***
Почти чёрная кровь из раны текла до живописного размеренно. Не пульсирующими, тревожными от яркости и интенсивности фонтанообразными толчками, а медленно, густеюще и обволакивающе, постепенно иссыхая. Не артериальная, но венозная. Организм не вечный артезианский глубинный источник, чтоб лупить из него живучим ключом. Так и истечь недолго, до полного окоченения. Она стыла на поверхности киселём, больше не гонимая по пропавшим, исколотым, исстёганным иглами, жаль, что без нити, венам. И становилась липкой, склеивала пальцы, если их добротно обмакнуть, а потом попытаться играючи проверить свойства. При виде крови, которая расплывалась перед глазами большим пятном и влажным ощущением теплоты на коже, Миха вдруг вспомнил свой давнишний визит на мясокомбинат. В холодильную комнату, где разрубленные надвое туши, словно экспонаты для анатомического музея, показательно висели вверх тормашками на устрашающих крюках, а из срезов шей, выдранной трахеи и гортани, огибая клавиши рёбер, стекала кровь, которой было напитано мясо. Заправлял тогда всей этой «скотобойней» его товарищ южных кровей с пылким крутым характером и страстной любовью к мясу в любом его виде. Эту стёкшую кровь из свежевыпотрашенных туш он пил, зачерпывая прямо кружкой. Зачерпывал до краёв, а пил обязательно до дна и никак иначе, слизывая после «усы», какие обычно оставались от пивной пены над верхней губой. Всё-таки время было советское, и в чистоте своего продукта он не сомневался, как и в крепости организма, взращённой с младенчества. Горшку он тоже предлагал, настойчиво всовывая в руки обагрённую посудину с плещущейся, расходящейся кругами по поверхности, касающейся стенок кровью. И Миха в знак уважения всё ж-таки осушил кружку, рыгнув и проглотив рвущийся с души спазм тошноты. Желудок горячей волной поднял кровь обратно к горлу. Пришлось в срочном порядке стукнуть себя по груди и тяжело, болезненно сглотнуть. Вкус и запах в носу стояли ещё пару часов после, а желудок представления не имел, как это ещё тёплое пойло принимать, потому что мозг не мог отделаться от мысли, что пару часов назад свинка с завитым пружинкой хвостиком думала свои свининые мысли, а теперь какой-то там Миха по-упырьски хлебает не хуже пива её кровь. Пучило опосля знатно. Вывод Горшок тогда сделал такой, что если раньше не занимался питьём крови, то и начинать не стоит. Товарищей на обратном пути с мясокомбината прямо по дороге внеплановой рвотой с рьяной примесью алого можно напугать до усрачки. А вот жаренную кровь с яйцами — это да! Это он уминал за здрасьте, разве только за ушами не трещало. Всё-таки одно — это термически не обработанная жижа со специфическим малоприятным вкусом, а второе — это тот же омлет с железом, которое для организма весьма полезно. Стало тошно, но язык утонул в наполнившей рот густой слюне, и к горлу подступил спазм. Стоило вдохнуть этот крепкий металлический запах, засвербевший в носу и ухнувший в желудок напоминанием. Боль зазвенела в новой тональности на высокой непрерывной ноте. Руки казались ледяными по сравнению с припухшими краями ножевого входного отверстия. Хотя и пальцы Миха чувствовал. Можно не переживать по поводу характера кровотечения. Не то, чтобы он собирался, но всё же. Горшок ещё в машине принял решение просто достать нож и не заморачиваться. Если бы ранение представляло серьёзную опасность, он бы окочурился по дороге. Единственное, жаль, что рана колото-резанная, а не просто резаная. Во втором случае проблем бы вообще не было. Ощупав и обтерев пальцами края распоротой и вздувшейся кожи, стараясь не напрягать мышцы лишний раз, потому что от этого было мучительно больно, Миша краем уха слушал переполох, который он своим появлением навёл. — Да ну не трогай-то сука, руками грязными! — взмолился Шурик, залетая в комнату с бутыльком перекиси наперевес. — Думаешь, он нож перед тем, как в меня пырнуть продинцизифи… прозинди… — Шурик с плохо прикрытой тревогой уставился на старого друга. Сказать, что такие оговорки по Фрейду его напрягали, значило не сказать ничего. Серьёзно. Миша запинался в построении предложений, хотя раньше пальца в рот ему не клади, дай посоперничать в красноречии. Тараторил только так. Первые мрачные звоночки. — Объясни мне, — Шурик потёр переносицу, опускаясь на корточки перед Мишей и придерживаясь его коленки, пока на кухне сновали Маша с Яшей. Ренегат давно в беспамятстве отключился на диване и сотрясал пространство редкими всхрапываниями, не дождавшись Горшка, чтобы объявить о своих грандиозных планах. — Как? — голос прозвучал жалобно. Шуриков отчаянный взгляд обратился снизу вверх в заострившееся от боли лицо. — Хуёвый из меня всё-таки друг? — сквозь неестественную улыбку спросил Миша, и взгляд его помертвел после безобразно честного ответа. — Зато уёбок приличный, — Балу обхватил пальцами его запястье и аккуратно, действительно до болезненного заботливо потянулся, чтобы обработать. — Чтобы тебя терпеть, надо очень сильно любить, — и с садистским смаком, не скупясь, он плеснул перекись на края открытой и глубокой раны. Те моментально вспенились розово-белой пеной, которая, агрессивно шипя, вспучилась. У Миши глаза сошлись на переносице от боли, которая обожгла пульсирующую плоть и рассечённую, вспоротую до мяса кожу. — А чё сразу не соли, ё-моё?! — выстонал он, подёргивая неосознанно пальцами и только продлевая свою агонию. Шурик остался нем. Без выражения, с выработанной годами холодностью разглядывая линию глубоко уходящего в ткани пореза, что чуть приоткрывался от каждого движения и неизменно кровоточил. Так обычно врачи смотрели на всякие механические повреждения, воспринимая человеческое тело скорее свиной материалистической тушей. До учений идеалистов, где эта туша рассматривалась бы в пределах других, более тонких материй, речи не шло. Всё одно, механика работы та же. Герметизация нарушена. Как сильно дырка в упаковке повлияет на её содержимое? Наконец прибежал Яша с непочатым бинтом хрен знает какого года выпуска, и Балу, скрипя зубами, с вторящим этому скрипу сердцем открыл пожелтевшую упаковку и отодрал длинную белую полосу, удобнее перехватывая горшковскую руку, не обращая внимания на то, как Миша в ответ судорожно сжал его пальцы, не показывая, что ему больно, открыто, ничего не говоря. Не выдав себя ни криком, ни стоном, но этим жестом сообщая всё без слов. Ну и ещё распахнув выразительно глаза на пределе возможностей, коими вообще обладают лицевые мышцы. Шурик, как ни старался, не смог сохранить невозмутимость до конца и, сочувствуя, легко перебрал пальцами, растерев чужие костяшки и подарив слабое успокоение напополам с поддержкой. Маша принесла тазик с прохладной водой и поставила подле Балу. Он опускает тряпицу, сложенную втрое, в воду, отжимает почти досуха и вытирает светлую кожу, кропотливо стараясь, чтобы проточная жидкость не попала в рану, попутно собирая бинтом замысловатые подтёки крови и перекиси. Они ветвисто струились вдоль вен. Точнее, там, где раньше вены отчётливо прослеживались. Отжимает и споласкивает. И по новой. Он Мишу терпел. — Зашить бы надо, — расцепив руки, сложенные до этого на груди, отозвалась Маша, склонившись и зашуршав пакетом. Она подцепила целую упаковку с ватой, надорвала её, а после бросила Михе на колени. Спрессованная вата не сильно увесистым кирпичиком плюхнулась ему на низ живота. Миша слабо дёрнулся. — По-хорошему, — поддакнул Поручик, ковыряясь в снегу, спеша запихнуть его в целлофановый пакет, чтоб тот не растаял от горячих рук. — Сколько портных сыскалось! — хохотнул Горшок, с каждой секундой подозрительно белея и немного сползая в кресле, щедро заляпанном подсыхающей кровью. Балу внимательно проследил за переменами и торопливо встал, склоняясь, нависая над Михой тенью, чтобы загородить собой свет. Тёплыми руками касается прохладных щёк и немного запрокидывает голову друга. Горшок не сопротивляется, моргает осоловело, теряя осмысленность и чёткость взгляда. — Есть нашатырь? — без особой надежды интересуется он, не обращаясь конкретно к кому-то. — Сейчас гляну, — чуть скомкано бросает Яша, который не додумался сразу взять. Первое, чем следовало озаботиться. — Не надо, — на Машу обернулись. — Пусть отдыхает, — пояснила она, и все неохотно согласились. Лучше бы не дать ему отключиться… Но привести Мишу обратно в себя — значит, заставить его мучаться от боли. — Маш… — просительным тоном обращается он к подруге, надеясь, что и в этот раз она всё поймёт. Милая Мышка не подводит. — Я позвоню Куликову, — не дожидаясь, когда Шурик договорит, она кивнула, развернувшись на пятках, помня прошлый многократный опыт, и ушла к домашнему телефону, размахивая снятой мишурой, как лассо, надеясь вызвать их одного знакомого врача, который не гнушался иметь тесные связи с ОПГ. Яша навострил уши, выглядя заинтересованным. Ему ещё не доводилось слышать эту фамилию, которая тут же покрылась таинственной дымкой и вспыхнула отчётливым вопросом прямо на лбу: Кто это такой и чем грозит этот звонок? — Кому захочется ехать к чёрту на рога в Новый год? — наводяще поинтересовался он, заглядываясь то на Балу, то на Поручика, то на коридор, в котором исчезла Машка. — Тому, кто любит друзей, — по Александру нельзя было понять, шутит он так цинично или рубит правду матку. — Деньги, он имеет ввиду, — сказала Маша, высунувшись из проёма одной только головой. — Деньги друзей, — вставил свои пять копеек Шурик, а Яша ничего не понял, но сделал для себя вывод, что этот загадочный Куликов — персоналия интересная и явно медицински ориентированная. Тем временем уныло и будто бы обессиленно Миша обмяк на кресле, уронил голову к груди и затих. Он судорожно облизал губы, а отяжелевшие веки окончательно закрылись, придавливая глаза, такое ощущение, что монетами, какие по обычаю клали мертвецам. Оттого его сковала свинцовая тяжесть и холодность. Утянула такая же темень. Одолело ощущение бесконечного падения. Звуки померкли и вылиняли, как полная луна в полумесяц. Сознание Горшка покидало медленно, но верно. И даже настырные Шуриковы руки, хлопающие по щекам, не помогли уцепиться за эту Новогоднюю реальность. Было больно, руку припекало и воняло железно кровью и цитрусово — мандаринами. Это последнее, что он запомнил перед тем, как тело растаяло, став лёгким и бесчувственным.***
В забытии мерещился брат. Ещё мелкий совсем в родительском доме. Носящийся по комнатам, словно по ухабистым кучерявым волнам, со старательно сделанным из брусочка собственноручно Михой корабликом. Представляющим себя отважным капитаном этого выструганного с горем пополам кухонным ножом судёнышка, заточенным бритвенно остро и взятым без спросу, из-за этого попавшим не в милость прошлым вечером отцу Горшком. Лёхе было невдомёк тогда, за что Мишке попало, поэтому он в беззаботном неведении бегал, бороздя почти бескрайние просторы дома, топоча ногами, чудом только не запинаясь о порожки в дверных порталах из комнаты в комнату. А у Горшка в пустой голове подымался шум прибоя и пахло йодом и солью. Сам он незаметной и просвечивающей жердью стоял, как воткнутый в пол. Память транслировала ему летний день, один из множества, когда ещё совсем мелочью пузатой, родители их возили на дачу и позволяли резвиться сколько душе угодно с утра до ночи. Маленький и глазастый ураганчик пронёсся в очередной свой заход прямо перед Михой, обдав того брызгами всколыхнувшегося воздуха, будто бы тот был самой настоящей водой, способной ощущаться каплями на коже. Мачта кораблика, плохо зашкуренная палочка чуть покосилась. Но разве настоящему капитану это помеха?.. Бумажный парус-флажок характерно дёргался, а нарисованный по описанию мамы флаг Великобритании отсвечивал красным «плюсом» на синем фоне. Мелкий Лёша навалился на входную дверь, распахнув её с такой лёгкостью, словно та ничего не весила, и комната задышала летом. Горький и пряный запах полыни, свежий отзвук стирального порошка и тёплый дух опожаренного воздуха, пыхнувшего порывом в лицо. Захотелось зажмуриться от блаженства, потому что стало вдруг до беззаботного спокойно, как могло быть только детям в родительском доме. В сознание, как по команде, вплыли поскрипывания старых половиц под тяжёлой чеканной поступью отца в одной из соседних комнат. Звонкий голос матери, зовущий мужа, переливчато мерцал в отдалении, перекатываясь чем-то близким, но недоступным больше никогда. А Горшок всё так же стоял, обтекаемый, как скала, потоками времени в обратном направлении. Стоял, как обухом по голове приложенный. — Мишка! Ну чего ты там застрял? Пошли скорее на улицу! — детский, не надломившийся ещё никоим образом голосок, тронутый короткой рябью заикания, заставил встрепенуться и поглядеть, как мальчишка, так сильно похожий на него самого, только с чертами более тонкими, скруглёнными детством, не успевшими стать хищными, как то было сейчас, глядел с вызовом, приглашая, даже призывая в игру. — Давай кораблик запустим? — Куда запустим? Потонет твой кораблик, не будет держаться на воде, ё-моё, — быстрее, чем успев удивиться тому, что братец его видит такого… Выросшего, Горшок обронил первое, что счёл подходящим. — В речку! — воскликнул он, смотря на Горшка, как на дурака. — Ну, пойдём, Мишка! Не потонет! Хватит вредничать! — вновь потребовал он, врываясь в комнату и в одной ручонке сжимая кораблик, притягивающий взгляд. Второй потянулся и схватил старшего брата за ледяную руку. Надо же. Он даже не понимал, насколько холодным был, пока тёплая ладонь Лёши не вцепилась так, что не отодрать. В один широкий шаг Михи Лёшка успевает сделать два, но таких резвых, что Горшок едва поспевает. Свет из дверного проёма слепит ярче, чем должен. Приходится жмуриться, чтоб сетчатку не резало по живому, и с трудом подымать запакованные в армейские ботинки ноги. Он выскальзывает за Лёхой в это лето, ясно понимая, что сейчас зима. Разноголосого пения птиц зимой в мороз и метель быть не должно. Это Миха в свой почти сорокет точно знает, но не припоминает, чтобы употреблял что-то окромя спирта у Андрея… Чтоб его так распидарасило… У Горшка вырастают крылья, стоит только преодолеть крыльцо и пробежать немного по двору, пиная траву и оставляя упругие простёганные следы, тут же, впрочем, «зарастающие». На нерабочих проводах, растянутых между крышей и т-образным столбом, специально для вывешивания белья, болтаются, как парашюты, наволочки, отяжелевшие от воды пододеяльники, простыни… Это август. Душные дни и уже не по-летнему свежие вечера и ночи. Близок конец лета, потому что на плотных тряпках под окнами сушатся уже собранные лук и фасоль. На табуретках пара пригорюнившихся подушек. Они сушатся. После таких солнечных ванн пухлые подушки и пахли солнцем, насквозь им пропитанные. А ещё становились рыхлыми-рыхлыми, в них было приятно утопать носом. Захотелось орать. Миха не мог точно сказать, от чего: разочарования или счастья?.. Но неимоверно хотелось орать. Тяжело было себя представить ещё более одиноким, чем в этот момент, который казался безвозвратно затерянным, упущенным, не отыгранным. Незначительным, если не увидеть воочию, не испытать те чистые эмоции, что когда-то давно. Ничем не опороченные, ничем не обременённые. За душой — ничего. Никакой грязи. Только родители и брат. А впереди — первый класс, потому что в этом августе Мише исполнилось семь. Больше тридцати лет назад. Горшок даже не замечает, как ему становится легче с каждым шагом. Он не чувствует себя таким грузно-неуклюжим и высоким. Ботинки больше не топчут траву, потому что их теперь и нет на ногах. Заместо них там босые ступни, явно уступающие в размерах тем, какими Миха обладал по-настоящему. Он ошалело оглядывает себя и замечает, что одет в закатанные наскоро по колено штаны и свободную рубаху. И то, и другое на нём тощем, сидело на Божьем слове. Одна штанина так и норовила капризно раскататься во время бега, но мысли остановиться и поправить не возникало. Братья оказались по ту сторону забора, на улице с устоявшейся и концентрированной летней красотой, которая скоро в одночасье начнёт увядать. Зарядят дожди, опадут листья. Погода поспособствует деревьям в том, чтоб стать голыми и печальными, растерявшими своё былое пышное одеяние и сделавшись вдруг до скелетообразного тощими и изветливыми. В природе, как в жизни. Красота — она только на сезон. Потом наступает обязательно осень, бьют первые заморозки, и все радости, как эти самые листья опадают да гниют, слипаясь в бурую неразборчивую кашу. Тащатся они вперёд и только вперёд, всё же с намерением запустить этот треклятый кораблик, потому что верить старшему брату на слово Лёха категорически не собирается. Миха не злится. Помнит, что и самому тогда было страшно интересно узнать, поплывёт обструганный брусочек или не поплывёт… Хотя, что греха таить, Горшок всей своей душой желал, чтоб поплыл. Чтоб речка подхватила его течением и позволила судёнышку прокатиться с ветерком! Так хотелось, как может хотеться только ребёнку, словно он не мог больше ничего желать. Это было самым важным. И в этот миг всё своё хотение сосредотачивалось на маленьком и неказистом кораблике. У воды обуяла сырая прохлада. Как вертолёты, летали цветастые стрекозы и, пуская слабые круги по поверхности, сновали туда-сюда длиннолапые водоножки, торопящиеся по своим делам. В прибрежных камышах нестройным хором еле слышно квакали лягушки. Видимо, пребывали они в скверном настроении, раз «переговаривались» в разнобой. Они очень скоро добрались до одного из нескольких имеющихся спусков к воде. По левую сторону, спирально завитая, с оливковыми, ниспадающими почти до воды листьями, росла ива. Ствол её будто бы кренился под углом в сорок пять градусов, всё робко опускаясь, но никак не доставая до зеркальной колеблющейся поверхности. Миха помог Лёше спуститься, и они, как два напыженных воробья, уселись на корточки перед водоёмом. Земля у кромки была глинистой и скользкой. Ноги утопали в грязи, и их касалась вода то робко, то решительно. В этот день было красиво. Вдалеке виднелись пристани. У них толпились совсем как игрушечные лодочки, но эти каким-то Макаром держались на плаву и не шли на дно. Проникнувшись умиротворяющей атмосферой, Горшок скосил взгляд на Лёшу. Он забыл, что раньше… В то раньше, которое было до Саш, всё было вот так. Ничего ж не предвещало беды. Ничего действительно не предвещало беды… Лёша, с сосредоточенным до смешного выражением на лице, чинно положив кораблик донышком на ладошки и наклонившись вперёд, насупился. Между тёмных бровей залегла морщинка, выдающая всю серьёзность проделываемого им так старательно, почти священного действа. И Миша искренне хочет, чтобы у него всё вышло. Чтоб мелкий улыбчиво и с восторгом уставился на Горшка вплотную и захлопал в ладоши, будто старший брат для Лёшки — самый настоящий волшебник! Но случается так, как Миха и предрекал заранее. Тяжёлый брусок просто-напросто перевернулся, ничем не придерживаемый. Мачта с «палубой» оказались в воде, а донце, словно корабль издохшая рыбина, перевернулся «брюхом» к верху. Лёша потянулся было тревожно вперёд, но набежала волна, она накрыла брусок собой, и тот ненадолго скрылся под поверхностью. Пришлось одёрнуть его за предплечье, чтоб он не завалился вперёд. Мелкий ещё. Голова, как и у всех детей, кажется в пропорциях больше, чем башка у взрослого в сравнении с телом. А то, не дай матерь Анархия, перевесит и кувыркнётся Лёха в воду. Горшок сам достаёт кораблик и наблюдает, как рисунок флага размыло фиолетовыми подтёками. С мачты капелью стекла вода. Миша поглядел в расстроенное лицо поникшего Лёши. — Капитан, капитан, улыбнитесь, — Горшок закидывает свободную руку на плечи брата и приободряюще обещает: — В следующий раз из картона сделаем и свечным воском промажем, — уверенно заявил, чувствуя, как Лёша тихонько вздохнул, всё ещё разочарованно, но доверительно. — А он поплывёт? — Ещё как! — и когда-то после этого брат ему безоговорочно верил. Потом перестал.***
До двенадцати по полуночи Лёша отсчитывал по секунде, вперив взгляд в наручные часы и беззвучно шевеля губами. Двенадцать раз. И вот тысяча девятьсот девяносто пятый. Незримая граница междугодья осталась позади, но ничего не поменялось. Всё идёт по отработанной и надёжной схеме «день прошёл, число сменилось, нихуя не изменилось». Схема хорошая, а главное — рабочая. Из года в год. После этого несколько звонков друг за другом. Алла, радостно щебечущая в трубку проникновенные поздравления, дети, близкие друзья вне работы и… всё. На душе было радостно, да вот только будто бы пусто. По тёмным закоулкам уныло подвывал сквозняк, словно кто-то дверь когда-то открыл нараспашку, а захлопнуть забыл. И сам Лёха сделать этого не мог. Не под силу. Только с внешней стороны прикрыть окончательно можно, а с внутренней была лишь возможность выглядывать нетерпеливо да мёрзнуть на этом ветру. Промерзать до костей и тосковать. Об этом ком-то. Родившимся, сука, кажется, в лифте. Позади заливалось чернильной синевой решётчатое окно с силуэтами чёрных-чёрных трафаретных, всех как одно под копирку, деревьев с шапками снега на них. Блестели жиденькие огрызки мишуры, словно клубы пыли по подоконникам и в углах, то тут, то там. Заклеенная рама привычно поддувала в спину, прямо в форменную надпись «Милиция». Пальцы холодил корпус так и не отложенного телефона, и в дежурной части было тихо, только гудел стационарный компьютер. Сколько лет он обходился без сантиментов и малодушно слал мысли к дьяволу пекло подчищать? А сейчас же что? Неужто поменялось что-то, а он и не заметил. Видимо, поменялось… Раз в памяти, как будто бы выбитая речитативом, засела комбинация номера, который так любезно дал ему Шурик практически месяц назад. Когда не было номера, не было и соблазна. Вопрос звонить или не звонить как-то сам собой отпадал. Он сам не заметил, как абсолютно маразматично принялся взвешивать все «за» и «против». Обнаружив себя за сим неблагородным занятием, Лёха матюгнулся, откинувшись назад, будто этот порывистый жест мог решить возникшие в нём противоречия. С одной стороны его ничего не держало, а с другой — не хотелось наткнуться на стену из отторжения и недружелюбия. Правых и виноватых искать не было никакого желания. Все хороши… но ведь в Новый год-то можно оставить все обиды за порогом. На морозной улице, чтоб они окоченели и отвалились нахрен, как лишённая питания папиллома?! Почесав в затылке и раздражаясь на ровном месте незнамо на что, Лёша поднялся и решил размяться, чтоб растрясти кости. В «клетке», которая, по мнению особо ранимых наркоманов и бомжей, выглядела до крайности не этично и оскорбляюще, для гордости и достоинства человека, чалились различных правонарушителей сорта. Как недобитые морозом фрукты аль овощи синюшные разлеглись по углам да узеньким лавочкам, опоясывающим тошнотворно-синие стенки. Разлеглись, демонстрируя свой хаотичный человеческий узор, подобный ковёрному, а точнее, просто расплылись. Безобразными тарахтящими кляксами, словно вынесенные на улицу пакеты с мусором. Мерзко не было. Ко всему привыкаешь. Да и лучше пускай тут валяются, чем вмерзают в Питерский наст, припорошённые снегом. Кому не повезёт, мог и до весны в каком не самом удачно расположенном овражке пролежать, изображая из себя морозилочный полуфабрикат, принятый за глыбу плотного снега да мусора. Родные пенаты выглядели как клоповник. В меру чистенький, в меру аккуратненький, но самый настоящий клоповник. Почти… И опять это вшивое и неопределённое «почти»! В общем, каким бы не был, а он свой. Клоповник радовал. Эдакий незыблемый остров со своей экосистемой. А вот утопической или антиутопической в связи с оторванностью от остального мира — это вопрос открытый. Перед праздником участок вылизали, чуть на карачках не ползая, а теперь вот всякие сотрудники бегали, удирали от собственных мыслей. Повздыхав тяжко, будто перетаскав на себе всех находящихся тут алконавтов, Лёша с отсутствующим интересом позырил по доскам с объявлениями. Бандитские рожи статично наблюдали за ним в ответ своими невыразительными глазами. Всегда обладая живой фантазией, Лёха сейчас не мог даже поднапрячься и выдумать подходящую физиономиям эмоцию, чтобы задать тон этим безликим ориентировкам, потому что мысли всё норовили перетечь в другое русло. В надежде отвлечься, Лёша поглядел в «клетку». Привалившись к прутьям и оттирая рукавом яркую, вульгарно размазавшуюся помаду сидела давеча упрятанная, не то проститутка, не то честная давалка. Лёха, к слову, так и не выяснил точно. Потому что ему было начхать. Да и кто захочет трепаться о таком? Не буфетчица ж, поди. Хоть, вероятно, булки и предоставляет. Усмехаясь, как-то атрофировано, Лёха подходит к другому окошку, не выпуская с периферии «клетку». Своё собственное отражение было призрачно-белым и конкретно заёбанным. — А когда меня выпустят? — негромкий женский голос неуверенно вклинился в ту самую относительную тишину участка. — Утром, — не стал сучиться Лёша, отвечая негромко, как ни в чём небывало, словно бы так и надо. Всю жизнь спал и видел, как бы оказаться в этой ситуации, когда единственным разумным собеседником в Новый год останется проститутка. Она промолчала, но Лёша отчего-то думал, что это ещё не всё, поэтому стоял, давая шанс себя задержать и расспросить. Видел же, что интересно. Ну докатился. — Девушке позвонить хотите? — хвалёная женская чуйка её в этот раз подвела. Или это сам господин милиционер выглядел, как горюющий воздыхатель? Оставшись без ответа на этот вопрос, Лёша несколько удивлённо замер. Почувствовал, что его самую малость, но застали врасплох. — Не девушке, — без задней мысли брякнул он, а потом увидел, как Катя распахнула глаза, в которых так и застыл немой вопрос: спросить или лучше не совать свой нос в этот улей. А то, глядишь, и срок «до утра» превратится в более продолжительный кусок времени. — Брату, — поправился он, и Катя торопливо отвела глаза, отреагировав лаконичным: — А. Какое самодурство. И на что он только рассчитывал? Провальная попытка занять себя хотя бы чем-то чтобы звонить стало попросту ни к чему. Тогда выйдет иллюзорно приструнить совесть, оправданно убедив себя в том, что он хотел, но обстоятельства сложились против этого хотения. Тяжесть навалилась с новой силой, хотя, казалось бы, куда больней и горше. Что-то отдалённо напоминающее безнадёгу, потеснило необоснованную, впрочем, ничем, кроме хлипенького оправдания, что кровь гуще воды, надежду. А что, если Мише это действительно ничего не надо? Что, если это давно пройденный, сто раз пережитый этап из его прошлой жизни, в которой было место чему-то кроме спуска по наклонной вниз и плана выстроить собственный Пандемониум, чтоб царствовать в земном аду? Раньше. А теперь ему и так нормально. Как Миша уже ни единожды упоминал, в самых разнообразных формах и конструкциях. И единственное, что возникает в его душе при одном упоминании брата — это мысли о том, что тот обыкновенный предатель, не стоящий и гроша ломаного? Не то, что каких-либо душевных сил, чтоб хотя бы попытаться понять. От запоздалого понимания пробило холодным потом. Мысленно надавав себе затрещин за такие мыслеобразы… За какие в советское время могли из комсомола выпнуть запросто, Лёха совсем приуныл. Раньше за собой такой привычки он не наблюдал. Старость подкрадывается и в каждый такой Новый год становится отчётливо ближе. Четвёртый десяток, а он набор цифр ввести боится! Погрязнув в самоуничижении и застыдив себя похлеще, чем капитан только что поступивших на службу и уже оплошавших желторотиков, Лёха оказался выдернут из мыслей всё той же Катей. — А вы его, ну, брата этого своего, действительно любите? Или вам из вежливости позвонить надо, чтоб потом отчитаться за выполненное задание… Как у вас тут за всё принято? — голос её чуть осел, а ирония в последней фразе заставила немного воспрянуть. — Мы с ним не общаемся уже много лет, — а не загоняет ли он себя в ещё более глубокую яму? Закономерный вопрос повисает в воздухе. Ну, раз не общаетесь, так зачем начинать? И ещё это любите… Необычно слышать это «любите» от человека, что разменивает одноразовую любовь за деньги. Хотя только девушка может с искренностью верить, что чувство это, венец человеческой природы. Не человек, но то, что делает человеком. Даже торгуя собой, она не потеряла этого наивного верования. В самом деле. Это было мило и жалко. Не до презрения жалко, а по-печальному. Ей ещё предстоит разочароваться и потерять веру, понять, что одно «люблю» — это совсем не панацея и только любви недостаточно. — Тогда позвоните, — не догадываясь о мыслях милиционера, она дёрнула плечами. — Новый год всё-таки, — и Лёше осталось только гадать, к чему Катя это добавила. К тому, что праздник, в которые негласно принято было обзванивать всех родственников кого ни попадя, даже если до этого туеву хучу лет не общались. Или к тому, что «говорят под Новый год все мечты сбываются».***
— Круто время провели! — Миха расслышал развязное веселье в знакомом голосе. Не открывая глаз с потихоньку рассеивающимся образным рядом перед веками. Фреймы всё переключали, пере-е-ключали… И было так лениво и тянуще, что боль показалась онемевшей. — Признавайтесь, кого он всё-таки довёл? — и в ответ, как говорится, тишина. Руку, свободную от ранения, что-то обвивало выше локтя. Можно было решить, что это жгут и ждёт его сейчас спасительная инъекция, которая отправит его обратно к брату мастерить тот самый кораблик, топить воск, но… Жгут гораздо уже. Тут, видимо, барометр, чтоб замерить артериальное давление и убедиться, что Горшок не к праотцам намылился, а всего лишь назад в прошлое, эпизод из которого так заманчиво подкинул мозг, что отчаянно хотелось ещё. — Ты что ему колоть собрался?.. — кто-то, вероятно, Шурик, настороженно задал этот вопрос, и Миша не удержался от смешка. Губы разлепить оказалось очень тяжело, но он приложил усилие и справился. — О, не окочурился, — и ровно в этот момент по мозгам шибанула бодрящая нашатырная вонь. Горшок замотал головой, как котёнок, которого тыкали носом в лужу, забурчал, хотел было отмахнуться, но руки с обеих сторон удержали. — Тихо! — предостерёг Балу от неосмотрительных движений, а вонь исчезла, знатно взбодрив. Над ним начали колдовать и суетиться, должно быть, как над дедушкой Лениным в свободное от посещений Мавзолея время. Ещё немного, и Горшка искупают в формалине, чтоб не распался на плесень и липовый мёд. Чуть придя в себя, Миша даже смог встать почти без посторонней помощи и переместиться в спальню, чтобы уронить себя на кровать в начинающемся состоянии болезненной знобливой лихорадки. Куликов ему вколол что-то, а потом всунул в зубы перекрученную тряпку, чтоб Миха себе челюсть не вывихнул, когда будет стискивать зубы от боли, как струбцины. И вправду, своеобразный кляп приходится очень кстати. Через несколько мгновений, или минут, Миха сейчас и под дулом пистолета сказать бы не смог, где он сейчас встрял по времени, стало жгуче больно, и его вывернуло в хриплом вскрике, да и к тому же подкинуло на кровати, проломив в спине. Когда пакет со льдом убрали, а края раны прижгли чем-то по ощущениям, напоминающим раскалённую металлическую спицу, он вновь обессиленно вырубился, уже даже не пытаясь удержаться в сознании.***
Было и ещё много случаев с того по-настоящему светлого времени, и Миха по ним безысходно скучал. Остальным он мог врать сколько влезет и оставаться нераскрытым. Потому, чтобы влезть к нему в голову, желающим, для начала стоило взять шуруповёрт, его голову, и вот только тогда всё видно им станет, что у него там, в черепной коробке творится… Но вот пока до этого бесшабашно-лоботомического метода никто не дошёл. Себя же, блять, не одурачишь?! Миша небезосновательно считал себя сильным человеком. Сильным, только вот совершенно не умеющим отказывать себе в желаниях. Именно поэтому он вывернул в своей синей голове всё так, чтобы выглядеть в своих же глазах победителем в сложившейся ситуации. И после в эйфорическом спокойствии дрейфовал на волнах своей памяти, ощущая покачивания, словно бы находясь в лодке. Нащупав что-то ценное в воспоминаниях, он вцепился в это крепче, не собираясь никуда отпускать, и вдруг провалился в видение. Воздух был влажным и липко оседал на горячей коже. Это утро парило, предвещая скорый дождь, а Миха очутился на берегу, буквально впав в эту летнюю духоту, будучи уже не таким пришибленным, как впервой. Теперь уж скорее лишь немного дезориентированным и щурящимся на все четыре стороны. После сумрачной комнаты дома с искусственным светом лампочки, естественный свет, отражающийся от поверхности водного зеркала, слепил. Резко встряхнув головой и не ощутив привычных непослушных прядей, что вечно рассыпчатой занавеской болтались по шее и плечам, Горшок вскинул руку, нашарив ей только коротко стриженный затылок. Отец волосы отращивать не давал, поэтому ходили они с Лёшкой оба стриженные под горшки. Один вон, поменьше, другой побольше. Комедия, да и только. От воды исходил пар, как будто туда подбросили раскалённых углей из костра, и те в ускоренном темпе остывали, отдавая жар воде. Но нет, всего-то начинался тёплый утренний дождик. Жара стояла всю последнюю неделю, и вода не остывала даже за ночь, к утру оставаясь такой же умопомрачительно приятной. Из такой и вылезать не хотелось. Будь Мишкина воля, он бы сидел тут, как лягушонок, покуда пятки да ладошки не сморщатся. Но такой роскоши себе он позволить не мог. Мама не разрешала, выгоняла из воды каждые полчаса, чтоб он, человек амфибия, косточки на солнце грел да загорал. А то бледный, как поганка. Можно подумать, они его в подвале держат, и солнечного света ребёнок не видит. Именно из-за этого произвола Горшок тогда и сбежал через окошко их с Лёхой комнатки часов этак в пять утра, чтобы наплескаться вдоволь в одиночестве, никем не подгоняемый на берег, а вернувшись никем не пойманным, это в его идеальном плане, а там, кто его знает, как выйдет, нырнуть щучкой под пустой пододеяльник и отоспаться всласть! Он как раз выхаживал по кромке, пачкая и тут же споласкивая ноги в тёплой воде, жмурясь от удовольствия, как сзади зашуршала блестящая алмазной россыпью росы трава. Горшок, распахнув глазёнки, повернулся резко и достаточно близко увидел подобравшегося Лёшу, который зверьком крался. Выглядит он напуганным и заспанным, а всё равно выполз из кровати и нагнал брата. Во даёт! Когда Миха глаза продирал пальцами, чтобы не изображать незрячего, Лёша сопел в своей кровати и ухом не повёл на неразличимый шорох постельного белья и скрип половиц. Проснулся, значит, жук. Притворился, а сам проследил за братом и хвостиком увязался, как был, в майке с якорями да забавных шортах. И ещё босой. Вот глупый. Выпавшая роса-то холодная по утру. Ещё замёрзнет и заболеет. Вот от родителей попадёт, так попадёт! — Ты чего не спишь? — в упор вытаращившись на младшего, громко прошептал Миха, жутчайшим образом шепелявя. — А ты? — вторил он, вздёрнув острые плечи и упорно шагая вперёд, чтоб оказаться близко к Мише и воде. — Я проснулся, а тебя нет, — признался Лёша, оставляя чёткий отпечаток ноги на прибрежном песке, который очень скоро слизала качнувшаяся вперёд вода. Но Лёша не расстроился и наделал новых следов. — А я ухожу от вас, — с таким выражением на лице сказал, что непонятно, шутит Миха так или правду говорит. — Уплыть решил, — Горшок кивнул на лодку, что мерно покачивалась на поверхности в отдалении. У пристани, что затерялась в разросшихся камышах. — Ты что! — вылупился Лёшка, вглядываясь с испугом в лицо Михи. — Мама будет плакать! — сообщил как прописную истину, и Горшок не смог сдержать улыбки, что не осталось незамеченным. — Ну и дурак! Никуда ты не собирался, значит! — надулся младший, считав безошибочно это прихитренное выражение, которое всякий раз появлялось на лице Горшка, когда он подумывал о плутовских розыгрышах. — Не правда, собирался! Только не уплывать, а поплавать, — объяснил Миха, заглядываясь на воду, а потом на лодку. И так попеременно несколько раз, пока в голову его не пришла отличная идея. Его лицо озарила совершенно восхищённая улыбка. — А хочешь со мной? — с энтузиазмом и танцующими пого чертятами в глазах предложил Горшок, а Лёха, захлопав доверчиво ресницами, пару раз кивнул, уже позабыв все обиды. — Тогда пошли быстрее! Трава приятно ощущалась ступнями, а дождик успел вымочить братьев своим теплом. Где-то далеко на востоке подымалось солнце, задорно играя в прятки с угасающими в небе звёздами. Оно использовало облака, как кусты. Укрываясь за ними, но безошибочно выдавая своё местонахождение всплеском всевозможных красок, перемешанных между собой в небе, как в палитре поймавшего все девять муз творца. Занимался восход, пока Миха перебирался через сгнившие доски пристани ближе к лодке. Своим бесстрашным примером он демонстрировал, что это совсем не опасно и не пугающе. Доски, пусть и чёрно-зелёные от времени и стоящей круглый год сырости скользкие, но если контролировать каждый шаг, то дойти можно без приключений и даже не свалившись между щелями в этом дощатом полотне. Бесстрашие во многом подстёгивал брат. С кого же Лёшке брать пример, если бы Миха сейчас, как девчонка, струсил бы и пошёл на попятную?! Вперёд и только вперёд! Оказавшись на краю, Горшок не удержался и, выпятив грудь вперёд, разулыбался, когда украдкой посмотрел на брата. Он чувствовал непомерную гордость, когда Лёша так на него смотрел, и глаза его лучились тёплым светом слепого обожания, потому что старший брат был для него настоящим примером для подражания, за которым хотелось следовать и на которого хотелось стать похожим. — А на нас не будут ругаться? — с воспитанным сомнением оглядел лодку. Под одной из перекладинок-сидений лежало средних размеров ведро. Лёша думал, что это для рыбы. — Если не узнают, не будут, — Миша выпучил глаза, потом сощурился и приставил указательный палец к губам: — Договорись? — Лёша закивал, всё никак не находя в себе силы отвести заворожённый взгляд от лодки. Тогда она казалась удивительной. Ни у Горшка, ни тем более у Лёши не было опыта насмотренности на лодки, потому что если бы был, то в эту они б не уселись. Она так грубо сделана была, эта лодка. Смолы на потрескавшейся от времени древесине было полно. Видать, засмаливали её совсем недавно. На дне лежало два весла, с помощью которых Миха прямо сейчас собирался постигать искусство гребли. — Мы сейчас поплывём? — Лёшка возбуждённо вцепился в руку Мише, едва на нём не повиснув. Горшок не рассердился, а лишь как-то снисходительно скосил глаза на мельтешащего на периферии брата. — Пойдём, невежда! Суда ходят, — со знанием дела, уверенно и ни секунды не сомневаясь, заявил Горшок. — А почему? — уточнил он. — Будешь много знать, рано состаришься! — Миха сверзился в лодку, и ему пришлось расставить руки на манер канатоходца с шестом, чтобы удержать равновесие на столь неустойчивой поверхности. — Прыгай сюда, а то один уйду! — звонким колокольчиком рассмеялся Миха, полностью проживая сейчас этот момент, впуская его в себя, как впускал в лёгкие воздух. Он потянулся к верёвке, удерживающей лодку на привязи, и принялся разматывать хитрый узел, краем уха слушая, как Лёшка, пыхтя, уже аккуратнее, но также торопливо спустился следом. Видно, правда, поостерёгся, что Миха способен на такую злобную пакость. Ну, разве когда-нибудь Миша не оправдывал свою роль старшего брата?.. Ему пришлось придержаться за Горшка, за так удобно подставленный выступ плеча, потому что Миха был выше его почти на голову и являл собой замечательную опору в таких моментах. — Всё с тобой ясно. Просто ты сам не знаешь, — с хитринкой заявил он, с большим интересом прислушиваясь к новым ощущениям. — Всё я знаю! — пылко возразил Горшок. — Просто какой интерес всё сразу рассказывать? — на самом деле Лёша был прав, и Миха понятия не имел, о чём говорит. Но не признаваться же в этом?! — Вот когда плавание совершим, тогда и расскажу, — с чувством попранной гордости отфыркнулся Горшок, выражая этим жестом презрение к Лёшиным домыслам, будто он может чего-то не знать. Они уселись на скрипнувшие перекладинки лицом друг к другу. Поначалу неуверенно и неловко, но потом, сообразив, как работает эта хитрая механика, Миша перестал бессмысленно махать руками с зажатыми в них вёслами, чувствуя сопротивление воды. Он понял, что такими темпами только силы потратит, поэтому решил действовать иначе и будто бы принялся раскачиваться взад-вперёд наконец сообразив, что от него требует лодка. Дождик уже стих, да и от дождика там было только название. Совсем маленькие редкие капельки, вымочившие волосы и немного одежду. Пруд был не очень большим, поэтому доплыть практически до середины не составило большого труда. Пруд был действительно не очень большим, да и к тому же с интересной особенностью дна, о которой Миха Лёшу заранее не предупредил. — Мы как моряки! — Пираты! — Миха приложил одну ладонь к лицу, прикрыв ею глаз и изобразив повязку, а Лёша разулыбался. — Папа говорит, что пираты плохие, — Горшок прицокнул языком и выразительно повёл глазами. — Брехня! Разве можно их считать плохими только потому, что они выбрали свободу? На этом диалог сам собой сошёл на нет. Оба были погружены в рассматривание местности с воды. Упругое и тугое покачивание по-новому отдавалось в телах не привыкшим к чему-либо кроме устойчивой тверди под ногами. Лёша то и дело цеплялся за бортик руками и припадал к нему грудью, засматриваясь на своё бултыхающееся отражение. Горшок же глядел по сторонам на зеленеющие ленточкой деревья. Хорошо было, так ярко. Когда они, наконец, оказались приблизительно в середине пруда, Горшок почти сразу понял, что что-то не так. Тяжело было не понять, когда Лёшка одёрнул за плечо и спросил, нормально ли, когда вода не только застенчиво стучится в борта, но и журчаще просочилась внутрь плавучего корыта без спросу. Ответом ему послужили несколько проклюнувшихся на глазах ручейков в днище. Все приблизительно одной интенсивности, то есть одинаково сильно внутрь хлынула стоячая тёплая вода. Хреново лодку просмолили. Вылили, небось, ведро, а результат — курам на смех… Хотя тут уж скорее водяному! Вот и пригодилось ведро для предполагаемой рыбы совершенно в других целях! Миха принялся активно вычёрпывать воду и выливать за борт. Бесполезно, она всё равно тонет. Под тяжестью двух тел её тянет ко дну основательно. И, выждав несколько секунд, под взглядом младшего брата, Миха, наконец, говорит: — Прыгать надо, — после этого вердикта Лёша побелел и зажал ладошки между коленок, чтобы унять дрогнувшие пальцы. — Я боюсь, — поджав губы, признался вслух он, пока Миша на соседнем сидении, состроил театральное выражение морды лица и подался вперёд. — Чего? Я ж с тобой! — потрепал по плечу, внимательно смотря прямо в бегающие тёмные глазёнки, а потом улыбнулся беззубо, вселяя уверенность. — Давай, будешь первым, а я за тобой, — предложил Миха, дожидаясь, когда брат немного погодя кивнёт. Не то, чтобы Лёша боялся воды, просто плавать он ещё не до конца умел. Гораздо проще было знать, что под ногами, в зоне досягаемости есть дно. Стоит только захотеть и встать на притаившийся рассыпчатый песок в поисках опоры. А тут его ждала неизвестность. И это было по-настоящему страшно. Уверенности придавал только Миха за спиной, который никогда его не подводил и всегда смотрел страхам в лицо. Лёше казалось, что если он сейчас испугается, то Миша будет разочарован. Немного потоптавшись и помесив воду, Лёша крепко зажмурился и, зажав нос, сделал шаг навстречу неизвестности. В смыкающуюся тугим коконом воду. Он искренне верил, что прямо сейчас с головой уйдёт вниз, но вдруг, неожиданно для самого себя ощутил, что ноги примерно по колено стояли в склизкой глине и опутывающих водорослях, а начиная от пупка, всё остальное стояло выше. Задрав голову и выпустив весь воздух из сжавшихся лёгких, Лёха снизу вверх уставился на Мишу, ничего не понимая в первые пару секунд. В ответ Горшок только расхохотался по-доброму и спрыгнул из просевшей больше чем на половину лодки в пруд, подняв сноп брызг за собой и слушая вторящее его смеху веселье.***
Решив, что в словах девчонки есть какая-никакая, но всё же логика и даже, если так можно выразиться, мораль, Лёша подумал, что лучше уж и вправду позвонит. Раз вздумал контакт налаживать, надо, значит, налаживать, а не ныть и заниматься рефлексией, которая ни к чему хорошему не приведёт. Дооткладывал он свой звонок в итоге до того момента, когда поздравлять «с наступающим» уже неприлично, а «с прошедшим ещё рано. Была даже вероятность, что Горшок спал. Хорошо, если не традиционно. Хохотальником в тарелке с оливье, накачавшись каким обжигающим кишки пойлом. Посмеявшись со своих мыслей, Лёша вышел из здания участка на короткий перекур. Закурил, выдыхая вдвое больше дыма из-за пара, что рвался изо рта при каждом горячем выдохе. Гудки шли, но никто по ту сторону вызова пока не брал. Малодушное облегчение опарышами закопошилось где-то районе печёнки, и Лёша понял, что вот так, откладывая, он никогда не решится просто взять и набрать брату, не прикрываясь каким-либо поводом. А просто потому, что ему хотелось бы поздравить близкого родственника с праздником, учитывая, что последние годы их друг у друга в жизни, считай, что и не было вовсе. А те, когда были… Считай, что не было. Сам Миха не позвонит. Гордый слишком. Это Лёша знал, как никто другой. Принципиальный, гордый и упрямый как баран. Достался же характер сучий! Если надо, если заслужить, то самый верный друг. Если проколоться и потерять это доверие, то хуже врага не придумаешь. Мерзостнее на душе становилось оттого, что Лёха по собственной дурости оказался на второй стороне этой медали. А осознал поздновато. Мог ведь раньше одуматься, когда связи можно было восстановить по горящим следам, а не после того, когда мосты остались сожжены в пепел. Но лёгких путей он не искал, поэтому после первого неудачного звонка в пустоту, Лёша настырно сделал второй. Если понадобится, он и в третий раз наберёт. Гори всё синим Новогодним пламенем! Когда он уже думал сбрасывать и звонить ещё раз, то понял, что ответили. — Да?! — хриплое, скрипучее и донельзя злобное. От неожиданности Лёха подавился дымом и зашёлся задушенным кхеканием, аж сигарету откинув. — Ты спал либо? — вместо того, чтобы агрессировать в ответ Лёха так растерялся, что спросил первое, что пришло в пустую голову. Миха ответил не сразу. Раздалось громкое шуршание, отчётливый поток брани, шлющий кого-то далеко и нах… надолго, а потом просьба закрыть за собой дверь с обратной стороны. Радовало, что весь этот ушат словесной диареи был направлен не на него. — Нет, — прежде чем дать отрицательный ответ, Миша ещё немного побурчал, явно раздумывая, что ж такого ответить колкого, но в итоге остановился на нейтральном. Лёха подумал, что это похоже на игру «морской бой». Е-восемь. Ранил? Мимо. И упаси Боже его попасть, подорвётся вся флотилия, будто напичканная пропаном. — Лёх? Чё ты молчишь? — вся сила голоса Горшка куда-то делась, и зазвучал он больным. — Я поздравить тебя хотел. — Поздравил. А ещё пожелания будут? — хохотнул Миха, слушая тишину. — Странное у тебя поздравление, — «Странно, что ты не сбросил, а не моё поздравление. Осёл твердолобый», — подумал Лёха, но не ответил, конечно же, ничего. — Откуда номер взял? Ай, блять, не отвечай, — спросил и тут же отмахнулся. — Предатели одни, — неприятно кольнуло, несмотря даже на то, что Миха сейчас цели явно не преследовал. А всё равно попал. Номер-то личный был. Доступный не такому большому количеству людей. — Сам же окружил себя такими, — пожал плечами. — Понабрал, ещё и жалуюсь. Да, Ягода? — Лёша замер и, прикрыв глаза, усмехнулся. Внутри ныло, как обычно ноет разодранная и заживающая коленка. — Да, Горшок, — следом прилетело и собеседнику. Ребячество. — Лёх? — промычав в трубку, Лёша ждал, что за обращением что-то последует. Но нет. — Лёх?! — требовательно прошипел Миша — Да что?! — не выдержал он и поднял голос за братом, только сейчас понимая, как напрягся. — Я рад тебя услышать, — ощутив себя подсудимым, которому только что обжаловали смертный приговор, Лёша аж спиной к стене привалился, а морозный воздух обжёг дыхательные пути. Так резко он вдохнул и выдохнул. — Не поверишь, как я, блять, тоже.***
Андрей справедливо и безжалостно решил, что готовиться дома не сможет. Сядет на диван, откроет книгу, а увидит там фигу. И непременно найдёт себе занятие гораздо интереснее, чем штудирование скучной учебной литературы, которой он интересовался лишь в периоды сессий, а остальное время обходясь своими силами или сдирая домашку у одногруппников прямо перед парой. В остальное время даже не догадываясь, как величают авторов необходимых ему пособий. Ощущение того, что он готов свернуть горы и выучить соответствующий проходимой теме параграф, оказалось обманчиво, а воевать с собственной ленью было попросту не целесообразно. Про подготовку в общежитии и речи не шло. Дух всеобщего раздолбайства и лености перекидывался от одного другому свирепее, чем лютующая эпидемия гриппа. Ничто так не успокаивало, как люди под боком, что тоже ничего не делают, глядя на тебя также, как и ты на них. Поэтому Князь, переборов лень и страшное нежелание отклеиваться от насиженного места, принял решение, которое трудно ему далось, и всё же пошёл в библиотеку училища готовиться к экзамену. В последние месяцы он и без того совсем забросил учёбу. И на Михаила Юрьевича эту ответственность можно было сбросить даже не в полную силу. Да, втягивал в неприятности, которые Андрея вообще никак не касаются в отрыве от этой нечисти в кожаном плаще. Да, приходил не вовремя, но Князь по большей мере сам виноват, что забыл про свой план нормальной жизни, составленный ещё перед девятым классом на коленке. И каждый раз вёлся… Хотелось сказать, как в первый раз, но в первый Горшок показался опасным и отталкивающим. Поэтому он самым позорным образом просто вёлся. А план-то был непередаваемо хорош, а главное — прост, как дважды два пять! Не уходить во все тяжкие, получить специальность и вот тогда зажить! Только вот странно всё по итогу складывалось. Возникало навязчивое ощущение, что отмерянное учебным планом время нужно просто переждать, а вот там да, там начнётся настоящая жизнь, а не черновичок! Было время, преимущественно, конечно, в первом семестре первого курса, когда Андрей засиживался за заданиями до ночи, потому что страшно было приходить неподготовленным. Тогда казалось, что в противном случае его поджидают длинные предлинные-е непобедимые хвосты. Это даже хуже, чем наставленные рога! Но то время относительно быстро прошло. Теперь же Андрей периодически вспоминал о заданиях, и тогда на него накатывали приступы кровожадной деятельности. Тогда он пытался наверстать всё и сразу. Наверстать, как правило, не получалось, и интерес угасал, потому что это было просто бесполезно. Новогодние выходные пролетели, как фанера над Москвой. Стремительно, зрелищно и бесследно. Последующие зимние дни радовали голубым небом, прекратившимся снегопадом и в целом волнением, свойственным любому студенту в самый разгар сессии. Это волнение было привычным и уже ни единожды знакомым, а потому не пугающим, в отличие от того, которое привносил Горшок, когда объявлялся со своими охуительными идеями, которые и не охуительные были, а охуевшие. Вот Горшок! Ну что за человек такой?! Даже сейчас идёт себе Князь, никого не трогает! Щёки разрумянились, нос покраснел и потёк, как краник в общаге, а в мысли всё этот хмырь лезет. Нетопырь нетопырью. Кровь вместе с мозгом сосёт и причмокивает. Хорошо Мишке, нашёл себе развлекаловку. Хош приходит, хош не приходит, а… Является, вообще-то. Как мимолётное виденье, как гений чистой дуроты. Тьфу, блять! Чудное мгновенье, как Миха-нарисовался-не-сотрёшь Андрей тоже отлично помнил и забыть не мог, хоть местами хотелось страшно! Чтоб неповадно было своей физиономией и глупостями всякими бесовскими мысли забивать. Сколько можно-то… Почему он ни о чём другом думать не может, когда на носу экзамен, который нужно сдать на… Который просто нужно сдать, чтоб остаться со стипендией? И почему у него такое чувство навязчивое, лезущее, как линялая шерсть, в рот, нос, глаза да уши, заставляя аллергически чухаться и чихать, будто он и сам для Горшка загадка?! Какая-нибудь головоломка, выглядящая самым простым образом, а на деле, пока соберёшь, все мозги пообламываешь. Вот так и мысли лезут накануне экзамена. Он не хотел, чтоб те его донимали, но получалось с точностью да наоборот. Оставаться наедине с собой тоже совсем не хотелось. Наравне с тем, как общажный гвалт раздражал своим шумом, то домашняя тишина отбивала всю охоту механическим тиканием часов на стене. Князь молча сидел и смотрел на циферблат, сам толком не догадываясь, что он там разглядеть такого интересного хочет. В доме стояла тишина. Родители его не донимали и были согласны обеспечить тишину и спокойствие, лишь бы сыну было комфортно подготовиться, да вот только всё никак. Андрей сидел, как чурбачок. В книгу опускал глаза, а она ему фигу кажет. Поднимал и смотрел на часы. Это напоминало гляделки со временем. И ему становилось уныло и томко. Девать себя было решительно некуда, и такими темпами Князь бы ни строчки не прочёл. Он знал, что ему надо готовиться, и знание это погоды не делало. Поэтому шёл Андрейка вприпрыжку и с выражением, с каким, наверное, Ломоносов чапал из Холмогор в Москву за знаниями. Странно было наблюдать училище в запустении, без студентов, с прячущимися, как тараканы, по кафедрам, преподами, которых не видно, не слышно, но они точно там есть. На окнах потухли гирлянды, и уже не несли никакого смысла налепленные на сладкую воду снежинки. Волшебство испарилось из здания. Ещё со школьной скамьи у Андрея такое ощущение устойчивое складывалось, будто бы эти заведения не способны пустовать больше, чем лишь седую ночь, чтоб утром пытать детей да подростков вновь с новой силой. Но на деле во время каникул эти богадельни впадали в анабиоз. Вроде и пусто, и мёртво, а процесс жизнедеятельности, глядишь себе, протекает. Охранник встретил его сухим кивком головы в качестве приветствия и шорохом отрываемого замусоленного скотча, который не так-то просто было отыскать в современных реалиях. У охранника сломалась лампа, и он всё пытался это доисторическое и гудящее чудище починить. Наивный. Легче новую купить и поставить, чтоб дальше свои сканворды отгадывать да на карты порнографического содержания любоваться. При этих мыслях Андрей весело усмехается, вытягивая шею и заглядывая внутрь стеклянной, по верхам комнатушки, в которой, как в аквариуме, обитал охранник, да и чуть не оказался пойманным за подглядыванием. Гаркнув весёлое «С прошедшим, Игорь Николаич!», Князь шутливо отдал честь и, сверкая пятками, свинтил на право по коридору в гардероб, чтоб избавиться от куртки. Библиотекарша ему такого не простит, если увидит, что Андрей в святая святых запёрся в этом мешке с рукавами и вздумал книги лапать. В итоге, чтоб допетлять до читального зала, ему потребовалось ещё несколько минут, а чтоб стребовать с библиотекарши необходимую литературу — и того больше. Хорошо, что все названия и авторы нужных ему изданий были написаны на листочке аккуратненьким почерком однокурсницы, что любезно согласилась предоставить всю эту информацию за плутовскую улыбку и воздушную шоколадку «Виспа», которая осталась у Андрея ещё от праздничного кулька с маминой работы. Одним словом, красота! В библиотеке обнаружились ещё такие же желающие страдальцы, как и сам Андрей, но очереди не было, хоть на том спасибо. Поэтому он беспрепятственно надиктовал весь краткий список, показал читательский билет, да и забрал необходимые книжки, какие ещё остались неразобранными. Оглядывая попутно зал, чтоб притулить свою отмороженную за эту прогулку задницу. Андрей то и дело косился на людей. Всем было начхать, кто там припёрся, с какой целью. Не шумит, да и шут бы с ним. Одним охотником до знаний больше, одним меньше. Давно надо было это сделать, а он всё сидел, высиживал, не имея ни малейшего желания обретаться в библиотеке, будто бы опасаясь прослыть заучкой, всё забывая, что такое ему не светит. Оказывается, Князю даже пришлось по душе сидеть рядом с людьми, слушать их тихие разговоры, касающиеся такой ерундовины, как учёба, и совершенно теряться в шорохе страниц пожелтевших и на ладан дышащих многолетних книг. Тут пахло пылью, и пока было светло. Андрей взялся за академически-благородную глубокого синего цвета обложку и с осторожностью открыл. На форзаце была печать учебного заведения, и в уголке жался жёлто-коричневый листик, исписанный фамилиями тех, кто брал книгу домой или до него. И случилось страшное. Ровно тоже самое, что и в общаге, что и дома. Князь крепко задумался и впал в глубокий анализ бытия последних дней своих. Отчего же этот человек занимает все его мысли? Почему же ему так трудно выкинуть из головы его рассказы, его порывистую манеру говорить, глядя прямо в глаза? Что-то в нём задевало. От затяжного взгляда становится не по себе, а голос его так и хотелось запомнить. Раскрашенный во множество интонаций, переливчатый и такой живой. Более взрослый и опытный. У него свой взгляд на мир. И это так вставляло. Может, и оттого, что Миха чем-то отдалённо напоминал его самого. Пожалуй, в этом есть доля здравости. Что-то общее есть в них обоих, и этого нельзя отрицать. Не внешнее сходство — до него им как до Китая раком. Тут что-то другое. Князь улавливал это, когда смотрел на Горшка, когда слушал его, когда видел загадочную лукавую улыбку. Она уместно теплилась на его лице, и оно, казалось, делалось моложе. Андрей с глухим стуком поставил локти на стол, а пальцами зарылся в волосы, совершенно безобразно их растрепав. Бездумно он пролистнул с десяток страниц и вдруг вперился взглядом в словосочетание: «Фиксация одного мгновения…». Вот и не поспоришь ведь с книгой, ё-моё! Надув щёки и выпустив воздух, Князь кулаком побил себя в лоб. Если дело так дальше пойдёт, то много он выучит. Чуть меньше, чем ничего. Бездумно покосив по сторонам, Андрей сделал вывод, что многие присутствующие действительно упорно читали, настырно уткнувшись носами в пыльные страницы, а кто-то просто смотрел в книги. Это можно было понять по остекленевшим застывшим взглядам в никуда. Кто-то писал конспекты, кто-то шпаргалки. Первые курсы и старшие курсы — все с книжками да тетрадками, длинными бумажонками, которые потом можно свернуть и засунуть куда угодно, разве что не в задницу. Все напряжённые и уставшие, застыли в этом тягучем мгновении, как в смоле. Шуршали переворачиваемые страницы и карандаши с ручками. Попав под умиротворяющий гипноз и просидев в этой отчаявшейся позе мыслителя незнамо сколько, Князь, не видя белого света, пропустил бы сейчас и начало Второго Пришествия. Поэтому неудивительно, что момент, как у него что-то спросили, самым глупым образом, Андрей проворонил. А когда понял, что к нему обращаются, то подорвался на месте, подымая до смешного напуганный взгляд. Около оккупируемого им стола стояла девушка с книжкой в руках и сумкой на одном плече. Она улыбчиво спрашивала, может ли присесть рядом, а Князь уже неосознанно, по привычке, натянул ответную улыбку и лёгким движением руки, похожим на взмах крыльев сигающего вниз с проводов под напряжением голубя, смахнул рюкзак, заменяющий ему товарища, на пол и ответил да. Она чуть погодя заняла соседнее место. Положила книгу на стол, дёрнула плечом, и сумка соскользнула к предплечью. Из неё девушка достала тетрадку и следом ручку, а потом подняла взгляд, уловив, похоже, то, что Князь безотрывно наблюдает за ней. — Не помешала? — прозвучало скорее как утверждение с лёгкой вопросительной интонацией, потому что тут и так всё было понятно. Она кивнула на бесполезно открытую книгу. Андрей тоже уставился в учебник, словно бы впервые его видел, а потом отодвинул от себя и ответил, что не помешала, а совсем наоборот. — Как тебя зовут? — спросил Князь, как только они оба пообвыклись. И обернулись друг к другу полностью, уже не стесняясь, разглядывая. Пожаловавшая гостья улыбается шире и по-доброму смотрит на Андрея, явно не собираясь сразу отвечать. Князь промолчал, пытаясь вспомнить, видел ли он её раньше. В его памяти не могли всплыть лица из толпы. Может быть и видел, но разве запомнишь всех?.. Не старшекурсница, их он почти всех по разу-два лицезрел. Девицы там все, да не побоится он этого слова — матёрые. А эта миловидная. Не сказать, что смазливая, но однозначно хорошенькая. Светловолосая, глаза голубые, но не чисто, с грозовым отливом. Так Андрей и смотрел на неё, а она на него. — Алёна, — наконец представилась девушка, а Князь отчего-то понял, что примерно того и ожидал. — Как шоколадка, значит? — смешинка добралась и до его глаз. Тяжело было оставаться безучастным, когда на лице девушки такая милая улыбка и адресованная прямиком ему. Стоит заметить, что появление новой знакомицы очень отвлекло от мыслей о Горшке. Ненадолго, но всё же. Алёна, наверное, всё это время, какое за ним наблюдала, свято думала, что Князю материал никак не даётся, то-то его так и корёжит. Ан-нет Алёнка! Тут Горшок один помойный на башку свалился и всю малину попортил. — Как шоколадка… Про косынку не спрашивай! Зимой и Алёнка в шапке ходит, чтоб до какао бобов обратно не замёрзнуть, — пояснила она, только увидев, что Князь хочет задать этот вопрос. Видать, замучили Алёнку шутками-прибаутками сравнивая её с шоколадкой. Князь решил не проводить больше параллелей, чтоб не казаться таким, как все. — Рад познакомиться, — протянул руку приобретённой знакомой и, дождавшись, когда она вложит небольшую ладонь в его, аккуратно пожал, ощущая мягкость и нежность кожи. Такую сожмать сильнее было боязно. — Я Ан… — Я знаю, Андрей, — перебила она, хитро сверкая глазками. — Взаимно, — разорвала прикосновение и невозмутимо закинула ногу на ногу, тут же, впрочем, поясняя, что имела ввиду, потому что Андрей выразительно вздёрнул бровь, недоумевая. — Однокурсницы рассказывали. Мы, когда поступили, девчонки всё из старшаков выбили. Кто как, кто что. Сам понимаешь, не зная броду, не суйся в воду. — И как тебе в нашем гадюшнике? Много хорошего узнала? — с неприкрытым интересом наклонился вперёд. Немного удивляясь тому, как Алёна легко и непринуждённо ведёт с ним диалог. Разговор завязался и был приятно ниочёмный. Выяснилось, что она первокурсница по той же специальности, что и Князь. Частенько его наблюдала шастающим по училищу, да всё никак не получалось подойти познакомиться. Андрей зачастую убегал по окончании занятий или был в компании друзей. Вклиниваться тогда Алёна не решалась. А сейчас случай выдался удачный. Она вызвалась помочь с подготовкой. Андрей не настаивал и не спешил радостно соглашаться. Аккуратно уточнил, не в ущерб ли ей такая бескорыстная помощь всем страждущим. Алёна уверила, что ей не в тягость и, оставив свой учебник в покое, притянула к себе книжку по-детски радостного Андрея. Перелистнула страничку в начало и спросила, как звучит вопрос.***
…в ночь с субботы на воскресенье в овраге недалеко от города был найден изувеченный труп мужчины. Предположительно, глава лесоперерабатывающей компании. Потерпевший был убит и сброшен с косогора по ходу движения машины. В данный момент начато следствие с выяснением всех обстоятельств. Очередная жертва войн группировок или конкуренты убрали соперника? Как дальше будут развиваться события, покажет время. А теперь о других важных событиях этой недели…