***
Самая дебильная, до отвратительного глупая в своей абсурдности ситуация могла произойти только с ними. При чём исключительно в подобной связке, где Саша и Саша. Два дебила — это сила. Поручик бы поаплодировал стоя, он высоко оценил ответку, да вот только встать возможности, к сожалению, не было никакой. А так бы да, на бис прямо. Кто-то, кто до этого додумался, совсем не имел чувства юмора… Или имел, но до такой степени извращённое, что даже ему со своим специфическим юмором, который как сыр с плесенью — не для всех, было не смешно. Может быть, потому, что Поручик оказался непосредственным участником всей постановки театра дураков. Александр не был клаустрофобом. Лифтами пользовался спокойно, в багажниках ездил, и не раз, без каких-либо видимых проблем. А вот в грубо сколоченном гробу впервые ощутил, как нервы натянулись, словно на пяльцах для вышивания крестиком. Деревянные стенки давили отовсюду. Снизу, сверху, по бокам. Забивали нос опилочной сухостью, а глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Гроб этот очень хлипкий, собранный вручную и явно не профессионалами похоронного дела. А оттого было не так страшно, что не выйдет выбраться, проломив просто-напросто крышку, которая была прикручена саморезами. Он слышал, как работала дрель. Жужжала раздражающе. Если откровенно, отбросив все пиздострадания на счёт того, что средневековые байки про погребение заживо были вовсе не байками и вовсе не средневековыми, то времени на страх у него и не было. Потом побоится, а сейчас позволить себе этого никак нельзя. Он тут, блять, не один. Начнёт бояться он, то всё, пиши пропало. Можно будет оставаться тут, пока и вправду не помрёшь. Сверху Александр основательно придавлен вовсе не крышкой, не бренностью бытия, а тушей своего закадычного товарища Лося. И нет, не того, которого бы он собственноручно завалил на охоте. В момент закапывания, Леонтьева почти кинули в ящик. Он едва не расшибился о край, но Поручик, вот уж счастье, знатно смягчил его падение собой. Александру в тот момент показалось, что из всех щелей у него полезут органы, кишки раскрутит новогодним серпантином, печень лопнет. Но этого, по всё тем же диагностическим ощущениям, не произошло. Да и Саша вроде бы более-менее цел, если не считать жутковатой ссадины прямо на лбу, безыскусно заработанной в устроенной им аварии, и носового кровотечения. Поручик нихуя, конечно же, не видел — окон тут не предусмотрено с панорамным видом на лес, но вот запах был характерный. Кровью пропитало одежду так, что Поручик чувствовал влажное и стынущее тепло кожей. Когда они, полусознательные, вывалились из машины, то приложили Реника, так приложили. Видать, посмотрели на его габариты и решили не мелочиться. Хорошему человеку должно быть много! Чтоб мало не пока… оказалось. Но вот тут переборщили. Александр даже действительно обеспокоился тем, что Лось, и так не блещущий здравомыслием, станет разумом напоминать лосёнка. Первым, кого он увидит по пробуждении, окажется Поручик. И всё, товарищи, вообще не отцепится… Что-то и Поручика как-то странно приложили. Нить размышлений ушла в программу «В мире животных», и он мотнул головой, отгоняя наваждение. Что за трюки от подсознания? Нам таких не надобно. Немного бы рационализма насыпало, а не землицы Петербургской, промёрзлой, на крышу импровизированного гроба. Перевернуть Сашу на спину и обеспечить приток кислороду для его голодающего мозга не представлялось возможным, поэтому Поручик медленно поводил плечами, прекрасно ощущая, как тяжёлая голова полностью лежит на нём и безвольно треплется. Легче не стало. В желудке что-то заворочалось, а Александр, игнорируя это что-то потянулся рукой к шее Саши, облапал сослепу её, бледную и совсем беззащитную, пошарил пальцами в поисках пульса, а когда нашёл, несколько секунд ловил подушечками, легко царапнул ногтями это ускользающее биение живой крови. Живой. И дышит. Это Поручик только сейчас почувствовал, когда отвлёкся от того, что ему было туговато. Шевелиться активнее он как-то так справедливо опасался, потому что, застыв, он не так остро ощущал себя в гробу. Повернётся, почувствует невозможность что-либо делать — и всё. Может словить панику. Может быть, это даже хорошо, что Саша вне сознания, дрейфует по волнам беспамятства. Кто знает, как бы эта моль неугомонная, трепыхающая крыльями, большую часть своего времени реагировала бы на то, где они очутились. Тупых страхов за Ренегатом, кроме какого-то панического ужаса перед убийством, не наблюдалось. Самоуверенности Саше тоже было не занимать. Это в последнее время он раскис и стал напоминать тюфяк, а так иногда казалось, что он сам не ведает, что творит, и только благодаря правилу «дуракам везёт» всё ещё живой и здравствующий. Наверное, на памяти Поручика это вообще первый раз, когда Реник пострадал достаточно для того, чтобы не приходить в себя значительный промежуток времени. Разъёбанные очки с него соскочили в момент короткого свободного полёта и валялись где-то в ногах. Спасибо, не в глазах Саши-то. Сейчас в одиночку пытаться решить возникшую проблему не было смысла. Надо дождаться, когда второй участник трагикомедии очухается и сможет оказать содействие. Попытавшись справиться с дыханием, Поручик вспоминал медитативную чушь, которая была призвана помочь успокоиться. Он очень быстро бросил маяться фигнёй и сосредоточился на ощущении своего тела в этой чёрной невесомости. Если постараться, то можно навязать себе насквозь лживое ощущение свободы. Разбавляло его лишь чужое тяжёлое тело, сверху накрывающее собой, как уже когда-то раньше. Александр судорожно выдохнул, распахивая глаза в никуда и понимая, что всё в нём бьётся, идёт трещинами и раскладывается на черепки. Исподволь он возвращается к началу конца, когда хорошо видимое отчаяние привело к тому, что Саша наломал дров. Злость на его порыв сошла в первые пару часов после. Говорить о том Александр не стал бы, даже будь точно уверен, что этот гроб — его последнее пристанище, а Саша — последний человек, с которым он видится при жизни. Признаться в чём-либо самому себе и другому человеку — это совершенно разные вещи, что уж о том говорить. Было ощутимо мерзко от себя, от Леонтьева, от того, как их двоих крыло, потому что это явно не норма. Брезгливо ещё было. Тоже от обоих. И поэтому Саша со страшной, нечеловеческой силой бесил: один его вид, одна мысль о том, что он с этим жил столько лет и мирился, позволял себе с этим уживаться… Эволюционный тупик. Поручик зарычал, едва с собой справляясь. От внутренних противоречий было больно самым настоящим образом. Под землёй настигала духота, из неё хотелось наружу, к снегу и морозу, чтобы не чувствовать себя запертым наедине с мыслями, перед которыми все были одинаково бессильны. Отвлёк его голос, наконец, приходящего в себя Саши. Тот простонал невнятное «Ой-й бля-ять», явно пока не сообразив, что это не утро с очередной попойки… О да, Поручик был наслышан от Горшка о том, что некий алконавт Леонтьев совершал выход на спиртовую орбиту с завидным усердием, кажется, возжелав законсервироваться в спирту раньше самого Миши. Того это, конечно, не могло не навести на подозрения. — Не шевелись! — не терпящим возражений тоном рявкнул Поручик. В голосе неподдельная злоба и приказ, которые действуют животворяще в их интересном состоянии. То, что нужно. — Сань… — прорезавшийся голос у него был грубым и сиплым. — Скажи мне, мы всё-таки в аду, да? Блять, скажи мне, что мы в аду нахуй, а не там, где я думаю! — и придурок закопошился, немного подтянувшись, прекрасно ощутив, что ад какой-то тесный. — А что ты думаешь? Ренегат промолчал. — Я сейчас… — Саша резковато дёрнулся вверх, совсем не думая про крышку. Но Поручик опомнился быстрее, чем тот успел бы приложиться бедовой головой о «потолок». Его ладонь стремительно оказывается на затылке, удерживая, и вовсе рывком притягивая к своему окровавленному кое-кем плечу. — …уебёшься ты щас, — справедливо закончил Александр, и не позволил больше рыпнуться. Не хватало ещё травм в гробу получить. Иначе ящик может понадобиться в действительности, а этого по мере возможного хотелось избежать. Саша дышал очень часто и загнанно, будто он не лежал бревном, а минут двадцать бегал без продыху. Леонтьев вечно страдал со своим немалым ростом в салонах машин, но там хотя бы были окна и возможность выйти в любой момент, в который приспичит. Даже на ходу можно было, а тут нельзя. Поручик небезосновательно подумывал, что товарищ хлопнется в обморок от гипервентиляции. — Ёбаный пиздец, — простонал этот самый товарищ и совершенно обмяк. — Ну мы и попали, Саш, — Поручик тяжело выдохнул. Да, попали они феерично. В гробу-то они по общей тупости, это да. Но вся соль в том, что они уже тут. И с этим недоразумением надо что-то делать. Совместными усилиями у них, как ни крути, но больше шансов. Как-то не вовремя подумалось о том, какие всё-таки густые у Ренегата волосы. И пахло от них концентрированно и тяжело. Пропитало всего морозцем, запахом крови и сырой земли с прелыми листьями. Своеобразно, но очень отрезвляюще. Поручик даже глаза прикрыл, вдыхая получившийся запах и впиваясь пальцами в чужие волосы. — Выкарабкаемся, — пообещал Поручик тоном, не терпящим возражений. Сказал, что прыжок из гроба сделают, значит, сделают. — Выкопаемся! — бесконечно сумасшедше и весело воскликнул Саша. Поручик ничего не стал отвечать, только прикрыл ненадолго глаза. Тяжело было, почти невмоготу. Приходилось делать отрывистые короткие вдохи. Чувствуя холодную ярость на всё происходящее вокруг, Александр до боли вцепился в Сашу, который мелко трясся и лязгал зубами. Видно было одно чёрное ничего, придётся положиться на осязание. — Перестань трястись. Это отвлекает. — Тебя напрягает? А если не перестану?! Выйдешь и решишь так все пробле…! — сам напросился. Поручик же по-человечески попросил. Не особо заморачиваясь, Александр подался вверх и немного в бок и вцепился зубами куда-то в шею Реника. Тот задёргался от неожиданной острой боли и стал материться, таки ударившись башкой о крышку, но Поручик не отпускал, вцепившись, как животное в добычу, намертво. Не придушивая, но наверняка оставляя такой сочный отпечаток, что пару недель он точно не сойдёт. Следы человеческих зубов не спутаешь ни с чем. Как Ренегат объяснит наличие такой «печати» Поручика не ебёт. Саша в какой-то момент заскулил протяжно, подставив горло, а Поручик как раз почувствовал тёплые капли крови, мешающиеся с собственной слюной. Медный вкус отозвался лёгким отвращением, и он, наконец, разжал челюсти, сквозь спазм сглатывая. Не хватало только от Саши кусок отгрызть. Ещё подавится. Искусно подавив тошноту, он с глухим звуком уронил голову на днище. Шея всё время «укуса» была вывернута под неестественным углом и отозвалась ломотой в основании черепа. Трясти Реника перестало. Он как-то притих. — Тебе намордник нужно подогнать, — подсевшим голосом сказал Саша. Воцарилась гробовая тишина. Поручик сосредоточился. Спустив пар от переизбытка эмоций, он решил, что нужно понять, как сконструирован ящик. Вывернув руку, Поручик основательнее ощупал боковую стенку и частично крышку. Наткнувшись на одну подпорку, которая показалась не сильно деформированной под внешним давлением, Поручик остановился, чтобы подумать. Действовать нужно расторопнее. Нормального воздуха им вдвоём тут максимум на час, с учётом, что нужно контролировать дыхание и не впадать в панику. Вряд ли над ними наберётся хоть метр земли. Раскапывать зимой перемёрзшую глинистую почву — это занятие не из лёгких и не из быстрых, да и слышал Поручик в дурном мареве, что длились их инсценированные похороны не долго. Комья земли осыпались крупой на крышку, заполняли стыки меж краями могилы и гроба, и пока земля не успела осесть под своей тяжестью, значит, была рыхлой. Проламывать «потолок» нужно в середине, ближе к бёдрам. Землю, что хлынет внутрь ящика, следовало утрамбовывать по краям ногами и руками. А потом попросту выбраться наружу. Стройный план, скорее всего, даже действенный, будь он тут в одиночестве… Как же просто было справляться со всем в одиночестве! Ни от кого не зависишь и действуешь по обстоятельствам. Непредвиденные проблемы решаешь по мере их поступления, а не пытаясь продумать всё наперёд. Как там было сказано? С другом и в гробу не тесно? Не, нихуя. Ещё пораскинув мозгами, Поручик решил, что тянуть больше незачем, потому что ломовой силой всё равно будет Ренегат. Уж пущай извиняет, что очутился сверху. Надо теперь отрабатывать позицию. Жаль, не было возможности дотянуться до ножа. Так вышло, что ящик был достаточно просторным, чтобы двое здоро… Один крайне здоровый, а второй просто мужик, могли лежать бутербродом. Но на этом вся их удача себя исчерпывала. Манёвренность только от крышки до дна. Пространства же от стенки до стенки примерно достаточно, чтобы пошарить рукой и убедиться, что есть возможность упереться коленями и предплечьями, находя четыре устойчивые точки опоры. Всё по тем же ощущениям ещё можно было сделать вывод, что Реник из последних сил молчит о своём крайнем дискомфорте. Это не Поручик вдруг открыл в себе дар чтения мыслей, а Саша красноречиво сопел в ухо и сокращал мышцы, чтоб не зайтись в судороге. Вкратце объяснив, что от Ренегата требуется, было принято обоюдное решение действовать незамедлительно. В чём оба они были удивительно солидарны, так это в том, что выяснять отношения лучше всего, находясь на земле, а не под ней. Их же Горшок на поминках зачмырит, если узнает, что братки самым тупым образом подохли. Да чтобы вы понимали в зашкварах… Товарищи по несчастью закопошились, принимая наиболее подходящую позицию. Если бы Ренегат был бессмертным, он бы сейчас пошутил про то, что ситуация, где он нависает над Поручиком, математически единственно верная. Но он бессмертным не был и сейчас, как никогда раньше, это чувствовал. Саша не видел ни черта и понимал, что гробовой бывает не только тишина, но и темнота. Нисколько света не могло проникнуть под землю. Тут у них лишь немного кислороду с поверхности и на двоих только одно дыхание. Они так убийственно бежали друг от друга, что в итоге оказались в одном гробу, зарытые под землю. Не говорит ли так Мироздание о перерождении? О том, чтобы придти в мир уже новыми людьми?.. Близнецы из единой утробы матушки земли. Раскорячиться было туговато. Они путались в ногах, руках. Теснота мешала, пригвождала их, давала понять, что вот этот неловкий тычок в щёку носом, губы по скуле мазком мастихина, пальцы, резко ощупывающие бок — всё это роковое стечение ужасных обстоятельств и ничего больше. Саша, должно быть, до сих пор пребывал в какой-то горячке. Ни слабость, ни спёртость воздуха его не напрягала так сильно, как могла бы. Спиной он упёрся в крышку. По словам Поручика, её теперь осталось только выкорчевать. Будь место, он бы с рывка на неё навалился, и улетела бы эта злоебучая крышка, как ковёр-самолёт. Петербургская версия девяностых — крышка гроба. Но имеем то, что имеем. Приходилось довольствоваться малым. Сделав несколько пробных движений, пытаясь понять, насколько добротно крышка держится, не слишком ли сильно давление земли на неё, Саша так нихрена толком и не понял. Усилив нажим, почувствовал затылком рейку с внутренней стороны. Понял, что хлипкое деревянное полотно неохотно поддалось натиску. Тяжело по ощущениям, но не неподъёмно. Значит, шанс есть. В какой-то момент, в одну из своих попыток, напоминающих чем-то схватки, он попробовал поднапрячься, надеясь, что пупок не развяжется, и сильнее разогнуть руку, перенеся свой вес на вторую. Результат налицо. Тихий трескучий звук выдёргивания гвоздя. Зажмурившись, Саша продолжил напирать. Земля просочилась в образовавшуюся щель. Сыпучий звук отозвался ликованием и паникой одновременно. А что, если их просто сейчас раздавит килограммами земли? Это даже страшнее, чем просто оказаться в ящике. Хотя, с другой стороны, умрут они быстро. Мучительно, но быстро. Пара минут в мёртвой земле. А ещё вдвоём, теперь и навсегда. Ренегат туго сглотнул от одной этой мысли. Ничего привлекательного, поэтому он поднажал. Руки вскоре задрожали, от напряжения бросило в пот. Поручик не торопил, не подгонял, не паниковал. Он просто присутствовал и, кажется, был готов принять любой исход. Конечно, надеясь на тот, где они живы. Надейся на лучшее, готовься к худшему. Чем сильнее отходила крышка и появлялся зазор, тем сильнее становился поток земли. Неравномерно он наполнял гроб. Чувствовалась затхлая сырость и значительная прослойка земли, которая вдруг обрела более ощутимый вес, потому что крышка панцирем оказалась на спине. Метра грунта там, конечно, не было, зато придавливало знатно. Хотелось опуститься на подломившихся руках обратно, но теперь, когда в сознании стала маячить мысль о близкой свободе, Ренегат остервенело толкнулся вверх, потом ещё пару раз. Заскрипели гвозди в пазах, послышался неотчётливый треск на уровне почек, и удалось задействовать ноги, что было эффективнее. Правильно говорят, что в критических ситуациях в человеке открываются доселе неизведанные им самим резервы. Что физические, что умственные. Действовать приходилось стремительно, чтоб земля не обвалилась всем пластом. Если грунт сойдёт на нижнюю часть тела, откопаться обратно не составит труда, а вот если на верхнюю, то проблем не оберёшься. Жрать землицу русскую не хотелось. Здоровый патриотизм — это круто, но не до такой степени. Гвозди, а если быть точнее, саморезы, продрали дерево там, где плотно засели. Крышка отошла, но светлее не стало. Будто Поручик с Ренегатом застряли посреди непролазной ночи. Ощущение, надо сказать, было премерзкое. Словно из одного гроба в другой пробиваются. Земля начала стремительно затапливать. Церемониться было некогда. Замешкаются, потеряют время, окажутся полу похороненными, потом не дадут ладу, пока будут барахтаться, как два навозных жука. Адреналин придал силы, и Саша попросту выкорчевал крышку, но не отломал до конца. Она осталась защитным экраном, удерживая какую-то часть земли от затекания. Ударив в угол у изножья пяткой, свернул её куда-то набок и назад, как консервную крышку. Загоняя занозы и сдирая кожу с ладоней, Ренегат сумел нащупать острый край гроба и опёрся на него, чтобы Александр мог вылезти вперёд, пока он удерживает «потолок». Если бы Саша продолжил бороться, то придушил бы Поручика или стряхнул весь грунт на него. Наконец он мог что-то разглядеть, но в глазах нещадно плыло, конечности были ватными. Кажется, он был близок к тому, чтобы грохнуться без чувств. Он бы и грохнулся, если бы не без труда поднявшийся Поручик в один момент не дёрнул крышку вверх, облегчив его участь, поставив её почти перпендикулярно могиле. Как сквозь вату, Ренегат услышал пронзительный скрип и почувствовал, как ноги засыпают остатки грунта, скатившиеся в гроб. В слабом свете и без очков было тяжело что-либо рассмотреть. Саша до сих пор опирался больше на ощущения, поэтому второй слабой рукой он вцепился в штанину Поручика и ткнулся лбом в его ляжку, готовый то ли расплакаться от облегчения, то ли заорать от усталости. Его не оттолкнули. Александр лишь выкинул деревянное полотно наружу и склонился к нему, чтобы помочь встать. Придержал за предплечье, рывком дёрнул вверх, отпуская от себя. Их обоих шатало, штормило нещадно, поэтому Ренегат привалился к краю ямы. Тот доставал ему всего до бедра. Поручик молча согнулся, опустил локти в истоптанный снег и схватился за волосы, тормоша их. — Т-ты нормально? — Да, — Поручик остался ненадолго в таком положении, потом распрямился. Саша кивнул, но не поверил. Слабо верилось словам человека, которому совсем недавно кишки обратно, куда полагается, сложили. Потом они выбрались из могилы, и Ренегата распёрло непреодолимым желанием курить. Его пачку сигарет забрали, обшмонав карманы. Остался только помятый коробок с парой спичек, одна из которых вообще оказалась сломанной. Поручик, видимо узрев плаксивое выражение морды лица Саши, из-за пазухи, как настоящий фокусник, достал несколько сигарет. Помятых, но курибельных. Цены ему не было. Засунул бы в задницу свои совковые предрассудки, Ренегат расцеловал бы. Поломанная спичка, шипя, вспыхнула, облизала сигарету, и отчётливо пахнуло дымом. Она почти сразу потухла, застыв в снегу угольком. Пришлось приложить разгоревшийся кончик одной сигареты к другой, прикурить, с наслаждением, прикрыв глаза на тягучую затяжку. От самого же Саши пасло сырой свежей землёй. Он знатно сбледнул, и прибывал в оцепеневшем овощном состоянии. Осмысляя, что чуть не сдох и оказался похороненным. — Считай, второй день рождения, — он сидел подле разрытой и промёрзлой собственной могилы и курил две сигареты сразу. Рядом валялась крышка гроба с торчащими хищно зубьями саморезов. Поручик кивнул, особо не вслушиваясь в сказанное им, и в измождении неуклюже приземлился рядом на окроплённый чернозёмом снег. Он мельком оценил ущерб, нанесённый Саше. Удовлетворительно. Пока тот на адреналиновом отходняке, то боли не чувствует. Это скоро пройдёт, и Лось взвоет волком. И лучше бы им шевелить копытами до того, как то случится. Поручик отвернулся, уставившись в лес меж голых стволов, чувствуя странное умиротворение. Мозг лениво подкидывал варианты, как поступить. Если случайная попутка и притормозит, то таких красивых пассажиров вряд ли примет. Смотается восвояси, потому что оба они, как в лучших традициях живых мертвецов, только-только разрывших свежую могилу. Изодранные, чумазые, в кровище. Реник ещё со своим этим диким взглядом, никоим образом не прикрытым очками. Придурок имел дурную привычку их постоянно поправлять. Особенно, когда нервничал. Очков не было на переносице, дужками за ушами, и он касался царапин, оставшихся от треснувших линз, которые вспороли кожу тонкую вокруг глаз. — Сюда глянь, — глухо потребовал Поручик. Ренегат глянул, пока затягивался, с наркоманским удовольствием смакуя никотин, а Александр внимательно и немигающе глядел в серые глаза. Оба на месте. Вроде обошлось. — Вставай, — нужно дойти до первой заправки, позвонить кому-нибудь из своих. Или тормознуть дальнобой. Саша приподнялся немного, в глазах потемнело, качнуло, как подстреленного, и он сел обратно в снег, утопая ладонью в мешанине распотрошённых внутренностей вспоротой лопатами земли. Предпринял ещё одну попытку и, наконец, встал, неуверенно опираясь на правую ногу. Но ничего, зато самостоятельно. — Ты знаешь, куда идти? — сощурился, навёл фокус на Поручика. — Нет, — откуда бы ему. — Пиздато, — губы сложились в заляпанную кровью ухмылку. Он всё ещё не в себе, понимал Александр и уже сканировал глазами местность. Снег полностью прекратился. Это значительно облегчало задачу, потому что пороша легла тонким, ничего не скрывающим слоем, и следы колёс, начинавшиеся в паре десятков метров от привёзшей их сюда машины, угадывались почти отчётливо. Ренегат тоже смекнул, что к чему. Отправил дотлевающие окурки в могилу, а сверху шумно полетела крышка. Её он отопнул, чтоб не валялась так приметно. Вот по весне грибникам будет от чего просраться. Конечности немели. Приходилось работать кулаками, чтоб гадское ощущение свернуло свои щупальца в районе солнечного сплетения. Подташнивало, расшибленный лоб жгло, застывшая на лице кровь стягивала кожу. Но всё ничего, даже могильный душок можно стерпеть, потому что порывы холодного ветра, бьющие по щекам, напоминали о том, как хорошо было жить. Поручик шёл чуть впереди, держа в руке приснопамятный ножик. Наверное, им он собирался делать засечки на стволах чернеющих деревьев, на случай, если они всё же заплутают. Главное — не упустить из виду борозды от колёс и следовать им по дороге, где деревья будто бы неестественно расступались. После слов, высказанных друг другу в пылу, становилось безнадёжно. Поручик смотрел прохладно, как на экспонат кунсткамеры. Скрюченный креветкой эмбрион с дефектом, бултыхающийся в формалине, как долька сухофрукта в компоте. К безнадёге крепилось раздражение и задетая гордость. Ёб твою мать! Сколько можно-то?! Кажется, адреналиновая нега таяла. Злость крепла параллельно с болью. В маячащую спину всё сильнее хотелось запустить шишкой, но пока Саша только сверлил Поручика злым взглядом и думал о том, что баран он баран и есть, и как было бы здорово обломать ему рога, чтоб не хорохорился. — Тебе ведь не было противно, лицемерная ты сука! — Александр замер. Его немного расплывчатый силуэт так и фонило от напряжения. — Почему ты делаешь вид, что ничего не было?! — конечно, Саша понимал. Запретить себе удовольствие гораздо проще, чем позволить себе его получить. Легче навязать выученное отторжение. — Потому что тебя убьют! — прикрикнул Поручик. Ренегат того не ожидал, поэтому эффект получился как от пощёчины наотмашь. — Ты хоть понимаешь, что с тобой будет, если об этой твоей хуйне кто-нибудь узнает?! — Сейчас всем не до геев! — как подросток в споре с отцом возопил он. — И не до бандитов, конечно! — саркастично до тошноты. — Ты не там оказался, где всем поебать! Узнают и используют против. Неужели никогда не доставалось?! Я тебя на кой хрен прикрываю? Чтобы тебя по кругу пустили на пресс-хате, а потом прикончили?! Ёбаная эгоистичная шавка! — столько агрессии Саша в нём никогда раньше не видел. Такое зрелище шокировало и вскипятило кровь. Поручик развернулся к нему лицом, и они оказались почти нос к носу. Если бы не разница в росте, наглядно иллюстрирующая, что этот эпизод спокойно можно обозвать не иначе как басня «Слон и Моська», то возникла бы необходимость бежать отжимать штаны. — А в том-то и дело, что я не знаю, какого хуя ты мне жопу прикрываешь, раз не опасаешься за неё, и не имеешь видов! Я тебя об этом не просил! — Саша толкнул его в грудь, впечатав спиной в ствол, саданул в солнечное сплетение так, что Поручик позабыл, как дышать, и, улучив подходящий момент, перехватил у него нож. У него было времени всего ничего. Пара секунд, пока этот карманный Терминатор не отойдёт от первого шока. Потом Александр Ренику этот нож бы прямо в задницу и засадил. Вот тебе и идиома «жопа с ручкой» играет новыми красками. Не церемонясь, он приник с наглым кусачим поцелуем, зарычал, когда Поручик грубо его толкнул и попытался увернуться от запаха крови и земли. Но не тут-то было. Ренегат сильными пальцами вцепился в его челюсть, через покрытую щетиной кожу ощущая рельеф дёсен и зубов, хорошо различая болезненное шипение и только сильнее впиваясь, оставляя отпечатки ногтей. Не хочет по-человечески — он силой возьмёт. — Я тебе колени прострелю, — доверительно пообещал Александр страшным голосом, неудобно прижатый к коре. — Расскажи ещё, чего хочешь, не стесняйся, тут все свои! — Саша оскалился ему в лицо. Рука с ножом взметнулась, он её занёс и стремительно опустил. Лезвие неглубоко вошло в древесину рядом с ухом. Нож так и остался торчать, как из разделочной доски. Поручик упрямо замолчал, непокорно задёргался. За это и получил по рукам. — Как ты меня заебал! — Ренегат нагибался, неудобно клонил голову и почти касался кончиком хищного носа щеки Поручика, опаляя дыханием. Тот вцепился в ствол позади себя, почти ломая ногти, наверное, представляя на месте ствола шею Саши. Ничего не став на это отвечать, Поручик просто стоял в опасном напряжении, пока Саша рядом едва не примерялся к нему, как пёс водил мордой и сверкал дикими глазами. Он так увлёкся, что пропустил момент, когда Александр костлявой твёрдой коленкой ударил его по яйцам. Приём не честный, зато действенный. Сработал моментально и на ура. Пока Саша, скрючившись креветкой, навалился, схватившись за причинное место, Поручик воспользовался этим и оттолкнулся от дерева, легко выдернув за собой и нож, словно тот был естественным продолжением руки. Они поменялись местами. Поручик извернулся, ловко и стремительно, приставляя лезвие к горлу Саши одним отточенным движением, которое, Ренегат, уверен, всегда завершалось в красном цвете, и он странно задёргался, как птица, пойманная в силки, а потом заржал, подставляя беззащитную глотку ножику, который плашмя скользнул ниже по щетине и кадыку. К оставленному следу, надавливая на видимый край, ужалив холодом. — Иногда, когда я смотрю на тебя, мне хочется сдохнуть, — «Чтобы ты, наконец, обратил на меня внимание», — выхаркал он вслух, пока Александр переваривал услышанное, бегая глазами по лицу, наблюдая за улыбкой, которая совсем не подходила сложившейся ситуации. Улыбка та была юношеской и совсем уж безумной. — Ты двинутый на всю голову. Тебе поэтому хочется сдохнуть. Я тут не при чём. Прекращай валить весь учинённый тобой, блядью, пиздец на других, — Поручик тяжело выдохнул. Слова Ренегата неприятно отозвались пониманием. Ему этого не хотелось. Не хотелось понимать, что там у него за загоны и как он сам в них фигурирует, в каком качестве. Но Поручик понимал и скрипел зубами. Смерти он Саше не желал, поэтому, немного помедлив, опустил нож, защёлкнул и сжал в ладони. Мир. Точка. — Сань, поцелуй меня? — даже думать о том, как это жалко выглядит со стороны, было жалко. — Нет, — отрезал Поручик. После всего случившегося не хотелось. — Тогда ударь, слышишь?! — Поручик окинул его ещё одним долгим нечитаемым взглядом, а потом без замаха и предупреждения крепенько прописал под дых, чтоб дыхание в зобу гарантированно спёрло на пару мгновений. Саша согнулся на полувыдохе, а Александр к нему склонился и сказал прямо в ухо, едва не касаясь: — Ещё раз завалишься ко мне во в невменяемом состоянии, я тебя пистолетом выебу. Усёк? — Поручик не моргал и смотрел куда-то в лес сквозь голову Саши, будто обещал деревьям, снегу и земле, что если Ренегат решится на такую опрометчивую глупость, то труп от получившегося эксперимента Поручик привезёт обязательно сюда. Это пост-ирония. Ренегат пару раз кивнул и, наконец, Александр установил с ним зрительный контакт, поднял руку и слабо, медленно похлопал по щеке. Молча Поручик отстранился. Разогнулся и Ренегат, последовав его примеру. Клокотать внутри временно перестало, дыхание выровнялось. Они смогли успокоиться вовремя. А ещё Ренегат, как полудурок, улыбался. Про вменяемый же вид Поручик ничего не сказал!***
Спустя время они вышли на пустую трассу. Люксовые проститутки. Много сотен метров вперёд и назад сходились чёрной точкой в середине листа на горизонте. Чистое везение и упрямство. Ренегат просто шагал вперёд, а Поручик рядом. Они больше не говорили бесцельно. И всё было в порядке. Всё было так, как должно было быть. Их дуэт на свидании с очередным пиздецом, из которого необходимо выбраться с горящей задницей. Заправок не предвиделось. Вероятность того, что проедет машина, была ничтожно мала. Глушь, ночь, девяностые — в городе не наберётся столько машин, чтоб разъезжать за городом в такой час. Все ещё иронично спят. Надежда на дальнобой. Товарищи побрели впритык плечами. — А меня Горшок штрафанул, — в один момент, Ренегат решил нарушить тишину. — Он ещё долго терпел. — Да ладно, а сам-то! — Поручик еле слышно хмыкнул. — Позвал к себе и давай крыть! Я вообще не думал, что тут всё так серьёзно с этим делом, — Саша нетвёрдо ковылял и скованно размахивал руками. Идти было тяжело. Говорил он, заметно задыхаясь, но всё равно говорил. Теперь, почувствовав, что всё возвращается на круги своя, стало легче. — Профессия такая, занимаемся мы тем, чего нет. А тут дисциплинарное взыскание! Мне про него никто ничего не сказал при приёме… — «При приёме» тебе и так… одолжение сделали, — Поручик остановился и положил руку на бок. Потом он зашёл на кромку лесополосы. Ренегат последовал за ним с большим облегчением. Сил идти не было никаких. — Типа, Горшок не вербует себе людей? — Саша остановился перед Поручиком. — Типа. — Мне повезло? — Хуй знает. Тебе повезло? — Хуй знает. Из того, что Ренегат выяснил про группировку, а выяснил он прилично, подобрав все сплетни, как оголодавший пёс, впитав слухи, кажется, кожей, что ходили в кругах, в которых он отныне циркулировал, то понял: у штурвала Горшок. Ебанутый наркоман с манией величия. Не в обиду, а во истину. Балу — советник, ответственный за общак и банковское направление. Поручик, устраняет должников. Он скрытный и много знает, а вот про себя не рассказывает ничего. До сих пор Ренегат узнавал только то, что происходило сейчас, после их знакомства. Прошлое Александра для него тайна, покрытая мраком, облепленная слухами в группировке. Верить слухам — это всё равно, что дать себя выебать всем. — Другие тоже бухают по-чёрному, в загул уходят, а проштрафился я. Это можно считать удачей? — Это можно считать предупреждением. Ты не смог убить. Об этом узнал Горшок. Он следит, — Поручик подсказал, в каком направлении думать. Мозг загудел. — Бля-я-ть… — Если ты думаешь, что лучше нас, потому что не убиваешь намеренно, это хуйня. Ты такой же, как и я, — Ренегат ненадолго спрятал взгляд. Атрофированная совесть шевельнула лапками. Поручик не удивился этой реакции. Продрогшие и замученные, они не знали, сколько ещё провели времени в глуши. По дороге всё же пронеслось несколько машин. Их пытался отловить Ренегат, выставляя руку, но, видимо, как свет фар выхватывал его дюжую фигуру и внешний облик, то желание притормозить отпадало. Ожидаемо. В какой-то момент вдалеке забрезжил мощный дальний свет. Саша поднялся с земли и, не ожидая чуда, вяло выставил руку. Это была фура, которая и не думала снижать скорость, завидев человека. Ренегат почти плюнул и отошёл в сторону, как ожил притихший Поручик. Ничего не успев понять, Саше осталось только смотреть, как тот уверенно вышел прямо на дорогу, становясь на пути дальнобоя. — Брось, — махнул рукой он, — сейчас отдохнём и дальше двинемся, — ожидая, что Александр прислушается, Ренегат развернулся и сделал шаг назад. Поручик за ним не последовал. А фура приближалась. Уши взорвались от протяжного сигнала, выворачивающего наизнанку, и захотелось зажать их руками. После продолжительной тишины этот ультразвук казался пыткой. Крутанувшись на пятках, Саша вытаращился на то, как Поручик решил выбить себе билет на тот свет вне очереди. Его сковало от ужаса. Фура начала торможение. Поручик до последнего не отскакивал. Его фигурка в свете мощных фар казалась совсем небольшой и жалкой перед летящей неминуемой кончиной. Если такая махина собьёт, раскатает метров на пятьдесят по асфальту слоем, напоминающим вишнёвый кисель. Саша крикнул, подавшись вперёд, потому что свет ослепил, а Александр исчез за гружёным туловом где-то по ту сторону дороги. И голос Ренегата подвёл. Глотка внезапно слиплась, и он задохнулся на полуслове, никак не сумев с собой совладать. Волосы шторкой занавесили лицо, рецепторы, как наждаком, теранул запах сероводорода и сгоревшего топлива. Отталкивающая волна воздуха прошлась по замученному телу, а фура продолжала свой тормозной путь, сигналя и ревя сиреной. В кабине сто процентов матерился водитель, проклиная Поручика, за которым раньше такой отчаянности не наблюдалось. — Сань! — поскальзываясь и спотыкаясь на каждом шагу, Ренегат преодолел широкую дорогу, чтоб увидеть, как Александр, пошатываясь, поднимается. Он растянулся на гололедице рядом с обочиной, и Саша подлетел к нему, помогая встать. Вцепился в плечо и одёрнул руку, когда Поручик болезненно зашипел. Силы не рассчитал. Он же на эту сторону только что весом всем и приземлился. — Нахуя ты под колёса полез?! — Тебя забыл спросить, — огрызнулся Александр и шагнул в сторону, отряхиваясь. Придти в порядок это ему не помогло. Одежду сумеет спасти только стирка и игла с ниткой, а кожу — жёсткая мочалка. Волосы хотелось вовсе состричь. Фура затормозила где-то значительно дальше, по ощущениям, метров за пятьдесят от них. Нужно идти вперёд. Раз появилась возможность, то стоит ей воспользоваться и скорректировать план действий на ходу. Саша замечает, как Поручик привычно тянется к поясу, но пистолета ожидаемо не находит. Их обобрали до нитки. Только Александр, сведущий в подобных делах, додумался носить ножик в голенище ботинка, и тот остался незамеченным. Обыск провели поверхностный. Забрали всё торчаще-выпирающее, порылись в пустых карманах, рассыпав тканевые катышки, и остались без существенного улова. А может, и цели не преследовали. Всё произошедшее и так слишком сильно напоминало издевательство… Правда, за гроши, которые скромно ютились по карманам, было обидно немного, но чёрт бы с ними. У Поручика пальцы смыкаются, придушивают пустоту, сложившись в кулак. Ренегат уверен — вторая рука уже во всю поигрывает с ножом. Это что-то нездоровое, отчётливо напоминающее о том, что они дикие и озлобленные, и подсознательный рефлекс, который припрятан у каждого на подкорке и звучащий не иначе как «бей или беги», у них выходит из тени и задвигает многое другое на второй план. Это пламенный привет с нижней ступени эволюционной лестницы, которую люди многие тысячи лет так упорно преодолевали, чтобы в итоге, оказавшись в преддверии двадцать первого века, вдруг кубарем скатиться обратно в самый низ, к подножию. Всё это эволюция. И Саша чувствует, что готов бить. Всё в нём напряглось для этого, каждая жила сладко застонала на грани с болью от усталости. Он был готов. И он прошёлся острым кончиком языка по губам с бурыми разводами и, поглощённый этим наблюдением, даже не обратил внимания на ироничный взгляд, которым его одарил Поручик. У того порой были такие глаза, что их хотелось выколоть и выпить, чтобы смотреть на мир и события в нём только ими. Подобное производит подобное. Следствие похоже на свою причину по закону заражения. — Тихо, — Александр, должно быть, шкурой ощущал первобытную агрессию, что пёрла от Ренегата, взметнувшись почти осязаемым тугим потоком, смывая все здравые мысли, сметая на своём пути всё живое, как сель. На деле же Саша тяжело дышал и напоминал взбешённого носорога. — Ты собрался его голыми руками освежевать? — это можно было представить, но не хотелось. Поручик и так сверх меры чувствовал себя без пяти минут маньяком. И это чувство окунало в бездну. Если бы сейчас было лето, а асфальт отливал одним из всевозможных оттенков серого, то на нём обязательно остались бы чёрные следы от шин. А так — только грязь, песок с прошлой посыпки и новая гололедица. Водитель фуры — дородный мужик без возраста. Он выкатился так, словно ему придал ускорения чей-то пинок под зад. Ренегат был взведён и готов сраться до отупения, поэтому Поручик его удержал, оттеснив плечом немного назад. — Куда ты прёшь, баран?! Видишь, машина едет! — брызжа слюной, орал он. Что у Поручика за перепады настроения такие, Саша взять в толк не может. То он кусается и приставляет нож к артерии, то, не моргнув и глазом, переходит в режим переговорщика. Неумелого, надо сказать, но всё в этой ситуации можно списать на усталость. Он выдумывает на ходу правдоподобную, в общем-то байку про то, как их ограбили и выбросили в лесу. Мужик верит, немного успокаивается, поняв, что ничего не случилось, он никого не сбил и не угробил, и никакой срок не маячит на расстоянии вытянутой руки. — Чё ж не помочь… Садитесь, раз такая ситуация, — махнул рукой он и, добавив что-то ещё, бодро зашагал к брошенной с открытой водительской дверью фуре. Поручик и Ренегат поплелись следом, уже с другой стороны, огибая устрашающих размеров машину. Открывать дверь полез Александр, но то ли ноги его уже так худо держали под конец всех злоключений, то ли он поскользнулся неудачно на порожке, но в итоге чуть не навернулся. Ренегат удержал за плечи и затолкал его вперёд себя. Потом залез следом, хлопнув дверью, отрезая их от улицы. И только сейчас вышло немного расслабиться. Спёртый воздух прогретой долгой дорогой машины дал в лицо и показался горячим. Чётки и пара иконок с образами Иисуса Христа, Николая Спасителя и Богородицы крепились где-то рядом с освежителем. Ренегат откинулся назад в продавленное сиденье, не замечая неудобств. Поручик рядом сидел примерно в том же амёбном состоянии. Что-то выплёвывало радио. — Нас до города, — зачем-то сказал Поручик. — Вижу, — ответил водитель и про себя подумал: «— Ну чё за пидорасы!» — и завёл машину.***
Утро для Балу начинается с трезвонящего телефона. Он дёргается, стонет от резкой боли. На звук прибегает заспанный Яша с зубной щёткой во рту и поднимается суматоха. Телефон еле отыскался. Яша его изъял из сложенных горкой на стуле вещей Шурика, позвоночник которого активно готовился раскалённой кочергой катапультироваться наружу и уползать нахуй отсюда. Машка кричала что-то успокаивающее с кухни. Не помогало. Шурик кое-как принимает надрывающийся телефон из чужих рук, тыкает в нужную кнопку, но понимает, что он держит его вверх тормашками. Приходится шустро соображать, что не так, и исправляться. Яша убегает обратно, чтобы привести себя в порядок. На его смену приходит Маша. Уже умывшаяся и пышащая свежестью. Она с любопытством смотрит за тем, как Балу пришибленно молчит. Потом остервенело протирает ладонью лицо, выгоняя коварный дух сонливости. Следом, морщась, встаёт и начинает ходить из стороны в сторону, меряя комнату неровными шагами. Говорить ему так и не доводится. То ли слова лишнего вставить в поток сознания говорившего не получается, то ли этого и не требуется. К моменту, когда Шурик положил трубку, вернулся Яша, и все трое замерли в этом утреннем мареве, напоминающем атмосферу дурки. Балу усаживается обратно на краешек к разворошённому пледу. Смотрит в одну точку перед собой немигающим взглядом под неусыпным вниманием друзей. Яша уже было не выдержал, выступил вперёд, открыв рот, чтобы нетерпеливо спросить, что опять стряслось, но его остановила Маша, покачав головой. Пришлось послушаться и поумерить тревогу. Но ровно до того момента, пока Шурик не сказал: — Поручика с Реником похоронили. И после этого в тот день никто из них больше не присел и на секунду. Съев вместо завтрака горсть обезболивающего, Балу засобирался. Он объяснил прихуевшим Машке и Яше, что произошло, и когда те двое акробатов успели помереть, а уж тем более, как их так скоро похоронили. Не по христиански, чёрт возьми. В итоге прояснилось, что никто и не помер на самом деле насовсем. Просто оказался похороненным. Это разные вещи. Яша выглядел здорово напуганным поведанным рассказом. Маша, не стесняясь, высказалась красноречивее. Сказала, что вдвоём их отпускать никуда нельзя. Это ни в какие рамки не лезет. Поручику вообще стыдно должно быть, столько лет в седле, а дать себя закопать… Да над ними издевались, а не убить пытались! Захотели бы — изрешетили бы гроб, захотели бы — пристрелили ещё в машине. Хлебнул он с неугомонным Ренегатом горюшка сполна. Шурик повздыхал, насыпал Яшке мелочи и отправил с богом домой. Кошка-то не кормлена со вчерашнего дня! И в больнице ему делать нечего, пока Маша с Балу туда поедут. Из телефонного монолога Шурик узнал адрес той больницы, в которой тёзки оказались в крайне разъёбанном состоянии. Знакомый адрес. Сколько лет, сколько зим. Оба с сотрясениями. У Поручика сломана пара рёбер и ещё по мелочи. У Ренегата ушибы внутренних органов и что-то с лицом. Успокоившись от знания, что ничего непоправимого не произошло, слушая недовольство садящейся за руль Маши, он думал. Потом имеет смысл наведаться к Горшку. Отчего-то Шурик за него переживал в последнее время сильнее, чем обычно. Что-то его непрестанно гложило касаемо Миши, который из всех имеющихся вариантов выбрал тот, где в одиночку пытается справиться с переживаниями и горестями. Балу не хотел признаваться себе, что на самом деле так сильно волновало и не давало покоя, но он всегда смотрел в лицо страхам и готовился к худшему. На лучшее как-то надеяться не приходилось. Именно поэтому Шурик прикрыл глаза и с видимым усилием выдернул на поверхность затаившийся в недрах страх, заставляя себя о нём думать. Балу боялся, что, оказавшись один на один с собой, Горшок сорвётся. Ещё Поручик. Только оправился, а тут такое. Балу вообще пребывал в сильном шоке от того, что он с Ренегатом первым делом не припёрся к нему или Михе под дверь. Товарищи поступили как обычные здравомыслящие люди — пошли в больницу. Конечно, его надежда на победивший разум развеялась пеплом по ветру. Всё оказалось куда проще: Саше нужно было зашить рану, вот и пришлось заглянуть. Его и прощупали попутно на предмет всяких кровотечений и переломов. Отыскали кучу синяков, разбросанных по телу. Предложили остаться «погостить» на пару дней. Но ложиться он не пожелал, любезно попросил заштопать рану побыстрее. Поручик от обследования вообще отказался, остался ждать в приёмном покое, пока Ренегата увели в неизвестном направлении. Но по нему и так было видно и сотрясение, и сломанные рёбра. У персонала возникли своевременные вопросы касаемо того, откуда двое из ларца такие красивые. Вооружившись «убедительностью» Шурик пошёл убеждать кого надо в том, что никаких таких поздних пациентов не было и персоналу всё пригрезилось. Балу тяжело вздыхал, в уме высчитывая часы, которые Сани тут провели. А после короткого общения с парой тройкой врачей и медсестёр, он шагал обратно, справившись мельком и о состоянии Ренегата. Ничего дельного ему не сказали, потому что не обследовали и могли судить поверхностно. Поручик с перебинтованным Реником сидели, ссутулившись, на подранном топчане. Истинные везунчики, рожи уголовные. Шурик махнул им рукой, призывая следовать за собой на выход. Те почти вырубались. Сашу пришлось выводить чуть ли не под белы рученьки наружу, но он держался, а Балу тактично молчал, заприметив кровоподтёк на чужой шее. Только покосился на смурного Поручика, впрочем, не собираясь ничего спрашивать. Этих двоих связывали странные отношения, как, собственно, и всех их в этом Содоме и Гоморре. По дороге до дома Александра, он сам, Шурик и Машка строили догадки, зачем всё случившееся нужно. Ренегат отмалчивался и, кажется, отходил от местной анестезии. Судить было тяжело. Всё-таки конкуренция среди группировок в девяносто пятом только росла, а не шла на убыль. И, возможно, всё дело было в том, что новые люди, вошедшие на верхушку компании за последнее время, отдавали предпочтение иной крыше. Не той, какой пользовался прошлый глава. Царство ему небесное. Проследить, куда поехали Ренегат и Поручик, не составило большого труда. Может быть, тот, кого Горшок пришил, был всего лишь жертвой в этой сыгранной партии. Ведь вряд ли он был вчерашним вечером один в главном здании, где располагался офис. Скорее всего, его товарищам, если они всё же были, повезло гораздо больше. Но в тоже время, кто же знал, что всё завершится так, как в итоге завершилось? Балу мог не оказаться один в бухгалтерии. Горшок мог не убить выстрелом, а всего лишь ранить. Поручик с Ренегатом в таком случае не попали бы ни в какой лес, их бы не похоронили и… Очень много «если бы». Слишком много, чтобы это казалось простой случайностью. Шурик начинал заметно мрачнеть. В любом случае, это долгий и непростой разговор. Нужно приплетать к нему Мишу.***
Февраль 1995 г. — Вали нахуй отсюда! — за Лёхой с грохотом захлопнулась дверь. В неё следом полетела недопитая бутылка рома в сопровождении нечеловеческого по своей ярости рыка. Осколки, облитые импортным алкоголем, стеклянным дождём осыпались на пол. На поверхности осталось неприглядное спиртовое пятно. Грохнул ящик стола. Первый, второй. Миха открывал все по очереди, силясь отыскать то, что сейчас бы помогло здорово облегчить его отвратительное состояние. Но он натыкался только на пустоту. Точнее, нет, не так. Тут нашлось всё, кроме, разумеется, того, что действительно было нужно. Ёбаный Шурик! Горшок взревел, вцепившись трясущимися руками в волосы, а потом оттолкнулся от пола ногой, отъехав вместе с креслом от стола, и, сгорбившись, зашатался из стороны в сторону. Было так хуёво, что даже смешно. Не помня себя и не видя белого света, он бродил по квартире, как оживший и восставший из гроба мертвец. И виноват в этом состоянии был только его никчёмный братец, который решил, что Миха его будет рад видеть. Миха не был. Лёша говорил о родителях. Просил приехать, а Горшок знал, что не сможет. Он лишний, чужой. Отец его ненавидит, мать презирает, а Лёха попросту издевается, если просит о таком. Он же просил заткнуться! Можно было поговорить по-человечески, Миша был готов. Он пустил брата на порог, взял трубку… Сука! Всё было хорошо, пока тот снова не начал! Сейчас его никто не караулил. Входная дверь была открыта, только дёрни за ручку и заходи. Бери, что хочешь, но Горшок о том не беспокоился, только в невменозе рылся по полкам, всё на своём пути круша. Ложка нашлась на кухне, запечатанный шприц за аптечкой. Нужно только вспомнить, где лежала заначка на чёрный день. И память не подвела. Спустя некоторое время, которое в боли от начавшихся судорог растянулось в вечность, Миха запутался в собственных не держащих, вихляющихся ногах и повалил вместе с собой тумбочку, выросшую на пути, как гриб после дождя. Раскроил руку, но даже не почувствовал и, едва не ломая ногти, принялся отдирать плинтус, за которым покоился небольшой пакетик. Хороший героин. Как знал отложил. Не успевая глотать слюну, которая лилась с какого-то хрена в таком обильном количестве, что уже стекала по подбородку. Горшок, не аккуратничая, разодрал пакет и, опираясь на стену, оставив за собой кровавый отпечаток смазанной ладони, шатаясь, доковылял до серванта. Достал початую чекушку водки и, отбросив за спину крышку, жадно приложился к горлышку, попутно высыпав в ложку порошок, тут же щёлкая зажигалкой и зубами разрывая упаковку шприца, наклонясь, не заботясь ни о какой аккуратности. На самом деле игла входит в вену очень просто. Неприятно, конечно, но потерпеть можно. Главное — воздух выпустить и попасть. И станет хорошо. Как в детстве, словно комарик укусил. Через некоторое время его попустило. Миша, оседая у стены, вырубился в пьяном и наркотическом угаре. Именно в таком положении его и застал Шурик. В способностях Михи у Балу никогда не возникало сомнений. О чём речь, он с этим человеком в своё время целые сюжеты для фантастических книжек выдумывал. Но вот только он бы никогда, даже в самом страшном сне, вообразить себе не мог, что его, Мишкина, неуёмная фантазия выкинет такой фортель. У обычного человека мозг не настолько набекрень свёрнут, чтобы в него закралась мысль прятать наркоту так изощрённо. Он-то наивно полагал, что всю квартиру обрыскал вдоль и поперёк и смыл в унитаз всё, что удалось отыскать. Да как бы не так! А его ведь предупреждали, что наркоманы в периоды своей зависимой активности весьма и весьма изобретательны. И не до такого домыслят, только из виду упусти. Михе бы такую настырность, да в полезное русло! Цены бы не было его неуёмному гению. — Миш, ну скажи мне, ну нахуя ты сорвался опять? — Балу говорил, как с ребёнком, присев рядом на корточки, доверительно заглядывал в пустые глаза с точкой-зрачком и поджимал губы. В общем, реально волновался. А Михе было тошно на это смотреть. Он только отворачивался к стене, наблюдая осоловело, как по ней червями ползут преломления света и тени. Реакции были заторможены. На него навалилась свинцовая апатия, так что было плевать, где лежать: в луже собственной рвоты или на кровати. Догадавшись, что ответа он всё-таки не дождётся, Балу тяжело вдохнул, прикрывая глаза и мысленно отсчитывая до десяти и обратно, чтобы успокоить расшалившиеся нервы. А потом, всё в том же ненормальном спокойствии, которое десятилетиями тренируют шаолиньские монахи, взвалил на себя непослушную марионеточную тушу Горшка и поволок к дивану тяжёлое и не сопротивляющееся неуклюжее тело. Ему было больно, но не так, как будет Михе потом. Гораздо больнее Шурику станет только тогда, когда всё опять придётся начинать сначала. С ну-ля. Это было гораздо тяжелее, чем почти восемьдесят килограмм живого веса, повисшего на нём мёртвым капиталом. Иногда Шурику казалось, что этот кошмар никогда не закончится. Балу сел рядом с Мишей, наблюдая за хаосом, что творился в его квартире. Знал, что тот его и навёл. Только с чего бы?.. — Лёха приходил. Сказал, что мне надо повзрослеть. Звал домой, — страшная улыбка, затаившаяся в уголках губ, но никоим образом не коснувшаяся глаз, мелькнула на Мишином отстранённом лице. Балу закурил и не стал ничего отвечать, только опёрся о Горшка спиной, придавливая к спинке. Тот не возражал. Под героином он вообще редко возражал. Понятно теперь, почему Миха не выдержал. Держался-держался и не смог. Срыв зрел. Шурик знал, на что шёл, впутывая младшего Горшенёва. Надо бы Лёшу предупредить, чтоб впредь не ковырял ржавым ножом у брата в межреберье, который когда-то сам туда и засадил, отрёкшись. Балу не винил. Просто всем им это могло дорого обойтись. А потом, спустя время, пришедший немного в себя, оклемавшийся Миха сказал, что исчезнет на пару дней в тени, что ему нужно подумать вдали ото всех. Он предупредил Шурика, улыбнулся вымученно, но благодарно, когда тот привычно попросил не вляпаться в какое-нибудь дерьмо, а потом растворился, оставив группировку на Поручика и Балу, не сомневаясь, что они справятся. Всегда справлялись. Горшок не знал, куда идти, было паршиво. Зато знал, что не ему одному. Лёха, должно быть, уже отошёл и… А может, и не мучила его совесть. Может, он и хотел, чтобы Миха поскорее сдох. Вот и поспособствовал.***
Рано по утру, когда зимняя темень съедала комнаты в общежитии без разбору, Андрей шёл по коридору. Ему хотелось спать, глаза слипались, поэтому внимание было ослаблено. Да и не ожидал он ничего и никого постороннего увидеть в такой ранний час, когда никакое солнце даже не думало выкатываться над землёй и обжигать кровоточившее от такого света небо. Мимо кухни он шёл, коротко заглянув внутрь. Шторок на окнах тут отныне не было. Кто-то с этажа их нечаянно поджёг и не признался. Пришлось от старых избавиться, а новые могла постигнуть та же участь. Поэтому в окнах беспрепятственно удавалось разглядывать горящие огоньками окон дома даже из коридора. Сначала Андрей ничего необычного не приметил. Угол старого холодильника, раковины… Зато вот потом, приглядевшись внимательнее, на фоне окна образовался высокий силуэт, сидевший, видимо, на табуретке. Проморгавшись, Князь расслеповал, как силуэт вырастает во весь рост и направляется к нему. За глотку схватило дежавю. Вот когда-то так же тут Горшок ошивался, стращал персонально его. Нечисть в кожаном плаще. Теперь ситуация повторяется, но это уже не Горшок. Этот был в шапке, а Миха такое явление, как шапки, напрочь игнорировал. Это Князь хорошо запомнил за всё время знакомства с ним. В тот момент, как Андрей на полном серьёзе думал, что ему делать и в какую сторону при надобности бежать: в свою комнату или на выход, и куда сподручнее, этот силуэт решил нарушить гнетущее молчание. — Доброе утро, — шёпотом сказал он и Князь нихрена не разобрал по такому приглушённому голосу. — Здрасте, — с какого-то хрена и он произнёс это шёпотом. — Ты Горшка сегодня не видел? — силуэт вылепился из тьмы, как пластилиновый, и Андрей смог в нём распознать Алексея. На мгновение ему показалось, что это всё же Миха. Пришлось мотнуть головой, чтобы согнать наваждение. — Нет, не видел, — «А почему должен?» — моментально отозвалось в мыслях. Андрей, насторожившись, задрал голову, чтобы смотреть куда-то в переносицу милиционера. — А вчера не видел? — И вчера не видел, — и всё это не повышая голоса, на уровне шёпота. — А что случилось? — Алексей замешкался. Чего это, он ожидал, что Горшок к Андрею ежедневно является? Может, Князь его в ещё шкафу прячет? — Не случилось, — в итоге ответил тот. Князь не очень поверил. — А чего вы тогда пришли, раз ничего не случилось? — проницательно поинтересовался, стрельнув глазами по сторонам. Пусто пока что, но это вряд ли надолго. Алексей это и сам понимал, а потому кивнул, приглашая пройтись с ним до выхода. — Пока не случилось, — выделив слово интонацией, негромко ответил он, бесшумно, каким-то мистическим образом ступая по задранному линолеуму, а после по гулкой лестнице. Андрей не удивился и не стал торопить милиционера, только ненавязчиво рассматривал его. Теперь-то в спокойной атмосфере, Князь мог себе позволить обратить внимание на то, что Алексей на Миху-то похож. При чём поразительно. — Вы не подумайте чего лишнего, но как вас по батюшке величать? А то и неудобно как-то… — с самым невинным видом решил уточнить Князь, в целом догадываясь, что услышит. Идентичная горшковской усмешка проскочила на чужом лице. — Юрьевич, — вот вам и приятно познакомиться. Надежда на то, что они быстро разойдутся, растаяла, когда Андрей заметил недалеко припаркованный УАЗик. Ну что ж, похоже, сегодня до училища его подвезут. Порадовав Алексея своей прозорливостью, Князь вперёд него направился к машине. Ну, а есть смысл ломаться и отбрёхиваться? Не лучше ли сразу расставить все точки над «ё»? Быстрее узнает цель визита, быстрее скажет, что никакого отношения к чему бы там ни было он не имеет, а с Горшком у него чисто дружеские отношения, а не, допустим, деловые, чтоб посвящать его в планы группировки. Общаться с бандитами ещё никто не запрещал. А то, что один конкретный бандит на свободе шлындает, так это не его упущение. С этими мыслями Князь и залез в милицейскую колымагу, кое-как захлопнув за собой дверь. Никогда ещё не доводилось кататься. Ни по ту сторону клетки, ни по эту. Следует смотреть на происходящее с исследовательской позиции, — решил для себя Андрей и шмыгнул носом, с оттаявшими соплями. Хотелось весну. Холод достал. — Ты его уже достаточно знаешь, чтобы понимать, какой он человек, — Алексей Юрьевич уже выезжал со двора, а заходил издалека, подводя к главной теме затеянной беседы. Он не спрашивал, куда Князю надо. — Миша всем сразу даёт понять, какой он человек, иначе не получится. Он артист, — согласился Андрей, давя в себе зевоту. — Так получилось, что я сейчас не знаю, где он, — Алексей, видно, пытался сказать это пресно, но хорошо заметно было, как в нём кипели страсти и как ему было не всё равно. У Князя чуть челюсть не отвисла, но он её удержал при себе. Хотелось сказать, чтоб тот сходил к товарищам Михи по ремеслу. Если он не со всей группировкой, аки филиалом, решил раствориться, то всяко они больше информации могут предоставить. С другой же стороны, с чего это Андрей вообще взял, что братки с ментом будут своего лидера обсуждать? Он их потом за такое кастрирует. Созрело справедливое замечание о том, что раз Горшок, очевидно, не хочет, чтоб его находили и трогали по какой-то причине, значит, может быть, и не стоит к нему лезть, пока не отойдёт?.. — А что вы от меня хотите? — аккуратно повторил он. Алексей Юрьевич водил выверенно, куда сосредоточеннее Горшка. Когда тот выжимал сцепление, переключая скорость, а Князь уже неприлично долго пялился в цепляющий воображение профиль, то себя одёрнул. Ещё не хватало их начать сравнивать. Вот, мол, Миха — то, а Алексей — это. Будто на смотринах, ей-богу. Показалось, что Алексей не ответит ничего. — Я не стану тебя просить докладывать мне, какие у него мысли, — Алексей Юрьевич коротко оборачивался, поглядывая и на дорогу, и на Андрея. — Не буду просить тебя молчать о нашей встрече, — проницательно поглядел прямо в глаза, будто бы намекая, к чему может привести недоговорённость с Горшком и намеренное сокрытие от того истинного положения вещей. Ни к чему хорошему, раз Алексей сейчас не с самим Мишей говорит по душам, а с Князем, который, казалось бы, на первый взгляд, не должен быть дружен с таким деклассированным элементом настолько, чтобы говорить о нём с… Родным братом. — Что тогда? — вот уже знакомое здание маячит на горизонте. Андрей уставился в окно, высматривая кого-то из знакомых. Ему не очень хотелось, чтобы этот кто-то видел, как он прикатил к училищу на милицейском УАЗике. Кажется, Алексей Юрьевич это хорошо понимал и решил не чинить Князю лишних проблем без надобности. Он вывернул руль, заворачивая за угол, и они припарковались во дворе какого-то дома. Милиционер всё это время молчал. Андрей уже было решил, что тот больше ничего не ответит, и разговор завершится на неопределённой ноте, но нет: — Если он объявится, намекни, что сбегать от проблем — не вариант, — Князь оторвался от окна и нахмурился. Потом приоткрыл рот от удивления. — Вы серьёзно считаете, что если он проигнорировал вас, то ко мне прислушается? — Андрей даже не попытался скрыть скепсис, которым было пропитано каждое слово. Алексей заглушил машину и пристально уставился на Князя. — У меня есть причины так считать. Ты сам знаешь, что отчасти это правда. Не спорь со мной, — уловив попытку Андрея возразить, Алексей Юрьевич его предостерёг от этого. — И чем я заслужил это, по вашему мнению, влияние на бандита? — Князь наглел. От Михи воздушно-капельным путём передалось, не иначе. Милиционер тоже вопрос не оценил. Видно было, что ему эта связь не улыбалась. И Андрея он воспринимает скорее побочным фактором на пути к бескомпромиссному Горшку, потому что иного пути у него попросту нет. Никто не знает, что с Мишей делать, и Алексей ощущает бессилие перед уничтожительным упрямством этого человека. Лидер он, может быть, хороший, зато как человек сложный. И одно другому мешает. — Миша всегда удачно находил единомышленников. — Я не его единомышленник, — с уверенностью припечатал Андрей. — Да? — брови Алексея поползли вверх, но жест то был не искреннего удивления, а полностью наигранного. Он не поверил, что это правда. — Тогда советую об этом сказать, пока он не захотел тебя растворить в своей идеологии, — Князь напрягся. — Что вы имеете ввиду? — Не сотвори себе кумира, — вот только не хватало Андрею слушать библейские заповеди. А ещё «не убий», «не прелюбодействуй» и далее по скрижалям. Любят же взрослые со своими советами лезть, когда их об этом не просят. — Я понял вас. Если мы пересечёмся, я передам, — дипломатично согласился Андрей, начинающий испытывать не очень приятное ощущение из-за напряжения и недоговорённости в воздухе. Его собеседник смотрел в ответ пронизывающе и прохладно. Не мудрено. Сейчас он поедет в участок отрабатывать смену с торчками, алкашами, хулиганьём разных мастей и жмурами. А в довершение у него явно большие проблемы с Горшком, который, оказывается, пропал с радаров. Не позавидуешь, а только посочувствуешь. — До свидания, Алексей Юрьевич, — на прощание тот ему кивнул. И стоило двери скрипуче захлопнуться за спиной, как старая машина задребезжала и тронулась с места. Князь только поглядел вслед и пошёл к училищу. На душе было как-то погано и будто бы неудобно, как бывает, когда сожрал что-то по дурости с чужой полки в холодильнике. Откинув эти мысли, Андрей решил, что немного позже это обдумает, потому что день грозил выпасть из сетки календаря, если он вновь предастся размышлениям.***
Несколько пар, изрисованные страницы общей тетради и спрятанная на последнем листе фактурная физиономия Горшка — итог сегодняшнего дня. Рисовать его было одно удовольствие. Вхарактерные черты так и просились на бумагу. Выходило похоже. Нужно будет когда-нибудь вырвать и подарить. А ещё лучше нарисовать на нормальном листе и уже тогда подарить. «А может, лучше перестанешь сходить с ума, Андрей?» Помешательство какое-то ей-богу. Везде Миша-Миша-Миша — личная шизуха. Будь в голове пульт, он бы переключил канал. Заело. Нет, дарить Андрей не станет. По крайней мере, пока что. Это, блять, странно. И вот как не думать? Алексей прямым текстом сказал, что Андрей имеет влияние на Горшка. Момент, когда он этим влиянием вооружился, Князь, правда, проморгал. Он вообще-то считал, что Миша его слушал и не слышал, не прислушивался по очевидной причине. А тут что получается? То есть всё было наоборот? С одной стороны, велико желание проверить. С другой же… И нахуя ему это всё? «Да, — сказал себе Андрей, пририсовывая Горшку серёжку. Ему показалось, что Михе пойдёт. — Всё было наоборот. Он не просто ко мне прислушивается, а ещё подпускает очень близко, я вхож в ближний круг. Только что с того? Я же не могу жить, как он». Андрей остановился и закрыл тетрадку. Он ведь не хотел становиться Мишиным другом, а в итоге судьба его позволения не спросила, распорядилась по своему. И вышло так, как вышло. Занятия закончились, все заторопились, засобирались. Князь вышел в числе первых, запихав пожитки в рюкзак на ходу, легко и весело распрощавшись с шумными товарищами, которые, ни единожды видевшие его в компании с Алёной, свято верили, что он приударил за симпатичной первокурсницей. Он не опровергал. Заглянув в расписание к младшему курсу, Князь под отдаляющиеся одобрительные смешки пошёл к нужной аудитории. Алёна, должно быть, уже отделалась и ждала его. Она как раз обнаружилась около окна в коридоре со своими подружками. Они что-то бодро обсуждали. Алёна стояла спиной к Андрею, поэтому не заметила его, в отличие от собеседниц, которые с озорными глазами подыграли Князю, заговорщически приложившему палец к губам и приближающемуся к ним перебежкой. Он стремительно оказался за её спиной, обняв руками и положив голову на плечо. Мягкие волосы приятно прижались к щеке. Алёна вздрогнула от неожиданности, но когда поняла, кто её схватил, то расслабилась и приветливо разулыбалась. Князь включил кокетку и поинтересовался о чём девчонки болтают. Они были рады поделиться насущными проблемами с желающими их выслушать. Недолго постояв компанией, дождавшись, когда гул шагов и голосов стихнет, пока не началась новая пара у других курсов, Андрей с Алёной отделились от остальных и пошли в гардероб. — Вот как ты думаешь, — с задумчивым видом полюбопытствовал Князь, — надо ли встревать в ссору двух людей, если тебя она ну никак не касается, но в тоже время один из этих людей тебе вроде как друг? — они отдали номерки гардеробщице. Андрей опёрся локтями о деревяшку, напоминающую подоконник, почти повис на ней, пока сзади образовывалась очередь. Алёна опёрлась плечом о стенку. — Думаю, останешься крайним, — они забрали куртки и отошли в сторону, чтобы не мешать другим: — Ну а вообще, это, не зная деталей, можно так сказать. Рационально, логично, но не факт, что действенно. Нужно действовать по ситуации, подстраиваться, проявлять гибкость, если не обойтись без посредника, — она пожала плечами, поставив сумку в ноги и доставая змеёй развернувшийся шарф из рукава. Алёна говорила так спокойно, что Андрей невольно поддавался её доводам. — Быть бы тебе психологиней, — Князь вздохнул и нацепил куртку, заматываясь небрежно шарфом. Они обменялись улыбками. Оба с нереализованными амбициями. Ну точно ведь похожи. — Серьёзная-то ссора? — Наверное, — Князь умолчал о том, что это он сам себе придумал ссору. Её, может быть, и не существовало вне воображения. — Если ты не третейский судья, то не берись. Благими намерениями… Сам знаешь, — она махнула рукой. Дальше беседа изменила своё течение. Андрей решил переводить тему в другое русло, взяв на заметку слова подруги. Как бы не вышло ему всё это боком. Вставать на пути не хотелось ни у первого, ни у второго. Схлестнутся и уничтожат, глазом не моргнут. И раз уж так повелось, что Князь с Горшком сблизились, как бы последний отреагировал на то, что им манипулируют исподтишка?.. Нет. Этого Алексей Юрьевич не стал просить. По нему видно было, что предостерёг. Миша такого не простит. Говном изойдётся, станет самым ярым ненавистником. С ним лучше дружить. Из безопасности хотя бы. — Андрей, — они как раз немного отошли от училища, оставив его за спиной. Князь обратил внимание на подругу, а та кивнула куда-то в сторону. В поле зрения вплыл человек. Чёрный, высокий. Никто иной, как Миша, который светился лукавой улыбкой с выпирающими клыками, покрасневшим на морозе носом. — Здорово! — он развернулся к ним лицом и зашагал задом наперёд. Андрей с Алёной остановились. Князь по инерции протянул руку, здороваясь. Миха, не раздумывая, пожал её, улыбаясь беспрестанно спутнице. И Андрей справедливо испугался, что Алёне он, в лучших традициях его выкрутасов, руку сейчас поцелует. Свят-свят-свят исполинский, обошлось. Алёна не засмущалась почти, только немного. Уж больно пристально Миха пялился красными пронизывающими глазищами. — Ты как тут?.. — Алексей как знал, с негодованием подумал Князь. — Ты чё, Андрей, даже не спросишь, где я пропадал всё это время? — по лицу Князя можно было понять, что он бы спросил, да девушка рядом стояла, постеснялся. Он их представил друг другу. А Горшок — сама любезность. Приветливый, приятный… Странный, пиздец. И почему Князь этой ебанцы раньше не видел? Подруга ещё постояла недолго, а потом решила оставить нового знакомца с Князем вдвоём. Гуманно лишив Андрея страшных мук совести касаемо того, что он её морозит за ненадобностью. Да и время подходило. Миха стоял и никуда настырно не девался. Андрей послать прямым текстом его не мог, чувствовал что-то неладное, чего-то ждал, но и с Алёной никак не распрощаться — совестно. Стоял, разрывался между тем, чтобы проводить её и разрядить наэлектризовавшееся напряжение. Вот Алёна и решила всё за пришибленных товарищей, которые переглядывались друг с другом, ведя какую-то незримую беседу, что аж искрило, как от бенгальского огонька. Для себя она решила, что выглядит это забавно и странно. Андрей ничего не рассказывал про Михаила, хотя он и сам был здорово удивлён встрече. Может быть, расскажет, — подумала она и нисколько не обиделась. Только немного расстроилась, что их прогулка накрылась медным тазом. Алёна удалилась, поймав на себе неловкий и извиняющийся взгляд. Дурачок, не злилась она. — Хорошенькая, — Миха проводил тяжёлым развязным взглядом девушку, и в Андрее взыграло что-то неясное. Он Горшка окликнул, легко, но остро чкнув в плечо. — У кого-то есть вкус, — закинул руку на плечи и потрепал. А Князь вскинул бровь. Это Горшок на всех так смотрит, как на вещи, оценивая, «хорошенькая» или нет? Или Андрей просто и этого раньше не замечал?.. — Думаешь? Ты же в женщинах разбираешься… И опытный, и насмотренный в делах любовных, — углядит ли подъёбку? Уловит ли? Улавливает. Темнеет лицом. — И давно вы с ней?.. — Дружим, Миха, мы с ней дружим, — ухмыльнулся Князь, выбираясь из-под руки Горшка и сверкая проряжённой улыбкой, озорно и отчего-то ожидая реакции от Миши, нарочно высматривая её. И дожидается. Тот меняется. Смотрит немного исподлобья, щурится, тоже что-то выискивая, а потом кивает и закуривает, манит пальцем обратно к себе, собираясь, кажется, откровенничать. — А ночью вы тоже… Дружбой собираетесь заниматься? — ловит за шею, говорит прямо в ухо. Андрей косится на него, чувствуя, что лицо малость оттаивает от робкого, лижущего щёки смущения. — Мы ни о чём таком не говорили, — они серьёзно собираются обсуждать секс? А батя Андрею для какой модели? Мало ему этих неловких разговоров, где он только краснел, как школьник, уронив глаза на пол… То есть уткнувшись взглядом в пол и слушая размышление отца на уровне чего-то ботанического, где фигурировали пестики, тычинки, и все остальные прелести фотосинтеза, опыления и ещё ста и одного эвфемизма ебли. Какой ужас, и Горшок туда же! Неужели столько времени был нормальным, ровным мужиком, на волне с ним, а теперь эта радиоволна ушла в сторону и изжарила ему мозги?.. Волновался Князь, конечно, зря. Давно уж было пора уяснить, что Миха остаётся собой независимо от факторов извне. — А чё тянуть? — искренне удивился Горшок, почесав нос рукой с зажатой между пальцев сигаретой. — Нравится? — Андрей неуверенно кивнул. Ему, в принципе, девушки нравились. На них приятно было смотреть, их было приятно трогать, получать взаимность. Когда входишь в раж, можно поймать. Андрей не уверен, он может только гадать. Но он думает, что можно поймать почти наркотическое наслаждение от близости с подходящим человеком. Но если с одними хотелось просто прыгнуть в койку, развлечения ради, то с другими же хотелось говорить и слушать. К иным в сердце крепла нежность и симпатия. — Не всё должно заканчиваться сексом, мы же не животные, — они всё отдалялись от училища, шли, не сговариваясь, к парку. На улицах было пустынно. Все в это время либо на работе, кого не сократили, либо сидят по домам. Уличная жизнь закипит ближе к вечеру. А пока Князь ловил на них косые взгляды редких прохожих. Вскоре Миха его окончательно отвлёк ото всего, что происходило за пределами их занимательной беседы. Перетягивая внимание всеми силами на себя любимого. — Андрюха, прекращай тошнить мне на нервы! Ты в каком-то деле больно шустрый, а тут со своей серьёзностью носишься, как со священным Граалем, не боишься, что раздрочат нахрен, а?! — Мих, ты чё завёлся-то? За мою тонкую натуру опасаешься? Так это ты зря. Переживу как-нибудь, — уверил его Андрей, для убедительности заглянув в глаза со всей твёрдостью, какая у него только была на этот счёт. — Чтоб ты понимал, ё-моё! — возмутился Миха, своим боком оттеснив Князя с тротуара куда-то за его пределы. Тротуар тоже был обледенелый, конечно, но вот участок за ним — так и вовсе весь в снежных труднопроходимых колдобинах. Миху пришлось так же настырно выталкивать, чтоб выровнять траекторию маршрута, но тот, кажется, ничего не заметил даже, так был поглощён своими праведными эмоциями. — Так будь другом, объясни тупому. Сделай доброе дело, — саркастично пропыхтел Андрей, кое-как «выруливая». — Ты слишком правильный! — Князь не сдержался и хрюкнул. Эталон, ё-моё! — Этого девчонкам щас не надо, понимаешь, да? — как же Горшок красиво подсаживался на ухо. Размахивал рукой с сигаретой, говорил прям в это самое ухо, на которое предусмотрительно подсел. А ещё никуда от себя не отпускал. Чтоб жертва не удрала. — А что надо? — сумев изобразить интерес, поддержал разговор Андрей. — Мужика, — Князь улыбнулся и просто посмотрел на Мишу. — Чтобы драл стабильно утром и вечером, шесть дней в неделю с выходным по договорённости? — он сильнее развернул лицо, пока Миха затягивался, и остановил ненадолго взгляд на потресканных губах, любовно обхвативших сигарету. Дым упорхал в мороз. — Нормального мужика им надо. А ты, Андрюх, какой-то не развези на грязи… Романтичный слишком, бля! — у Князя челюсть отвисла. Пришёл, значит, обосрал и думает, что ему это с рук сойдёт? — Я хочу тебе дать по носу, Горшок, — Миха расхохотался, запрокинув голову и только сильнее навалившись. — Ты из какой пещеры вылез, абориген, сгинь обратно! — зашевелился Андрей, пытаясь выбраться из поистине медвежьего захвата. Но Миха обхватил его за шею и не отлип. Только посмеивался и стрекотал, а у Князя возникало иррациональное желание поинтересоваться, где он такого нахватался. — Ты подумай, Андрей, подумай хорошо. Кому твоя романтика нужна?! Это не серьёзная тема! — Возьмём тему любви. Это же серьёзно. — Говоришь, как попсарь, — сморщился Миша. — Почему? Нет, Миша, объясняй давай, — Князь наконец-то вывернулся, как мангуст из тугих колец, какими сложилась змея, и тоже прикурил. Раздразнил его Горшок. — Собираешься любить всех, с кем будешь трахаться? Давай, разделяй понятия. Это не одно и тоже, — Андрей приостановился. Спорить не хотелось, потому что истина в этом споре, как есть, не зародится. Он может понять такую позицию. Всё-таки Горшок слишком анархист, чтоб докатиться до клятв в плотской верности. Это заведомо исключает понятие свободы, но вот принять — вряд ли. Хотя он признавал, что это действительно разные вещи. Покоя в большей степени не давали мысли об Алексее Юрьевиче, а не о любви и сексе. Затеять с Горшком разговор о его утреннем визите намеренно или всё-таки скрыть этот эпизод, утаить, как что-то незначительное и больше к тому уже не возвращаться?.. Доложить, чтоб Миха глупостей не наделал или пусть сами разбираются в своих проблемах? Князь поглядел на увлечённо вещающего что-то Горшка, вздохнул. Он испытывал благодарность к Алексею хотя бы потому, что тот не поставил вопрос ребром. Не стал требовать невозможного и заставлять докладывать всё о каждом шаге непутёвого брата. Хотя было видно, что хотел поспрашивать. Это всем бы облегчило жизнь, потому что в компанию к Андрею Миха действительно зачастил. Это правда. А вот со своей получается у него разлад. Беспокойное чучело. — Пацаны мечтают стать братками, а девчонки хотят быть их жёнами. И твои скромные ужимки и серьёзная любовь нахуй никому не упёрлись, понимаешь, да? Сколько угодно можешь быть поборником морали, а подкатит первый на мерине, и останешься ты ни с чем! То есть с любовью… Но она всё ещё ничего, и никому не будет нужна, кроме тебя самого, — пламенная речь завершилась кукишем в лицо, а Князь, уронив глаза в кучу, так и не решил свою дилемму. — Разве у тебя не было женщины, с которой хотелось чего-то другого? Никогда не думал о семье? — Князь щурился, препарируя Горшка задумчивым взглядом, и вновь пытался прикинуть в уме его возраст. Понять было тяжело. Андрей и так не сказать, чтобы с первого взгляда мог определить, в каких летах пребывает человек. Но тут всё куда запущеннее. — Сколько тебе лет? — в итоге он сдался и топорно вывалил как есть. Это не «Во сколько ты впервые убил» это всего-то возраст. Вопрос не должен отозваться в Мише травмированной болезненностью. — Тридцать семь, — на первые два он вообще ничего не ответил, а вот на последнем было пару секунд заминки. Правда, Князь этого не заметил, потому что, моментально сопоставив облик шагающего рядом Михи и возраст, который он назвал, Андрей так и не понял, что его подводит: слух или зрение. Как-то неутешительно получалось. Горшок ничего комментировать не стал, хотя прекрасно видел реакцию — ахуевание, неумело прикрытое попыткой взять себя в руки. Никто ничего больше по этому поводу не сказал. Всё было понятно и без слов. — Были женщины, Андрюха, — улыбаясь, как-то странно, чуть подумав, Миха пытался решить, как лучше донести мысль: — Моя семья — это «Контора», другая меня не примет. Да мне и не надо другой, — защемило такое ощущение, что позвонками нерв. Андрею не понравилось то, что он услышал. Нельзя же так! Миха на себе словно жирный крест ставил. И не в шутку, не смеясь в лицо, вопреки, а потому, что он так считал, на полном серьёзе. Как-то не верилось, что Миша не умеет любить и не может предложить ничего, кроме сомнительным путём заработанных денег. Пускай и больших. — А любить можно всех по-другому. Чтобы тоже было приятно, — горячим шёпотом дыхание врезалось за ухо, потому что Горшок его вновь поймал в свои руки. Только не ожидал этого Андрей, поэтому выронил сигарету из-за Мишиной резкости. Замешкавшись, проводил её взглядом, а Горшок к тому моменту уже клюнул его в висок и съехал носом за ухо. В выглядывающих из-под шапки волосах потерялся его щекотный смешок. В воображении вспыхнули картины, как Миша то, о чём с такой лёгкостью сказал, делал. Как можно было любить, чтобы было приятно. Как держал в ладонях полную, а порою, может быть, почти плоскую девичью грудь, как натягивал и накручивал на кулак длинные волосы в пылу охватившей страсти и как зарывался всей пятернёй в короткие, когда наступала ленивая нега. Как покладистые или строптивые дамы под ним прогибались в спинах и подавались упругими и плавными бёдрами навстречу, только сильнее раскрываясь для него. Андрей загорелся, задыхаясь. Ему почти подурнело от мыслей, низ живота скрутило тугим лихорадочным возбуждением, но он ничего не мог поделать. Только мысленно проклинать отстранившегося Горшка, насылая на того все семь казней египетских и немного сверху. А ему хоть бы что! Миша, кажется, ухудшегося состояния Князя вовсе не замечал. Вот бы припомнил себя в возрасте Андрея, когда вставало даже на фантазии. Особенно на фантазии, потому что выстроившихся в очередь шалав Князь за собой не наблюдал. Джинсы спасали от нелепых объяснений. Куртку он просто натянул пониже, стараясь думать о чём-нибудь мерзком. Но не получалось. Всё новые и новые кадры мелькали в живом воображении, распаляя сильнее. Горячечный румянец можно было списать на усилившийся мороз, а вот бегающий блестящий взгляд выдавал его с потрохами. Князь нарочно отстал на несколько шагов, пока Горшок ушёл вперёд. Андрей просто смотрел ему в спину слепыми глазами, оценивая разворот плеч и подмечая, что Миха заметно сутулится. Наверное, в определённые моменты эта сутулость отступала. Например, в моменты самой откровенной близости. Когда Миша заметил потерю бойца, то развернулся, а Князь за секунду до этого уронил себя вниз на корточки, якобы поправляя шнурок. Скорчив непонимающее выражение, он вскинул бровь, как умел, и Миха, пожав плечами, отвернулся обратно, будто специально предоставляя прекрасную возможность для… Наверное, это странно. Отстранённо думает Андрей, загребая онемевшей ладонью горсть сыпучего снега. Сформировав кривобокий, в меру упитанный, в меру воспитанный снежок, Князь поднялся, крадучись подбираясь к Мише и собираясь кровожадно затолкать снег ему за шиворот. Эта затея кажется смешной настолько, что спазмы беззвучного, немного нервного хохота душат и сотрясают всё тело. Пока Горшок так удачно отвлёкся, Андрей уже приподнялся на носочках, примеряясь к этакой каланче, как вдруг Миха, ощутив, должно быть, задницей, вражеское подлое наступление, развернулся на сто восемьдесят и, обхватив замёрзшими руками за пояс, швырнул Андрея в снег, повалившись следом, потому что тот намертво вцепился рукой в лацкан чёрного пальто и не отпускал даже тогда, когда Миха снисходительно и нагло ухмылялся прямо в губы. Сильно протаранив все рамки ранее дозволенного. Снежок рассыпался в судорожно сжавшихся пальцах, а внутренности скрутило отнюдь не от того, что Миха придавил. Горшок вот даже не запыхался, укладывая Князя на лопатки. Мысль о том прошлась по оголённым нервам лунной походкой, будто шокером Андрея ёбнули прям по конвульсивно содрогающемуся узлу нервной системы. Чтоб все нервные окончания ему посжигать нахрен! Чтоб его больше никогда и ничего так не завело, как осатанелые глаза перед своими, как тонкая сеточка морщин в уголках этих глаз… Он, не стесняясь, выдохнул в чужой рот, поймавший с готовностью этот белёсый пар от тёплого дыхания в мороз. Кто первый кому подался, они так и не поняли. И вряд ли уже когда-нибудь смогут. Просто в один момент врезались, как мчавшие по встречке лоб в лоб машины, с грохотом сомнувшегося, как фольга, металла, треском стекла. На месте трагического происшествия должны поставить крестообразно вздымающийся памятник. На подобии тех, какие венчали пустынные обочины. Обязательно с двумя искусственными, небрежно прилаженными цветками. Такой масти, чтобы казалось, словно они кровью артериальной щедро политы и от того лепестки припухлые, что чуть не плачут капелью едва прозрачного багрянца. Пусть контрастируют с белым опороченным снегом. Жёсткие волосы его личного кошмара и помешательства ласкались о соединённые губы, лезли в нос, глаза, а Князь их тщетно убирал, заглаживал непослушными мокрыми пальцами за красные ледяные уши. Но пряди путались, ластясь к рукам, и Андрей, не выдерживая, впился пятернёй в затылок, сгребая их, как крабиком, и только притянул ниже, ближе, вплавляя целомудренные губы в свои. Хорошо было до слёз, продравших глаза, до сладких дрожащих выдохов рот в рот, до помутнённого от так и не спавшего желания взгляда. Прерваться стоило бы, но видит чёрт, Горшок Андрею совсем не помогал вернуть самообладание. Он только радостно скалился, ставя свою личную печать и позволяя ставить в ответ, и вдавливал в изрядно помятый снег. Прямо на улице, белым днём. Им страшно повезло не наткнуться на какого-нибудь блюстителя бытующих жёстких порядков и нравов. С Князя слетела шапка. Он набрал ботинками снега, а ещё цеплялся за спину Михи, когда он немного отодвинулся, заглядывая в глаза. Всё внимание скоро сосредоточилось лишь на губах. Горшок отметил, как Андрей невольно облизывался, чтобы проглотить горечь сигарет, скуренных не им, и языком поймать тающее ощущение чужих накрывающих губ, которое всегда в поцелуе было неприятно, потому что хотелось ещё. Отклеились они в состоянии похлеще опьянения. Сначала смотрели друг другу в глаза, пытаясь узнать в них самих себя, а потом Горшок откатился от Андрея и нырнул лицом в сугроб, просто валяясь на животе и не подавая признаков жизни. Князь решил, что так дело не пойдёт, и схватился за расслабленное плечо безвольной туши, вознамерившись его во чтобы то ни стало растолкать. Миха не расталкивался до того момента, пока Князь не стал набивать его снегом. В итоге они устроили настоящую снежную баню, катаясь в сугробах, проламывая наст, поднимая всплески белых хлопьев и несуразно переругиваясь, пока Андрей не понимал, что вообще произошло и как ему на это реагировать. Уставшие, они тяжело и сипло дышали, повалившись обратно и уставившись в небо. Бело-серое — пасмурное, тяжёлое. Головой к голове. Князь моргал, изредка прикрывая глаза, чтоб не ослепнуть от света белого солнца-лампочки. На ресницах застыл талый снег. — Ты делаешь всё, что хочешь, да? — наконец, в перерыве между тяжёлыми вздохами спросил Андрей, чувствуя, как колотится пульс в глотке. Горшок рядом кивнул, облизывая губы и не открывая глаз вовсе. — Подскажи, как мне на это твоё желание реагировать, — легко попросил он, не чувствуя и капли смущения, только взволнованность от внезапного поцелуя. — Я решил, что и ты хотел, — Андрей засмеялся. — Я не пидор, если ты об этом. — Миш, это последнее, что меня волнует после того, как мы полизались, — признался он, зарывшись пальцами в снег и утрамбовав себе скользкую, тающую в пальцах ледышку. Только потом Андрей понял, что Горшок на него в упор смотрит, да так, будто хочет сожрать. — Ты теперь меня пристрелить должен? Ну, там, достоинство и честь и всё это надо сохранить в сухом остатке, типа не подмоченном. Вот я к чему, — предположил Андрей, и ему стало ощутимо зябко от того, как ширилось что-то в глазах Миши, как он побелел, а весь животворящий румянец схлынул. Только глаза остались очень яркими. Очень больными. Потому что белки были напропалую красными. Князь замолчал, вглядываясь и подбирая слова. Что отвечать, он не знал. Сейчас слишком остро чувствовалось — одно неверное слово и что-то случится, поэтому он настороженно заткнулся и всматривался в невозможные Мишины глаза. Ужасно тяжёлый взгляд. Ужасно дробящий. Там клубилась темень, сгущалась безлунная ночь. Это надо было выдержать. Выдержать, как Андрея сквозь мясорубку сейчас пропустят, со всеми косточками и хрящиками. И найтись со словами. — Я тоже не пидор, — ход конём. То тёмное немного отступило… Так вот где собака зарыта? Или Андрей неправильно читает по людям?.. — Горшок, расслабься, — заломил бровь и запустил обмылком ледышки в лоб Мише. А то чё он пугает?! Что ж ты, фраер, сдал назад? Не по масти я тебе?! После этого Миха, как из оцепенения выпал. Тут же как-то криво, словно отойдя от удара под дых, улыбнулся… Скорее уж попытался растянуть губы, чтоб это технически напоминало улыбку, но отчасти выглядело так, будто ему яйца прищемило. Он издевается? — Миш, ну не пидор, честное слово! — закривлял Андрей манерным голосом и разлёгся на снегу, оттопырив задницу, подперев одной рукой голову, а вторую уместив на боку. Да погротескнее, чтоб всё кричало об обратном. А Миша смотрел. Как побитая собака. И нихрена у Андрея не получалось свести всё в фарс. Потому что Горшок свою личину с себя содрал, с мясом, показал себя настоящего, живого, чувствующего, а потом, блять, вот невидаль, подумал: а надо ли было? Или не, не стоило? Андрей совсем потерялся. Уж слишком это не похоже на него обычного. С таким Мишей он не знал, как себя вести. Чувствовал Князь себя сапёром. — У тебя что-то случилось? — понизил голос и сник. Шутовство спало. И Горшок мог ответить, что он себе это выдумал, что всё у него, как всегда, хорошо. Но вместо этого он кивнул едва заметно, и Андрей, посмотрев Мишке в лицо, решил подниматься. Он стал торопливо отряхиваться, пока Миха ещё лежал, распластавшись и промерзая, а потом, справившись с собой, сказал: — Пошли ко мне? — и подал руку, настойчиво не убирая её, пока Миха не откликнулся и не вложил свою окоченевшую ладонь в его. Князь знакомым с Нового года рывком подтянул Горшка к себе и поднял его с земли. От Михи разило холодом. Волосы на его затылке и лбу были мокрыми, топорщились слипшимися прядями, а Андрей заглядывал ему в глаза. Опять, долгим вопрошающим взглядом. Спрашивал: «— Мы поговорим об этом? О том, что у тебя случилось?», а Горшок отвечал: «— Не в этот раз. Просто побудь со мной». Андрей моргнул, равно кивнул, соглашаясь составить компанию, и они пошли. До прихода родителей ещё прилично, а Миха снова прибился к нему. Снова караулил у училища, ходил, курил, промерзал до синевы губ, смотрел в окна, как будто бы очень ждал, очень хотел встречи… А потом он с Алёной, потом всё то неловкое, живое, отчаянное. Жалел ли Андрей? Совсем нет. Хотел ли прополоскать рот обжигающим спиртом, чтобы продезинфицировать? Это уж вряд ли. На вкус Миша оказался нейтральным. Сами губы сухими, немного шершавыми, горчили, отдавали сигаретами и металлом… Он их сожрать до этого пытался?.. А ещё Горшок, совершенно не кусачий. Весь колючий, как ёж, но он вовсе не пытался отгрызть пол лица, не стремился протолкнуть язык к нему в рот без спросу. Андрей улыбнулся, поймав эту расцелованную сегодня улыбку в осыпающийся снегом шарф, когда разматывал его исподтишка поглядывая за Мишей, который выглядел сегодня немного… Много более помято, чем обычно, но то стало понятным только после. А до Князь о другом думал. Об Алёне, например. О словах Алексея Юрьевича. А Миша вон как внимание на себя обратил. Неординарно и кардинально. Расположились в комнате Андрея. Неубранной, заваленной всяким. С неравномерным слоем рисунков и черновиками историй, устилавшими стол. Видно, мама в его отсутствие не пыталась уничтожить эту творческую идиллию. Вон даже хорошо, что с Горшком свиделись, а то и повода домой наведаться не нашлось бы. Чапал бы сейчас в общагу или бродил с одногруппниками до темноты, стращая всяких бабок видом скучковавшейся молодёжи, представители которой ломают турникеты в метро, а потом врассыпную разбегаются кто куда. Как тараканы при включившемся резко свете. Переодевать сырого насквозь Михаила Юрьича было решительно не во что… Князь бы нашёл, но Миха рогом упёрся и ни в какую. Поэтому, когда тот выпутался из пальто, под которым обнаружился неизменный чёрный свитер, не по погоде тонкий, то Князь это пальто уместил в ванной, где батарея была кипяточной. Сам же Горшок развоплощаться дальше не пожелал, уселся прям на пол, тоже спиной к батарее под окном, видимо, вознамерившись отогреться таким нехитрым образом. Как бы на его белой спине не образовались характерные шашлычные полоски, свидетельствующие о достаточной прожарке. Князь помнил, как ярко проявились следы от отросших ногтей на впалой груди в больнице. Вечное проклятие всех белокожих вампиров. Хотя, может быть, и благословение для чужих глаз. Мало ли тех, кто хотел бы смотреть, как на белоснежной коже расцветают сочные бутоны роз от приливающей по прихоти крови? В паху потяжелело, кровь отлила от мозга, и Князь впился ногтями в ладони, чтобы согнать наваждение. Конечно, он на взводе после случившегося. Любые мысли могут взбудоражить до крайности, вскипятить молодую кровь. Но он подумает об этом позже, наедине со своей рукой. Сейчас же Андрей встрепенулся и просто залез, став рыться в платяном шкафу. Мокрым сидеть не хотелось, потому что ему потом тоже идти по улице до метро. Испытывать здоровье на прочность было как минимум глупо. Он не Горшок, для которого и пуля в боку — временная трудность с преувеличенным значением, не стоящая должного внимания. С этими мыслями, с лёгкой ухмылкой, тронувшей губы, Андрей стянул с себя мокрую одежду, побросав её в процессе бесформенной кучей у ног, как будто не замечая на обнажённой спине долгого взгляда, который огладил ладную фигуру и от плеч, от сведённых в момент натягивания свежей футболки лопаток, воровато прокрался ниже, к пояснице и худым бёдрам. Штаны немного сползли, но то было не важно. Всё равно Андрею и из них выпутываться. Вжикнула молния. Князь на мгновение задержал пальцы и прикрыл пьяные глаза. Если бы он был один, то отнёс бы одежду и остался в ванной. Но с ним был Миша. И Миша смотрел. Андрей в прямом смысле слова жопой чувствовал. И они оба об этом, блять, знали. Миша не пидор, Миша пидорас. И Князь не лучше, потому что в следующую минуту спустил джинсы, не эротично дрыгнул ногой, чтобы потом переступить их и остаться лишь в трусах и тонкой домашней футболке. Что за стриптиз он тут устроил, попробуй ещё догадаться. То ли дразнил, то ли проверял, то ли провоцировал. Вот только кого? Себя, Горшка, обоих? Если так, то сам Князь с треском проигрывал, потому что возбуждение плавило, а Горшок не пытался наброситься и подмять. Не хотел, наверное. Не пидор же. Зато вот сам Андрей не отказался от того, чтобы наброситься на кого-нибудь и подмять, но вместо этого нечеловеческим усилием заставил мысли проясниться, глаза распахнул и надел растянутые треники с пузырчатыми коленками и линялой расцветки. Тоже не пидор. Не в первой. Сколько раз стояк заставал его в самый неподходящий момент? Чего только порой не насмотришься, живя в общежитии с двумя такими же, как ты сам, парнями и одним на этаже душем. Отодвинув тяжесть и неудобство на второй план, не придавая этому большого значения, Андрей нашёл в себе силы, как ни в чём не бывало, развернуться и наблюдать за тем, как Горшок к моменту, когда он полностью переоделся и подобрал получившийся ком сырого тряпья, чтоб инстинктивно им прикрыться, совсем почернел глазами и неотрывно наблюдал за каждым действием Князя, вжавшись с силой в батарею. И любое движение Андрея остро отзывалось в Мише, загоняло рвущееся дыхание. Сидел он, как на битом раскалённом стекле. Подрагивая какими-то короткими знобливыми конвульсиями, шмыгая носом. Князь уже какой раз обеспокоенно поглядел на него. Нездоровый вид плохо сказался на приподнятом настрое. Можно было расслабиться и перестать судорожно сжимать тряпичную рыготню. Вновь Князь получил отмашку и уведённый замкнувшийся взгляд. А потом ретировался в ванную. Следовало умыться и привести себя в относительный порядок. Вспомнить о правилах приличия, в конце концов. Всё происходящее было Андрею в новинку, но совсем его не тяготило. Будто и делали они так уже много раз… то есть не целовались!.. А делили комнату и молчание на двоих. Князь с ходу бросил вещи прямо в таз, стоящий на полу, нервными суетливыми руками прирос к раковине, чтобы уставиться отражению в бесстыдные светлые глаза. Посмотрел на свои губы и потянулся памятью к бледным Мишиным, настойчиво ткнувшимся сегодня в его. Он и подумать никогда не мог, что у него выйдет так. Что можно с мужчиной… О таком и помыслить было трудно! Да и не зачем… Хотя это Горшок. Он всё наизнанку вывернет и даже этот свой порыв философски обоснует. Мол: «— Андрюха, что такое свобода? Имеем мы её или только мыслим, что имеем? Вот я тебя засосал, хочешь сказать? А вот нет, Княже, хер там плавал, не скажи! Свобода — эт когда воля не зависит от принуждения со стороны ни чувств, ни других. И человек сам, силой своего собственного разума противостоит всему и выбирает, чё ему отчебучить! Это акт протеста! — Князь усмехнулся, а потом, опомнившись, добавил про себя: — Понимаешь, да?!» Вот теперь да. Так бы и сказал. А что не пидор, так это как белый день ясно. Сколько уже знаются, а ничего такого пидорского, жеманного Андрей не подмечал… Но он не о том. Поплескав в лицо ледяной воды, Андрей вышел. Стало полегче, и кровь вновь устремилась вверх, к сердцу и мозгу. Миха за время тактического отсутствия Князя никуда не испарился. Согнул ноги в коленях, подтянув их к груди, и сидел, положив на них руки, перебирал пальцами, дёргал их. Те в начале немилосердно хрустели, все по очереди, а потом переставали. Миха и до фаланг добрался, оттягивая, выкручивая, пока те не сдавались и не хрустели под нервозным натиском, словно разломленные сухие макароны. Он выглядел чудовищно уставшим, поэтому Андрей, не спрашивая, решил развести Мише чай. И вот это уже если не стало привычкой, отточенной множество раз повторяющимся действием, то было очень хорошо знакомо. Потому что чай — это вещь! У них тут в постперестройку чай — настоящий деликатес. А если уж нормальный и с сахаром… Он сначала так и хотел сделать — с сахаром. Не поскупиться и сыпануть ложки эдак две с половиной, потому что от кого-то слышал, что сладкое поднимает настроение, лечит всякие богомерзкие депрессии и вообще жизнь с сахаром значительно веселее, чем без него… Главное, чтоб задница не слиплась и диабетом не ослепило… В общем, передумал Андрей сахаром Миху лечить. Потому что все вышеперечисленные лечебные свойства не захватывали профилактику начинающейся простуды. Уже потом, набрав ложку с горкой, даже занеся над тёмной, испускающей горячий пар поверхностью. Просыпав немного, Князь посмотрел в проём, внимательно вслушался. Миха откашливался, как из бочки. Андрей подумал недолго и ссыпал сахар обратно. Полез в холодильник. Он недолго гремел в его недрах всякими склянками долгого хранения, а потом извлёк липкую банку с малиновым вареньем. В тёмном нутре её выделялись редкие вкрапления более светлых косточек. Пластиковая мутная крышка пристала к пальцам немного неприятно, но Андрей с тихим «чпок», всё же открыл плотно закупоренную банку и щедро набрал ярко пахнущей малиной субстанции в ложку, чтоб потом обмакнуть её в чай. Он принялся помешивать ложкой по часовой стрелке и обратно, наблюдая за маленьким чайным водоворотом. Варенье вскорости растворилось, окрасив чай, придав ему не полный цвет, но видимый красивый оттенок. Удовлетворённый результатом, Андрей принюхался, дурея от сладкого аромата, не в силах сдержаться, сунул ложку в банку, зачерпнув ещё варенья, и отправил его уже в рот. А вот потом, с чувством выполненного долга, пошёл в комнату, где он оставил впавшего в меланхолию Горшка. Миша встретил Князя немного отошедшей от трупного оскала улыбкой, стоило ему только заметить, что Андрей не с пустыми руками. — А я всё жду, когда ты улыбнёшься, — и протянул кружку, после, присев на край кровати. Пахло малиной и Голубково. Андрей вновь потянул носом наполнившийся запахом воздух. Так хотелось в деревню. Уж полгода не радовала солнцем погода. Того и глядишь, вся его смуглость сойдёт в серость, смоет Питер своими дождями, хмарью, скупостью. Как акварель его смоет, оставив нечёткий подмалёвок. Вздохнув, Князь убрал пальцы, позволив Мише обеими руками обнять нагретое стекло. А потом происходила магия момента. Горшок прижмурился блаженно, да так, что его захотелось почесать за ушком, как кота, и, обжигаясь дымком, отпил маленький глоток. И стало ему хорошо. И не пришлось никому голову с плеч сносить. Можно ведь и не крайностям радоваться, правда? А, например, хорошему сладкому чаю, моменту. Князь улыбался, пока Миха легко разгрыз маленькую малинную косточку. А потом посмотрел на него, очень уж напоминая ребёнка, какими-то доверчивыми большими глазами. За его ресницы можно было удавить. Или удавиться. — Устал? — участливо спросил Андрей. Обрезавшееся лицо с неряшливой щетиной и залёгшие тени, осевшие под глазами, говорили сами за себя. Князь наклонился немного ниже, упёрся локтями в расставленные коленки и вкрадчиво, тихо смотрел. Глава бандитов устал. Интересно, почему отдыхает не в бане со шлюхами, ведь тихая жизнь для него — это то, от чего стоит бежать?.. А потому, что когда действительно выдохся, тут не до шлюх и веселья, тут хоть бы до самого себя. — Ты знаешь, я уже пару суток не спал, — признался Миша, а Андрей поглядел коротко и оценивающе на кровать, прикидывая, стоит предложить или не стоит. Немного времени есть, но Миха категорично мотнул головой, уловив, о чём у того мысли. Только ещё отпил чаю, вливая в себя жидкое, обволакивающее тепло. — Чё-то невнятное снится, бывает же такое? — Андрей кивнул. Ну конечно, бывает. У всех такое бывает. Только не все бодрствуют на этой почве сутками. — Тебя Алексей Юрьевич искал, — аккуратно, внимательно смотря на реакцию, решился всё же сказать Князь. Он ждал, что Миха рассвирепеет в мгновение ока, но нет. Горшок хмыкнул, рассматривая пространство перед собой, принюхался к чаю. Выглядело так, словно бы он успокаивался так, подобием ингаляции малиновым чаем. — С тобой случился… Брат? — продолжил Князь, а Миха поднял глаза на него, мол: «Продолжай». Значило ли это то, что Андрей был прав, и Горшок хотел дослушать все его выводы, или по какой-то другой причине не стал прерывать цепочку размышлений, но, тем не менее, Андрей действительно продолжил: — Я, кстати, сначала и не понял, что вы братья, — чувствовал себя Князь как криминалист, который проворонил какую-то важную деталь. — А сегодня он меня на кухне в общаге поймал. Про тебя стал спрашивать, не видел ли я… Тебя, то есть. Я, конечно, не видел. В такую рань-то ты ко мне ещё не наведывался! А потом смотрю, то ли тень так упала, то ли свет… А вообще у вас, у Горшенёвых, профиль ни с кем другим не спутаешь, — улыбнулся Князь, немного смутившись, потому что Миха тоже улыбнулся, но спрятался за чашкой. — И решил у него отчество спросить. Знал, что услышу, а всё равно, удивился. — Почему же? Он тебе так и сказал? Всё вывалил о родственных узах? — с преувеличенным интересом спросил Миша. Князь пожал плечами. — Потому что меньше всего, блять, в своей жизни я думал, что на кухне в общаге, в которой я живу, в кромешной темени меня будут караулить два ночных Горшка. Вам там мёдом намазано? — с ехидцей отозвался Андрей, наблюдая за тем, как Миша сморщился от показушного пренебрежения. Вот пыжится, как бы не лопнул. — Ну не в комнату же было заходить, ё-моё! — «Два сапога пара», — в смирении покачал головой Князь. — Короче, мне не хотелось акцентировать на этом внимание. Конечно, нет! Ты чё? Если бы я напрямую спросил, он бы меня послал на три весёлых буквы и с концами… Даже правильно бы сделал. Какого рожна ему отвечать на мои вопросы, когда этого даже ты не делаешь? — на возмущение, что заметно оживило Миху, Князь про себя усмехнулся. Индивидуальное средство от депрессии для этого пациента — возмущение и вредность. В умеренных количествах! — То есть не всегда отвечаешь. Или отвечаешь так, что лучше бы вообще молчал… Да и тем более не похожи вы совсем… Внешность не учитываем, — поспешил добавить он, а потом крепко задумался. Было во всех людях что-то такое особенное, что делало их собой. В единственном лимитированном экземпляре. И сколько бы сходства на генетическом уровне не отсыпала природа, всегда этого будет недостаточно. Алексей Юрьевич не был калькой на Горшка. Даже полукалькой не был. Местами похожий до мурашек, он был совсем другим по повадкам, по движениям, манере вести разговор и даже машину. Андрею действительно почему-то не очень хотелось их сравнивать. Как-то некорректно в тех условиях, в которых они все очутились. Один мент, второй бандит, третий — так вообще сторонний наблюдатель, не больше, который волею злодейки судьбы оказался свидетелем стихийного бедствия — урагана «Горшок». О, свидетелем из самого пекла. И тут было жарко. И пахло погорелой травой. — Я так понял, что он тебя потерял, — звучит так, словно Князь с призраком скоропостижно ушедшего сейчас лясы точил. Холодок поднял волосы на загривке дыбом. Уж он не спрашивал, что такого случилось между братьями, что Горшок для Алексея со всех радаров исчез, как под землю провалившись и носа не кажет. — Ага, для общества, — ехидно бросил он. — И как вы от него шкеритесь своей бандитской диаспорой? — должно быть, от человека из органов с соответствующими связями и опытом проблематично спрятаться. Но Миша и ко с этим удачно справляются. Только куда остальных подевал?.. — С чего ты взял, что они вообще знают, где я? — вопросом на вопрос вызывающе ответил Миша, а Князь сделал рожу кирпичом. Да, действительно. С чего. — Ты и от своих сбежал? — я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл… Колобок Юрьевич бездумно кивнул, а у Андрея возник своевременный вопрос, где тот кантуется и не интересно ли это и его товарищам. Ну, так, как бы между прочим. Знакомых у Горшка, должно быть, вагон и маленькая труповозка… Мысленно Андрей наказал себе не думать в эту сторону. В сторону труповозок с итоговой пометой «груз 200». Справедливости для, после таких уморительных каламбуров, в голове окончательно прояснилось, и все волнующие откровенностью образы растворились, как трупы в кислоте. Блять. — Я думал, вы заодно, — и опять Князь себя ощутил беспросветно тупым, потому что нихрена не знал про отношения Горшка с группировкой. А в прошлый раз про устройство он мало что сказал и посоветовал вообще туда не лезть. Если бы полез, может быть, хоть понимал бы, что сейчас происходит. — Заодно. Уже устоявшаяся группировка работает слаженно, — он отвечал, а взгляд был отсутствующим, вытаращенным и пустым. Горшок очень редко моргал. Это Князь, в общем и целом уяснил. Что иерархия в ОПГ — это чаще всего «пирамида», где нижестоящие элементы подчиняются вышестоящим. В вершине находится создатель, лидер, в данном конкретном случае — Горшок. И вот он уже никому не подчиняется. Формирует, прощупывает, развивает связи с представителями различных органов власти, распределяет ключевые роли для преступлений и думает над тем, как противостоять властям, если они нападут на след группировки и начнутся расследования свершённых ей преступлений. Собственно, это и можно отнести к функции «постараться не потонуть в этом дерьме». Ещё, наверное, он заведует денежным фондом. По крайней мере, это кажется Андрею логичным. По сути, Миша — мозговой центр. И сейчас Князю было интересно, а один ли он сидит в «рубке». Немного порывшись в памяти, склеив все наблюдения, произведённые им за период всего с Мишей знакомства, Андрей припомнил Балу. Он точно находится в ближнем кругу. Маша, вон тот молчаливый мужик с хмурым еблетом и товарищ Лось, старый знакомец Князя. Это те, кого он видел и запомнил. Поди не запомни… Должно быть, есть кто-то ещё. И Андрею пока либо повезло с ними не познакомиться, либо они уже не так близко к Мише, что тоже вероятно. Также понятно, как и то, что в любых конфликтах группировки участвуют абсолютно все её члены, и зачастую они радикальны в устранении факторов, которые оказались наиболее конфликтными. Так что Андрей почти смело сузил рамки конфронтации Алексея и Миши. У него были основания полагать, что новоявленный брат криминального авторитета, да к тому же оказавшийся милиционером, не пытался вести расследование в одно рыло, чтобы запрятать непутёвого родственничка в каталажку. Ещё Андрей был уверен, что в таком случае Миха бы не стал прятать голову в песок. Поразительный человек! Осенило вдруг Андрея. Коснись что группировки, он бы ринулся впереди планеты всей, ни от кого не прячась и не стесняясь. Этому много подтверждений. В этом Князь ни секунды не сомневался. А вот если что-то глубоко личное… Миша бы убежал? — За городом отсиживаешься? — задал наводящий вопрос Князь, а Миша, нисколько не поменявшись в лице, ответил: — В тачке, — и ещё отпил чаю, пока Андрей переваривал. Когда-нибудь возможно, любое произнесённое Горшком откровение перестанет нести эффект выстрела. Когда-нибудь, но не сейчас. Крыть как-то было нечем. Шокироваться вслух Князь поостерёгся, поэтому он только кивнул, пожевав губы и, представив незавидное существование Миши, вынужденного зимой ютиться в неудобной машине. А всё ради какой-нибудь надуманной им глупости, потому что: «— Цель оправдывает средства. Ё-моё». Припомнив, на каких корытах Горшок предпочитал ездить, Князь полагал, что в один прекрасный момент дверь типичного образчика отеческого автопрома примёрзнет нахуй, и Миха останется сидеть в машине, как допотопный клоп, на радость энтомолога упавший в густую смолу. Мёрзнуть, сидеть, свернувшись в три погибели… И так сутулый, а станет ещё кривым. Князь себе это вообразил, про себя же и посмеялся. Невесёлым глухим смехом. Наверное, именно в этот момент в нём впервые зародился вопрос к Горшку, который звучал так: «— Ты чё творишь?». Это вводная конструкция. Дальше можно подставить в зависимости от ситуации, по смыслу. Например: «…со своей жизнью, осёл?» или «…это уже не смешно, бито». Но жизнь его напоминала азартную игру, где сам Горшок стоял на кону. К нему не питала страсти окоченелая подруга Смерть, а Жизнь Мишу и вовсе на отвали проиграла стуже. Вот и выходило, что ни Смерти, ни Жизни он не нужен. И обеим этим непостижимым субстанциям было совершенно до фонаря, по какую сторону Горшок очутится. Вообще никому не нужен. И сам он, получается, никто. Ни к месту в памяти возник его дом. Пустой, терпеливо ожидающий жильцов, зарастающий пылью и наполняющийся горьким утлым одиночеством. Андрей никогда до этого не задумывался о семье Горшка. Все их разговоры с идеологической подоплёкой. Вечно они что-то обсуждают, пытаются выяснить, делают выводы, силясь поглядеть на этот мир глазами друг друга. А о личном, действительно личном не говорили. Что Князь про Горшка знает, кроме того, что тот позволил о себе узнать? Что он когда-то учился в реставрационном училище, но Горшка оттуда выгнали, не прошло и года. А почему выгнали, уже не имел ни малейшего понятия. Миха не углубился в подробности. Не посчитал нужным. Знал, что у Миши, оказывается, есть брат, с которым они не в ладах. Второе он и вовсе не озвучил вслух и никак толком не прокомментировал. Просто не стал возражать очевидным умозрениям Князя. Как не стал их и подтверждать. Андрей просто сделал выводы. А насколько они верны, он может только догадываться. Ещё он знал то страшное, больное, очень личное, вытащенное из могилы, как надутый, словно резиновая напомаженная кукла, мертвец. Но это говорило только про то, насколько Миха был не в ладах не только с братом, но и с собой. И ведь не понять, с кем сильнее. В сухом остатке эти крохи информации ни сколько не приоткрыли завесу. Но не время было выяснять подробности биографии, как любопытно бы ни было. Меньше всего Горшок походил на человека, который любил, когда к нему без спросу лезли в душу. К тому же Князь на полном серьёзе опасался попасть под лавину ещё одних Мишиных откровений. Его засыпет с головой, добьёт камнем по голове Мишино страдание, выстеленное обглоданным мясом, как бархатом. Потому что это не нормально, когда другому рядом так больно, будто ему на живую душу ампутируют. Такое отчаяние накатывает, глядя на это, а помочь-то никак. Беспомощным себя чувствовать очень не нравилось. Если Миша даст такую возможность, у них будет время поговорить и узнать друг друга лучше. Конечно, там всё не так однозначно, как то Горшок пытается выставить за правду. Конечно, там есть и второе, и третье, и хрен знает какое ещё дно. А там черти на разный лад. Но это уже не пугало. С этим можно было смириться и не пытаться перетянуть их себе. Своих хватало с лихвой. Святой воды не напасёшься, чтобы всех рогатых изничтожить… Можно было попытаться просто понять Горшка, раз уж Миша того так жаждет, за Князем не заржавеет. А желал Миха страстно, как влачащийся по пустынной Арктике путник в поисках ночлега и капельки тепла. Андрей прошёлся ещё одним внимательным взглядом по тощей печальной фигуре Горшка и внезапно, не пытаясь прежде обдумать, похлопал себя по бедру. Хотел по пледу рядом с бедром, а в итоге осталось добавить «Ко мне». Они испытывающе, чуть удивлённо уставились друг в друга, и Миха медленно подтянулся на полу немного ближе, потом ещё чуть-чуть скользнув по гладкой поверхности, задницей протирая собой пол. Может быть, он ждал, что Андрей пойдёт на попятную, но Князь только смотрел и не предпринимал попыток сбежать. Миша тоже не из пугливых. Коленкой он коснулся ступни Андрея. Горшка словно притягивало, как отломившийся ржавый, изъеденный коррозией гвоздь к мощному магниту. И не было в нём ни сил, ни желания противиться этому. А Князь терпеливо ждал, когда Горшок, наконец, прекратит это неловкое, но неминуемое приближение, чтобы поймать за скованные плечи и привалить к своей груди. Виском Миха прижался к ключице, ухом и щекой — к сердцу, вслушиваясь в его живое близкое биение и как-то обмякая, когда подбородком с ямочкой Андрей упёрся в его тёмную макушку, шепча что-то трогательно нелепое. Князь остро ощутил, как Миха совсем сдулся, тяжко и хрипло выдохнул, готовый провалиться в неизвестность, даже если некому его будет в ней поддержать. Но Андрей в сгиб локтя с готовностью ловит тяжёлую свесившуюся голову, обнимает за шею и прижимает крепче к сердцу. Второй ладонью гладит по волосам, путается пальцами в тугих сырых прядях на затылке и прикрывает на вдохе глаза. Замирает, замолкает на бесконечно долгие мгновения. А потом он Мишу укачивает вместе с собой. Плавно подаётся пару раз взад-вперёд и чувствует, как Миша положил большую холодную ладонь на его коленку, чуть сжал в знак, наверное, благодарности и немного повернул голову, чтоб ткнуться прохладным носом в разлёт виднеющихся ключиц, выдохнуть туда же и спрятаться в сгибе плеча ото всего мира. Андрей придержал его за затылок, зарывшись пальцами в седеющие волосы и неосознанно прижимая только ближе. Такого в этот момент открытого, как никогда ещё с ним. Подумать только, Князь бережёт бандита. Кто б его самого от Михи поберёг?.. Но сейчас этого не требовалось. Миша безобидно сопел на его плече, моргал и сглатывал, облизывая сухие обветренные губы, задевая ими невесомо кожу. Ему б косметическим вазелином их смазать, чтоб не шли такими глубокими алыми трещинами, что любая улыбка была через боль… Но Андрей не мог в этот момент думать о боли. Все его мысли только о том, что эти губы накрывали его собственные. Прижимались и были настолько настойчивы, что почти… Горшок, наконец, отстраняется, пока Андрей, удерживая напоследок, ловит его лицо в ладони, касается большими пальцами торчащих костей черепа, напоминавших так отчётливо, что Миха в любой момент может присоединиться к своим семерым друзьям, став безглазой костяной головёшкой с запоминающейся причёской, по которой его и смогут узнать. Миха накрывает его ладонь своей холодной, ещё совсем не отогревшейся, шершавой, обветренной. Смотрит снизу вверх, устало ластится, колется щетиной. А потом вдруг говорит: — А может это я всё-таки дурак и чего-то не понимаю. Ты попробуй, Андрюх, с отношениями… Может быть и понравится, — и отстраняется, позволив под занавес горячей руке Князя скользнуть по губам и жёсткой щетине.