***
Балу прохаживался рядом с вагонами грузового поезда. Вокруг циркулировала жизнь, носились люди с ящиками, матерились, роняя эти ящики друг другу на ноги. Горшок отослал его контролировать погрузку древесины и Шурик торчал здесь с самого утра. Вся бюрократическая муть была улажена на неделе, сейчас оставалось только убедиться, что товар погружен и удачно отправлен. Юристы при «Конторе» привели в порядок документацию так, что и не прикопаться. Миха ухмылялся и говорил, что удалось провернуть почти без криминала. Когда раздаётся навязчивый писк и вибрация в кармане, Балу думает, что это Горшок, звонит, чтобы поинтересоваться, как всё проходит. Зацепившись пальцами, Шурик вытягивает антенну из трубки и, крикнув кому-то, что отойдёт, перескакивает через рельсы, огибает отцепленные вагоны и бодро спрашивает: — Да? — Саша… Сашенька, — дрожащим голосом шепчет Маша. Не грубый голос Горшка. — Машка, что случилось, почему ты плачешь? — Шурик сразу меняется в лице, отходит от своих, голоса на фоне смолкают. Он сильнее прижимает телефон к уху, взволнованно вслушивается. — Я… — она громко всхлипывает, комок встаёт в горле, перекрывая дыхание, — я человека убила, — скулит Маша так, что Шурик с трудом разбирает слова. Балу тяжело прикрывает глаза, трёт ладонью лицо. — Успокойся, Машка, продышись, — тут же отозвался он, не позволяя ей задуматься. — Где ты сейчас? Рядом есть кто-то? — Шурик судорожно думает, шестерёнки со скрежетом крутятся, запуская механизм скоростного мышления. Машка отвечает, что она одна в своей старой квартире, называет её номер и этаж. У Балу обрывается сердце. Он ведь просил дождаться его. Конечно, Шурик этого не говорит, пытается успокоить и уже думает, что ему делать. Прикрывает рот и динамик рукой, говорит уверенным низким голосом: — Я сейчас приеду. Подожди меня, моя хорошая, — «Только не наделай глупостей», — про себя умолял он сбрасывая и на ходу набирая Горшку, чтобы предупредить о своём отъезде. Его присутствие было необязательной формальностью, поэтому, как только Миша услышал напряжённый голос Балу, то насторожился, но Шурик быстро объяснил в чём причина, и сказал, что ему срочно нужно помочь даме. Горшок, видимо, решил, какая даме может понадобиться помощь от Шурика и с усмешкой сказал, что Балу может не переживать и ехать куда ему заблагорассудится и куртуазно спасать дам в беде, даже, если Миха считал, что спасать нужно обязательно от недотраха. Шурик не огорчался. Попросив Поручика проследить за погрузкой, Балу сорвался к Маше, прихватив «служебную» машину с блатными номерами. Он гнал по городу и не мог найти себе места, всё мучая себя мыслями о том, что у неё могло произойти. Зачем Маша пошла туда одна?.. На светофоре Шурик несдержанно ударил по рулю, дойдя до точки кипения, потому что впереди по оживлённой автостраде полз какой-то тормоз, совершенно неторопливо трогающийся с места. Балу, не размениваясь на вежливость, газанул с места, вздымая клубы пыли и оставляя чёрные полосы на асфальте. Ему сигналили, но Шурик со злобным ебалом ткнул средним пальцем в стекло, оставляя недовольных позади. У нужного дома он паркуется абы как, но потом берёт себя в руки. Накидывает капюшон, прикрывая длинные светлые волосы, сутулится, сойдя для очевидцев за торчка или закладчика, а потом незаметно заходит в дом, минуя этажи. Дверь в квартиру открывается беспрепятственно — она уже не заперта, тут стоит гробовая тишина и Балу её не торопится нарушать. Он крадётся дальше по коридору, отмечая сброшенную на пол мужскую куртку и обтекающие грязным снегом ботинки, разбросанные по углам. Заглядывая в гостиную, Балу видит знакомую макушку за тумбой и собранную сумку перед шкафом. — Маша, — зовёт он, подходя ближе. Взгляду предстаёт мрачная картина. Маша сидит в одном надорванном белье, лицо и руки заляпаны кровью. Она обнимала голые коленки руками и дрожала, грея одну ступню о другую. Опустившись перед ней на корточки, Шурик тянет руку, как к загнанному зверю. Не встретив сопротивления, он касается её плеча, обращая на себя внимание. — Он тебя… — Нет. Не успел в этот раз, — Балу судорожно выдыхает, прикрывая блеснувшие глаза, и тянет аморфную Машу к себе, чтобы обнять безвольное тело. — Меня посадят? — спросила она, уткнувшись холодным мокрым носом ему в грудь, комкая в пальцах одежду. Шурик помолчал недолго, баюкая голову Маши, а потом ответил: — Нет. Не посадят. — Как же, Саша, я теперь убийца, — Балу промолчал, не опровергая и не подтверждая, а просто принимая. — Пусть попробуют доказать, — жёстко отрезал он, приглаживая Маше растрёпанные волосы…***
…Балу не орёт. Не стонет, не скулит, не падает кулем вниз с дивана в припадке. Он только дышит. Сипло, тяжело, болезненно, и почему-то виски жжёт влага. Очень щипят глаза и забивается нос. А ещё страшно, на грани с помешательством. Пейзаж кошмара отпускает неохотно. Сердце заходится, давится ударами, выплёвывает дробь. В квартире мертвенная тишина. Шутка? Глубокая ночь на дворе. Яша спит давно и видит десятый сон. Один он тут бледного словил. Нехорошо Шурик, очень нехорошо. Пустырника попей, старый. Балу судорожно втянул воздух в лёгкие, повернулся на бок, сгребая в кулак подушку и беззвучно пыхтя. Ему лишь приснился кошмар. Миха жив, Машка жива, Яшка и Поручик тоже. Разверзшееся в воображении кладбище, на самом деле только марево, вылепленное подсознанием. Из мёртвых восстали тут только его похороненные страхи. Ничего, Шурик различает реальность и тут всё нормально, только вот… Он поднимается против здравого смысла. Ну куда он собрался?.. Лучше бы попытался уснуть. «Просто посмотреть», — уговаривает себя Шурик, желающий лишь убедиться ещё раз, через глаза в мозг протолкнуть образ беззаботно спящего Яши. Бывало, он дольше необходимого вглядывался в спящие тела друзей, укрытые складчатыми покрывалами, чтобы отыскать спрятанное в слои одежды и ткани дыхание. В глубине души, затаённо, Шурик боялся его не найти. Вдруг, оно ушло на цыпочках, не оставив за собой и следа? Квартира кажется призрачной, ирреальной, будто перешла из нашего мира в сумрачный. Это потому, что Шурик не в себе от тяжёлого топкого сна. Бредёт до гостиной, комнаты Яши. И в этом царстве синих дымчатых полутонов он вдруг видит тёплый рыжий свет от настенной лампы. Балу не уверен, сколько сейчас времени, но он идёт к свету, тоже нереальному и сказочному. Яша не спит. А может, это Шурику тоже мерещится. Ночь коварна, она может подменить воспоминания и сны местами, ночь это то время, когда границы открыты. Яша поворачивается, выглядя удивлённым — он увлечённо чистил разобранный пистолет, и, кажется, не ожидал, что Балу не спит, это видно по лицу, по пролёгшим теням, подчеркнувшим, как у него распахнулись глаза. — Саша, — зовёт он, не уверенный, что Балу следует беспокоить. Мало ли? Лунатит человек. — Ты какой-то странный, что такое? Как раньше, Балу уже не уверен, что всё хорошо, он действительно чувствует себя странно. Поэтому отпускает себя, заходит в комнату и молчаливо присаживается рядом. Не успевает Яша повернуться к нему лицом, как Шурик приникает сзади, оплетает руками и прячет лицо в сгибе шеи, а потом глубоко дышит, будто вовсе и не дышал до того совсем. Носом и губами ведёт по позвоночнику, зарывается в волосы на загривке, трётся лицом и так замирает. Яша чувствует тепло от его горячего ото сна тела и откладывает части пистолета. Руки в смазке, пахнут порохом и металлом, приходится их вытереть о штаны. — Кошмар, да? — шепчет Яша, узнавая знакомые симптомы, изловчившись развернуться к Шурику, чтобы посмотреть в его горячечно влажные глаза. Яша обнимает его лицо ладонями, ощущает подсыхающие слёзы и ахает, потому что не ожидал. — Водички, Сашк? — Балу качает головой. — Ты не спишь, — голос просел, глаза норовили закрыться от накрывшего облегчения. Уходить никуда не хотелось, вот он, в руках, целый, живой. Дышит так часто, волнуется. Шурик продлевает момент, как может. — Уже ведь… — косится на часы, щурится, всё плавает. — Два, — помог Яша, поглаживая Шурика по плечам. — Поздно. — Я оружие в порядок приводил, собирался ложиться, — как два кота они ластятся друг к другу. Яша ненавязчиво облокачивает Балу на себя и он поддаётся, смотрит только невидяще, живыми и заплывшими глазами на разобранный пистолет. Кажется приболевшим. — Горшок тоже ночами копается. Когда бессонница одолевает или кошмары мучают, — Яша удивляется таким откровениям. — А ему тоже?.. — Всем нам, Яшка. Мы же просто люди, мы многого боимся, а потом это является нам ночами во снах, — гладится щекой о ключицу, корит себя за слабость, но не может прекратить. — Что тебе снится? — Яша говорит так тихо, наравне с тиканием часов. — Мне часто то время, когда я был маленьким, — признаётся он вообще беззвучно. Вопрос и признание внезапно обезоруживающе детские, Шурик сжимает руки крепче. — Многое, если честно… — пистолет кажется деталью от конструктора. — А чаще всего смерть, — Балу прикрывает глаза, тяжело глотает, а Яша продолжает молчать. Все они здесь истерзанные прошлым и настоящим, вот очередное подтверждение тому. В безмолвии они почти задремали. Шурик интуитивно поглаживал большим пальцем его рёбра, Яша лежал, прикрыв глаза. На душе было тяжело, как бывало ночами, когда наваливался сонный паралич. Тут полжизни, это один сплошной сонный паралич. Лежишь, наблюдаешь за чудовищами приходящими-уходящими-остающимися, на грудь давит. Потревожил их полудрём шорох. Балу разлепил веки и сразу уловил причину. В углу комнаты на стене, сплошным лоскутом отошли обои, повиснув отсыревшей трубочкой. Шурик усмехнулся, а потом прокомментировал: — Даже дом расклеился от сырости, не то, что мы. — Весна пришла, а ты думал, — Яша глядел в тот же угол. Под потолком повисла и болталась паутина. — А давай мы генеральную уборку устроим? — предложил Балу. — Прямо сейчас? — Завтра, — ответил он и потянулся к лампе. — Ну а теперь пора спать.***
С наступлением весны, в старые питерские дома приходила сырость. Пока работало отопление, то было терпимо, как только отопление вырубали, хреново проклеенные обои сходили, как кожа с облучённого радиацией, то есть целыми полосами, как клеили. Где поклеено было на совесть, там обои всего лишь вздувались и пузырились, хлопали краями. Эта незавидная участь не обошла стороной и квартиру Балу. На следующее утро, проснувшись, они обнаружили, что лоскут от обоев приказал долго жить и отодравшись, прыгнул со стены. Подобная картина наблюдалась в разных частях квартиры и осмотр всех двух комнат оказался неутешительным. Стены к концу сезона отопления грозили остаться голыми. Поглядывая неодобрительно на это безобразие, Балу предложил подклеить обои, а заодно и капитально убраться. Яша воспылал этой затеей, потому что в своё время бытовуха его не сожрала и теперь вызывала естественное любопытство и приступы энтузиазма. Первым делом, Шурик приволок с кухни табуретку и веник, Яша набрал в жестяной таз воды и перенёс в гостиную. Начать решено было с неё, медленно продвигаясь к ванной. Балу с кряхтением взгромоздился на табуретку и, смочив веник, принялся подметать потолок, чтобы собрать всю паутину. Не хватало тут только рассадник пауков развести, уховёрток каких и прочей мерзопакостной флоры и фауны. Из живности тут приветствовалась только кошка, которая, запрыгнув на шкаф, следила за веником, в частности за торчавшими прутьями. Каждый раз, как только растрёпанная «шевелюра» оказывалась в зоне её досягаемости, она поднимала лапку и пыталась зацепить коготками. Яша в это время занял себя выгребанием беллетристики с нижних полок шкафа. Он с интересом рассматривал советские лаконичные обложки, заглядывал на страницу с годом выпуска, не забывая поражаться тому, как тут могли оказаться некоторые издания. В то время, когда даже учебники не пропускали в печать без цитации Маркса! — Что-то Горшок приносил, у него отец… — опустив веник вместе с затёкшей рукой, Шурик ткнул указательным пальцем в потолок, не называя вслух, кто у Михи отец, но то было и не нужно. Ясно, что не последний человек в органах. — Что-то мамино. Уж она позаботилась о моём культурном воспитании. Если что интересно, ты бери, не стесняйся, — посоветовал Балу, вновь принимаясь за потолок. Убираться в подобных квартирах — всё равно, что путешествовать во времени. Каждый угол дышал прошлым, переплетаясь с настоящим. У всех сохранившихся вещей была целая история, своя жизнь. Эти книги, запылившаяся посуда в серванте с городского завода, который закрыли из-за недостачи финансирования, повидали немало на своём веку. Жаль только, рассказать ничего не могут. — Кстати о книгах, — Балу ловко соскочил с табуретки, которая, несомненно, тоже повидала не одну задницу, сполоснул веник и отряхнул руки, убирая с запястий и предплечий налипшую паутину. — Был у меня один знакомый филолог, который на одной из фолькорных выездных практик разжился перепиской «Слова о полку Игореве», литературный памятник ого-го! Любой музей с руками бы оторвал, а он ни в какую делиться достоянием не желал, сокровище ему в частную коллекцию. Правда, это был первый экспонат в его коллекцию, и последний, к слову. Там целая история была с тем, как забрать книжицу из села, то местные отдавать отказывались, то спереть обратно пытались, то чуть по дороге не размокла от дождя, но всё ж сохранил до города. Водился за ним грешок, на грудь принимал он изрядно, и вот перед каждым запоем он прятал рукопись, чтобы не продать по синьке «Слово», и, каждый раз выходя из запоя, начинались судорожные поиски, — Шурик, усмехаясь, присел на корточки, рядом с оползнем из книг. — Бухал по-чёрному, получается, — Яша укладывал теперь книги стопками, начиная от самых больших изданий, завершая карманными. — Знакомый филолог? А насколько филолог? — знавали они и филологов и искусствоведов в Эрмитаже, которые отечественные подлинники за утроенную цену сбывали в частные коллекции миллиардеров или за бугор. — На все сто! — положа руку на сердце, честно ответил Шурик. — Жаль, что он так с рукописью, это ведь памятник. Его нужно было бы под стекло, да реставраторам, чтоб сохранили, — Яша погладил корешок одной из книг. — Кощей над златом чахнет. Хорошо хоть не перекупщикам из-за рубежа толкнуть хотел, а для личного пользования. Хотя и этого я не понимаю. — Это, конечно, правильно, наше должно оставаться у нас, да вот только большая ценность равно большие проблемы, — улыбнулся, как-то странно Балу. — А потом его хату обчистили, ты представляешь? Там и брать было особо нечего, а вот «Слово» забрали, вор знаток древностей попался. — Это потому знакомый, что к вам за помощью обратился? — смекнул Яша, представляя эту историю. — Наоборот, за помощью обратился, потому что знакомый. Он знал, что к нам можно придти с таким вопросом, с которым в милицию не заявишься. Не, там есть отдел антиквариата, но лучше к проверенным людям идти, чем к ментам. Не в обиду к честным ментам, — добавил Балу. — Это да, — согласился, а потом спросил: — И как, нашли вы рукопись? Вернули? — с интересом уставился на Шурика Яша. — Нашли, только там вообще плохо всё кончилось, — сник Балу. — Филолог этот с четырнадцатого этажа выпал. Видать, помогли. Искусство и перепродажа антиквариата — страшная сила. Что-то я опять не то рассказал, Яшка, — Шурик в расстроенных чувствах поднялся с места, а потом попросил: — В коридоре шкаф стоит, поищи на антресоли кисти и клей. Яша оперативно затолкал остаток книг на полку и поспешил выйти из комнаты. Интересоваться, что произошло с перепиской «Слова» желания не возникло. Изнанка оказалась таковой, что многие подлинники обагрены кровью множества людей. И честных и нет. В узком коридоре действительно стоял большой шкаф, в который складировалось всё. Начиная от зимней одежды, завершая поломанными рамками для холстов. Кажется, через этот шкаф, словно через портал, можно было попасть в другой мир, потому что он казался совершенно бездонным. А что скрывал в своих недрах, вообще было доселе неизвестно. Подвесные антресоли были прилажены просто сверху шкафа, а не над дверью на кухню или в коридор, как-то обычно водится. Беспрепятственно открыв дверцы и критически оглядев под завязку забитое деревянное нутро, Яша почесал в затылке и решил просто запрыгнуть на нижнюю полку, чтобы дотянуться до верха. Так он и сделал, надеясь не повалить на себя шкаф. Иначе была немаленькая вероятность оказаться погребённым под всем хламом. Но Яша справился на ура, смог распахнуть створки и чихнуть подряд несколько раз от пыли, которая тут была схожа с отравой. Только он разодрал заслезившиеся глаза, то сразу же наткнулся взглядом на разномастную бытовую химию и множество коробок. В которой из них кисти и клей оставалось только гадать и уповать на удачу.***
Перерыв впопыхах кучу коробок, Яша уже отчаялся обнаружить искомое. Он взял в руки очередную и, спрыгивая, бросил ту на пол. Коробка шлёпнулась на днище и подняла облако пыли. Закашлявшись, Яша споткнулся об неё и перевернул. Из коробки вывалилось несколько тетрадей. Девяностошестилистовые, обыкновенные советские тетради с выцветшими синими и зелёными обложками. Ничего выдающегося, но Яша зачем-то присел, разглядывая обложку одной из них. Наверное, остались со времён ПТУ… Нужно спросить у Шурика, может, всё-таки утилизировать?.. Пожелтевшие, отсыревшие листы в клетку. Знакомый почерк Балу и записи. Множество датированных разными годами и числами записей. Яша с замершим сердцем посмотрел в проём, прислушался к тому, как Шурик вполголоса общается с кошкой и дрогнувшими в нерешительности руками, воровато пролистал одну из тетрадей. Чернила кое-где поплыли оттенком фиолетового, клетки угадывались едва-едва. На форзаце крупными буквами было написано «1985-1989». Это были личные дневники Балу. Яшу поразило их существование. Он не думал о том, что у Шурика могут оказаться дневники, тем более в таком количестве!.. Тут минимум пять тетрадей. Ещё раз покосив в сторону двери, Яша виновато закусил губу, борясь с собой. Он понимал, что это чужие мысли, чужая жизнь законспектированная на бумагу, которую Шурик упрятал куда подальше. Лезть в неё очень не красиво с его стороны, но побороть себя было тяжело. Именно поэтому Яша открыл тетрадку на первой попавшейся странице ближе к концу и, борясь с совестью, но проиграв в итоге любопытству, прочёл: Пятое апреля 1989 года. «День начался с поездки в травмпункт. Миша очень «удачно» пошутил над одним субъектом N. Правда, субъект шутки не оценил и затеял драку… …Миша всё не унимался и продолжил драку уже с санитарами. Кричал: «Живым не дамся, суки!»… В целом, самый обыкновенный день». Пришлось прикусить щёку, чтобы не засмеяться в голос. Вот так мемуары! Приключения «Эмиля из Лённеберги» в подмётки не годятся. По-хорошему, Яше следует сейчас же закрыть тетрадку и вернуть на место, но он уговаривает себя, идёт на сделку с совестью, что ещё немного, ещё одна, ну две записи и он вернётся к поискам клея… Семнадцатое мая 1989 года. «Вчера нечаянно попал в обезьянник к Лёхе***
Попыток наладить контакт Лёха прекращать теперь не собирался. Несмотря на более покладистый норов, возьмёт не нахрапом, так дипломатией. Именно поэтому он сейчас ехал к Горшку, вместо того, чтобы как обычно заехать к родителям. Отбрехался по телефону, пообещав заглянуть на днях. В этот раз предчувствие дремало, ничто не предвещало пиздеца и сам Лёша был не в том настроении, чтобы ссориться. Приготовившись терпеть любые провокации, во избежание враждебных настроений, он накануне позвонил Мише. Предупредил, что собирается зайти. Горшок помолчал в трубку выразительно, а потом сказал, что ждёт и отключился, не дождавшись ответа. Кажется, это не легко ему далось, но то был хороший знак. Может быть, понимал, что пора бы уже закопать топор войны. С этими мыслями Лёша оказался на пороге квартиры Горшка, занося руку, чтобы постучать. Впервые он оказался здесь безоружным. Словно пришёл в поселение бесконтактного племени, где оружие воспринимается, как опасность и готовность к схватке. Лёха готов не был. Миша появился на пороге мрачной тенью. Окинул его взглядом и первое, что сказал: — Это чёй-то ты, со мной пить собрался? Зарекался же, что больше ни-ни, — у Миши глаза подозрительные, прищуренные, у Лёши невпечатлённые. Зарекался, не зарекался, а тут без водки никуда, нужно повышать градус. Со стандартным тридцать шесть и шесть они не вывозят. Заветы опустились, как опускаются с возрастом яйца и теперь никакие прошлые траблы не должны помешать новому витку спирали. Лёша в этот раз настроен решительно. — А с кем я ещё могу наебениться в сопли? — Ну что сразу так грубо? Культурно пропустить пару бокалов тёмного… — Пропустить я могу и в одиночку, а я хочу некультурно нажраться. Сечёшь? — и Лёха поднимает оттянутый непроницаемый пакет, в котором гремят бутылки. Миха расплывается в одобрительной ухмылке и принимает пакет, как божество жертву с алтаря. По нему видно, мол, «Задобрить решил?», а Лёха и не скрывается. Да. Решил задобрить. Усыпить бдительность, а потом без смазки въехать, насухо. Операция «Клофелин», блять. Это же только он может подойти к заложенному тротилу, чтобы посмотреть, взорвётся или нет. — Ну проходи, — отступил от двери Миха, прокручивая в руках запотевшую бутылку холодной водки. — Тока ты смотри мне, начнёшь бадягу свою разводить опять, я за себя не ручаюсь, — предостерёг Горшок. Лёша кивнул. Он заметил за братом одну странность. Тот за всё время их кратковременных встреч ни разу не повернулся к нему спиной. Даже сейчас отошёл боком, и пока читал название на этикетке, то всё равно посматривал в его сторону. «Не доверяет», — с горечью думал Лёша, разуваясь, пока Мишка стоял и наблюдал за ним. Они сейчас в хрупкой ремиссии холодной войны, длившейся вот уже сколько лет. Оба отошли после прошлого раза, на обоих он повлиял. Опять. Лёша помнил предостережение от Шурика, знал, что Миша сорвался. Сам тоже хорош. После адской смены нажрался в сопли, лелея в душе совсем несолидную обиду. В детстве они, когда ссорились, то расходились по разным углам и дулись. Потом быстро мирились. Долго ли помнились детские обиды?.. Лёха совсем заикался тогда. Сверстники издевались над этим. Ну не понимали, что он не может это контролировать, просто западали буквы в речевом потоке, как в неисправной печатной машинке. И пока пару раз не ткнёшь как следует по кнопке, ничего не выходило. Мишка всегда вступался. Не стыдился, не открещивался. Ему отчего-то очень не нравилось, когда Лёшу передразнивали. Он тогда был такой тощий, как тростинка, а залупался порой на старших, более крупных ребят. Получал сначала от них по носу, а потом по заднице отцовским ремнём. Дурак дураком! Особенно памятным оказался случай с насосом. Лёха как сейчас помнил день Ивана Купалы, когда соседские ребятишки толпой облили его из вёдер ледяной водой. Он тогда слёг с простудой недели на три, но был отомщён Михой сполна. Горшок всегда отличался неординарным мышлением и умел нестандартно выходить из самых стандартных ситуаций. В сарае он отыскал опрыскиватель с насосом, литров на десять. Лёхе он о своём плане поведал, пока тот сидел замотанный в плед и лязгал зубами, но не рассказал про основную идею, почему его месть должна была оказаться впечатляющей. Потом Мишка ненадолго отлучился вместе с насосом, а когда вернулся, тот был полон, а Горшок шало улыбался, дожидаясь, пока младший брат оденется и пойдёт с ним вершить правосудие. Когда Горшок волок за собой заполненный опрыскиватель и умещал его в кустах, Лёша и подумать не мог, чем это обернётся для его обидчиков. И вот, дворовая ребятня вновь несётся уже на них двоих с вёдрами полными стылой воды. Миха нисколько не смущается вражескому батальону. Он, легко и непринуждённо, направляет лейку от опрыскивателя на обидчиков и нажимает на рычажок. Оказывается, Мишка не побрезговал развести навоз с водой. Не добежав до Лёши и Горшка несколько шагов, все с грохотом побросали вёдра, потому что Миша их полил говном. Кажется, тогда Горшок впервые очень сильно поссорился с отцом, отстаивая свой поступок до победного. Но точно этого Лёша не помнил, потому что попал в больницу. Зато он хорошо запомнил гнетущую атмосферу дома по возвращении. Мишка ходил смурной и неразговорчивый, отец его почти не замечал. Сам он тогда был слишком маленьким, чтобы в полной мере осознать произошедшее. Гораздо больше с того времени в его памяти отпечаталось, что те ребята его больше не обижали, но и никогда не звали с собой играть, припоминая выходку брата и считая его ябедой. Он не долго горевал, потому что самым своим близким другом считал Мишку, который лучше всех остальных придумывал разные игры и истории. До сих пор в памяти особое место занимали те детские воспоминания о погружённых в густой сумрак морозных вечерах. Когда, кутаясь вместе с ним в отцовскую фуфайку и зажигая светильник, Мишка освобождал причудливые тени. Те скакали по стенам и потолку, свободные в отсутствие родителей от оков реальности. Однажды, в один из особенно холодных зимних вечеров, Горшок принёс в комнату жестяную банку из-под краски. У отца он стащил шило и, глядя в атлас звёздного неба, отметил на ней созвездия северного полушария, пробив отверстия-звёзды в банке. Получившееся «решето» Миха приладил к лампочке. Когда Лёша выключил свет, комната утонула в звёздной ночи, что разлилась по стенам, потолку, полу. Всё-таки дружно жили. Были лучшими друзьями друг для друга. Правильно говорят, что горе от большого ума. Чем старше становились, тем больше беспочвенных разногласий возникало на пустом месте. С отцом, с самим Лёхой, который видел авторитет в обоих. Миха в один момент ощерился облитым смолой котёнком и встал против всего остального мира с выгнутой колесом спиной. Он искренне верил, что встал и противостоит. Нужен ли этому миру был какой-то там Мишка? Отец нерушимая фигура на этой чёрно-белой доске. Сильный, суровый, служилый человек, он вызывал восхищение, которое Лёша сейчас мог разобрать, как уважение. Его слово было увесистым, как сталинская кувалда и обязательно единственно верным — последней инстанцией. Если ты чего-то не знаешь, иди к отцу, он объяснит. А вечером, наравне с тихим пением матери, которое тогда казалось целебным, потому что помогало забыть о недуге и почувствовать себя обычным, отец подолгу рассказывал про службу, про военную молодость, в которой нашлось место всему; и горю и радости, и счастью от свершений и горечи потерь, а Лёше всегда было интересно и боязно спрашивать, почему на его висках белеет седина, ведь папа тогда был молодым, а седели люди от старости — он видел, что бабушки с дедушками во дворе белые, словно лунь! Даже умничающий Мишка не мог похвастаться своим знанием в этой области, и тоже боялся спросить прямо. Эти седые пряди, им, детям, казались чем-то удивительным, чем-то важным. Мама говорила, что седина красит мужчину, отец не говорил ничего. А с годами Лёша понял, что седеют не только от старости. Тут и наследственность, тут и хронический страх с постоянными переживаниями, тут и ужасный образ жизни, состаривший организм раньше срока. И сейчас, глядя на Горшка, он вспоминал отца, который за последние годы чудовищно побелел. А Миха — настоящий сын своего отца. Миша тоже был седым. Ужасно походил на него, бессознательно. Такой же упрямый, такой же властный. Только с замашками неформального лидера. Базаров своего времени, не признающий авторитетов. И сколько бы он себя не противопоставлял бате, а ушёл от него недалеко. И с сердцем у них наследственное. Аукнется ещё Мише его безобразный образ жизни, как отцу аукаются сейчас годы переживаний и поселившейся в душе крамолы. Вот и получается, что равенство исключает братство. И нечего тут разбираться, всё и так ясно. Две сильные личности не в состоянии ужиться под одной крышей. А Лёша что? Лёша ни левый, ни правый, ни красный, ни белый. Для него Миха с детства был примером, который всё время перед глазами. Отец вечно на работе, вечно по командировкам в городах, до сих пор причитает, что у семьи не было твёрдой мужской руки, вот старшой Мишка и встал на путь неверный, не по протоптанному следу отца, не в высшую школу милиции, ни на завод, а по стопам тех, против кого он боролся всю сознательную жизнь. И, может быть, отец готов был принять, если сыновья выберут другой род деятельности, свой собственный путь, но, когда Горшок ушёл из дому, и стало окончательно понятно, что это его последнее слово, которое он оставит за собой, кроме пустой кровати по соседству с Лёшиной, то для младшего всё решилось само собой — только правоохранительные органы. Лёша постарался отогнать дальнейшие мысли. Детство для него с уходом Горшка быстро закончилось, началась солдатская муштра. Они расположились в комнате. Миха быстро накрыл на стол то, что отыскал в холодильнике. На самой столешнице неровными ломтями постругал сыр и колбасу. Достал заветренный лимон и стопки. Всё такой же бытовой инвалид. Поначалу, сидели как на поминках. Не хватало застеклённой рамки с чёрным уголком и двух ярких гвоздик подле. Первые стопки опрокинули в полной тишине, вновь привыкая друг к другу, примеряясь. Господи, они ведь почти чужие люди! Вдруг с холодным ужасом осознал Лёша. Он совсем не знал, что Миша за человек, чем он дышит и живёт, какие у него стремления?.. Ничто в нём не выдавало того ребёнка, который так хорошо запомнился Лёше даже спустя много лет. Они уже давно не маленькие дети, а взрослые мужики, каждый со своей устоявшейся жизнью. Осталось хоть что-то, хотя бы отдалённо напоминающее о том, кто они друг другу на самом деле? Что в Михе сохранилось с того далёкого времени?.. Мелким, когда расстраивался, Горшок отсиживался в шкафу. Иногда, он прятался в нём и от отца, если приносил двойки и знал, что обязательно получит за плохую успеваемость. Лёша случайно узнал и не выдал. Они никогда это не обсуждали. А сейчас, надо же, им не о чем было поговорить. Вот дожили. В любом случае, худой мир лучше доброй ссоры. Несмотря на всё, на пропасть лет, на скалы недопониманий, они сейчас сидят рядом и вместе пьют, не пытаясь проломить друг другу головы. Вскорости водка ослабит контроль и развяжет языки, вытряхнет из головы все сомнения, и высказать то, что лежит тяжким грузом на душе станет легче. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке — всем давно известно. Они справятся с этим, как когда-то давно справлялись с насмешками сверстников. Только было бы желание, только сделай Мишка ответный шаг к нему и вдвоём они точно разберутся. Лёха в это искренне верил.***
Порядком уже окосевший, Лёша закусывает водку лимоном, морщится. Для храбрости, не иначе. Не обращая внимания на то, как кислота сводит челюсти и оседает на корне языка, он просто сгребает Миху за плечо к себе, и прижимается своим лбом к его. У обоих глаза в кучу, но Горшок слабо сопротивляется, ещё косится в сторону закуси и початой второй бутылки, но позволяет чужой руке лечь на шею и затылок, чтобы ощутимо и отрезвляюще сжать. Как кота за шкирку. — А в чём сила, брат? — А вот в чём! В деньгах, ё-моё, и у кого их больше, тот и сильнее! — Лёха икнул, и в груди горячо и туго потяжелело, подступило чувством тошноты к самой глотке. Он был не в том состоянии, чтобы различить иронию в голосе Горшка. — Ты когда продался, Мишка?! — Лёша его затряс, поддаваясь болезненной лихорадке, не желая верить в услышанное, и, сцедив слова сквозь зубы, словно яд. — В крови сила! — взревел он, за грудки шмоная брата, который отстранённо полуулыбался и выглядел слабоумным. — Считай я порченный. У меня заражение крови, считай, — оскал исказил лицо. То стало напоминать отражение в кривом зеркале и этого Лёша уже не выдержал. Оттолкнул Миху от себя, а тот, посмеиваясь, распластался по спинке скользкого дивана. Лёха в бешенстве стал озираться, пока не схватился за узкий нож, и, прежде чем Миха успел его остановить или, хотя бы понять, что тот задумал, провёл лезвием по своей ладони, жестом, каким обычно вытирали подобные ножи, находись в руке тряпка. Порез вышел безукоризненно тонким, красным росчерком пера на пергаменте кожи, и сразу же разошёлся, с тем, как Лёша разжал кулак. В какой-то момент Мише представилось, что из приоткрывшейся словно в морской отлив раковины, раздвигая припухшие края плоти, покажется драгоценная перламутровая жемчужина, как глазное яблоко, что закатилось, лишь бы не видеть белый свет. Или выглянут сухожилия. Но выступила только пустая кровь. Порез был неглубокий. В чумной голове зародилась неверная мысль о том, что, если брат его сейчас зарежет, то Горшок не станет сопротивляться. Даже для вида. Но Лёша не собирался, хоть и потянулся каким-то птичьим ломаным движением обратно к нему. Он схватился за пальцы Горшка и этим же ножом полосанул по раскрытой ладони. Щиплющая и острая боль обожгла, заставив зашипеть. Нож Лёха кинул на стол, будто это была раскалённая спица, не заботясь о том, что тот упал прямо на закусь, заляпав сухую колбасу кровью. Грякнуло стекло, а их ладони сомкнулись замком, раны сошлись краями. — Такая же, — громким шёпотом сказал Лёха, давясь словами, — одинаковая, видишь?! Горшок как язык проглотил. Губы показались сухими, а язык опухшим, будто бы он пару дней не пил и оправлялся от ранения. Он замычал и уронил голову на спинку дивана, замотав ею в ему самому неясном отрицании. Настолько сильно пьяный, насколько отчаявшийся. А потом Лёша обнаружил себя точь-в-точь отзеркалившим положение брата. В уши врезался чей-то скрипучий смех, резко слившийся с задушенными всхлипами, пока он не взвыл и не понял, что руку Мишка освободил и неловко хлопнул по плечу, пытаясь позвать. Слов Лёха не разобрал, лишь интонацию голоса, испуганную и взволнованную. Только тогда до него, наконец, дошло, что это он сам всхлипывает, давится, не может вдохнуть и до боли вжимается затылком в диван. — Ты тупой, понимаешь, да? — у Михи язык заплетался, но говорил он с некоторой долей исковерканного восторга. — Прямой контакт крови, а я колюсь. Смелым стал, ё-моё? — он смотрел на свою ладонь с порезом, а потом, не до конца поверив в произошедшее, на Лёшу. Тот не брезговал. Даже не задумался. — Надо же когда-то начинать, да? Или всё или ничего? — Лёша надавил ладонями на глаза, окровавленные пальцы держа веером. Под веками плясал калейдоскоп и витражи. — Цель средства оправдывает, вот так, но и по твоему тоже можно, мне нравится. Хорошо сказал, — загоготал Горшок, снова расталкивая Лёху за плечо, приводя в себя. Потом улыбка сошла с его лица. — Я не готов пока к родителям идти, Лёха. Не готов, ё-моё, как я бля им в глаза смотреть буду? Я провалюсь, ёпт, понимаешь ты это или нет? Чё ты, как маленький заладил?! Тебе, что с того? Жили дружно без меня, так и живите себе! Сколько лет прошло, что ж тебе неймётся… — Лёша взял себя в руки, приобнял Горшка за плечи и запальчиво начал говорить: — Это в тебе говорит тот сбежавший из дома ребёнок, но, понимаешь, мы не можем вечно быть детьми! Мы уйдём из себя и из своего счастья, понимаешь? Мы меняемся, и не будем вечно сидеть в кругу своих иллюзий и друзей… И это не потому, что мир вокруг меняется… Это само собой, это закономерно. А потому, что меняемся мы сами! Это генетически в нас заложено, Миш… Это нормально, когда то, что приносило тебе радость раньше, не приносит её сейчас! Родители не молодеют, время никого не щадит, и когда ты будешь готов… — Лёха не договаривает, качает головой, вглядываясь в постаревший профиль брата. — Я знаю, что такое одиночество, и знаю, как оно мучительно. Не обрекай себя на него, — Горшок помрачнел. — Вот настолько всё хуёво? — Миш, приди домой, — почти взмолился Лёша. — Нужны деньги? — он как будто не слышал, о чём брат перед ним распинался. Лёша вспылил, хлопнув ладонью по столу. Посуда подскочила. — Вернись домой. Маме с папой ты нужен. Дома, а не на кладбище! — У них ты есть, нахрена им я. И вообще, Лёх, мне всегда казалось, что у отца ты любимый сын, — Горшок с кряхтением поднялся на ноги, стряхнул с себя руку Лёши и пошёл к окну, курить. — Ты чё несёшь?! — Горшок высунулся, свесившись с подоконника, освежаясь. — Да ладно, Лёх, я же знаю, что вам, когда я ушёл, легче стало. Хоть продохнули без малолетнего уголовника, — через плечо обернулся Миха. — Не так что ли? Лёше мало верилось в то, что Горшок мог говорить эти слова на полном серьёзе, потому что, если Миша все эти годы свято верил, что сделал всем им одолжение, отколовшись от семьи то… Лёха зашёлся задушенным хохотом. Горшок затравленно сверкнул глазами. — Нет, Миш. Ты даже не представляешь, что началось. Тебя с нами не было. С того времени в доме прочно обосновался запах корвалола. Мама пила его, даже не зная, жив ли её старший сын и где он. Отец срывался на них и ходил сам не свой, потому что по-другому просто не умел беспокоиться, а у Лёши… А Лёше ежедневно промывали мозги, чтобы тот не пошёл за братом по кривой дорожке. Одного ребёнка недоглядели и упустили и ужасно боялись, что со вторым выйдет так же, поэтому принялись с удвоенной силой его воспитывать и убеждать, что Миша предал семью. А семья — это единственные люди, которым ты будешь нужен. Остальным до тебя нет никакого дела. Он долго не поддавался этим убеждениям, упрямился, не желая терять созданный и идеализированный образ брата. Именно из-за этого почёрпнутого у Горшка упрямства отец обжигал его таким же взглядом, каким обжигал и Мишку, и Лёша сдавал позиции, чувствуя, будто он его подводит. Любая его оплошность, любая двойка… Стыдно признаваться, но он смог выдохнуть спокойно только тогда, когда съехал от родителей. А потом изводился, думая, что хороший сын так никогда бы не подумал. Вера в Мишу поутихла, Лёша понял, что родители правы. Поменьше понтов, побольше трудолюбия и он встал на сторону отца, отвернувшись от Миши. Сейчас Лёша жалел о том, что пришлось выбирать. Это было неправильно. В семье нельзя выбирать! Семья это поддержка и опора, люди, которые рядом, потому что любят. Чувство вины тяжкой гирей повисло в его душе. Лёша горевал, что не смог примирить их друг с другом. Пытался в те годы, когда Миха не жил с ними, переубедить брата, чтобы тот вернулся. Подбивал извиниться, присмиреть… Горшок не мог себе этого представить, чтоб жить, а на него бы смотрели, как на предателя. В девяносто втором Лёха узнал, куда брат впутался. Собственная группировка!.. Он не знал, что делать. Так до сих пор ничего не сказал родителям. Они не знали, чем Горшок конкретно занимается. Вероятно, мама с папой подозревали, что Миха крутится в криминальных кругах, но не догадывались кем. С отцом инфаркт приключится, если он узнает, что Горшок глава группировки. Но, несмотря на это, Лёша считал, что они друг другу нужны. Поздно может быть только в случае смерти, а она пока, слава Богу, обходила их расколотую семью стороной, и был шанс всё исправить. И пока Лёха мельком проходился по каким-то эпизодам своей биографии, Горшок всё более походил на восковую статую. Он не знал, с горечью понимал Лёша, но остановиться уже не мог, его несло. Эти слова всё равно не сравнятся с той болью, которую принёс ему Миха, забыв, что у него всегда был брат, а не только Балу. Он помнил вечера, когда возвращался позднее, чем разрешала мама. Друзья у него появились не в своём дворе. В нём было просто невозможно искать товарищей. Дети, порой, бывали слишком жестоки, чтобы это понять. Мать отчитывала его. Лёха понимал, что ей было страшно зайти в комнату и не увидеть в ней младшего сына, но он задыхался от гиперопеки. Он не понимал, почему к нему нет доверия, ведь Лёша послушный ребёнок, он соглашался с отцом, он…! Не такой, как Горшок. Не предаст. А в декабре прошлого года звонок от Балу. Миха пропал… Мы не знаем, где он… Могут убить… Помоги!.. Могут убить. Мама нарезала салат на кухне, отец говорил про дачу, жизнь шла своим чередом, размеренно текла, а Лёша думал, что Миша, может быть, уже мёртв. Знакомый с детства, лупоглазый, с выбитыми турниковой перекладиной передними зубами, с шилом и звёздным небом?!.. Их Миха мог быть мёртв?.. — О смерти начинаешь жалеть пока летишь. Асфальт уже близко, а в голову приходят самые важные слова, ты понимаешь, что хочешь жить и говорить их, но ирония в том, что ты уже летишь, — Лёша обнаружил себя сидящим на корточках перед Горшком. — Я… Я тебя услышал, — Миха осел под окном, кажется, не ожидая услышать ничего из того, о чём поведал брат. Лёша хотел было отвести руки Горшка от головы, но не решился его касаться, Миша ощущался сплошным клубком боли. Вспухшей гематомой. Вместо этого он встал и вернулся к столу. Отложил подальше нож, полил на руку водкой. Подумал недолго и долил себе в стакан. Молча отсалютовал в сторону застывшего изваянием Михи, но в самый последний момент остановился, поймав своё отражение в тёмном стекле бутылки пива на столе. Кривое, неверное. — У меня есть контакты хорошего нарколога, — сказал Лёша гранёному стакану, а обращался к брату. — Не отвечай сейчас, — пришлось приложить немалое усилие, чтобы вернуть стакан на стол не выпив. Руку щипало и отрезвляюще резало болью. Горшок не ответил, он завалился на бок и уснул там же, где сидел, а Лёха остался на диване, только откинулся, на спинку для удобства. Он знал, что столкнуть Миху с отцом это пол беды. Как бы не закончилось всё грандиозным скандалом с выяснением отношений. Отец с Михой его доведут либо до греха, либо до дурки.***
В этот раз Горшок ждал в парке, удобно расположившись на лавочке. Мимо него сновали прохожие. Молодые мамочки с колясками, престарелые собачники с визгливыми пуфиками, летающие крысы, голуби то есть. Люди почувствовали запах весны, оттаявших с зимы экскрементов, запревшей законсервированной растительности, и вышли на выпас. Все они поглядывали на Горшка с брезгливым неодобрением и занимали соседние лавки, а к нему не подсаживались. Может быть, всё дело было в том, что рядом с ним стояла ополовиненная полторашка с пивом. А ещё Горшок был в кожаном плаще и тёмных очках. Видок, что надо. Как только погода стала походить на весеннюю, он тут же переоделся в потёртый плащ. Не Горшок, а морж какой-то. На него было холодно смотреть. Князь, вопреки всем немногочисленным взглядам, уселся рядом с Михой вполне себе с комфортом. Не укусит же он, чё бояться? После учёбы чувствовал Андрей себя выжатым и почти задыхающимся от скуки. А встреча с Горшком, это заведомо развлечение, нужно только дождаться и послушать, что он предложит. Пивная пена сползла по стенкам вниз на очередном щедром глотке, Миха предложил бутылку Князю и тот выпил за ним, не брезгуя. С их последней встречи прошло прилично времени. Горшок не объявился ни на день рождения Князя, ни после. Только сейчас Миха вновь замаячил в его жизни, с приходом весны. Одна рука у него была перебинтована поперёк ладони. Глаза скрывали тёмные очки и, в целом, он набросил на себя полог какой-то загадочности, из-за того, что непривычно хранил молчание. Язык что ли откусил?.. — Поедешь со мной сейчас? — единственное, что спросил Горшок, а Князь, потеряв всякий стыд, выматерился вслух, уставившись перед собой. — Ебать, у тебя всё как обычно, — всплеснув руками, Андрей повернулся лицом к Михе. По его каменной физиономии невозможно было разобрать что-то внятное. — Поеду. Не дожидаясь больше ничего, потому что большее ему и не требовалось, Горшок снялся с места, оставив бутылку, как есть, недопитой и, не став дожидаться Князя, широкими шагами припустил куда-то, лавируя между людьми, скорее всего к машине. Князь поднял полторашку и отправил её в урну, только после этого нагнав Горшка. — Я тоже рад тебя видеть, — они завернули за угол, оставляя позади парк, который лежал на пути к общежитию. Князь печально вздохнул. Он только-только после пар, не жрамши, не пимши. Ах, Миша, знал бы ты на какие жертвы ради тебя идёт Андрей. Хоть накормил бы молодой, растущий организм. На одном энтузиазме долго не протянешь. Горшок отчего-то был действительно чрезмерно молчалив. Сам на себя не похож в этих очках, за которыми не было видно глаз. Это даже бесило. Сильнее, чем если бы он трещал без умолку. Куда поехали? На кой хер? Опять от кого-то?.. — Помолчи, ладно? — Андрей открыл рот, но уже от шока. — А ни чё больше не хочешь? — Нет, — наивно и честно ответил Горшок. — Просто помолчи, башка пухнет, — объяснился Миха. Князь протянул понимающее «а-а», и когда они сели в машину, откинувшись на сидении, он во всём великолепии почувствовал запах перегара, пришлось открыть окно. Горшок не загадочный, а всего лишь страдает с жестокого бодуна. — С радости или с гадости? — тихо поинтересовался Князь, хорошо припоминая, что у Горшка тёрки с братом. Он искренне надеялся, что за время отсутствия Миша хоть сколько-нибудь подошёл к решению своих проблем с семьёй. Родственников не выбирают и… Миха зарычал предупреждающе, Князь понятливо захлопнул рот, не желая ощутить на себе гнев. Будет не очень приятно, если Горшок на него вздумает орать. Весна в первую же неделю, как заправский кокаинщик слизала белый снежный порошок с земли. Не весь, решила растянуть удовольствие на месяцок, постепенно уменьшая «дозу», но проталины с каждым днём становились заметнее, а под ними виднелась сохранившаяся серая трава и лиственная масса. Небо белело, будто сдавалось. Реяло стягом. Ехали они долго. Не в городскую квартиру, не в загородный дом. За время пути пару раз начинал накрапывать дождь, но небо сдерживалось, не выливаясь дождём. Горшок помалкивал в тряпочку и Князь к концу поездки настолько пропитался его скверной, что у него испарились зачатки интереса и настроения. Вскоре Миха завернул на ухабистую грунтовку. Отъехав подальше от трассы, он остановил машину и снял очки, бросив их на панель. И пока он устало растирал физиономию, присохший к сиденью Андрей выскочил наружу, чтоб размять затёкшие ноги. Перед Князем разостлался простор открытого пространства. Позади грохнула дверь с водительской стороны. Машина Горшка осталась стоять заглушенной, а сам он ошивался рядом, словно чёрный ворон вился полуокружностями, всё выглядывал что-то, выжидал. Внутри стало спокойно. Во многом, возможно, оттого, что на километры, куда не глянь, а везде было пусто. Ни единого человека, ни движущихся точек машин на заваленном горизонте. Не дозваться никого, хоть надорвись. Казалось, что при таком раскладе Андрей наоборот должен ощутить тревогу, но не тут-то было. — Куда ты меня привёз? — поинтересовался он, подойдя к ближайшему сухому деревцу и сковырнув несколько пластинок топорщущейся коры. — Это полигон. — Ого, — коротко обернулся через плечо, и увидел, что Миша за ним безотрывно наблюдает, почти, кажется, не моргая. — И что мы тут делать собрались? — с ехидцей поинтересовался Андрей, огладив шершавый ствол и с большим интересом уставившись вперёд, спиной ощущая чужое приближение. — Я хочу пострелять, — без обиняков, как на духу признался Миша, просверливая дыру в затылке Князя. — А я, что хочу? — Вот ты мне и скажи, что. Андрей разворачивается и лицо его оказывается очень близко к горшковскому. Тот не отшатывается, стоит себе, смотрит напряжённо и сжимает кулаки в карманах своего кожаного плаща, который, кажется, отжал у первого попавшегося бомжа вставшего на пути. Тот первый, ему больше нравился. Может быть, стоит просто привыкнуть?.. Князь бегает взглядом по чужому лицу, ощущает всем своим существом, как от Михи пышет жутью, какой-то полуобдолбанной и атрофированной. Так и хочется стереть это уебанское выражение с еблета, а то хоть прям щас на посмертную маску, а потом на пугающую всех детишек девяностых заставку телеканала «ВИД»! Тоже, видите ли, ебасосник скорчил, король всея русской мафии сражённый тяжкими думами. Андрея зло берёт! Хочется вытворить любую глупость, на какую только фантазии хватит, а потому, вместо этого, он просто льнёт ближе, потому что ощущается это надёжно и уместно. Сам он стал голодным и жадным до касаний, упивающимся досыта странным положением. Увидь кто со стороны, подумал бы, что они бычат друг на друга, но куда там. Подумать могут, что угодно, но вот просечь реальный порядок вещей в их взаимоотношениях не могли даже они сами. Куда там другим, очевидцам ебаным. Они несерьёзно бодаются и Князь суёт горячие руки в широкие карманы немного скрипучего плаща, прямо к сжатым ледышкам — рукам Миши, настырно просовывает пальцы в его ладони, заставляя немного разжать кулаки, чтоб вышло нормально сцепиться, состыковаться. Подбородком утыкается в ключицу, а носом в прохладный сгиб плеча и шеи. Пахнет горько. Дурацкая поза получается, потому что Миша ещё свою башку роняет и сопит прям на ухо. Немного недовольно, едва не обиженно. — Башню рвёт, — шепчет Миша невнятно, признаётся. Андрей польщённо улыбается. Чувствовать, как тяжёлое тело опирается, чуть наваливаясь, очень приятно. Момент выходит доверительный со всеми этими ужимками и бурчанием. — Я хотел любви, но вышло всё не так, — Князь отстраняется и ловит скользящий, как водопад взгляд. Руки Миха не отпустил. Держал, сожмав покрепче. Горшок за ним очень внимательно наблюдал, зрачки бегали. Он вслушивался чутко, хотя, очевидно, что слова по душе не пришлись. Горшок даже не разобрался, к чему они были сказаны. Впрочем, Андрей не торопился объясняться, а перевёл тему. Кто знает почему. — Ладно, раз уж приехали, давай что ли и я за компанию, — Горшок опешил, видимо, не смог так скоро переключиться с одного настроения Князя-стихоплёта, до Андрея, который вдруг сказал, что собирается пострелять за компанию. — Шутишь, да? — Я похож на клоуна ебаного? — почти разозлился Андрей. — У тебя башка-то хоть прошла? — Миша кивнул. Больше спорить и разбираться они не стали, Миха просто достал пистолет из-за пояса, проверил магазин, хоть уже давно научился определять заряжен ствол или нет по весу, а потом, повертев оружие перед Андреем и так и сяк, коротко рассказал Князю, как то работает и что нужно сделать, чтобы пистолет выстрелил. После этого он всучил пушку Андрею в руки. Горшок предупреждает про достаточно мощную отдачу — держи крепче, про шум — терпи, казак, — обязательно и незамедлительно сопровождающий выстрел, если пистолет без глушителя, и про вылетающие, как щёлканные семечки гильзы — не сцы, ещё никто так не ослеп. Наверное. Информативно, холодно, со знанием. В этот момент Андрей подумал о том, что, когда эра «кавардакоустройства» подойдёт к концу, а ему казалось, что это закономерно и неизбежно, вопрос лишь в том, как скоро, то, Миха со своими головорезами, с теми навыками, какими они обзавелись на криминальном поприще, вполне может организовать частную охранную фирму, предоставляющую услуги и подкованных людей, так сказать без страха и упрёка — сумрачные рыцари. Своими мыслями он поделился с Горшком, тот пожал плечами. Кто знает, как сложится жизнь дальше? Лучше жить настоящим и не задумываться о грядущем до поры до времени. В общем, Андрей понял, что тот пока не думал о дальнейшем. Миху это мало интересовало, в отличие от оружия в данный момент. — Ты охотой, случаем, не занимаешься? — поинтересовался Князь, расхаживая из стороны в сторону, и разглядывая открытое пространство. — Нет, животных жалко, — Андрей с интересом обернулся к Мише. — Что? — тот заметил пристальный взгляд на себе и открыто встретил его. — Да нет, ничего, — как ни в чём не бывало пожал плечами Князь и отвернулся, привыкая к пистолету в руке и целясь вдаль. — Просто странно такое слышать от тебя. Людей, получается, нет? — Слыш, давай уясним щас раз и навсегда — это не одно и то же? Понял?! — нахмурился тот. — Конечно понял, Миш. Что ж тут непонятного? — Думаешь, те, с кем мы дела ведём, простые мальчики из песочницы? — Ни чё я не думаю, Миха! — резковато ответил Князь. — Проехали. Лучше объясняй, какие правила, — Горшок кисло улыбнулся. Правил у него, судя по всему, не было. — Я могу сделать так? — Князь в негодовании наставил пушку на него, Миша равнодушно вперился взглядом в дуло. — Если тебе ничего не мешает, почему нет, — пожал плечами он, а Андрею стало не по себе и оружие он опустил, переместив указательный палец со спускового крючка на корпус ствола. Первое, что Князь для себя твёрдо решил, никогда больше не целиться в Миху. Даже если тот не говорит, что против таких игр. — Нет уж, спасибо. Не хотелось бы мне из невежества тебя пристрелить и присесть на нары. Показывай на деле, как работает твоя шайтан-машина. Со слов толку мало, — и Миха начал подготавливать «площадку» для демонстрации. На железобетонные плиты в отдалении он поставил пустые стеклянные бутылки из-под пива. Это загадка бермудов. Захватил он их с собой нарочно, или в машине этого человека не могло не быть пустых бутылок из-под алкашки. Горшок отошёл на приличное расстояние, поднял руку с пистолетом, который Князь, сверкнув глазами, вложил ему в ладонь, прищурился, отлавливая мушку, а потом отступил ещё подальше, в тяжёлую, напитанную талой влагой траву. Грянул выстрел и лопнуло стекло. Потом ещё и ещё. Выездной тир. Из пяти бутылок уцелела только одна. Как последняя кегля, она осталась одиноко стоять, насмешливо поблёскивая нетронутым боком. Горшок сплюнул и импульсивно дёрнулся, негодуя. Князь только посмеялся на такое ребячество, и стал хлопать в ладоши. Его смех звенел колокольчиком над полигоном. — Посмейся-посмейся, я погляжу, как ты расстреляешь воздух, команданте, — проворчал Миха и, держась за ствол, отдал пистолет обратно Андрею. Пальцы Миши красиво скользнули по металлу, вызвав характерную ассоциацию. «Озабоченный геронтофил, Князь, вот ты кто»! — Ну и пусть, — мрачно вслух ответил он и добавил уже для Горшка, чтоб тот не решил, будто Андрей сам с собой лясы точит: — На что ты смотреть собрался, папаша? Я второй раз в жизни держу пушку, а стреляю вообще первый, — Миха как раз поменял бутылки, только оставил всего три. Пробные. — Не оправдывайся, пацан, — подошёл он, обводя рукой «мишени». — Дерзай, ё-моё! Горшок встал по правую сторону, а Князь немного растерялся. Восстановил перед глазами образ стреляющего Михи, чтобы действовать по его образу и подобию. Тот даже как-то стрелять умудрился не по-человечески. Видно, что он умел обращаться с оружием и даже не задумывался над тем, как его взять в руки, как держать, а сейчас, заметив очевидное замешательство Андрея, тонко улыбался. Когда Миша поймал короткий просящий взгляд, то не стал издеваться, молча показал, как надо, закуривая. И на том спасибо. С непривычки отдача прошлась электрическим разрядом до самого плеча. Пуля просвистела и врезалась в плиту, обив край и отрекошетив в неизвестном направлении. По ушам ударило, а Миха рассмеялся, но не зло и не ехидно. Видимо, отразилось что-то такое на лице Андрея. Глазища у него размером с блюдца сделались, не думалось ему, что в этой железяке такая мощь упрятана. Это сбило с толку. — Расслабься, это ж тебе не машину водить, много ума не надо, — подбодрил Горшок. Представив, что Миха взялся бы учить Князя вождению, он про себя рассмеялся. Наверняка они бы заехали в ебеня и потеряли по пути колёса. — Да что ты, Миха, я спокоен, как пульс у покойника, — говорил Андрей, вновь целясь. Для опоры он задействовал и вторую руку, примеряясь. Не хватало только язык от старания высунуть. — Бери чуть выше, — и Горшок легко поправил вытянутую руку Андрея, как ему показалось вернее. В этот раз Андрей попал. Бутылка эффектно брызнула стеклом во все стороны и Князь вскрикнул, подпрыгнув на месте и исполнив что-то на подобии победного танца, чем заметно повеселил Миху, который не переставая улыбаться, покачал головой. — Я попал! Ты видел, как красиво она разлетелась?! — Андрей, крутясь волчком, ловкими пальцами вцепился в предплечье Михи и снизу вверх преданно посмотрел ему в лицо, ища одобрения. — Видел, видел, Андрюх. Умница, — Горшок сделал затяжку и тут же прислонил фильтр к губам Андрея. Тот благодарно затянулся, блестя бешеными глазами и поймав ртом подушечки чужих пальцев. За раз он скурил почти половину сигареты. — Ещё? — Андрей кивнул, и Миша докурил до фильтра, щурясь одним глазом, направляя ствол из рук Андрея в бутылку.***
На полигоне они были молчаливее, чем когда-либо за время знакомства. Миша выглядел так, будто хотел подумать, а Андрея позвал с собой, потому что… А почему, собственно?.. За компанию! Вот, точно, Горшок позвал за компанию, потому что в одиночку скучно. Нашёл для себя объяснение Андрей, усаживаясь в машину. Он был на взводе, усталость не ощущалась совсем. В какой-то момент Андрей уловил принцип стрельбы и начал попадать в один раз из трёх. Горшок смотрел с одобрением и от этого взгляда становилось… На многих ли он смотрит так же? Князю казалось, что нет. Ему нужны блядские скрижали, чтобы подписать ещё одну заповедь, после «не сотвори себе кумира», «не возгордись». Надо же как-то нести эту религию на своём горбу? Представляя себя адептом выдуманной только что религии, Князь забылся за диалогом с Горшком. Они переговаривались ни о чём, просто разгоняли тему того, как сделать так, чтобы на кассету с уже записанным материалом не вышло записать что-то другое. Андрей поделился своим наблюдением, что если отломить какую-то хреновину на кассете, то поверх уже имеющегося ничего не писалось. Потом признался, что пока был мелким, он размотал плёнку в одной из кассет и запутался в ней. Миха представлял такую «мумию» и ржал, киноКнязь, бля. Сам он поведал историю, как однажды застрял башкой в диване, тут пришла пора Андрея смеяться, очень хорошо представляя маленького головастого Горшочка, решившего изведать мебельные недра. Вообще, Андрею бы хотелось побольше узнать о детстве и юности Миши, тот родился и рос в принципиально другое время! Люди оттуда выходили либо глубоко просоветскими, либо… Вот такими, как Миха. К тому моменту они уже заехали в город. В машине было хорошо, спокойно. Никто не обгонял, не приходилось обращать внимание на то, как Миха резко перестраивался из ряда в ряд, подрезая. Но в какой-то момент идиллию нарушил Мишин мат. Горшок резко затормозил, успев выставить руку перед Андреем, чтоб тот не улетел. — Что такое? — усталость отошла на второй план, Князь продрал глаза, всматриваясь в лобовое стекло. — Гайцы впереди, — отозвался Горшок, барабаня пальцами по рулю. — Думаешь тормознут? — Андрей покосился на пушку, которую Миха оставил рядом с коробкой передач, прикидывая в уме, что оружие вряд ли зарегистрировано. — Уверен. Оглянись по сторонам, ё-моё. Кроме нас и тормозить некого, — Миха сосредоточенно думал. — Слушай, Мих, а давай его мне? — язык Князя — враг Князя. Горшок перевёл взгляд на него, кажется, не уловив смысл, а Андрей принялся объяснять: — У тебя же нет документов. Щас потребуют, ты не предъявишь и привяжутся. Обыщут же ещё! — Не боишься такое предлагать? — с сомнением спросил Миша. — Выкручусь, — потянулся за пистолетом Князь, но Миха оказался быстрее, схватил и отдёрнул руку вверх. — Андрюх, это пистолет, не травмат, а конкретное реальное оружие, — Князь облизнулся и кивнул. Блять, он понимал, что это не водный пистолетик. — Если у тебя его найдут, то пойдёшь под статью, — Горшок пристально смотрел Андрею в глаза. — Принесёшь мне напильник в батоне на свидание? — в этот момент безумие, которое всегда теплилось в Михе, коснулось и Андрея. А он и не против. Раз пошёл во все тяжкие, значит, нельзя тормозить. Как на американских горках. Если челнок полный народу застрянет в мёртвой петле, пока люд болтается вверх тормашками, то все вывалятся к хуям. Вот так и он. Надо пролетать на всех скоростях, а уже потом думать, как тормозить. — Давай сюда свой пистолет, — не дожидаясь ответа, он перехватил оружие и пока положил на коленки. Взгляд Миши был откровенным и обволакивающим, неприлично довольным. Он не мог и надеяться, что Князь посодействует. Всё-таки, с точки зрения морали Андрей сплоховал. И Горшок тому причина. Повод для гордости. — Совесть потом не сожрёт? Я этим пистолетом людей убивал, — решил поддеть Миха, с жадностью ожидая реакции. — Главное, что не в жопе ковырялся. Горшок, не начинай, а? — оборвал Князь. — Со своей совестью я как-нибудь разберусь. Улыбка расползлась, как распущенный шов, Миша загоготал, не отпуская взгляда Князя. В этот момент в голове очень сложно стало держать мысль о том, что они хоть сколько-нибудь нормальные. Не похоже. Адреналин дал по шарам и, отпустив себя, Андрей решил быть, как Горшок — делать то, что хочется. Именно поэтому он за лацкан плаща дёрнул к себе Миху и поцеловал его. В этот раз он не отвертится. Либо пусть в морду даёт и выпирает из тачки взашей, либо… Миша скалится, будто того и ждал, распечатывает его губы языком, держит за голову, молниеносно переняв инициативу. Властно держит, так, чтобы ему было удобно целовать. И целовал, как наказывал. И ничем этот раз не походил на предыдущий. Горшок наглый, сука, и напористый и целует он под стать, вышибая из Андрея дух. По ощущениям они поскользнулись и сорвались, этажа так с четырнадцатого, Андрей даже растерялся, не припоминая, чтобы раньше его с таким пылом целовали, а потом подумал… Что это он, как девчонка млеет?! И, ничем не уступая Мише, смял его губы. Ласка вышла стремительной, дурманящей и влажной. Для пиздостраданий времени не нашлось. Гори всё синим пламенем! И Князь отпустил себя, напоследок прикусив Мишину налившуюся цветом нижнюю губу. Жест сравнимый со звоном треугольника в оркестре. Игривый и пряный. Главное не переборщить. — Там впереди всё ещё пост ГАИ. Не забыл? — и в голосе Андрея столько озорного неверия, что Миша, улыбаясь, кивает, и, не позволяя отстраниться от себя, умещает ладони на затылке Андрея, в жесте грубой ласки поглаживая против «шерсти». — Я знаю, — громко шепчет. Тёмный-тёмный взгляд искрит неясным довольством, которое воздушно-капельным путём тут же перекидывается на Князя, погребая его под собой. Да будь там сейчас хоть отряд ОМОНа в оцеплении, к нему тут Горшок ластится. Сам. Движения у Михи резкие, торопливые, жадные. Мизинцами он цепляет хрящи ушей, и Андрей забавно вжимает голову в плечи, хочет отстраниться немного, чтобы не выглядеть совсем уж идиотом, но его настойчиво удерживают на месте, нарочно дёргая за уши, которыми он сигнально покраснел. Горшок низко смеётся. Очень непривычно, но в следующий момент Князь уже понимает, что смех его сошёл на нет и Миша только лишь смотрит на него в упор, облизывается и улыбается. Зрелище даже больше, чем просто приглашающее. Андрей без сожаления и лишних мыслей ещё раз крепко целует Миху в полные губы. Щетина отрезвляюще уколола и они, наконец, сели по-нормальному. Князь вспомнил про пистолет и заткнул его за пояс штанов. Охватил лёгкий мандраж, поэтому полной неожиданностью для него стала Мишина рука, удобно уместившаяся на коленке. — Готов? — Андрей уверенно кивнул и Миша, как мог подбадривающе, сжал пятерню напоследок и тронулся с места. Не смотря на то, что ночью трассы почти пустовали, посты ГАИ можно было встретить на некоторых участках дороги, чтоб отлавливали ночных любителей погонять. Весь день Князь с Горшком проторчали на полигоне, возвращались в город уже вечером. Пока ехали тут ночь настала. Поэтому, конечно, их тормознули. Сказать, что Андрей не волновался значило бы нагло соврать. Волновался — не то слово! Пока человек с полосатой палочкой костяшкой пальца стучал в окно со стороны водителя и настырно заглядывал в салон, он едва дышал. Миха до того, как опустить стекло, успел Князю лишь подмигнуть и от этого ребячества немного попустило. Вот когда такой похуист-анархист запереживает, вот тут да, стоит думать, что у проблемы, как минимум, мировой масштаб, а как максимум — межгалактический. А раз сейчас Горшок сидит и в хуй не дует, то можно выдохнуть и расслабить булки. Пост ГАИ и незарегистрированный пистолет в штанах — пшик в пустоту! Господа менты в самый разгар попёршей мысли попросили выйти из машины. Преисполнившись в своём познании, Князь-таки смог себя успокоить кое-как, изо всех сил надеясь, что не напоминает своим позеленевшим и затравленным видом заложника, которого нужно спасать от Горшка. Тот, кстати, на маньяка походил будь здоров. Будто только из ориентировки вылез. Эдакий сексуальный маньяк-эксгибиционист. Распахнёт плащик, а там неприкрытые ничем телеса. «Это у тебя уже эротические фантазии пошли какие-то, Андрейка. От недотраха небось! Меньше думать надо о чужих голозадых мужиках»! На этих мыслях, ни жив, ни мертв, вылезая из машины, Князь попытался слиться с пространством. Пистолет жёг поясницу, как серебряный крест попавший в руки упыря. — Какие-то проблемы, товарищи патрульные? — Горшок переключил внимание на себя. Он опёрся о крышу машины, а Князь, улучив подходящий момент, незаметно отступил на шаг назад. Один из милиционеров ответил что-то невнятное про «Откройте, пожалуйста, машину» и «отойдите», а Горшок без лишних прелюдий открыл и указал рукой в салон, мол, смотрите люди добрые, Христа ради. Ничё не найдёте, хоть на запчасти разберите. Милиционеры оперативно осмотрели бардачок. На флягу со спиртом, которую там обнаружили, Миха вскинул брови и пожал плечами. Ну, а чё? Ему уже есть восемнадцать. Проверили багажник и под сиденьями, заглянули в аптечку. Милиционеры явно что-то искали. Андрей был уверен, что они ничего не найдут, извинятся, пожелают доброго пути и растворятся в ночи, но вдруг, один из гаишников уставился на Горшка, а потом вплотную подошёл к нему, вглядываясь в лицо. — Так это ж бандит. Конторский который! — сказал он своему коллеге. — Какой ещё бандит?! Мужики, вы чё-то путаете! — едва не захлебнулся слюнями от возмущения Миха. А ловко это он врубил дурака, Князь невольно восхитился. — Да ну? Всем известно, что под тобой конторские ходят, — улыбнулся мент и повернулся к напарнику: — Давай-ка получше посмотрим, — после этих слов он оттеснил Горшка к машине, вынуждая того опереться руками о капот и расставить ноги. Князь, почувствовав себя вылезшим из-под колпака, смог продохнуть и отойти в сторону. Никто на него не обратил внимания, менты были заняты Горшком и его машиной. Миху как раз обыскивал один из милиционеров, хлопая по плащу. В этот раз они тоже остались ни с чем. Миху прощупали буквально с ног до головы, но кроме сигарет и зажигалки ничего не нашли. — Ну что? — спросил Горшок со скрытой ехидцей, показательно отряхиваясь. — Гуляй пока, — ответил мент и хлопнул Миху по плечу, махнул рукой напарнику, мол, сворачиваем лавочку, и уже уходя, с улыбкой добавил: — До следующего раза, — Горшок отдал честь, кривя губы в усмешке. В следующий раз слабо верилось. Миха проследил за тем, как гаишники удалились с глаз долой из сердца вон, а потом глазами отыскал бродившего неподалёку, как приведение Князя и молчаливым жестом подозвал к себе. Андрей малость сбледнул с лица, но в остальном выглядел весьма мужественно. — А ты молодца, Андрейка! — Миха закинул руку ему на плечи. — Я подумать не мог, что ты и такое загнуть могёшь! — пока они стояли, Горшок его всё нахваливал и облизывал незнакомым взглядом. Впечатлился он безрассудством Князя, которое тот не выпячивал в обычной жизни, потому и рассмотреть его было тяжело большую часть времени. Теперь же, узнав о наличии того, Миха выглядел так, словно собирался сожрать Андрея. — Да ладно, Миха, харе, — улыбался он, опуская глаза. — Да чё харе?! Чё харе? Это надо отметить! Поехали в ресторан? — Князь открыл было рот, чтобы привычно отказаться, но замолчал. — Поехали, — вместо этого вдруг согласился он. Завтра на пары, но Князь решил, что пропустит, раз вечер получил неожиданное продолжение. Горшок довольно и одобрительно улыбнулся, прикидывая в уме, куда они поедут, а Князь, предвкушая, в полной мере осознал, что ночь для них только началась.