насквозь пропитал сладкий и въедливый запах ладана, дымных травянистых благовоний, спустя долгие годы упали первые капли пролитой крови, будто капли хрустальной крещенской воды, накрепко сплетаясь с волокнами освящённой множество раз древесины. Если Бог здесь когда-то и был, он уже давно покинул это место, а из святого в нём осталась только искренняя уверенность Горшка в своей правоте.***
Нужно было ждать и надеяться непонятно на что. Неспокойно до крайности стало и Яше. Он наворачивал круги по комнате, то и дело поглядывая на часы, стрелка на которых окаменела и отказывалась отсчитывать время, как ей положено. Балу окаменел под стать стрелке, его болезненно-серое лицо с набрякшими мешками под закрытыми веками, выглядело посмертной маской в обрамлении выбеленного золота волос. Яше было его жаль. Самым премерзким образом жаль, как слепого или юродивого. Яша старался гнать от себя эти глупости, но не получалось, а оттого он снова начинал свою заунывную поступь. Тыкаясь в углы комнаты носом, он отсчитывал шаги. Раз-два-три-четыре. Огибал советский шифоньер и обратно. Пять-шесть-семь-восемь. Он как кусок мяса бултыхался в дрязге, думая, размышляя, жалея. Насколько можно доверять менту? Не купленному и не в доле с группировкой? Да ни на грош. Насколько плохи ранения в торс? Настолько же, на сколько толчками выходящая кровь из раны. Насколько он сошёл с ума, чтобы сделать то, что он сделал?.. Телефон подал признаки жизни, а вместе с ним и часы, и сам Шурик. Открыв яркие, живые в этот миг глаза, он ответил, почти не дрогнувшим голосом, Яша замер на полушаге, в середине мысли, как подвешенный в этой пустоте. По лицу Балу ничего ведь не разобрать! Он вслушался в искажённый динамиком голос — не слышно ни хрена. Яша подался вперёд, как приговора ожидая, что же скажет Шурик, который пока лишь кивал и мычал понимающе в трубку. — …ошенный храм… …учшего мест…та не нашли… — кое-как удалось разобрать обрывки этого ломаного расстоянием и техникой монолога, но и тех хватило, чтобы понять примерное место положения. Храм. Заброшенный. Отлично, это гораздо лучше, чем тягучее, как каучук, ожидание. — Я выезжаю, — это единственное, что было сказано на прощание, Балу отложил трубку и поднялся на ноги, вновь готовый на всё. — Я с тобой! — рванул Яша прежде, чем Шурик успел вставить хоть слово. — Нет, это опасно. — Я знаю, поэтому я с тобой, — твёрдо заявил Яша, шагая навстречу. — Яша… — Послушай меня! Это будет гораздо опаснее, если ты останешься один, — Яша подошёл так близко, что мог рассмотреть болотного цвета вкрапления на переливчатой радужке Шурика, а потом и вовсе вцепился руками в предплечья того, чуть встряхивая. — Один я не останусь, возьму с собой людей. Яков, если с тобой что-то случится? — с чувством взметнул руку укладывая её на скулу и волосы парня, обеспокоенно вглядываясь в его решительное по-юношески лицо. — Не случится! Я не смогу сидеть тут и ждать непонятно чего… Если ты не возьмёшь, я… Я следом поеду! — Какой же ты всё-таки… — обречённо сдаваясь, Балу покачал головой, подбирая слова. — Упрямый. Ну просто до невозможности, — просияв, Яша кивнул, соглашаясь, и, нырнув за спину Шурика, протянул ему телефон. — Есть на кого равняться, — ничто больше не выдавало в нём того беспризорника, с которым когда-то познакомился Балу по чистой случайности. Благодаря несмешной шутке госпожи судьбы. Обманчиво невинный внешний вид играл бесёнку только на руку. Саше порою казалось, что и его самого одурачить не стоило Яше ничего.***
Андрей весь извёлся в ожидании непонятно чего. Впору было лезть на стену, но он лишь заламывал пальцы, остервенело и фанатично соскребал с них засохшие подтёки крови. Когда он сидел с Горшком, слушая его хорошо знакомый голос с грубоватыми нотками, что выражались в лёгкой хрипотце, было гораздо спокойнее. Во-первых, он был не одинок в своей беде, а во-вторых, неизвестность страшила куда сильнее, чем если бы они пережидали её в двойственном лице. Поэтому, когда дверь, такое ощущение, что с ноги открывают, потому как она оглушительно бьётся о каменную стенку, заставив с неё чему-то осыпаться, разве только само полотно не идёт волной, петли самозабвенно визжат, а Андрей подскакивает, запихивая невысказанные слова обратно себе в глотку, всё как скомандовал Миша. Молчать и не привлекать внимания… В горле становится ком, он, как бильярдный шар, катается туда-сюда, то к желудку ухнет, то выше прокатиться волной мерзостной тошноты, вызовет непроизвольный спазм. Кстати, о Мише. Его буквально волокли под белы рученьки. Он не сопротивлялся и не облегчал задачу своей транспортировки в пространстве. Голова болталась, волосы завесили лицо так, что видно его не было. Тащили Горшка с явными затруднениями, кряхтя и матерясь, сетуя, одним словом, на то, что он оказался таким тяжеленным несмотря на видимую худобу и костлявость. Не церемонясь, только миновав порог, Горшка как сожжённое, обкоптившееся кровавой коркой пугало буквально кидают в комнатушку. Миша валится безвольно и бессознательно, тут же пачкая пыль своей ещё свежей кровью. Князь медленно прикрывает рот сломанной дрожью рукой, прикусывает средний и безымянный пальцы. Он не видит взглядов на себе, прилипчивых и не обещающих ничего хорошего, не слушает снова рокочущий раскатисто хлопок двери, которую запирают снаружи, он кидается к Горшку, чуть не пропахав носом пол, цепляется деревянными пальцами за плечи мужчины, пытается перевернуть, и сам в полной мере убеждается, что тот тяжёлый, но попыток не бросает. В итоге у него получается. С бока, Андрей перевернул лишённое сознания тело на спину и тут же всхлипнул, уронив пару набухших в глазах слезинок, что солёной горечью замылили, опалили ясный взор. Пулевое ранение в боку, очень низко и очень с краю, похоже сквозное. Им не хотели убить, иначе не целились бы так. Хотели помучить? Вероятно. К ране в комплекте шли многочисленные побои, кровавые синяки, что грязно-акварельными пятнами растекались на холсте светлого, будто бы побелённого тела, царапины, открытые участки содранной кожи. Очень тихое дыхание. Это пугало больше всего, потому что его почти не было видно. Миша будто и не дышал вовсе, ощутить, как вздымается грудная клетка можно было только если положить на неё руку. Князь так и сделал, положил ладонь на сердце, и смежив на пару мгновений веки отсчитал с десяток сокращающихся ударов, только после этого к нему вернулась способность мыслить. Зло стряхнув с лица слёзы, Андрей приподнимает чужую голову, не хочет всматриваться, но всматривается в искажённое тягучей безмятежностью лицо, и убирает налипшие как на клей, на кровь, пряди. Гладит по голове, жалеет в каком-то слепом интуитивном жесте, думает, что лучше отойти с прохода. Мысленно извинившись перед Михаилом Юрьевичем за то, что с его телом сегодня все почему-то обращаются, как с освежёванной тушей, Князь примерился и, встав сзади, покрепче вцепился пальцами в ткань на груди Миши, собираясь его литым рывком подтянуть на себя. Стоит приложить усилие, и у Андрея получается, всё-таки немощным дохляком он не был никогда, да и по полу тащить гораздо легче, чем если бы он попробовал взвалить Горшка на себя. Тут да, тут успехом бы эта затея не увенчалась. Пока Андрей здесь сидел в одиночестве и теряясь в догадках, небо успело побледнеть и заплакать дождём с первыми искрами снега, которые нелепо гасли, если попадали на пол их «темницы», зато вот косой дождик оставлял различимо темнеющие влажные следы. Признаки наступающей зимы. Просканировав бездумно падающую с неба воду, Князь почувствовал, как наливается тело напряжённой теплотой, надо же, небольшая физическая активность и вот уже каменеющие от холода мышцы размягчаются, а загустевшая кровь ускоряет свой ход в застывших и слипшихся венах. Он сползает по стене придерживая Мишу, позволяет тому навалиться расслабленной тяжестью и пыхтит, копошится устраиваясь удобнее, пока не замирает придавлено. Губы его дрожат, глаза слезятся, он не знает, есть ли смысл звать Мишу или приводить в себя. Да и как? Князь, собравшись с духом, чуть отклоняется в сторону, собираясь внимательнее рассмотреть, в каком тот состоянии. Рука останавливается на кромке тёмного свитера, Андрей без сожаления его задирает и имеет счастье наблюдать круглую ранку, от вида которой у Князя всё помутнело, что-то он переборщил в своём рвении. Вид живой крови встал перед глазами несмываемым образом, и он опустил одежду, как та и была, только рукой накрыл, ощущая липкое тепло. Князь неловко укладывает тяжёлую голову себе на грудь, невольно задерживает дыхание и скользит пальцами по тёмным волосам, чувствует влагу на холодных пальцах, липкую, отдающую железным запахом, прямо на затылке и шее, впитавшуюся в воротник потрёпанной одежды. Сжимает челюсти, а руками судорожно скользит к плечам, костлявым и до отвратительного податливым, Миша обычно шипит и фыркает, страшно подумать, как бы он отнёсся к «нежностям», приди в себя, но сейчас он лежит марионеткой, и руки его безвольно распластались, белыми пятнами на сером полу. Несмотря на худобу, Миша тяжёлый, он в общем-то больше Андрея. Князь никогда не страдал из-за роста и телосложения, девчонки обычно не были выше его, да и сильно крупнее не были, разве только пухленькие, но Горшок не был пухленькой девчонкой, которую бы хотелось затискать, он был здоровенным мужиком, который медленно, но верно терял кровь из-за пулевого ранения. Не удивительно, что руки у него повисли плетьми. Андрей едва удержался от горького всхлипа. Только Миша из всех его знакомых так часто оказывался на волосок от смерти. А он ведь намеренно перевёл шквалистый огонь на себя, чтобы Князя первым не повели и не искалечили. Андрей сквозь страх и неприязнь к открытому виду раны прижимает руку к кровоточащей плоти, сдерживает кровотечение. Венозная, тёмная кровь мерно струится и мешается с его собственной, которая засохла и стала бурой. — Дурак, дурак, — хочет подзатыльник отвесить, да вот только вторая рука нежно пряди перебирает. — Тебе везёт всё время, а в один момент может ведь и не повезти. Почему ж ты себя не бережёшь? — как котёнок жмётся ближе, хнычет, но не ноет, ещё чего, сейчас расклеится и пользы никому не будет, а им ещё выбираться отсюда. Что будет, если Миша больше не откроет глаза, Андрей старается не думать, хотя мысли подобного плана настойчиво лезут в голову. Сам по себе, в отрыве от Горшка, Князь пользы не несёт. Пожалуй, его просто пристрелят, как только это поймут, но вначале, как дворовая шпана, что привязывала на хвосты котам консервные жестяные банки, вдоволь поиздеваться. От возможного варианта развития событий передёргивает в брезгливом отвращении и сжимающем глотку страхе, но… Теперь появляется многозначительное «но», которого раньше не было. Раньше… Да вот хотя бы, как пример, что можно поставить перед глазами для сравнения, Андрей припоминает тот день, когда он бежал по кладбищу. Тогда Горшок тоже в опасности был, но Князь думал в первую очередь о себе, как придётся выбираться из этой опасной глуши, в какую Горшок умудрился их завести. Совесть в такие моменты включалась, может быть, на подсознательном уровне Андрей её заставлял включаться, но так или иначе, во избежание нравственных мук приходилось задумываться и о состоянии другого человека. Не от того, что Князю больно хотелось тратить нервы на неугомонного головореза, а так, за компанию, потому что от него зависело благополучие самого Андрея, но теперь… Уже ведь прошло приличное количество времени с того случая, а он до сих пор вспоминался. Теперь Князь не уверен, что ему будет не больно, если с Мишей случится непоправимое. Где-то вдалеке послышался одиночный вой милицейской сирены, видимо какого-то лихача ждёт штраф или обезьянник, Андрей не сочувствует, он устало приваливается щекой к голове Горшка. Он устало прикрывает глаза, снова проваливаясь в ожидание.