***
Поручик как раз присаживался на койке, когда в палату к нему влетел вихрь из трёх человек, завязанных чуть ли не клубком. Палата наполнилась звонкими голосами, которые Александр мог узнать в любом состоянии из тысячи других. Балу, Горшок и Мышка. Миху слышно было пуще всех. Он оказался отчего-то сырым и взбудораженным. Да и все они создавали диковатое впечатление людей, которые уже успели до этой бутылки дерябнуть ещё одну. — Здорово-о! — голосили они наперебой. Шурик расчехлял на ходу фужеры, а Миша откупоривал бутылку колючего пузырьками шампанского, радостно улюлюкал другу под руку и отчаянно его подгоняя. Бутылка с характерным звуком выплюнула пробку. Нескончаемым потоком пушистой пены полилось шампанское. Как вулканическая лава из стеклянного жерла. Горшок придерживает ладонью затычку, чтобы она не улетела к чертям, никому в глаз. Фужеры развязно жмутся друг к другу, пока Миха проливает добрую половину игристого на плитчатый пол, на ноги Шурику, Машке, себе. В этом сумасшедшем по своей интенсивности щебетании можно разобрать не всё, но некоторое удаётся: — …А четвёртый куда? Ему можно?! — А что, по-твоему, нельзя? — Льзя-льзя, ты держи, ё-моё, добро пропадает!.. — Александр, пару раз похлопав ресницами, всё же совладал с собой и спустил озябшие бледные ноги на пол, молчаливо наблюдая за друзьями, которые так замечательно нарушили его осточертевший покой. — Саня-я, ты и попал, конечно! — Миша с бутылкой в руках плюхнулся к нему, потом подошли и Шурик с Машкой. Балу влажной и липковатой от пролитого шампанского рукой подал ему и Мише фужеры. Искренне улыбаясь на короткую благодарность. — Ну ни чё, я побеседовал с врачом. Послезавтра мы тебя заберём. Пакуй чемоданы! — Горшок обнял друга за плечи и, добродушно встряхнув, чокнулся с ним, чуть не выбив из рук фужер, тут же опрокидывая в себя светло-жёлтое мерцающее содержимое. На лице Поручика, наверное, впервые в этом месяце, загорелась искренняя облегчённая улыбка. Он выдохнул и повторил за Михой, осушив несколькими щедрыми глотками шампанское. С непривычки и почти на голодный желудок то дало по шарам почти моментально. Жизнь заиграла новыми красками, а настроение, ползающие ровнёхонько по плинтусу, задрало морду вверх. На свободное место, с другой стороны, уселась Маша и приобняла его за пояс. Она держала шапку на коленях, как солидного кота. В ней читалось умиротворение и спокойствие. Поручик понял, что той легче от тесного контакта, и вырываться не стал, хоть и чувствовал себя до безобразия зажатым со всех сторон. Спасибо Балу, который понятливо сел на соседнюю кровать, а не, например, к нему на колени. — Что нового? Рассказывайте, раз пришли, — Александр отдал фужер Мише, кивком головы попросив того поставить его на прикроватную тумбу. — Ну, во-первых, мы поняли, что незаменимые есть… — легко улыбнулся Балу. Поручик бьётся об заклад, будь у него во рту сейчас шампанское, оно бы непременно пошло носом. Соприкосновение слизистой с любым газосодержащим напитком крайне болезненно, поэтому он искренне рад, что выпил до того, как услышал эти слова. Выражение его лица говорит красноречивее любых слов, поэтому все хохочут. Неужели он настолько предсказуем? — А во-вторых, — продолжает уже Горшок, наливая себе ещё, — доктор-врач запретил любую активность… Будешь, значит, сидеть пока… Цыц! Поспорь мне тут ещё. Машка проследит. Правда, Машка? — Он имеет ввиду, что только физиотерапия из физической нагрузки пока разрешена, — доступно объяснила слова Горшка Маша. — Тебе время назначат в поликлинике, будешь ходить на физиопроцедуры, какие скажут. Электрофорез там, гимнастика всякая, — она легко пожала плечами, с ухмылкой наблюдая, как скисает Александр после таких подробностей. — Как я и сказал, никакой физической активности. Даже не поебёшься. Слышишь, Шурик! Не по-ло-же-но! — загоготал Горшок и воодушевляюще продолжил: — Ничего, ещё поживём — с нас станется, — Мише было всё равно, что пьёт он не из стопки и не водку. Объём фужера его только радовал, а вторая порция шампанского залетала на ура. Там, где не хватало крепости, можно было добить количеством. Тост был принят дружно. Все чокнулись, потянувшись друг к другу сквозь разделяющее их межкроватное пространство, словно в стекло были вживлены магниты. Но вот Поручик воздержался. Никто не стал настаивать и пытаться заставлять через силу. Александр был благодарен друзьям за понимание. Миша пока не торопился посвящать Поручика во все текущие дела группировки. Была в этом решении и доля эгоизма, потому что разгребать сейчас Миша ничего не хотел, как и отвечать на вопросы, что у Поручика в обязательном порядке возникли бы. Они могут себе позволить всё отложить до Нового года, а пока дружно притвориться, что ни проблем, ни забот нет. — Как у тебя вообще настроение? Как чувствуешь себя? — Балу внимательно окинул взглядом Поручика, который уже не выглядел так, будто собирался отойти в мир иной от любого неудачного движения. — Настроение бодрое. Идём ко дну, — вполне серьёзно отрапортовал он, а потом усмехнулся иронично, не оставляя равнодушным Мишу. Горшок вновь засмеялся, находясь на взводе, и потрепал его, не убирая жёсткую руку с плеч, да так, что скрипучая койка заходила ходуном. — Шутит, паразит! Шутит, ё-моё! — Миха пригладил резким движением отросшие волосы товарища и, подавшись в бок, звонко, в приступе безудержного озорства, чмокнул того куда-то выше виска. Машка же привалилась к голове Александра своей. Ей было щекотно и немного колко от жёстких волосков, которые моментально коснулись кожи и пронырливо скользнули в ухо. А ещё эта страшенная борода. — Шучу, чтоб не шутить. Я ещё всех вас переживу, — поддакнул Поручик, подхватывая общую охмелевшую на радостях шебутную волну и отирая щёку тыльной стороной ладони, которой коснулся мокрый Миха и его вездесущая шевелюра. — Ага-ага! Жить захочешь и не так раскорячишься! — Горшок, позабывшись от избытка чувств и захлёбываясь в своей тактильности, не подумав как следует, легко шлёпнул Поручика по животу. Тот поперхнулся воздухом и неуклюже прикрылся ладонью. Неосмотрительность Михи вызвала шквал негодования: — Да ладно-ладно ё-моё! Шут с вами! Юмор вообще, жизнь продлевает… — Очень плохо! Кол, Горшенёв! Продлевает тем, кто смеётся. А тем, кто острит — укорачивает! — Машка настойчиво оттолкнула руки Миши, чтоб тот не истрепал им Поручика, как Тузик грелку, а потом и сама немного отодвинулась, выгадывая Александру хоть сколько-нибудь необходимого пространства. — Ничего, — убедительно отмахнулся Поручик, а потом, не заостряя вновь на себе лишнего внимания, продолжил: — Значит, с Жоржем всё? — Кончилась эпопея, — Горшок наигранно грустно и до тяжкого заунывно вздохнул, начав без сожаления наливать себе третью порцию. Бутылка грозила остаться пустой после такого налёта на свои небезграничные запасы в недрах темнеющего стекла. Когда Миха почти залпом выдул третий фужер, то не ощутил ничего, кроме мерзопакостного вкуса спирта, поэтому не постеснялся и сморщился. — Ушла эпоха! — Поручик кивнул, принимая на веру. — Значит… Теперь, — Александр аккуратно подступился к вопросу, который касался младшего Горшенёва. Горшок это понял. Он в момент пасмурнел, и взгляд его неприятно застыл, покрываясь коркой из острых гранёных кристаллов. — Нет. Ничего не теперь, понимаешь, да? — Поручик увидел, как Машка с Шуриком обменялись многозначительными взглядами. — Хорошо, — смекнул он и не стал развивать тему дальше. — Скажи-ка мне лучше вот что… Ты что мне с Реником сделал? — Александр сначала и не понял суть странного вопроса. Мозг быстрее среагировал на «Реника». — А с ним что? — обернулся к Горшку, надеясь по его заинтересованному лицу постигнуть интонацию, с которой тот задал вопрос. — Мих, ну не волнуй его! — Шурик сделал страшные глаза и, подавшись вперёд, положил руку Мише на коленку, чуть заметно сжав. — Да чё я, у него же ж не инфаркт… — А ещё «он» тут сидит, блять! — Поручик метнул острый взгляд на каждого из троицы, ожидая, наконец, нормального объяснения этого неуловимого вброса лидера. Ответила Машка, которая уже закатила глаза от этой затянувшейся театральной паузы. — В последнее время он странный, — Александр обратился взглядом к ней, как к самому адекватному человеку дня. Даже Шурик себя вёл по-другому нежели обычно. Не открывал рот лишний раз и держался обособленно. Что он пропустил, отлёживая бока тут? — В смысле, что страннее обычного, — объяснил Миха и закивал так, что пряди активно запружинили и обвалились на его лицо. — Мы пробовали поговорить… Но нихуя. Талдычит всё одно, что, мол, всё у него заебись, удивись и подавись, ё-моё! А видно же, что нет! — всплеснул руками он. — Ни чё не понял. — Может он тебе говорил? — Мышка цепко уставилась в лицо Поручика, но понятнее ему не стало, он лишь начинал раздражаться. — Ребят, говорил что? Может его девчонка отшила? Так это нормально. Погрустит, подрочит и забудет. Странность — это понятие растяжимое… — Он убить не смог, — Шурик сказал это тихо, но увесисто, будто взяв на себя всю ответственность за смысл обронённых слов. — На днях выезжал со мной и не смог. Его как сковало, — Балу отставил фужер и, сцепив руки, сделал странное движение, словно намылил ладони. — Ты с ним работал дольше других… — Вот мы и подумали, что знаешь, с чем это связано, понимаешь, да? — Поручик не поменялся в лице, но в глотке застрял тяжёлый вздох. — Я с ним поговорю, — в связи с его паршивым состоянием никто из друзей не стал выпытывать информацию про их совместные вылазки, хотя Александр видел, что как минимум Горшку хотелось выяснить всё. Он чуял неладное. До тошноты в этот момент проницательный, с выдрессированной интуицией, он, как гончая, уловил незримо поменявшуюся интонацию. Миша кивнул. На сегодня его удовлетворил и такой ответ. Общими усилиями в палате воцарилась первоначальная дружественная атмосфера. Как выяснилось, если перевести любую тему в сторону предстоящего празднования Нового года, то весь неприятный и тяготящий осадок можно вполне себе успешно растворить в ощущении близящегося праздника, который ждали, равно как и дети, так и взрослые. Чтобы там не происходило внутри группировки, но друзья искренне рады были урвать немного времени друг с другом, чтобы вновь ощутить себя единым целым, как когда-то. С пережитыми годами это ощущение частично утрачивалось, болезненно немело, как придавленная во сне конечность, а после шло коликами, неохотно отходя и возвращая былую отзывчивость. Чувство въедливого, как запах гари, одиночества схлопнулось воронкой, тяготящей ко дну. И пусть бороться с ним каждый раз было всё тяжелее и тяжелее, но пока они все вместе, справляться всё же удавалось. После реанимации Поручика перевели в обычную палату, но соседа не подселили. Уж Горшок об этом основательно позаботился, как только оказался в состоянии командовать. Поэтому и сидели они, никому не мешая и не смущая бандитскими харями. С предложением Михи рвануть на недельку до второго загород, Александр согласился с охотой. Отчего же не согласиться, когда компания хорошая и лица все знакомые и ему приятные. Горшок, обрадованный энтузиазмом, коим полнились глаза друзей, в красках расписал план программы на последний ночер, захватывающий конечные пару часов тридцать первого декабря и ночь первого января. Планы были наполеоновские и фигурировало там упоминание алкоголя в таких количествах, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Одним словом, Новый год обещал быть сказочным, с волшебными элементами, присущими этим замысловатым небылицам братьев Гримм. Все они после двенадцати из прекрасных принцев и принцесс должны были стать синенькими тыквами и растерять туфельки. И это хорошо, только если туфельки. Далее по списку были вызывающие танцы на столе и засыпание мордой в салате. План одобрили все. Уходили от Поручика неохотно. Время пролетело незаметно, и его то и дело хотелось отматывать назад, чтоб не завершать эти часы, даром что проведённые в больнице. Фужеры отправились обратно в пакет. Машка горестливо повздыхала об участи отданных конфет. Ей доблестно пообещали добыть таких ещё хоть с десять пачек. И, отведя душу, представив ненадолго, что всё это не сиюминутное дурачество, а настоящая их жизнь, где главная их забота — это решение организационных вопросов, связанных с празднованием окончания тяжёлого для всех девяносто четвёртого года, друзья, тепло попрощавшись, покинули стены больницы, оставив Поручика отдыхать. Машка напоследок подарила Александру крепкие объятия и мягкий поцелуй в жутко колючую щёку. Тому ещё отчаяннее захотелось побриться. Прикосновение женских рук на плечах и влажная мягкость чужих губ ещё какое-то время эфемерно чувствовалось на одеревенелой и тугой от недомогания коже. Правда, вот к мыслям притронулся сверлящий скрежет безотбойного томления. Ренегат, действительно эти условные пару дней не показывался в больнице. Поручик не дюже задумывался на этот счёт. Мало ли? Припахали человека, может быть. Он знал, как Сашу подкосила вся эта ситуация. Знал, что он ещё не оправился после случившегося в доме Бивня, а тут следом такое. Поручик задумался о том, в каком состоянии сейчас этот переросток, с которого реальность размашистой оплеухой сбросила розовые очки. Должно быть, в аховом. И разгребать это дерьмо придётся ему. Присаживаясь на примятую задницами друзей койку, Александр методично взбил каменную подушку, которой при желании можно было угандошить. Ненадолго он позволяет себе низкую в своём малодушии мыслишку. Что, если кинуть Сашу одного разбираться в гущу событий и посмотреть? Пусть барахтается, выкручивается, как хочет, пусть пляшет и прогибается под обстоятельства, как шлюха, которую, только дай такую волю, грубо выдерут в зад. Вспомнились заплаканные покрасневшие глаза и конвульсивные содрогания сломанной дешёвой душонки. Не признать нельзя — плакать Леонтьеву шло. С некоторой заводной взволнованностью, поднимающейся изнутри и накатывающей одной литой волной неумолимой стихии, ощутив, как сердце незначительно ускорилось, Поручик, укладываясь, выдохнул и отпустил эту мысль от себя на все четыре стороны. Это всё шампанское. В груди тепло, щекам тепло. Вот мозг и подкинул дровишек в топку, которая разгорелась неслабо. И полыхнули вот такие бредни. Глупости всякие. Ну кого он кинет? Уже столько раз мог, что теперь менять что-либо просто поздно и неразумно. Шут с ним со всем. Разберутся по ходу. Правильно Миха сказал: «— Жить захочешь и не так раскорячишься»!***
Первое, что Поручик сделал, оказавшись дома — побрился и состриг все измочалившиеся волосы найденными на кухне ножницами. Только после этого он выдохнул спокойно и перестал ощущать преследовавший всюду запах больницы. Как Миша и обещал, забрали его в двенадцать дня по полудню. Причём забирали таким составом, будто не из больницы Поручик вышел, а из преисподней по распоряжению доброго дядюшки Сатаны. На входе его встречал Яшка, по которому Александр искренне соскучился и легко, с приязнью принял приветственные и уютные объятия. Машка, которую было просто приятно видеть, тоже вылезла из машины на морозную улицу, чтоб приветливо помахать рукой. Цвиркунов настырно помог дотащить тощий пакет с исподним до машины, хоть в этом и не было ни малейшей необходимости. Мышка же, как выяснилось, была их на сегодня шофёром. На предстоящую дорогу Александр пожелал занять заднее сиденье в гордом одиночестве. Поручик надеялся, что друзья не воспримут неправильно такую его отстранённость. Он просто устал. Глаза резал ослепляющий белый снег даже сквозь затонированные стёкла авто. На разговоры не тянуло. Почти до самого дома Поручик безнаказанно дремал. В машине стоял знакомый запах сигарет и почти не уловимый выветрящегося ароматизатора. На торпеде традиционно засела пепельница. Тут было тепло, играло радио с какими-то новогодними мелодиями, а впереди петляла дорога с визгливыми автомобилями перед ними и позади, даже по бокам. По обочинам, на местах, где располагались искусственные валики из асфальта, были воткнуты ограждения, обозначающие заметённые нынче пешеходные переходы. На столбах рядом висели светофоры, которые, подмигивая, стопорили движение на каждом оживлённом и полу мёртвом перекрёстке. Люди сменили свои лёгкие одежды на балоневые куртки и почти все стали похожими на забавные бочонки с ножками. Жизнь кипела и бурлила в дневном городе. — Жди гостей сегодня, — в гулком прокуренном подъезде Машка сверкнула глазами и с чувством выполненного долга отдала Поручику ключи. Он пригласил их заглянуть на чай, но потом на секунду задумался. Александр не был до конца уверен, что чай есть в квартире. Мышка словно прочла его мысли. — Мы прибрались и закупились на первые пару дней. Ненадолго точно хватит… Но надолго и не нужно, тут до Нового года уже всего ничего. Но, если что вдруг понадобится… — Спасибо. Всё хорошо, я сам схожу, — поспешил отклонить такое щедрое предложение, потому что было тошно от мысли сидеть в четырёх стенах и лелеять свою болячку. — Поняла, — легко ответила она. — Не настаиваю. Если что с Реником, сгоняй, растормоши его. Зайти они отказались. Миха нашёл этим двоим работёнку на сегодня, сутью которой ни Яша, ни Маша делиться не захотели. Отмахнулись от его прямого вопроса и наказали в это пока не лезть. Поручик понял лишь только то, что связано это с лесоперерабатывающей компанией и дрязгами между руководством. Что в любом случае не сулило «Конторе» ничего хорошего. Александр их послушал, но запомнил. Дома было тихо и безжизненно. Это пассивно и хронически угнетало. Иногда Поручик задумывался над тем, чтобы завести кошку. Потом быстро от этой безнадёжной затеи отказывался. Ну какая кошка с его жизнью? Кто о ней заботится будет во время его отсутствия? Кормить, менять воду, лоток… Всё это подходит прилежным семьянинам и заядлым домоседам с нормированным графиком работы и двумя законными выходными в субботу и воскресенье. А ему и кактус заводить нет резона, и тот сдохнет. Правда, Александр до сих пор не мог понять, как тёзка с Яшкой содержали питомицу. И ведь не жаловались никогда на трудности! Похоже, он слишком много думает не по делу. Можно было привести сюда женщину. Это казалось ещё более нереальным, чем завести кошку. Женщинам было необходимо внимание, любование и желательно, в больших количествах. Этого Поручик тоже не мог гарантировать на постоянной основе. Он одиночка по натуре своей, что тут поделаешь. Не зацикливаясь больше ни на чём, Александр занялся домашними делами и приведением себя в порядок. Срочно нужно было обрушиться со штурмом на ванную. Он не был приверженцем пахучих гелей и шампуней, оставляющих за собой на коже неприятную мыльную плёнку, но сегодня был готов ненадолго сменить гнев на милость. И когда-то давно привезённый Машкой в подарок из очередной командировки то ли гель, то ли шампунь, то ли два в одном, с большой охотой вылил половину флакона на жёсткую мочалку. Благоухая чем-то заморским, коротко обстриженный и фанатично выбритый Поручик натурально не знал, чем заняться и куда себя деть. Он уселся на заправленную кровать. Посидел. Лежать уже было невозможно. Казалось, ещё немного, и у него начнутся пролежни. Собрать себя в кучу было ещё тяжелее. Александр ощущал себя разбито. Это и сыграло свою роль. Как бы ему не опротивело, но он устал. Глаза, сухие и покрасневшие, слипались, и едва голова коснулась подушки, Поручик отрубился. Словно старый телевизор отключили от сети. Он бы проспал до ночи, если бы не подорвавший с постели звонок в дверь. Посетителю хотелось открыть, чтобы как следует врезать. Он лбом в него, что ли, упёрся и трезвонит?! Поручик, выхватив из-под матраса лежащий там на всякий случай пистолет, ломанулся к двери. Он не посмотрел в глазок, не стал орать услужливо-раздражённое «иду-иду» а провернул в замке ключ и рывком дёрнул ручку на себя. Ткнуть оружием в морду для профилактики бесстрашному гостю он не успел. Дверь как-то тяжеловесно брякнулась о стену, а в квартиру, потерявши точку опоры, впал Ренегат. Вот так выглядит стабильность. Александр на автомате отступил на шаг назад и, не выпустив клюнувший дулом вниз пистолет, вылупившись, наблюдал, как друг, балансируя на грани равновесия, едва не ткнулся мордой в обувь, оставленную на полу у порога. — Я тут… П-приехать, короче, не смог. Дела-дела сам же пон-нимаешь… Ой, — пытаясь удержаться, Лось содрал какую-то куртку вместе с петелькой вешалки, и пока Поручик не вышел из своего столбняка, то он облепил собой чужие плечи, пахнув в лицо перегарищем. Вот тут-то Александр и ожил. Ожил и моментально залепил Сашке пощёчину. В одну щёку, потом во вторую, а следом невозмутимо вытряхнул штормящее из стороны в сторону тело из верхней одежды, попинал по ногам, намекая, что тот будет очень крепко бит, если решится пройти в зимних ботинках в чистенькую комнату. Они сели на кухне в сопящих звуках шмыганья носом Ренегата. Поручик положил пистолет рядом со своими руками и только теперь хорошо разглядел Сашу. Намертво заёбанный, со следами длительной попойки. Хорош гость, которого сказала ждать Машка. Загляденье! — Ты вообще ешь? — Поручик не выдерживает, вскакивает и нависает над Сашей, упирается руками в стол, сверлит внимательным взглядом макушку. — В меня не лезет, — нетвёрдым голосом сообщает Ренегат, поднимая лицо и, осоловело моргая, смотрит Поручику в глаза. Александр кривится. — Ты уже нажрался. Куда уж тут, — перегаровые пары ударяют в голову вспышкой злобы. Поручик свирепеет и замолкает. — Иди проспись. Тошно на тебя смотреть, — он собирается выходить из кухни, но замирает в дверях. Лопатки его сведены вместе, как напряжённые соколиные крылья. Поручика нагоняет одна лишь фраза, что заставляет его остановиться. — Я не могу. М-мне снится это, — будучи совершенно немаленьких размеров, Ренегат умудрился ужаться, как-то сдуться. — Ты предлагаешь что?.. Тебе самому-то нравится являться ко мне в свинском облике? Не надоело? — Саша жмёт плечами, взгляд тупой и странный. — Я в квартире. Если боишься, положи пистолет под подушку, — кивнул на призывно поблёскивающее, начищенное собственноручно оружие. — Ты там тоже был. И пистолет. Хреново помогло, — жутковато улыбнулся Ренегат, и глаза его стали пустыми. Поручик долго выдыхает, решая, что сказать или сделать, и в итоге просто садится рядом. Сложив руки в замок, он пронзительно всматривается в друга. После больницы он ещё не до конца оправился. Уродливый келоидный рубец ярко выделялся на от природы смуглой коже. И, что хуже всего, он беспокоил. Он был ледяным и твёрдым, а ещё ныл тупой и несильной болью, но до отвратительного стабильной. Из-за этого Александр сидел в одобренном самим Горшком импровизированном отпуске. А всё потому, что этот самый Горшок, Балу и Мышка, привалившие в больницу в полном своём составе, переговорили с его врачом. Тот, как добропорядочный гражданин, радостно сдал Поручика в прямом смысле слова с потрохами и всеми издержками его ранения. Домой можно, а вот активничать — нельзя. Отвратительно. — А когда напиваешься? Помогает? — вперив взгляд в столешницу, глухо интересуется он. Не слышит, не видит, скорее чувствует, как Саша дёргает плечом, будто кто-то дёрнул его за нерв, как за туго натянутую струну. — Не думать? Не думать помогает, — как болванчик закивал он. Кухня завязла в топкой тишине. За окном густо и непрерывно мело. Создавалось впечатление, что белая метелица хотела вывалить на них не одногодичный осадок сырого и рыхлого снега, годного для массовой лепки снеговиков. То-то городские детишки будут рады сообразить из сезонного стройматериала себе ледяных укрытий, напоминающих эскимосские иглу. Взрослые радоваться не будут. По всему городу резко возрастёт статистика аварий разной степени тяжести на заваленных под завязку дорогах. Поручик крепко задумался, сложив руки перед собой в прочный замок. Поэтому, когда он услышал отчётливый грохот, который своим дребезжащим и звонким звуком вытеснил все мысли из его головы, будто напором воды, каким выбивают горную породу, то вздрогнул, рывком оборачиваясь. Ренегат, должно быть, волшебник. Александр совершенно не знал, как ещё объяснить, ну просто удивительное умение того пьянеть на глазах. Они словно разным воздухом дышали: один обычным кислородом, а второй — спиртовым. Этот кудесник, подбив щёку кулаком, неосмотрительно придремал и не удержал свою башку в собственных руках. Та, в свою очередь, безвольно потянула своего безмозгового обладателя вниз. Ренегат смачно приложился ебалом об стол, так ещё в добавок чуть не навернулся со стула. Он решил ухватиться за скатёртку, но та не поддалась, юрко выскользнув из пальцев. И лишь по велению законов физики, что охотно скооперировались с таким явлением, как «Новогоднее чудо», Саша остался сидеть, а не повалился, утащив с собой стул, стол, скатерть, самого Поручика в придачу. — Спать, — железным голосом скомандовал Поручик, не собираясь терпеть это пьяное безобразие больше ни минуты. Ренегат пробурчал что-то нечленораздельное и вставать не захотел ни в какую. Тогда пришлось отвесить ему подзатыльник для ускорения. — Я тебе щас башку откручу, а остальным потом скажу, что так и было! — Поручик говорил на языке логики, и на его стороне были неоспоримые факты. На стороне же Саши было только неловкое и неуклюжее инстинктивное движение, чтоб прикрыть эту самую башку перекрещенными руками. Распекая товарища и так, и этак, Александр добился-таки своего. Ренегат не без усилий вздёрнул себя в вертикальное положение и, стукнувшись о кухонный гарнитур, под строгим конвоем, сопровождаемым туповатыми пьяными пререканиями, они изловчились дойти до спальни. Поручик всё гадал, что же за житуха такая пошла, в которой эти взаимоотношения стали паршивой, но реальностью. Ответ не находился. Вероятно, потому, что пошло дерьмо по трубам тогда, когда он Мише ничего не сказал. С тех самых пор Саша время от времени стабильно напивался в моменты, когда всё осточертело, а потом исправно являлся ему под дверь. Несносный щенок. Александр взрыкивает. У кровати завязывается неловкая и недолгая возня. Поручик до этого самого момента наивно полагал, что сможет, как раньше, уложить Сашу отсыпаться и приходить в себя до того состояния, в котором он сможет осознавать себя. Лучшим вариантом сейчас казалось оставить Леонтьева в покое, пока тот не проснётся, встреченный со всеми почестями страшным зверем — похмельем. Но у реальности были другие планы. В итоге в ходе этого смехотворного мельтешения Ренегат-ёбаный-шкаф-Леонтьев заваливает Поручика, подмяв скромную фигурку того под себя. Непомерно тяжёлый, он буквально мёртвым грузом придавливает уступающего по габаритам Александра к постели, не оставляя тому никакой возможности себя столкнуть или хотя бы вывернуться. Поручик спиной утопает в одеяле и подушке. Он проклинает время, проведённое в больнице и ослабившее его до такой степени, что на достойное сопротивление попросту нет сил. Длиннющие ноги перепутываются с ногами Поручика от самых бёдер. Своей невообразимо тупой, но тяжёлой, как гиря, башкой Саша тычется в грудину, пересчитав предварительно острым подбородком рёбра. В таком состоянии воздух в Александре долго не задерживается и покидает лёгкие к чёртовой матери свистящим и хрипатым напором воздушной струи вместе с ругательным в данный момент «Ло-ось»! Одна лапища Саши собственнически оплетает поперёк тяжело и слабо вздымающегося от стеснённого дыхания торса и накрепко прижимает к нему руку, которую Александру пришлось вытянуть вдоль тела. Та сделалась дисфункциональной, и от этого он скрежетал зубами и сгорал от пассивной ярости, желая малодушно пустить в ход эти самые зубы, чтоб оттяпать что-нибудь стратегически важное от ублюдка. Например, ухо, которое маячило в заманчивой близости. Вторая неудобно подвернулась при падении, но этого Поручик поправлять уже не стал. Всё равно бесполезно. Собранные в кулак чужие пальцы твёрдыми и неуютными костяшками ткнулись Поручику прямо в бок, на который и приходилась большая масса веса Ренегада. Тяжеленный до невозможности, глухой к чужому дискомфорту в этот момент Саша эгоистично задышал глубже, проваливаясь в бредовый алкогольный сон, в котором он, как плюшевую игрушку-оберег сжимал Поручика. Тот смиряться со своей незавидной участью никак не хотел, поэтому, переведя дух и кое-как извернувшись, он выждал с пару минут, пока товарищ уснёт крепче, и с трудом высвободил начинающую неметь руку из-под почти их общего веса. Уперевшись обеими ладонями в каменное плечо Ренегата, Александр с титаническим усилием оттолкнул того от себя и ловко откатился в сторону, устроившись рядом на животе. Саша завошкался, угрюмо хмурясь, видимо, на такую грубость, но, тем не менее, не проснулся, только удобнее улёгся, повазюкав руками в складках пододеяльника, чтобы, в конце концов спрятать руки до локтей под подушкой и ткнуться носом уже в неё. Поручик приподнялся на локтях, посверлив друга возмущённо-злобным взглядом, а потом, закатив глаза, поднялся с кровати, коснувшись раскрытой ладонью занывшего шва. Органы внутри него, похоже, решили устроить предновогодний хоровод, дружно склеившись и помчавшись по кругу. Леонтьев и ухом не повёл, всё продолжал проваливаться дальше и дальше в своём сне куда-то в кошмарную нереальность. Болвану кошмары снятся, а он ещё и напивается до синих чертей. С каким-то неясным чувством в желудке Александр замялся у кровати в кольнувшей больно нерешительности. Саша выглядел жалко. Ему совершенно не шло пить. Поручик поборол стойкий порыв огреть того, чтобы прополоскать осклизлые мозги, и по-английски ретировался в соседнюю комнату, надеясь там спокойно выпить обезболивающее и заняться своими делами без разных тупых мыслей.***
Он разряжает обойму в живого человека, прежде чем тот успевает что-либо понять. Стены в комнате идут густыми волнами, перетекающими в пол, бугрящимися на стыках плинтусов и затекающими в углы. Потолок капает эпоксидной, отравленной химикатами жижей, а Ренегат всё стреляет и стреляет, как на заезженной кассете, где полароидную плёнку зажевало и зациклило, чтоб он в деталях видел и чувствовал, как пальцы жмут на курок, а потом плотоядно щёлкают спусковым крючком. В ушах звенело, пока пистолет выплёвывал пулю. Раз за разом. Раз за разом. Первый выстрел прошил грудину. Он видел пейнтбольный взрыв. Взорвалась, будто капсула с краской, выпуская на свободу сочные гранулы-капельки. Проломил кость, с мерзким звуком затих где-то в мягких тканях. На втором рука дрогнула и опустилась. Попал Саша в бедро, раздробил таз и органы мочеполовой системы. Легко оказалось представить, как пуля-дура облачилась в белый саван из кишок. Третий выстрел выпущен в пол, вхолостую. Густая студёнистая масса, напоминающая дрязгу холодца, отливающая переливчатой бензиновой красочностью, пошла пресловутыми кругами, зачавкала жадно. Из горла рвётся ужасный скорбный вой, заглушающий собой любые связные мысли, который множится в этой инфернальной комнате мученическим эхом, отражаясь от стен, как от зеркал, впрочем, остаётся всё равно невыплаканным, благодаря мозолистой, когтистой почему-то ладони, что накрепко придавила губы к зубам. Но больно отчего-то стало вискам. — Намотай сопли на кулак и перестань скулить, как течная сука. Твоя тонкая душевная организация никого не ебёт! — какой-то изломанный Поручик оказался перед лицом, и говорил он не своим голосом. Знакомый баритон угадывался смутно сквозь исковерканные голосовыми связками странно звонкие, врезающиеся в мозг звуки. Саша в неверии и непринятии конвульсивно мотал головой. Поручик руки не убрал и будто приклеился, царапая кожу и вплетая свой голос в эту адову какофонию. Пытаясь не обращать внимания на периферию, где творилось непонятное для здорового восприятия мракобесие. Ренегат скулил и, как назло, видел всё. Такое чувство, будто ему обзор увеличили в триста шестьдесят градусов. Комната, как живой организм, пульсировала в такт заполошному биению сердца. Он знал, что сейчас что-то случится. Он просто знал-знал-знал, что сейчас дело дойдёт до развязки, какой бы она не стала. Комната была не той, где он убил. Комната была несколько годичной давности, где он увидел, как убивает Поручик. Скосив лихорадочно красные глаза в сторону, с которой почудился деревянный хруст, Ренегат увидел разламывающийся по собственной прихоти стул. Со спинки свисал пиджак. Хотелось закрыть глаза и провалиться в темноту! Но глаза лезли из орбит и, как по неведомой указке, пырились туда, куда нужно. А сейчас было нужно в сторону трупа, прямо через не отступившего Поручика. Тело вздулось и на треть срослось с полом. Кошмарное чучело, начавшее растворяться в неясного происхождения клейкой жиже. Тянуло блевать от зрелища, как жёлтая рука, оставляя лоскуты и обрывки кожи на пиршество прожорливой гадости, начала подниматься. Будто откуда-то сверху этим закарамелизировавшимся чучелом управлял умелый кукольник. Глаза-стекляшки отпустили перламутровый блик, и Ренегат задёргался, в отчаянии, вцепившись мёртвой, но бесполезной хваткой в железное и нездорово горячее запястье Поручика. Лезвие ножа ярко и ослепляюще полыхнуло. Совершенно глянцевая металлическая поверхность зловеще отразила комнату, и Ренегат понял, какова будет неизбежная развязка. Приложив нечеловеческое, паническое усилие и рванув назад, он завопил, тыча пальцем за спину Александра. Но было поздно. Как присохший на противень пряник, с пола отодрался мертвяк. Позабывшись, Саша хотел попятиться, но комната его пытливо удержала, даже не дала упасть на задницу. Воздух сделался удушливо плотным, сотканным из зловония и его мерзостного страха. В какой-то момент крови становится слишком много. Поручик принимает удар туда же, куда и в реальности. Стоит ему лишь повернуться, он сам напарывается на нож. Теперь Саша видит. С нездоровой жадностью впитывает в себя кошмарный мираж и смирённый со своей участью, едва скользнувший по нему самому взгляд тёмных глаз. Внутри всё обрывается. — Сань, Сань, Сань! — Ренегат частит и глотку его рвёт. Вместо слов получается электрическое стрекотание, и от этого статического электричества волосы дыбом встают. Щёки заливает смертельный мел, а внутренности скручивает первобытным ужасом и оцепенением, тупым и загнанным, как обломившаяся игла. Он замерший, как скульптурка, кривенькая и неказистая. Чувства те же, что и тогда, только теперь ещё прибавилось дежавю. Леонтьев вновь предпринимает попытку кинуться вперёд, прикрывает рот неожиданно окровавленной ладонью, припоминая, как солоно было, когда коварные капли попали на язык. Александр касается раны, которая густо раскрашивает его руку. Пульсирующие толчки пространства увеличивают интенсивность, и всё время присутствующий гул, нечитаемый оркестровый и нестройный вальс врезается паучьими жвалами в сознание. Всё это напоминает наркотический трип, и Саша не понимает, что орёт. Где заканчивается кошмар и начинается реальность, Саша не сразу понял. Граница смыта настолько, что перед глазами ещё пару секунд стояла комната из сна. Лицу было безбожно мокро и холодно. Жидкость, предположительно вода, затекала в рот и нос. Ренегат отфыркивается и, как дайвер, не проверивший перед глубоким заплывом оборудование, хватает открытым ртом воздух и воду на полпути к поверхности, потому что баллоны с живительным кислородом оказались неисправны. Он бы так и потонул, захлебнувшись сумеречным воздухом, если бы не тёплые руки на щеках, щедро и звонко похлопавшие по мокрой колючей коже. У этого кого-то дурная привычка — чуть что, так сразу метить в лицо и лить на него же воду. Саша схватился за чужую руку, расслышав тихий звук хорошо знакомого голоса. Слов было не разобрать, в ушах шумела кровь, но ровный, глуховатый и низкий голос Поручика, вполне себе живого и раздражённого, помог немного успокоиться. Это сон. Точнее, кошмар. Всё нормально. Только вот он до сих пор не может ясно мыслить. Саша не догадывается даже, сколько проспал. Может, он сразу был утянут в эту пучину, а может быть, кошмар вскипал на медленном огне помешательства постепенно. Это не так важно. В конечном итоге привело бы к одному и тому же. Закашлявшись выворачивающе, Саша помог себя усадить. В руки настойчиво впихнули что-то тёплое — это оказалась кружка. Поручик скомандовал вновь что-то непонятное, но, очевидно, настойчивое, сигнализирующее о том, что ему лучше не перечить. Выльет за шиворот или вольёт внутрь на добровольно-принудительных основаниях и будет прав. Ренегата било крупной бесконтрольной дрожью от пережитого ужаса. Поэтому общими усилиями с чужой твёрдой рукой поверх своих, то и дело брякая краем кружки по передним зубам, Саша, не раскушав, что ему подсунули, выхлебал добрую половину кружки, уже позже ощутив паскудный металлически-маслянистый привкус. — Марганцовка, — напряжённо пояснил Александр на выпученные в прозрении глаза. — В сортир… — проблеял Леонтьев, ощущая, как внутри него с каждой секундой затягивается набрякший узел тошноты. Дважды повторять не пришлось. Фаянсовый друг радостно принял его в свои холодные объятия, будто только того и ожидая. Стыдно не было — было очень плохо. К глотке подступало, словно внутри прорвало стоп-кран. Поручик не отстал, пока не споил всю кружку этого дикого варева. Удивительно, как вышло дойти до туалета, не облевав по пути пол квартиры. Выворачивало обильно. Желудок сокращался в мучительно-болезненных спазмах, между которыми почти не удавалось передохнуть. Вырвав и весь скудный ужин, и неиссякаемое колличество жидкости, полегчало Саше только тогда, когда даже желчь перестала выходить. Ренегат ледяным и мокрым от испарины лбом ткнулся в огибающую ободок руку и кое-как дотянулся до кнопки, чтобы смыв сработал по назначению, унося в канализацию алкоголь, которому там самое место. Лучше бы прямо из бутылки вылил. Зачем до этого вливал в себя самого, непонятно. Только лишних хлопот учинил. Совсем обессиленный, он бы так и уснул, слушая чуть в отдалении торопливые негромкие шаги обладателя квартиры и канализационную бормоту. Поступь Поручика очень успокаивала. Чуть колыхающаяся вода перед глазами укачивала, но уснуть ему не дали. Твёрдо потрепали за плечо и снова что-то начали всовывать. Ренегат запротестовал активнее. — Это вода, — сообщил Александр до того, как наученный горьким опытом Сашка выдул бы всё, прежде чем понял, что именно. — Да не пить. Дубина стоеросовая! Пасть прополощи! — командующий с высоты своего роста Александр выждал, пока Лось выполнит наставление и протянет кружку обратно. Внимательно на него посмотрит, чтоб внять последующим просьбам. Далее Поручик отправил его умываться, видимо, чтобы отослать с глаз долой и не видеть белую, как тесто, рожу. Было бы неплохо забраться в ванну, чтоб сполоснуться целиком. Из-за проступившего нездорового пота одежда липла к телу и раздражала скользкую кожу, но Ренегат не был уверен, что выдержит такое испытание. Он едва на ногах держался. Александр же времени зря не потерял, и его образ вплыл в поле зрения с очередным стаканом в руке. К горлу вновь сухо подступило лишь при виде чего-то что, судя по всему, вновь предстояло выпить. С терпением Шаолиньского монаха Поручик пояснил, что это Смекта, чтоб остатки алкоголя не всасывались организмом, травя его дальше. Проглотив лекарство вместе со своими благодарностями, которые Александр вежливо попросил упрятать куда подальше, Сашу отослали досыпать остаток ночи в комнату, в которой всё и началось. Противиться и ныть не было никакой мощи и, что самое главное, смысла. Поручик меньше всего напоминал добрую фею-крёстную и вряд ли бы смог предложить способ для борьбы с кошмарами. Утром, если воспоминания полномасштабно его настигнут, стыдно будет адски. Тягучие видения не были больше кошмарами. Всё поперепуталось. Теперь это были обрывки из предыдущего сна. Только вот они стали либо слишком поверхностными, либо же, наоборот, канули так глубоко, что не выудить больше картинку в той же остроте для восприятия, что в предыдущий раз. Оно и хорошо. Ещё одно такое обманчивое, но реалистичное в гротеске марево, и Ренегат не поймает свой сорванный и улетевший в неизвестном направлении колпак. Кошмары его донимали и до этого. Не впервой ему просыпаться с криками, прорвавшимися в явь из тёмной нави. Но чтоб вот так, в полной мере, материально, в выкрученной на максимум цветокоррекции, где все цвета сочные до омерзения, где вкус точь-в-точь знакомый, кровяной. А ведь эта тёплая солёная и живая кровь первозданно засохла на губах, и весь путь до больницы Саша её просто-напросто не замечал, не до того как-то было. Но вот потом… Привычно облизав лопнувшие от сухости губы и ощутив этот ни с чем не сравнимый вкус… Сознание помутнело, но рядом оказалась Машка, которая не дала отключиться Поручику с внутренним кровотечением, а ему и подавно не позволила шлёпнуться в обморок, как кисейной барышне. Ренегат проспал до утра без кошмаров. Это Поручик точно знал, потому что его достаточно чуткий сон не затронул больше ни один крик.***
— Андрей! Всё в холодильнике: оливье, мимоза, картошечка, винегрет… — Да сам найдёт он там всё! Не заблудится в трёх полках! — Князь покорно кивал то матери, то отцу попеременно. — Сынок, может, ты всё-таки с нами поедешь к тёть Наташе? — вкрадчиво предприняла ещё одну попытку мама, проигнорировав ворчливый бубнёж мужа, который обивал порог с сумками в обоих руках. — Там друзья твои будут. Верочка уже совсем невеста! Присмотрелся бы… Помнишь, как ты её за косички дёргал? — глаза матери ласково засветились от далёких воспоминаний из детства сына, уже переросшего дёргания девчонок за косички. — Ма-ам! Ну какая Верочка! Когда это было? — Андрей неловко оскалился и забегал глазами по сторонам коридора, чтобы поменьше натыкаться на родительницу, что лукаво улыбалась. — Когда-когда, в старинные года! Какая Верка, мать! Её все, кто ни попадя… — отец на секунду замолчал, красноречиво переглядываясь с сыном, а потом, как ни в чём не бывало, продолжил: — За косички дёргает! — Серёжа! — мама возмущённо поглядела на него, а Князь спрятал предательский смешок в кулаке. — Что, Серёжа? Будто сама ничего не знаешь! Нечего сына сватать, рано ему ещё! — отец был непреклонен, и Андрей этому неимоверно радовался. Не хватало, чтобы родители загорелись идеей поженить его на дочери какой-то маминой подруги. Его аж пробрало мурашками. — А жить самостоятельно не рано, значит? — насупилась та. — Начинается старая песня о главном, — мужчина возвёл глаза к потолку. Князь уже сомневался, что эта бытовая пересуда предназначена для его ушей, поэтому незаметно отступил на шажочек назад, забуксовал из-за того, что пяткой задел какой-то пакет, и родители вновь обратились взглядами к нему. Мама предостерегала от попойки, папа же одними губами прошептал, где его заначка с какой-то там самопальной настойкой на клюкве или абрикосовым самогоном. Князь так точно и не разобрал, что именно батя имел ввиду. Может быть и то, и то, но это и не важно. Вряд ли он с ребятами дойдёт до этого. Скорее они бахнут заготовленную им ещё накануне альтернативу водки «Royal». Забористое денатуратное пойло всего-то нужно было разбавить в пропорции один к двум, чтоб добиться крепости в нормальные сорок, а не девяносто шесть градусов, указанных на этикетке. Чтобы польский спирт, предназначенный вообще для технических нужд, подсластить, Андрей так же раздобыл сухих пакетированных соков. Юпи и спирт для технических нужд. Вспомнилась записка Горшка, где он не рекомендовал мешать пиво с водкой. Интересно, что он на такой коктейль скажет?.. Тем более он сомневался, что знакомые придут с пустыми руками. Каспер точно притащит пива. Девчонки приволокут с собой одну на всех подружек бутылку сангрии или лёгкое винцо. Кто их знает, ценительниц прекрасного. Да и всяких палёных портвейнов и ликёров никто не отменял. За алкогольную и продовольственную составляющую вечера Андрей не переживал. Кто ищет, тот всегда найдёт, даже в аскетичные девяностые. Только вот немного волнительно было от того, что в этот раз вся компания соберётся у него. За пару дней до Нового года стало известно, что родители решили отойти от традиционного празднования в узком кругу семьи и сообщили сыну, что хотят встретиться с друзьями молодости, с друзьями со времён учёбы. Андрей же думал после двенадцати праздновать в компании Каспера и Кардинала, которые маялись с поиском места. А тут всё сложилось как нельзя удачно. Да только была у Андрея дурная черта — уже после сказанных слов думать о них. Хуже всего было с обещаниями и согласиями. Их он давал, а потом думал, мусолил по несколько кругов подряд. А правильно ли? А не пожалеет ли? Разозлившись на себя, Андрей решил вообще не думать, чтоб в итоге не прийти к мысли, что ему эта попойка вообще не сдалась. У него, конечно же, был выбор. Можно было не заморачиваться и поехать с родителями, или же, как вариант, просто не говорить, что квартира пустует и простаивает почём зря. Но первый вариант отменялся однозначно и сразу. В кругу всех этих женатых и замужних «друзей молодости» ему было жутко не по себе. В такой компании сразу же начинались всякие разные вопросы, на которые отвечать либо не хотелось, либо было стыдно. А вот второй… Ну почему бы и нет? Димка с Пашкой, несколько человек из училища, в том числе и девчонки. Компания человек на десять. Все знакомые, придут тридцать первого числа, ближе к полуночи. Кто не дойдёт, подтянется после. Успокоив себя тем, что раз в год для разнообразия можно и оторваться, Князь со спокойной душой проводил родителей, поцеловал на прощание в щёку мать, крепко пожал отцовскую сухую ладонь и на три дня остался дома один. Наставления были получены, приняты к сведению и успешно позабылись с хлопком входной двери. Новогодняя ночь! Все соседи будут на ушах, небо станет бухать от салютов, взорвётся залпами этих праздничных гранат. И на фоне характерных для одной ночи в году звуков — музыка из космического магнитофона «Комета» просто потеряется, стеснённая толстыми стенками. В общем, переживать по поводу шума он не собирался. Зато можно было начинать нервироваться из-за Горшка. Вот объявится же чёрт лохматый без предупреждения, без согласия на то со стороны Князя. Вот прямо тридцать первого и объявится. И ой как неловко будет, если объявится в разгар празднества. Дима точно не поймёт, и вскроется тот кокон из неправдоподобной хлипкой лжи, который Андрей вокруг себя сплёл, как какой-то паук из пыльного угла. Нет уж, раз на то пошло, Мише надо позвонить. Осведомлён, значит, вооружён. Решившись после недолгих препирательств с самим собой, преисполнившись быстро таящей уверенности, Андрей сразу пошёл в комнату. Он не стал дожидаться подходящего момента, потому что знал, что такой не наступит. И с каждым шагом у него появлялись всё новые и новые отговорки, чтобы не звонить. Но он обрубал их на корню. Чтобы найти листик с неразборчивым Горшковским почерком, который складывался в необходимый набор цифр, что в совокупности давали доступ к этому человеку в любое время суток, Князь порылся в разбросанных хаотично по столешнице тетрадях, набросках, стружках от карандашей. Перетряхнув некоторые, бумажка в итоге выпала из его старой, несменной вот уже сколько лет пухлой тетради со стихами и рисунками, спикировала невинным лепестком ему на колени и там замерла, призывно отсвечивая цифрами. Где-то на подсознательном уровне Князь малодушно рассчитывал, что Миха не возьмёт. Интересно, а у него есть секретарша?.. Серьёзный, занятой человек. Должна же у него быть секретарша? Когда он вышел в коридор и немеющими пальцами набрал номер, перепроверив последовательность цифр так тщательно, словно это комбинация для сейфа и одна единственная попытка, Князь отодвинул ногой в сторону домашние тапки, расчищая себе немного места, чтобы усесться на пол. Чуть не застряв в диске пальцами, взяв телефонный аппарат в руки, чтобы поставить его на коленки, Андрей накрутил на палец закрученный туго проводок, и, наконец, пошли тягучие, как патока, гудки. От неясного волнения скрутило желудок, и время замедлилось. Андрею невпопад подумалось, что теперь Горшок знает про его маленький секрет. Про бумажку и карандашик в кармане. Когда Миша увидел, как он извлекает свёрнутый вдвое не завершённый набросок и тупой карандаш, то добродушно и всезнающе оскалился. Хоть никак не прокомментировал. На том спасибо. Будто Андрей автограф попросил дать! Мерзавец. Зато очень симпатичный… Не успел он себя осадить за такого рода пробежавшую статическим разрядом по нервным окончаниям мысль, на том конце провода всё-таки взяли трубку. С тем, как резко оборвались гудки, оборвалось и дыхание. — Да? — бодро рявкнул телефон немного искажённым динамиком голосом этого самого мерзавца. И Князь вдруг понял, что совсем не знает, что говорить. Вот он идиот. Сначала делает, а потом думает. — Ёб твою мать, Князь! — Как ты…? — Андрей выпучил глаза и убрал руку с телефоном от уха. Покосился недоверчиво на пластик, будто из него мог торчать горшенёвский глаз или сразу оба. Не торчали, но он представил и прикладывался к трубке теперь с опаской. — Через жопу, на косяк! — Князь крякнул от непроизвольного смешка, но тут же нервно облизал губы. — Думаешь, что? От мафии ещё никто не уходил просто так! — Горшок зловеще хохотнул, и от интонации, с какой он произнёс последнюю фразу, плечи объяли приятные, но пугающие мурашки. Поднялись волоски на руках. — Э-э… — многозначительно изрёк Андрей, равномерно краснея, когда Миха засмеялся и цокнул языком, явно поражённый таким искусным красноречием. — Андрей, вот как ты думаешь, у скольких человек есть мой домашний номер? — Михаил Юрьевич, ну, вы и спросили, — выпалил Князь, ошалело улыбаясь неизвестно чему. — Наверное, не у многих, да? — Наверное, — аккуратно согласился. — Умница. А теперь вопрос на засыпку. Сколькие из этих немногих позвонят мне в… — шорох, голос отдалился. «Смотрит на время», подумал Андрей. — В пол восьмого утра. Ё-моё! — вскричал Горшок. Почему-то новость о том, что Миша потерялся во времени и не знал, который сейчас час, его совсем не удивила. — Откуда же мне знать? Мало ли кто вам… тебе звонит? — быстро исправился. Вот так и хочется ему «выкнуть» несмотря на то, что Миша настоятельно просил этого не делать. Разница в возрасте давила будто не эфемерными годами, а вполне реальными килограммами. — Мне лестно, что я создаю впечатление чувака, который сидит между десяти, бля, телефонов, и тока делает, чё их мониторит, ё-моё, — приглушённый скрип и шелестящий сухой звук, с каким прокручивают колёсико зажигалки. Андрей пожал плечами, а потом понял, что Миша не имеет возможности этого увидеть, но ему, как оказалось, и не нужно. — Ну, Княже, выучил стишок? — насмешливо, немного невнятно. Скорее всего из-за сигареты, которую Горшок прихватил губами. — Какой ещё? — лицо Андрея вытянулось в непонимании, а потом он нахмурился. — Ах, Андрей… как же? А деду Морозу ты что собрался рассказывать? Как замешать раствор для побелки стен? — сложив ноги по-турецки, Князь зажал трубку между ухом и плечом, а потом подтянул одну конечность за щиколотку, едва не завалившись, как неваляшка, но всё-таки удержался. — Не переживай, с ним уж я как-нибудь договорюсь, — Князь живо представил себя декламирующим с табуретки «В лесу родилась ёлочка…», стало очень смешно. — Ну, смотри, малыш, так, не ровен час, можно и без подарка остаться, — Миша закашлялся негромко. Видать, хапанул дыма не в то горло. — Ты чего, кстати, звонишь? — наверное, если бы Князь мог сейчас взглянуть в лицо Горшка, то первым, на что он бы обратил внимание, были глаза. Миша смотрел, впившись взглядом в его донельзя смешанное лицо. Это Андрей мог гарантировать даже на расстоянии, лишь по голосу, который стал более вязким. — Убить кого надо? — Думаешь, у меня чисто потребительские планы, если я позвонил? — А что? Нет, что ли? Зря, Андрюха, зря, ё-моё! Мог бы пользовать, пока я лопухами хлопаю, — опять какие-то помехи и шорохи. Тот, наверное, и секунды на жопе ровно усидеть не в силах. — Разве ты бы позволил себя использовать? Мало верится, — Андрей отозвался моментально, даже напрягать извилины не пришлось, чтобы сформулировать этот ответ, он просто показался таким очевидным, что обдумывать было лишним. По ту сторону провода слышится одобрительный смешок. Горшок явно доволен ответом. Не отбитый же Князь идиот, чтобы так бездарно проебать расположение влиятельного бандита. Господи, когда он этим расположением обзавестись-то успел? — …Я вот что хотел спросить… Ты собираешься заглянуть ко мне в Новый год? — Ты меня зовёшь, что ль? — как хорошо, что говорили они по телефону! Такого наплыва лукавства в живую Князь бы не потянул. — Где ты услышал, чтобы я тебя звал? Разве «— Ты собираешься заглянуть ко мне в Новый год?» это приглашение? — Князь откинулся на стенку и поддел ногтем краешек обоев, немного поковырял его, а потом пригладил, но тот уже безвозвратно топорщился. Миша умолк. — Хочешь, чтобы я пришёл? — тихо спросил Горшок, поменяв формулировку, и Андрей на долю секунды приложил руку к груди, где билось горячее сердце. Тяжело оказалось себе признаваться в том, что именно это он и хотел услышать. Князь представил, что где-то там Миша, точно так же, как и он сейчас, сидит и смотрит куда-то своими проницательными глазищами. Допустим в окно. — Хочу, — зажмурившись, прошептал он. Снова упорное молчание, по которому ничего не разобрать. — Тогда учи стишок. Я проверю, — Миша отключился, а Андрей спрятал зацветающую улыбку ладонью. Он и думать позабыл о том, что так и не сказал про время, к которому Мише стоило бы появиться.***
Что снилось и каких по цвету чертей в своих видениях этой ночью имел счастье лицезреть Ренегат, Поручик с пресной физиономией спросил по утру тридцать первого числа, но на ответ он в серьёз не рассчитывал. По правде, ему не было интересно, что же такого Ренегату там привиделось, просто хотелось посмотреть в серые бесстыжие глаза. Александр посмотрел для удовлетворения пару долгих секунд, а потом ему надоело наблюдать за притихшим и мямлящим какую-то пьяную околесицу Ренегатом, и он сердобольно отпустил его в душ. Поручик не был уверен, что если тот сейчас не сполоснётся, то он не упадёт в обморок от источаемого «аромата». Полоскался Саша минут тридцать, а не то и все сорок. «Как в последний раз». Шутил про себя Александр и мельком поглядывал на часы. После долгой, почти бессонной ночи из глаз норовил посыпаться песок. Настолько сухими они ощущались. Чтоб время ожидания скрасить и не уснуть, сидя на диване, он сходил на кухню, где налил себе коньячку, а потом вернулся обратно, чтобы подождать Леонтьева. Как строгий отец, проверивший дневник сынишки и обнаруживший там пару. Он не стал распыляться словами, а просто кивнул на место рядом с собой, намекая, что им нужно поговорить. Ренегат послушно доковылял до дивана, но бросил кости на пол подле него. Глядя на эту картину, язык так и чесался, чтобы сказать «хороший мальчик» и потрепать по сырым волосам, как щенка переростка. Поручик удержался, просто вдумчиво посматривая, как Леонтьев свои два метру роста складывает на полу. Вы, товарищ, сядьте на пол, вам, товарищ, всё равно. До конца он, конечно же, не протрезвел. Для этого надо проспать ещё как минимум половину светового дня. Лениво отхлебнув, Александр на мгновение ощутил себя взбудоражено. Усталость отошла на второй план, как-то затерялась на фоне этого сиюминутного чувства, вызванного невесть чем. Коньяк вдарил по мозгам сильнее обычного. И вдруг пришло понимание, что сидел Саша достаточно близко. Настолько, что при желании он мог бы прислониться виском к ноге Поручика. Но не прислонялся, смотрел только бездумно в угол комнаты, будто представляя там что-то. — Горшок говорил к скольки нам надо? — у Ренегата был сиплый голос. Наверняка, у него адски саднило глотку после вчерашнего рандеву с унитазом. — Нет. — М-м, — Саша хрипло откашлялся, потерев грудину. — А как тогда? — Шурик должен заехать. Расслабься. Не раньше пяти вечера, — Ренегат понятливо кивнул и ещё с несколько минут помолчав, наконец, заговорил на отвлечённую тему. — Я когда мелким был, — Саша легко и поверхностно улыбается своим воспоминаниям, гладит идущее натюрмортными складками покрывало, как живого зверя, но глаз эта улыбка не касается. Поручик наблюдает за ним с дивана и видит, как того что-то гложет. Ренегат устроился вполоборота на полу, так что выражения его лица и раскованные жесты рук были хорошо видны, — у нас дома фигурки деда Мороза и Снегурки были. Мать их всегда под ёлку ставила, а я рядом из ваты сугробы делал… А у тебя были такие же? — надо же. Судя по всему, в Сашке Новогоднее настроение подало признаки жизни, а в угол он беспрерывно пялил, потому что пустующая часть комнаты навеяла воспоминания об этом пережитке язычества. Он чуть сильнее оборачивается, чтобы смотреть в лицо собеседнику, а Поручик задумывается ненамного, настойчиво, не отхлёбывает коньяка, чтобы не дать себе ещё лишнего времени на поиск подходящего ответа, а потом всё же находится с нужными словами: — Нет. Мы не ставили деревьев в квартиру. Бывало, я украшал дом, — под «домом» он подразумевал тот клочок пространства, который был отведён под его место обитания. Но этого Саше знать необязательно. — Как?! Никогда-никогда? — аж перестал гладить тряпку и вскинул лицо. А Поручик всё же приложился к стакану. Ему не очень нравилось, куда свернул диалог. — Редко. Может быть, в самом раннем возрасте и ставили. Я не помню. — У тебя не было детства! — поразился Ренегат, забавно вылупившись. Он был бледный, как поганка, но жалеть его не получалось, как равно не получалось и ненавидеть за разведённый фарс и постоянную нервотрёпку. Александр, кажется, сдурел. Это чучело сейчас отведает вседозволенности и сядет на шею, свесив ножки. Ещё болтать ими начнёт! Поручик сделал ещё один щедрый глоток прописанного самому себе успокоительного и понял, что ему абсолютно насрать. Мысль должна была быть пугающей, но нет. Не была. — Было, — тонко усмехнулся и взболтал стакан. Жидкость метнулась маленьким водоворотом. — Не в ёлке дело. Мы всегда находили с ребятами занятия. — Воровали с рынка мандарины? — немного ехидно, немного завистливо поинтересовался Ренегат. — Хотя бы и это, — пожал плечами Поручик, вспоминая вкус этих самых ворованных солнечных фруктов. Насыщенно-цитрусовый, сладкий-сладкий. И пусть он никогда не был сладкоежкой, но в Новый год не отведать этого фрукта было просто нельзя. — Ты ничего не рассказывал о своём детстве, — в голосе может примерещиться упрёк. — А что рассказывать? — искренне удивился Александр. — Детство как детство. Ничего особенного. — Я мало что о тебе знаю, а ты знаешь про меня… Даже слишком много. — Разве тебе недостаточно того, что ты знаешь сейчас? — прозрачно-карие глаза с исследовательским интересом вперились в Ренегатовы. — Ты даже не представляешь, как, — шепчущий голос и помешательство в мутноватом взгляде. Поручик не придал этому значения. Не мало вероятно, что у того сейчас температура. — Полноте. Я тебе не исторический деятель какой, чтоб мою персоналию изучать. Родился и с того момента живу. Всё. Точка, — Александр закинул руку на спинку дивана, и Саша проводил этот жест долгим замершим взглядом. — С чего ты так надрался? — он уже знал. Просто хотелось посмотреть, что ответит Леонтьев. Соврёт ли. — Знаешь… — наигранно задумчиво проговорил он. — Так всё заебало, — уклончиво отозвался он. — В край. — Прямо в край? — по-мрачному насмешливо ухмыльнулся Поручик, залпом влив остатки крепкого алкоголя. В груди стало тепло, а на душе обманчиво спокойно. — И что же всё? — Александр привычно теперь, приложив руку ко шву, наклонился и отставил пустой стакан на пол. Он ждал отповеди, а получил исповедь. — Притворяться, — сверкнул глазами, как дурной котяра. Столько он в это слово вложил… Какого-то болезненного подтекста, что сомнений в правдивости не возникло. Вот на этот вопрос Саша ответил честно: Не нужен и детектор лжи, чтоб это распознать. — Я ж всё время… Всю жизнь, С-сань, — вцепился пальцами в чёрные локоны, подтянул ноги к груди, а потом снял очки и, оперевшись локтями о коленки, посмотрел близоруко в стёкла. Наверное, в глаза себе заглянуть хотел. Надеялся, что в линзах опечаток души остался. — А кто тебе мешает не притворяться? — Поручик не понял, что тот имеет ввиду. Ответ Ренегата звучал как бред сумасшедшего. К чему он клонит? Саша осклабился на это вящее непонимание и очень медленно развернулся к Александру лицом. То было искажено отёчностью. Появились там совершенно незнакомые черты. — А ты уверен, что хотел бы увидеть то, что под этим притворством зарыто? — отбросил очки и подтянулся выше, буквально нависнув над бёдрами Поручика. Уместил руки по обеим сторонам и тяжело сглотнул. Его губы, бледные, глубоко потрескавшиеся, притянули взгляд. — Ох, ты ж, блять! — Поручик опешил, когда Саша яростно прижался колючей щекой к его животу. — Прекращай, Сань, — Александр за плечо попытался оттолкнуть придурковатого друга от себя. Ну что он затеял в этот раз? Он же и капли в рот больше не взял с минувшего вечера… Почему сверкает горячечно взглядом снизу вверх, как-то просяще?.. — Я… не бей меня с-сразу, ладно? — облизнувшись, заикаясь, будто в приступе паники, попросил он. А Поручик вскинул скептично бровь, хоть и не особо понял, зачем ему его бить. Ответ появился сам в тот момент, когда Ренегат, зацепившись ледяными от переживаний пальцами за резинку спортивных, держащихся на божьем слове штанов, стянул их вместе с бельём вниз, одним плавным рывком приподняв тощие бёдра. В любой другой ситуации Поручик точно бы знал, что делать, но к такому его жизнь не готовила. Распахнув глаза, едва не в ужасе, он лишь оцепеневше ощутил, как Саша, сплюнув на руку, чтобы не причинить боли от трения грубой кожи ладони о чувствительную кожу промежности, принялся методично двигать кулаком, неминуемо возбуждая плоть. Александр так и не понял, как это произошло, а главное, не понял, какого хрена происходит до сих пор… А ещё непонятнее, как он оказался вписанным в эту пидарасню… Но, тем не менее, факт оставался фактом, и Саша ускорил размашистые движения и, закусив губу, с нездоровым энтузиазмом наблюдал, как член заинтересованно дёргается и крепчает от простенькой и грубой стимуляции. — Ты что делаешь, блять?! — опомнился Поручик не сразу, с запоздалым ужасом наблюдая, как мелькающая головка стремительно краснеет, крайняя плоть послушно поддаётся чужим пальцам, а дыхание замирает в груди огненным шаром, что ворочался под рёбрами. Саше хватает наглости не отозваться, а молча сомкнув пальцы и добившись, чего он так ретиво хотел, резко податься головой навстречу и охотливо надеться ртом чуть ли не до половины. Поручик скрипит зубами, пытается вырваться, толкает с силой в плечи, но Саша за ним тянется и, ловко спрятав зубы, выпускает изо рта, блядски лизнув и подняв влажный взгляд, который читался так, будто этот кретин ни о чём не жалеет. — Наверное, хочу отсосать, — сипло выдыхает он и, не дожидаясь, пока Поручик окончательно придёт в себя настолько, чтобы сломать ему нос за подобного рода самоуправство, насаживается, попутно втягивая щёки, чтобы создать тугое горячее давление. Саша расслабляет горло, когда головка предупреждающе упирается в заднюю стенку. Пропускает не до конца, но до той степени, пока в уголках глаз не появляются слёзы, что тут же срываются вниз по щекам, промочив кожу и потонув в щетине. От того, как это всё быстро, Поручику малость неприятно. Ему хочется оттянуть Сашку обратно, сказать, как послушному псу или непослушному ребёнку: «Фу, выплюнь, выплюнь, блять!», но, когда его рука оказывается в волосах на чужом затылке и начинает оттягивать, чтобы поскорее завершить этот тихий ужас, Поручик ловит замутнённый близорукий взгляд, чувствует, как податливые, покрасневшие бархатно губы охотно скользят по слюне, не желая никуда исчезать. Дыхание тяжелеет. Вид, представший глазам, хорош. А если закрыть глаза, то так вообще сказка. Можно было попытаться представить женщину. Поручик провёл с силой по чёрным волосам. Чем не женская длина?.. Густые, мягкие на ощупь тёмные волосы так и хотелось кровожадно намотать на кулак… Только вот в следующий момент рука ложится на крепкое плечо, сугубо мужское. Пальцы самостоятельно, отдельно от мозга, проделывают путь дальше. Изучающе ощупывают горло, ощущая, как Саша мелко, часто сглатывает и настойчиво подаётся вперёд, пока горячим лбом не утыкается прямо живот. От осознания, что это всё же мужчина ведёт как-то подозрительно сильно. Пальцами он поглаживает щетину, обводит грубо очерченную челюсть. Ничего от женского. Ничего. Поручик опирается о спинку скрипнувшего надсадно дивана лопатками и загипнотизировано смотрит вниз. Видимо, не особо сильно он хотел вырываться, раз позволяет Саше и дальше старательно двигать головой, втягивая щёки и прикрывая глаза. На мгновение он задумывается о том, кому из них приятнее, но мысли бесследно улетучиваются, когда Саша с влажными бесстыдными звуками скользит туда-сюда придерживаясь за бёдра и умело обводя языком там, где доставал. Там, где не доставал, старательно и исправно помогал себе рукой. Ренегат блаженно прикрыл на мгновение глаза. Чёрные ресницы плотно сомкнулись, спрятав обнажившийся белок, чтобы потом распахнуть их и уставиться настойчиво снизу вверх, жадно рассматривая чужое лицо, запоминая, как на смуглых щеках соблазнительно проступил румянец. У него перехватило дыхание, когда Поручик с нечитаемым выражением посмотрел вниз. Из-за этого Ренегат сбился с установленного им темпа и отстранился, чтобы перевести хриплое, скачущее дыхание. Глотку саднило, голова чуть кружилась, и он не нашёл ничего лучше, чем просто неловко пробраться руками под футболку, задрать её и ткнуться горящим лицом в твёрдые мышцы пресса. Впечататься парой коротких, но отчаянных поцелуев в кожу, а рукой, вновь обхватившей член, задвигать чуть медленнее, чтобы запомнить эти ощущения. Острые и заставляющие стыдиться, но не настолько, чтобы прекратить. Поручик хранил молчание. Лишь дышал глубоко и отрывисто, цепляясь сильными пальцами за широкие плечи и волосы. Саше это напоминало то, как коты перебирали лапами, найдя что-то мягкое. Только сам он мягким не был. Жилистый и твёрдый. Неправильный. В глазах снова встали жгучие слёзы, но уже не из-за глубины принятия, а от того, насколько жалко он, должно быть, выглядит. Достойно выглядеть, когда ты сосёшь чужой член, при всём желании проблематично. Жарко выдохнув и запечатлев последний поцелуй, долгий и чувственный, немного ниже свежего шрама от ножевого ранения, Саша спустился ниже, ловя головку губами, чувствуя приятную тяжесть на языке, а потом распирающее ощущение глубже. — Ты больной! — прорычал Поручик. Чуть не подавившись, Ренегат сильнее подался вперёд. Застарелые шрамы на внутренней стороне бёдер будто бы жгло паяльником. Саша не сразу понимает, что щёки обильно марают слёзы, а сам он едва не плавится от привычного, но такого неправильного возбуждения. Все его силы схлынули, как краска с лица. Зря он это всё затеял. Ой, зря. Поручик, наконец находит в себе силы и отдирает его от себя, заставляя надрывно, судорожно закашляться, толкает с силой, и Леонтьев валится на пол, дрожа поломано и шатко, упираясь ладонями в пол. — Пидарас, — в слепой ярости выплёвывает Александр, и Ренегат на полном серьёзе думает, что тот его сейчас по этому полу размажет. Размозжит голову с одного чёткого удара ногой, но… Этого не происходит. Поручик его вообще не касается и обходит по кривой дуге, как прокажённого. Александр вне поля его видимости собирается и уходит прочь из комнаты, ничего напоследок не сказав. И только брошенное «Пидарас» выжигает кость с внутренней стороны рёбер прямо по всей костяной клетке. Саша чувствует умерщвляющую слабость. Он обмякает на полу и заливается больным смехом, в бессилии раздирая губы и шею, будто ему кислорода не хватает, как астматику, у которого отняли ингалятор, чтоб посмотреть, что будет. Несмотря ни на что, сожалений о содеянном нет. Лучше бы Поручик его сразу ударил.