***
Щёлкнула кнопка диктофона. После коротких шипучих помех пошла запись. — Как сами, Тимур Евгеньевич? Как близкие? — Потихонечку, Маврик, потихонечку. Митяя схоронили на днях. — Бог ему судья. Помолчали, поминая покойника. — Плохо вышло, Маврик, совсем не по-человечески. Роют они под нас. — Догадываюсь, Тимур Евгеньевич. Подчищать надо, некуда больше тянуть. — Есть кто на мушке? — Обижаете. — Только чтоб тихо, Маврик, без скандала. Ласково, деликатно и без лишних вопросов. — Не проблема, Тимур Евгеньевич, человечек проверенный, головой ручаюсь. — Хорошо, Маврик. Тогда, пускай принимает клиента. Справится, как положено — лично отблагодарю. — Конечно, Тимур Евгеньевич, всё будет в лучшем виде… Зажевав плёнку, диктофон затрещал и умолк. Пара движений и перемоткой пошёл по новой колее, с момента… — Плохо вышло, Маврик, совсем не по-человечески. Роют они под нас. — Догадываюсь, Тимур Евгеньевич. Подчищать надо, некуда больше тянуть. Шурик в последний раз клацнул кнопкой — хуже, чем если бы разъебал диктофон об стену. Реник сжался, втягивая голову в плечи. Не к добру это, ой не к добру. — Узнаёшь? — Балу кивнул в сторону одного из двух обезображенных трупов. Саня всмотрелся внимательнее. Кто-то из «Конторских». На съёмной хате иногда пересекались. Имя он не запомнил. С выгоревшими волосами, которые стали бурыми от крови, крупной челюстью, теперь выбитой и странно свёрнутой на бок. Недавно пришёл в группировку, кажется, в прошлом афганец. Коренастый, плотный и крепко ушибленный на всю голову. Мужики поговаривали, вроде контуженный. Реник таких сторонился. У них в глазах — пройденный ад и всегда непонятно — то ли камень за пазухой, то ли чекушка. А прилетит с вероятностью сотка. — Узнаю, — чуть погодя ответил он. Шурик вновь кивнул, мол, «хорошо, верный ответ». — А второго? — вопрос со звёздочкой. Ошибиться нежелательно и Саша напряг зрение в густой темноте подвала. Воняло аммиаком. Рядом с мертвецом лежал слипшийся и окровавленный полиэтиленовый пакет. Его пытали, а чтоб не вырубался подольше, в пакет закинули тряпку промоченную в нашатыре. Реник шагнул ближе, присел на корточки, сравниваясь с покойником лицом и, обтерев нервно вспотевшую ладонь о штаны, поднял его голову за сальные волосы. Не отшатнуться было тяжело. Вытекший глаз, разбитые в мясо губы и нос. Выравнивая сорвавшееся дыхание, Саша встал и отряхнулся, спешно отворачиваясь, чтобы больше не видеть чужого лица. — Нет. Его я не знаю. Балу ничего не ответил, только прошёлся вперёд. Тихие шелестящие шаги, притуплённые в бетонной пыли. Подвал удачно скрадывал любой звук. Толстые бетонные стены не пропускали его на поверхность. Как скотомогильник накрытый саркофагом, чтобы не распускать сибиреязвенные споры. Кажется, раньше здесь были склады со взрывчаткой. Недалеко от карьеров, пока не появились восьмикубовые шагающие экскаваторы. — Кто-то из вас врёт, — Балу спрятал диктофон в карман. — Шутишь? Я этого впервые вижу. Что это за запись? — Ренегат судорожно сглотнул, но продолжил гнуть свою линию. Идти теперь нужно до последнего, раз уже начал. Цель своего визита сюда Саша до сих пор не знал. Посреди ночи сдёрнули с места и растолковывать по телефону Ферзь — один из бригадиров, ничего не стал, сразу послал нахуй. Любезности в нём ни на грамм кокса. А его дело нехитрое. Просто приехать, куда сказано и сделать, что сказано. Обычно всё быстро заканчивалось, ограничиваясь его ролью здоровенного лба в массовке стрелки или «грязной» работой руками, но сегодня с самого начала что-то было не так. Балу встретил его молчанием и задумчивым, приценивающимся взглядом. Саша такие кожей чувствовал. Как и проблемы, что они за собой несли. Второго он узнал. Только вот виду не подал. Вспомнил свои полупьяные откровения после новогодних праздников. Какая же земля всё-таки круглая, сука. Сядь на собственные ягодицы и катись. Дай боже докатишься, собрав пучки изоглосс в пёстрые букеты, себе на могилу. Чувство опасности шкалило — с Балу так не выйдет, он насквозь видит таких, как Саня, без костной пилы препарирует. Проницательный, чертяка, до печёнок. Горшок явно знал, кого принимать. Мало быть просто хорошим другом. Шурик ложь — как орехи лущит. И его сразу спалил, Ренегат уверен. Не налетай, Саш, обожжёшься, не выйдешь потом из этого подвала, третьим приляжешь. — Скажем, мы нашли, где механизм дал сбой. — И устранили. Неисправность, — о, он всегда был смышлёным и такие шарады решал на раз-два. — Да, — Балу бесшумно развернулся, сверля его глазами не хуже металлического бура, каким дробили толстый лёд на зимней рыбалке. — Только какое к этому отношение имеешь ты? — Я? С чего ты это вообще взял? Бред какой-то, — нахмурился Реник, а у Шурика было такое выражение, что… «Ты мне мозги не пудри, уже не тот завод», в общем. Что-то невербальное он считывал, что ему казалось подозрительным. — Не скажешь? — надавил. — Мне нечего, — прогнулся под натиском, но не сдался. Больше Балу ничего говорить не стал, а Ренегат не чувствовал облегчения, мрачно разглядывая его светлый затылок, когда они выходили отсюда. Прежде чем толкнуть бронированную дверь склада, Саша обернулся напоследок, различая приваленное к стене тело со скованными руками, заведёнными под коленки. Ну бывай, Витёк.***
Весь засветившийся на записи диктофона лепрозорий, оказался никем иным, как новым руководством, которое нынче занимало место убитого не так давно гендиректора. Как ловко у Шурика вышло докопаться до чужих планов. Боязно представлять, что ему пришлось для этого сделать, чтобы заполучить запись с диалогом из первых уст. Порою можно было подумать, что Балу продал душу сатане. Вышел когда-то подымить на перекрёсток, а заодно и с ушлым демонюкой договорчик на кровушке подписал, как бы между прочим. Шурик ему бессмертную душу на всю ближайшую вечность в геенну огненную, а силы зла ему взамен всё то, чем нормальные люди располагать не должны. Чуйку адской гончей и девять жизней, как у кота. Чёрные провалы глаз и подозрительно сизая кожа говорили сами за себя. Сна в последнее время Балу точно не видал. Вот кому переспать больше положенного не грозит — долг зовёт, враг не дремлет. Шурик кратко ввёл в курс дела на следующий день, когда Реник почти окончательно убедился, что его ночной вызов — показательное представление. Полюбуйся-ка, что в группировке делают с теми, кто поглядывает налево. Гиблое болотце, заведомо обречённое на то, чтобы себя с чавком поглотить, перебить артерии и вены и остаться без питания… «Здравствуйте дети, сегодняшнее наше занятие посвящено верности и долгу. Согласитесь, нецелесообразно кусать руку, которая вас кормит. Да, Саша?» Ага, и всё тайное становится явным. Вторая тема от Александра Валентиновича Балунова, доктора Айбандита. Всех пристрелит раздробит, добрый доктор… Ну короче, как могёт мужик старается, воспитывает, отваживает от дурного… «Фу, фу! Брось каку!» Ещё посмотри выразительно, давай, чтоб пробрало до мурашек по жопе. Это только на Яху и действует как рассчитано. Крепко Шурик малыша в оборот принял, за ответственного взрослого разыграл партию. Самаритянин, чтоб тебя. Реник слушал, согласно кивал, сохраняя отрешённое молчание, когда выходил вместе с Балу на прилегавшую к дому детскую площадку и с неудобством устраивался на карусели. Хотелось под грибом-мухомором на нормальной лавочке, но Шурик выбрал эту лилипутскую карусель, в сиденье которой у Саши едва жопа влезла. И всё равно пришлось неловко выворачиваться, потому что выбор встал незавидный. Ренегат выдохнул себе под нос и слабо оттолкнулся ногой о получившийся в земле желобок, в почки жёстко упиралась железная труба. Она тут как ограждение у железной дороги, нужно, чтоб непоседливые спиногрызы не поразлетались на орбиту к чёртовой бабушке, пока матери оставили их без присмотра. На улице небо предупреждающе потемнело, поднявшийся ветер предвещал собирающийся в скором времени дождь, который выльется на город, промочит улицы и застынет лужами по асфальту. Шурик щурился, ловя ветер в растрёпанные и какие-то поникшие волосы. Исподволь поглядывая на Балу делалось уныло. Теперь по отношению к Шурику Саша затаил настороженное опасение. Примерно такое же, какое может затаить кот на человека, который его с присравшегося места шуманул в самый разгар разведённой жизнедеятельности. Он человек, может быть, и хороший, но не стоит забывать — человек короля. А король у них тут известно кто, и против него Балу и мизинцем левой ступни не шевельнёт. Это вам не Андрей Курбский, что в Литву свистнул от спятившего Грозного, тут слепая вера и любовь в человека… Тьфу ты, блять, не работай как следует чуйка на «рыбак рыбака», запросто решил бы, что Балу к Горшку не совсем здоровые и дружеские чувства питает, но тут, походу, всё запущено и глухо. У Шурика к Михе самое чистое и не изгвазданное — родительское. Такое светлое, что зрение можно в абсолютный минус выкрутить, если ещё про это думать, чтоб нервные окончания насовсем посжигать, без возврата. Ослепнет и разумом обмякнет от таких непостижимых внеземных отношений. — Для чего ты мне показал запись? — спрашивает Ренегат, оторвавшись от размышлений о тех, кто к нему не имеет никакого отношения. Ну их чистеньких и светленьких нахер. Балу, который молчаливо сверкал пытливыми глазами по сторонам, мимо облезлых качелей и песочницы, высматривая посторонних, не оборачиваясь к нему, проговорил: — Есть, Саш, у меня одна идейка, и я думаю, что ты можешь правильную партию разыграть, с этим джокером в рукаве. Слышал ведь, что сказали? — Ну? — Баранки гну. Хватит тупого включать, не идёт, — сурово нахмурился Шурик, обжигая выразительным взглядом, обратившимся вплотную к Ренегату. — Крыша это новая, понимаешь? Мы-то «неполадку» в нашей нашли, и года не прошло, — в голосе послышалась отчётливая досада, — уши навесили, вежливо попросили пойти на сближение, в контактах номер «проверенного» человечка узнали, а теперь надо сработать на опережение, улавливаешь к чему я клоню? — Улавливаю. Но я-то не по мокрухе, — Реника передёрнуло. Карусель под весом двух взрослых мужиков жалобно скрипнула и просела на очередном неоконченном движении. Будто Саша всё никак не решался оттолкнуться с силой. — Этого и не нужно, — обнадёжил Балу. — Пошпионить? Так это бы к Машке лучше обратился. Наружка-норушка это её стезя, к ней поближе, всё-таки снайпер, маскировка, всё такое. Она у нас вон какая неприметная, всюду прошмыгнёт, всё что нужно выведает. Помнишь ведь, что в прошлый раз получилось, когда меня за Князевым этим проклятым послали? — про этого лопоухого лягушонка Саша вообще помалкивал. Выразительно. Что это за тенденция такая пошла? Обзаводиться каждый своим личным пиздюком. — Вот именно — Машка снайпер, Сань, — ответил он, — а не шпионка, — нехотя, но пришлось признать, что Балу прав. — Что за место хоть? — спросил Ренегат со вздохом. У него не было выбора. А чувство долга было. Шурик вдруг лукаво усмехнулся, впрочем, быстро стерев это мимолётное выражение с осунувшегося от измождения лица. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы Саша ощутил, как от копчика выше протанцевали колкие мурашки. Или это задница онемела от проклятой сидушки. Пришлось поёрзать, разгоняя гадкое предчувствие. — Ты его, должно быть, знаешь. — Садист ты, Балу. Не зря Князева упомянул всуе? Туда шуровать снова? — Балу повернулся лицом к нему, выдержав короткую паузу. — Клуб «Космо», что-нибудь говорит? — и закурил, прихватывая скривившимися в улыбке губами фильтр, пока у Саши внутри всё зашлось воздушной тревогой. В реальности он лишь присвистнул, пока руки стали влажными, а зрачки бегающими. Нужно было собраться в кучу. Что там Поручик говорил? Помалкивай о своей вавке в тупой башке, жопа целее будет. — А меня туда пустят, такого красивого? Клуб, вроде как, для своих, понимаешь ведь, — обвёл невыбритую физиономию дрогнувшей рукой. — Тебя — да, — выдал сладко Балу, а Ренику захотелось от него отшатнуться да железная ось упиралась в спину. Колдун ебаный. — В каком это смысле? — картина Репина «Приплыли». Голос предательски ослаб, а мозжечок херачил за себя и за того парня, вспоминая, где он мог проколоться. — В смысле, побреешься, помоешься… Расчешешься — это как минимум, и внедришься под прикрытием в стан врага, — Балу продолжил таким спокойным рассудительным и елейным голосом, что Саша окончательно отдалился от реальности, перестав даже удивляться. То ли ещё будет?.. Нет, не так даже. То ли ещё Балу знает?.. — И не спросишь, кого будете пасти? — наигранно вскинул брови Балу. Его коварству оставалось только позавидовать чёрной завистью и восхититься. Профессионал своего дела, любителю только смотреть и мотать на ус, надеясь достигнуть того же уровня. — И кого же… Подожди, то есть, это как «будете»? С кем? — ожил онемевший Реник. — Ну как же? — продолжил актёрствовать Шурик. — Чтобы не было конфузов, как с «проклятым Князевым», — изобразил кавычки в воздухе, — возьмёшь кого-нибудь с собой в пару. Вдруг «человечек» не захочет тихо-мирно с тобой уехать. Как тогда без скандала? А шумиха и нам сейчас ни к чему. Вот вы вдвоём его и прижучите, — расписал план Балу. Если послушать, то гладко стелет, не прикопаться. — А кто «мы вдвоём»?.. — и Шурик заржал. Бессовестно залился хохотом, полетевшим, как надутый мяч над площадкой. — А сам решай. Кто согласится туда пойти за компанию — тот и второй, — Шурик вдруг замычал, вспомнив что-то. Полез во внутренний карман, вытащив оттуда свёрнутую в несколько слоёв фотографию. — Посмотри на это лицо и не щёлкай клювом по сторонам, — наказал Балу, отдавая, снимок в руки. Ренику предстал тип сомнительной наружности. Глаза маленькие, чёрные, как у хорька. — Выследишь, не подваливай сразу, спугнёшь птичку. Наблюдай, а потом его нужно доставить в гнездо, соколика. Наши люди поговорят с ним, как умеют, а дальше видно будет. Перед взглядом отчётливо встал подвал и тела застывшие у грязной стены. Разговор, очевидно, предстоит по той же модели. Интересно, бывших КГБшников в «Конторе» нет? Или кто у кого заимствует приёмы для продуктивного «диалога»?.. — Хорошо, — затолкав фотографию в задний карман штанов, Саша решил прояснить до конца: — На кого его натравили? — улыбка Шурика вмиг сделалась хищной. — На кого натравили, тех уже нет. Реник кивнул, вспоминая. Бывайте, Витёк и Маврик. Бог вам судья.***
Саша со скрипом открутил крышку лака и уставился на липкую тягучую, набухшую на конце кисточки капельку. Глянцево-чёрная горошина потонула в жерле флакончика, оставив за собой едкий душок. — И ты даже не скажешь, что это унизительно, мерзко и даже не по тебе? — интересуется Саша, практически полностью улёгшись на стол и подперев выбритый подбородок кулаком. — Тебе от этого станет легче? — вздохнул Поручик, пересекая комнату. Прежде чем перейти к следующему шкафу, он долго искал что-то в предыдущем. Чесал в затылке, хмурился, напрягая память. Саша навязчиво спрашивал, что Поручик с таким упорством ищет, вдруг он совершенно случайно знает, где оно, но Александр ничего на это не отвечал и продолжал шуршать какими-то документами, бумагами, старыми фотографиями, записными книжками, святые угодники, чего у него там только не было! Ренегат не удивится даже, если там окажутся зашкеренные пачки баксов и поддельные документы на другое имя, чтобы без промедления смыться из страны, если запахнет жареным. Или коробок с забористой шмалью. Пока Поручик наклонился что-то поднять, Саша уныло повздыхал, глядя, как тот ловко складывает выпавшие бумаги и тянется вверх, привстав на мысках. Привык всё сам делать, даже там, где, очевидно, проще попросить его. Будто бы Реник откажет. Ну что за упрямость? Докуда дотягиваясь, Поручик похлопал ладонью в антресоли. Если он искал пыль, то — браво — нашёл. — Нет, легче мне не станет точно, — меланхолично протянул он и, щедро зачерпнув лак, накрасил ноготь на указательном пальце. Вышло кривовато и чернота заползла на кожу. — Вот же ж сука, как они это делают, — беззлобно проворчал Саша и замер, когда услышал стук во входную дверь. — Лучше иди открой, — отослал его Поручик не оборачиваясь, продолжая чем-то шуршать в шкафу. Саша пожал плечами, и без препирательств двинулся в прихожую. Прежде чем подойти к глазку, он медленно открыл ящик тумбочки и взял оттуда пистолет, тихонько снял его с предохранителя и только тогда посмотрел в линзу. Пистолет он тут же без опаски отложил обратно и уже тогда свободно открыл. За порогом стояла Маша, в срочном порядке вызванная на подмогу. — Ну что, родина мать зовёт! — вместо приветствия отсалютовала она, и, словно солдат сдающий почётный караул, отдала ещё и честь. Со стыдом и совестью впридачу. Саша лучезарно улыбнулся ей, хорошо представляя, как сегодняшним вечером будет отдавать долг родине, а потом Маша заперла входную дверь изнутри, всучила ему гремящий пакет, вернув с небес на землю. Любопытно заглянув во внутрь, Реник присвистнул и поинтересовался: — И не жалко тебе на нас продукт переводить?.. — Дремучий ты, Реник, совсем от моды современной отстал, — нравоучительно ответила она, стягивая обувь и прокричав Поручику, который не вышел встречать гостью: — Привет, Саш! Сейчас в цене макияж без макияжа, — продолжила она, перенимая пакет обратно и, словно каждый день жила в этом доме, поплыла на кухню. Саша невольно позавидовал, следуя по пятам. — Гранж и минимализм — вот что диктует время. Синими тенями и выщипанными в ноль бровями никого больше не удивить, — примостив пакет на столе, она вымыла руки в кухонной раковине. — Где тут полотенец?.. Реник метнулся подавать ей вафельную клетчатую тряпку. Будто бы и он тут жил изо дня в день и хозяйничал на уровне полноправного жильца, а не залётного приживалы. Не квартира у Поручика, а пункт передержки гастарбайтеров — одни криминальные рожи. Как он их терпит ещё?.. «Горшок наверняка приплачивает сверху», — решил, как это объяснить Саша. — Откуда бы мне разжиться такими тонкостями мира моды? У меня такая компания, Марусь, там стиль примерно на уровне гараж, а вместо «Красной Москвы» стойкие, клянусь богом, что не собьёшь потом ничем, нестиранные носки, — от уха до уха разулыбался Реник. — Ну и компании ты себе горазд выбирать, закачаешься, — хорошо представляя описанное, Маша взялась за низ пакета и потянула на себя. По столешнице покатились флакончики, звякнули тени и прочая бутафория. — А вместо теней могут два фингала гламурно поставить, — продолжил Саша, взяв палетку и щёлкнув её крышкой. — Кошмар. — Наяву, — согласился он. Усевшись прямо на кухонный стол, Маша разложила рядом с собой принесённую косметику, предварительно изучающе повертев тюбики в руках. Сама она половиной этого добра даже не пользовалась, но трепетно хранила в память «о». Просто после всего случившегося, возникло непреодолимое и навязчивое желание ощутить себя женщиной в том полном смысле слова, когда можно одеваться как хочется, выглядеть как хочется и не бояться этого, словно инакомыслия в монастыре. Шурик никогда не ограничивал её. Может потому, что никогда не был ближе, чем друг, но Машка отчего-то была уверена, что будь она его девушкой… Тем более, будь она его девушкой, он бы продолжил потакать всем её желаниям, потому что был ужасно щедрым. Окажись Шурик помладше, а Маша понаглее, смогла бы верёвки из него вить, удачно прикрывшись маской жертвы. «Хочешь во-о-он те туфли на пятнадцатисантиметровом каблуке, милая? Не вопрос». Маша улыбалась, когда, покрутив один из футляров, на свет вылезла ярко-бордовая помада. У неё оказался снят лишь верхний скошенный край. Она хорошо помнит. У Маши были очень сухие потрескавшиеся губы, которые долгое время не знали даже косметического вазелина. А потом она у Шурика попросила помаду. Он упомянул в разговоре, что кто-то по «работе» мотается в Финляндию, вот она и набралась смелости, тогда как в родной стране не так уж и давно приходилось стоять в огромных очередях даже за сапогами. Про такие блага, как импортная косметика и мечтать не приходилось. Тут не играло роли, что ты хочешь, куда как важнее то, что есть в наличии. Или сколько у тебя денег. Парадокс. Раньше купить ничего было нельзя, потому что нихрена не было на пустующих полках, а как стало появляться — не с чего стало покупать. И сразу, как говорится, выше налога рост, дорогой Владим Владимыч. Шурик кивнул тогда и спросил, не хочет ли она чего-нибудь ещё. Машка в ответ вздохнула и растерянно пожала плечами даже не представляя, что можно попросить, пока предлагают. Балу дал время на размышления, но она так ничего и не выдумала, уже отвыкла, а Шурик не стал настаивать. Потом же, спустя пару недель Балу приволок фирменный пакет с косметикой и торжественно вручил ей. Пока Маша огромными от шока глазами таращилась в его пластиковое нутро, Шурик лукаво улыбался. Признаться, она так обрадовалась, что кинулась Балу на шею, повиснув на нём, как крикливая мартышка, восторженно и звонко расцеловав в щёки. Шурик только посмеивался и ни в какую не признавался, сколько денег он отвалил за эту радость любой транжиры. — Ерунда, Мышка. У меня свои каналы, мне это досталось за бесценок, пользуйся на здоровье, — отвечал он, вместе с Машей рассматривая цветастую палетку теней. Перламутровые кюветы в ней очень напоминали акварельные, только предназначены были для рисования на лице. Помады, тёмно-сливовую и эту, яркую, буквально кричащую о вульгарности таким вырвиглазным густым оттенком. Но соблазн был велик, а Шурик улыбался, как змей искуситель, сбежавший из Эдемского сада, искушать таких дурочек как она. Улыбался, приобнимая за плечи, которые почти дрожали от восторга, и такого глупого: «— А можно? — Нужно». Сравнимо с тем… Это как отнимать у ребёнка из раза в раз конфеты. Он видит пёстрые фантики за витринами, видит их у других детей, но сам попробовать не может. А потом случается чудо. И вместо стеклянных карамельных льдинок в руки попадает целая молочная шоколадка, и ты даже не знаешь, что с этим привалившим счастьем делать. Машка вот тоже не знала, пока выгребала чёрные глянцевые флакончики. Они гремели друг об друга, привлекая блеском. Машка чувствовала себя самой настоящей сорокой. Ну и разукрасилась она тогда! Пестрее триптихов Босха и хуже проституток, которые стояли у трассы и на выезде из города. И как ей понравилось чувствовать себя свободной и не бояться ни-че-го, а главное — никого! На улице пресыщенные, обожравшиеся по горло зрелищами люди видали и не такое. Чудаков с лихвой хватало во все времена, так что на Машу, размалёванную как забродившая светская львица или подковёрная пассия какого-нибудь мелкого депутатишки не обращали внимания. А если и обращали, это были долгие провожающие взгляды, направленные вслед с тетивы заточенной стрелой. Но на них Маше тем более было плевать. Это она для себя. Мир, казалось, стал другим. Не серым и похожим на фазаньи силки, а цветным, острым и ясным, как сквозь выпуклую увеличительную линзу! Через которую можно по неосторожности и незнанию прожечь глаз, если долго смотреть на слепящее солнце. Но косметика ей быстро наскучила и с тех пор Маша пользовалась лишь походным минимумом, все «боевые» оттенки отложив в долгий ящик, и доставала только по поводам. Гигиеническая помада решила её проблему вечно потресканных сухих губ. Тушь визуально делала реснички-палочки темнее и гуще. А теперь все её старательно сбережённые запасы пригодились в полном объёме. Ну кто бы мог подумать, что спустя столько времени она израсходует всё это не сама на себя, не раздаст знакомым, а притащит в квартиру Поручика. И не по причине, что тот решил завести себе любовницу, а чтобы накрасить Реника! Когда улыбка стала бритвенно острой, хищной, Маша пальцем поманила к себе застывшего у гарнитура Сашу. — Иди сюда, сделаем из тебя дорогую шлюху, — чувственно пообещала Машка, уже предвкушая, как прекрасно на его тонкие ехидные губы ляжет сливовая помада, и как тёмные тени подчеркнут наглые серые глаза. Только вот от очков придётся избавиться на этот вечер, иначе весь образ томного холодного красавца сложится карточным домиком. Карандашом можно оставить чёрную кокетливую мушку под глазом или над губой. Но про мушку это всё, конечно, мечты. Стоит знать меру и не переусердствовать в своём стремлении помочь собраться. Реник прыснул со смеху, поинтересовавшись невзначай, как отличить дорогую шлюху от, скажем, бюджетной. Маша задумалась на мгновение, пока он отодвигал стул, присаживаясь прямо перед ней, а потом пообещала, что он всё поймёт, как только заглянёт в зеркало. После того, как она его загримирует. — Ну что вы сразу не сказали, куда собрались? — всё сетовала она. — До последнего тянули. — Мы не собирались, — пробурчал остановившийся в проёме Поручик. — Нас Балу запряг, — покивал Саша, пока Маша думала, что делать с его буйной вьющейся шевелюрой. — Сань, у тебя нет канцелярских резинок? Про нормальные даже не спрашиваю, — критически спросила она, обратившись к хозяину квартиры, а потом продолжила: — Да без разницы! Сразу бы сказали мне. Мы бы с вами по магазинам прошлись… У меня дома завалялись французские чулки, красивые, чёрные, просто сказка! На Реника не налезли бы, а тебе Пор, подошли бы в самый раз! Дурная голова ногам покоя не даёт! Не взяла, ну что ты будешь делать, — Саша навострил уши и скосил любопытные глаза на Александра, ожидая его возмущений о поруганной гордости, но не дождался ничего из этого, Поручик только усмехнулся и остался загадочно молчалив. — Да ни за что не поверю, что человек, который носил килт, не согласится на капроновые чулки! — воскликнула Машка, а Саша не успел поймать отпавшую челюсть. — Где-то были, сейчас гляну, — во избежание Поручик, отделившись от косяка, под звонкий смех Маши и квадратные глаза Реника, скрылся в комнате, не дожидаясь вопросов последнего. И так фурор произвёл, Саньку будет над чем подумать перед сном, лёжа в кровати. — Килт?! — уже в спину донеслось Поручику. — О господи, у тебя есть фотографии?! Я хочу это увидеть собственными глазами! — взмолился Ренегат.***
Поручик всё-таки припёр несколько побелевших и почти засохших канцелярских резинок, сняв их с каких-то бумаг, свёрнутых трубкой. — Негусто, — прицокнула языком Маша, наклонив голову Реника и собирая крупные локоны в хвост. На Сашину гриву этого казалось ничтожно мало, но пришлось выкручиваться, про себя поражаясь, на кой хрен ему такие лохмы? Все мужики из близкого окружения гораздо волосатее её самой. Впрочем, самцы павлинов тоже куда цветастее невзрачных самок. Повздыхав, Маша соорудила высокий хвост, чтобы волосы в процессе не мешали ей, а потом она придвинулась к самому краю стола, ступнями упёрлась в ляжки Реника и склонилась к самому его лицу, ухватившись руками за щёки. — Есть какие-то пожелания? — На твоё усмотрение, — без боя отдал инициативу Саша. — Верное решение, — и Маша взялась за чёрный карандаш.***
Пока Маша с Сашей во всю чирикали на кухне, Поручик продолжил поиски. И вот, спустя столько бесплодных попыток вспомнить, куда он мог положить то, что ему сейчас может пригодиться, Александр полез рукой в утробу шкафа, ни на что, в общем-то, не рассчитывая, как вдруг пальцы нащупали небольшой коробочек. Подцепив тот, Поручик, роняя тряпки, всё-таки достал его и уставился на пожелтевший короб советских спичек, в который он и засунул в своё время… Далеко не спички. Их он наоборот выгреб. Половину отдал Михе, половину оставил себе. Такая вот музыка, такая, блин, вечная молодость. Легко тряхнув коробчонку, он почувствовал, как внутри по донцу что-то проехалось. Поручик усмехнулся. Давненько это было. Засунув всё выпавшее барахло обратно на полку, он пошёл в ванную, по пути мельком заглянув на кухню. Машка, старательно высунув язык, заложив карандаш для глаз за ухо, теперь орудовала пудреницей. Хорошо… «Хорошо, что уже вечер», — с облегчением подумал Поручик и скрылся за дверью ванной. Остановившись перед раковиной, он легко выдвинул картонный отсек, заглядывая в него с таким же интересом, с каким мальчишки на пойманных жукашек-таракашек, проверяя, не сдохли те, оставленные на ночь. На пару сотен ночей. И увидел Поручик там не хитиновый панцирь, а простую серёжку. Потемневшее и матовое от времени серебро, выпало ему на руку, кольнув холодком. Покатав по руке украшение, Поручик припомнил себя семнадцатилетнего. Себя и Шурика. Балу тогда только начинал свои эксперименты с волосами. Набрался смелости и перекиси, разузнал у кого-то из девчонок премудрость «блонда» и погнал испытывать на себе. Хорошо хоть перекисью, а не хлоркой. Знавал Поручик одну сумасшедшую бабку из соседнего подъезда, которая хлоркой умывалась и напоминала жертву радиации помноженную на портрет Эйнштейна. Ему же, глядя на товарища, не обременённого ни страхами, ни предрассудками, захотелось проколоть ухо. Ну и крику было дома, когда он заявился и сверкнул бабской побрякушкой. Едва ноги унёс, прибившись к панкующему Горшку, кочующему по сомнительным хатам и циркулирующим в их жизнях друзьям-тире-знакомым, которые надолго никогда не задерживались, куда-то бесследно исчезая. Наведываясь на городское кладбище, цепляя мимолётным взглядом крайние ряды памятников с выгравированными в граните цифрами, теперь-то он хорошо понимал, куда ровесники всем скопом отправлялись. Вот эти несколько зачёркнутых номеров в записной книжке… Да он их пачками в своё время вычёркивал, поражаясь тому, как на смену скоропостижно почившим приходили всё новые и новые. …Несмотря на то, что звеном связующим порывистого, по детству местами отрешённо-аутичного Горшка и его самого, шизоидного и замкнутого, всегда был и по сей день остаётся Шурик… Имелось одно обстоятельство, которое связывало только их с Мишей. Лишь по своему наличию у обоих. Жёсткие авторитарные отцы. О, они понимали друг друга как нельзя лучше. Им даже разговаривать не всегда нужно было вслух, чтобы узнать, о чём второй так громко думает. Всё и так на лбу, как полыхающими вилами на водной глади начертано: «Ненавижу этого мудака». «Я знаю». «Отравляет моё существование!» «Я знаю». «Надеюсь, у него горят уши, ё-моё». «Я тоже». Тогда как остальные мальчишки сходились на общих интересах, Поручик с Горшком сошлись на сходных семейных обстоятельствах. Этого не понять тем, кто рос в другой системе ценностей, тем, кто не был лишён свободы в выборе жизненного пути и даже таких мелочей, как внешний облик и поведение. Это роднило его с Мишей по сей день, как выпускников класса коррекции с одинаковыми болячками в голове. Такое влияние не прошло бесследно и некоторые черты отца в Горшке укоренились намертво — ни отнять, ни перевоспитать, только вместе с мозгами на асфальт и серым веществом по картечи. Про себя он был того же безнадёжного мнения. Мы то, что мы едим. Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты. Попахивает ганнибальщиной, но разве есть тут хоть слово неправды? Только вот если Миха уходил в отрицание, пытаясь избежать сходства всеми правдами и неправдами, то он это принимал как данность, с убогими её мерилами. Всё равно они все придут к принятию неизбежного, рано или поздно. Так есть ли разница, какими путями? Серёжку Поручик не носил с девяносто первого, после того, как… Впрочем, снял он её до того, как Миха предложил примерить на себя статус братвы. Ухо, конечно, успело зарасти, но маленький, почти незаметный впалый шрам в виде точки остался в напоминание. Включив воду, он на раскрытой ладони подставил серьгу под слабый ржавый напор холодной воды. В слив ей скатиться, не суждено — слишком большая. Немного подумал и, намылив пальцы, прошёлся по серебру, поскрёб ногтями. Сильно на её внешний вид это не повлияло, но матовость смыло и серебро сверкнуло из-под тёмного налёта своим естественным цветом. Старательно вытерев серёжку о футболку, Поручик зачем-то расстегнул замок. И на кой хрен, спрашивается, полез раскапывать быльё?.. Нормально же лежало пару лет никем нетронутое, есть не просило. Туда, куда они собирались, серёжка пришлась бы кстати, но лишних дырок в теле не имелось. Поручик усмехнулся и поднёс украшение к мочке. Всё так и есть, прокол давным давно зарос, оставив небольшой тугой шарик в мясистой плоти. Александр как раз продавливал острым штырьком кожу, задумавшись о том, что они втроём вытворяли по молодости, как с кухни раздался громогласный чих Реника. Поручик дёрнулся, инстинктивно дёрнулась и рука с серьгой, которую он защёлкнул, продрав кожу. — Блять, — выругался он, отдёрнув руку. На подушечках пальцев осталась свежая кровь, выделившая извилистый отпечаток, как карту запутанного лабиринта, частично затёртую от частого трения с металлом. Зашипев, он врубил ледяную воду. На белом забрызганном фаянсе тут же зацвели алые кляксы. Это, наверное, от пудры Реник расчихался с непривычки. Ну Машка, стрекоза, сейчас Санька в ростовую куклу из музея восковых фигур мадам Тюссо превратит. Такой мужик и в косметике. Страшно представить, что Поручик увидит, когда выйдет. Карикатуру на стереотипный образ пидорка или… Как там бишь это нынче зовётся?.. Дрэг-квин. Одно другого краше, мать твою. Мочка уха покраснела, будто смутившись железному штырю, пронзившему её, и, налившись кровью, стала припекать. Сам себя продырявил. Молодчина, что тут и говорить. Едва не прижавшись носом к зеркалу, Поручик вывернул кожу. Пришлось недолго поковыряться с замком, чтобы уж застегнуть его нормально, с шипением протыкая шкурку насквозь. Не останавливаться же теперь на полпути, как-нибудь переживёт. Потом пришлось ещё минут десять останавливать лениво сочащуюся по капле кровь. Назад в прошлое, в побитую злую молодость, на которой осталось много зарубцевавшихся шрамов. Серьгой он всё же проткнул кожу до конца, ощутив, как та повисла рыболовным грузиком, приманкой для сортирных шуток и намёков ниже пояса. Раз уж искал её так долго и целенаправленно, что уже теперь прикидываться целкой — рыльце в пушку. Только вот спиртом всё равно бы полить. Поэтому Поручик направился на кухню. В холодильнике должен быть фуфырик.***
Одно время по молодости у Поручика были длинные волосы. Такие, что доставали до плеч и удачно прикрывали уши. Он уже и не припомнит. То ли мода была такая, то ли они с Горшком и Балу Бременских музыкантов пересмотрели и вдохновились их запоминающимися образами, а в частности всей звериной братией во время выступления перед королевским замком и скучающей взаперти принцессой, но слов из песни не выбросишь — это было. Часть биографии, чёрт её перепиши, как Пётр историю России. Давно это было, давно и прошло. Теперь же Поручик носил исключительно короткие стрижки, поэтому сейчас, когда он вышел, проколотое ухо от общего обозрения не скрывало ничего, всё как на ладони. У двери на кухню, впервые за годы подумал, что это не самая здравая его идея. Так, блять, проколоться. Тут все свои, но они тоже будут смотреть, потому что не смотреть тяжело. Человек ушёл без серёжки в ванную, а вернулся с проколотым ухом. Как бы это половчее объяснить, чтоб не смотрелось так уёбищно, как выглядит у него в голове? «Ребят, я настолько вжился в образ, что… Ну, короче, что тут и говорить, просто посмотрите. Вы и сами всё поймёте без лишних слов!» Смешно же, ну. Впрочем, пасовать перед трудностями — не про него, как-нибудь переживёт. К тому же, в любом случае, Поручик всегда больше сожалел о том, что зарастил прокол, чем не жалел об этом своём скоропалительном решении. Что там про убогие мерила и крайности?.. Все мы там когда-нибудь очутимся, под этой выщербленной лестницей. А история к тому же циклична и имеет дурную привычку напоминать о прошлом в самых извращённых формах. Поручик шагнул в кухню, подмечая, что Реник с Машкой остались почти в той же позе, в какой он их и оставил. На звук посторонних шагов Маша подняла серьёзный сосредоточенный сверх меры взгляд, а заметив его, многообещающе улыбнулась и, подмигнув, возвратилась опять к Ренегату, нанося, кажется, последние штрихи. — Ещё немного… Ещё чуть-чуть, — прошелестела она, колдуя мягким тампончиком скрученным из ваты, чтобы избавиться от всех осыпавшихся блестящих крошек, иначе Лось, по лёгкому взмаху собственных ресниц станет дальним родственником бурого медведя, который сутки напролёт обжирается бамбуком. — Ну что, Сань, как я тебе? — Ренегат, вопреки ярому протесту Мышки, дожидаться окончания таинства не стал, нетерпеливо повернулся к нему, сверкая сталью глаз. Так покрасоваться хотел? Шутил?.. Тёмные тени действительно удачно легли на веки, не прикрытые прямоугольными стёклами очков. Не выглядели они, и как что-то ужасающе жеманное или манерное. Наверное, всё дело в том, как правильно себя держать с людьми, а с этим у Саши проблем не было. По этой причине, Поручик диссонанс с ним не ловил. Зато ловил по многим другим, но это уже другая история. Между ними образовалась воздушная яма, в которую ухнула тишина и по краям встали воинственно скрещённые взгляды. Словно на рыцарском поединке-сшибке перед самым-самым столкновением. И если бы Александр не чувствовал себя таким нелепым из-за того, что стоял столбом, тогда как шёл сюда за спиртом, а не пялиться во все глаза на накрашенного Реника, то обязательно завершил бы поединок без лишней крови, отступив. А теперь вот, глядите, застыл не в состоянии отвернуться-съязвить-уколоть, он просто… Будто ждал, чтобы его самого закололи копьём, по случайности сорвавшимся со взгляда. — Помада будет лишней. Оставляйте так, — ответил Поручик и будто бы отмер, прошёл к холодильнику, как по неверной лунной дорожке. — Сань. Вот внимательная зараза! Без очков, а всё равно что-то заметил. — Нет, если хотите — красьте. Я не запрещаю, — глухо ответил Поручик из-за дверцы, вставшей между ними в этом поединке хлипким щитом. — Сань. Саша с характерным звуком отодвинул стул и поднялся со своего места. Маша силой удерживать его не стала, удивительно проницательная сейчас к состоянию других. Поручик наконец с облегчением выхватил ледяной бутылёк спирта, торчащий из боковой полки, и хотел обратно исчезнуть из-под прицелов глаз этих двоих, как Ренегат, перехватил его на полпути, встал каменной глыбой и пресанул к гарнитуру, зажав между ним и гудящим холодильником, неотвратимо наступая. — Что? — невинно спросил Александр, а дверца грякнула, закрывшись. — У тебя кровь, — Саша уставился на серьгу вплотную, кажется, позабыв про Машку, которая сделалась ещё одним предметом интерьера и внимательно наблюдала за сценой. Ну, Реник, как абориген. Не наедине же, балбес, чтобы такие выкрутасы отчебучивать. — Я знаю, — кивнул Поручик, внешне сохраняя хладнокровие, но внутри мучаясь от неловкости, что непредвиденно стал гвоздём представления. Не привык он быть на передовой, всегда на втором плане, куда почти нет внимания из-за спин товарищей. А разве плохо? Не отсвечивать лишний раз. Позиция наблюдателя совсем не так дурна, чтобы хаять её, как Горшок. Маша позвала Ренегата обратно к столу, настойчиво сказала, что они ещё не закончили и Поручик спокойно выдохнул, вернулся к зеркалу и раковине, полившись едким спиртом. Запах бодрил, прямо как нашатырь. А ведь эти бутылки выпивали, за неимением альтернативы, чтобы догнать градус. С восемьдесят пятого аж, когда в стране активно боролись с повальным алкоголизмом, что процветал в каждой второй семье. Сам он не пробовал, а вот Миха вроде… Пили всё, что горело, в общем. А потом занимали койки по больницам. Кто слизистую во рту сжёг, кто метанолу опился и ослеп, прежде чем переехать в морг. Быстро переключившись мыслями в привычное русло, Поручик оделся, дольше обычного провозившись у шкафа, подбирая, что может подойти для похода в клуб под прикрытием местного контингента, чтобы сойти за «своих». Александр не пришёл в восторг от того, куда его собрался затянуть неугомонный Реник, но дело касалось не просто времени, которое они собирались праздно просрать в тематическом клубе, которые Поручик всем своим существом не выносил, а всё упиралось в слежку, и место уже представляло собой лишь картонные незначимые декорации. Поймают того, на кого навёл Шурик — соответственно, выйдут и на тех, кто дальше, кропотливо плетёт подковёрные интриги, пытаясь пустить корни сорняков изнутри. В таком случае будет куда как легче повыдёргивать весь бурьян без остатка, зная, что для этого делать. Поэтому Поручик не отказался, Реник точно знал, как его уломать и склонить на свою сторону. Остановив выбор на джинсах, которые были ему хороши лет пять назад, а теперь сидели, как на барабане, Александр с обречённым вздохом натянул их. Низкая посадка, ноги, как в лосинах, хоть прям щас на подиум к манекенщицам. На верх с горем пополам отыскал рубаху с коротким рукавом, которая немного сковывала в плечах. Облачение проходило в скорбном молчании. От «грима» он отказался, не видя в этом никакого смысла. Машке на откуп отдал Сашу, ей достаточно, а тот и не против. Впрочем, может, в чём-то Ренегат по своему и прав. Вся эта культура несла в массы культ ухода за собой, причём делая упор именно на мужском населении страны, чтобы искоренять прижившийся и культивируемый десятилетиями стереотип, что мужик не должен быть красивее обезьяны. — Сань, ну давай хотя бы ресницы, чтобы не смотреться белой вороной? — спросила Маша, появившись в комнате и внимательно его оглядев с ног до головы. — Классно смотришься, как школьный учитель, — мило улыбнулась она. — Галстука не хватает. — Тоже где-то у тебя в шкафу завалялся? — не остался в долгу Александр. Посмеявшись, Маша подошла ближе, почти вплотную, чтобы расстегнуть несколько верхних пуговиц на рубашке, которую Поручик, словно сюртук, запахнул под самое горло. — Не зажимайся. Туда люди приходят, чтобы побыть собой, когда от притворства уже тошнит, — Маша разгладила складки сосборенной ткани на плечах, ободряюще улыбнулась, а потом её лицо озарило идеей: — Вот так и стой! Замри! Сказав это, Мышка выбежала. Поручик не успел сообразить, что стряслось, как она уже вернулась вновь с чем-то в руках и потребовала закрыть глаза. Это «что-то» агрессивно зашипело и, обильно брызнув, в достатке попало на волосы и немного на кожу лба. В голове стали хозяйничать её руки, кажется, устроив там причёску под названием «я упала с самосвала, тормозила головой». В Маше открылся талант доселе дремлющего творца. Отбиваться Поручик не стал, смирился со своей участью. Не штукатурка и ладно, пусть развлечётся вволю. Когда ещё такая шикарная возможность поиздеваться над ними выпадет?.. — Ну точно физик! Александр Анатольевич, может вам очки подогнать? Саша не зажмёт ради благого дела. Почти пропустив вопрос мимо ушей, Поручик понял, что это лак, который зафиксировал его лохмы в творческом беспорядке немного пришибленного учёного. Поднял руку и пощупал осторожно, схватившиеся тонкой корочкой волосы. Надо же, у неё и такое было. Наверное, осталось с того времени, когда ещё не состригла свои. — Он нам не простит, если мы выдавим стёкла, — Александр пошёл в коридор к зеркалу, чтобы оценить, что вышло. А вышло неплохо, в рамках «программы», разумеется. Ещё и серьга поблёскивала на раскрасневшемся ухе. Не став задерживать внимание на себе в зеркале, удовлетворившись видом двойника, Поручик поблагодарил Машу и решил, что им уже пора выезжать. На улице достаточно стемнело, чтобы у подъезда не сидела какая-нибудь чрезмерно впечатлительная бабка, что может ненароком решить, будто бы за ней бесы из ада явились, или того похуже — инсультом приложило. Маша наигралась в куклы, наверное, на годы вперёд, потому что одним махом споро поскидывала всё принесённое в пакет, не став настаивать на продолжении банкета. А потом к ним вышел Саша. Без очков и забавного хвостика на макушке, в чёрной водолазке, которую он заправил за пояс штанов и закатав рукава по локоть. Не признать, что смотрелось, как надо, было бы равно подписаться под тем, что Поручик слепец. Без следов попойки, побритый, вылизанный, ну просто фарфоровая статуэтка на полку в сервант. Приятно посмотреть, одним словом. Пудра призрачно выбелила лицо, волосы показались чернее золы, а глаза с тенями напомнили сизые угли в догорающем кострище. Холодного и правда не вышло. Вышел обожжённый. — Спасибо, Маша, — Поручик ещё раз её искренне поблагодарил, но уже не за себя, а за Сашу, такого славного. Помаду они не стали красить — к лучшему. — Пустяки, — отмахнулась она, но глазищами сверкнула, что не укрылось и от них. Что простая признательность с людьми творит… Как её, оказывается, мало вокруг и как важно проговаривать это вслух, не зажёвывая и не жадничая. С Машей распрощались в коридоре. Она растворилась в подъезде, послав Ренику и Поручику два воздушных поцелуя на удачу. Саша оба шутливо поймал в руки, спрятав в кулаках. Один сохранил себе, а второй «отдал» Александру, всё посматривая на него исподволь. Реник закрыл дверь за гостьей на замок, хотя мог этого не делать, потому что им пора выходить, а потом резко хлопнул по выключателю, погасив свет. И не успел Поручик опомниться, как оказался впечатан в стену спиной. Их окутал сладкий свежий запах женских духов, напоминающий, что сейчас весна, пора рождения новой жизни. — Пожалуйста, давай постоим немного так? — с мольбой прошептал Саша, задевая носом серьгу. Лёгкая подтачивающая боль разошлась по мочке. Александр хотел отстраниться, чересчур интимным показалось мгновение, но Саша вновь недужно зашептал. Только теперь о том, как Поручику идёт, как Саша едет головой и как умоляет не мучить его, ведь он ничего такого не просит, только пару мгновений урвать с согласия, а не насильно. Их никто не увидит, а он запомнит. И так просто ему это далось, что Поручику показалось, будто они в разных мирах живут и по разнящимся правилам. И он сдался, совершенно этим вечером инертный и не в пример самому же себе меланхоличный, аж дурно. Всё возвращающийся мыслями к прошлому. А настоящее тоже не дремало, перекинулось теперь к украшению. Как пёс, которому все обновки на хозяине необходимо обнюхать и оставить свой запах, след, что он тут был. — Хватит, Саша, прекращай, — даже в темноте, ни бельмеса не видя, Поручик легко увернулся от чужих хитрых губ. Только по волосам неловко провёл открытой ладонью, наверное, невольно пожалев и извинившись, что не хочет дать больше. Реник обряженный, он, как ошибка молодости педвуза, из анекдота, в котором из мединститута выпускаются медики, а из педа… По аналогии. Не к месту это сейчас, когда и Поручик сам не свой и Саша незнакомый. Это неправильно. Александр нащупывает выключатель и темнота рассеивается светом, Реник послушно, но нехотя отступает на шаг назад. Красивый, но чуждый, искусственный. Дурацкая ситуация. Поручик передаёт ему ключи от машины и говорит подождать внизу, а сам заходит на кухню, чтобы умыться. На лбу клейкая из-за схватившегося лака испарина. Он слышит, как хлопает входная дверь и становится немного полегче. Уже выходя из кухни Александр замечает очки перевёрнутые линзами вниз. Решает забрать. На обратном пути они Саше пригодятся.***
Вёл Поручик. Реник же, притихнув, смотрел на оживающий к этому времени город. Как в той игре сказано для интригующей затравки? Город засыпает, просыпается мафия? Формулировка Поручику даже нравится. Вечер и ночь — действительно то время суток, когда наружу выползает весь сброд, который до этого, как ракушки, пережидали световой день, прилепившись на пирс. Оказывается, пока Александр улаживал дела со взбунтовавшейся кровью, что по Мишиным заветам требовала свободы, Маша ещё помогла Ренику накрасить ногти. Поручик терялся и не знал, как реагировать, поэтому сохранял молчание на протяжении всего пути. Образы получились что надо, прямо шерочка с машерочкой. Об этом свидетельствует фейсконтроль на входе в полуподвал, над которым висела неприметная табличка с буквами, сложившими слово «Космо». Пропускают внутрь без лишних вопросов, вслед за несколькими другими посетителями, которые не толпились друг за дружкой, как в обычных клубах у входа. Сюда они проскакивали по одному или по паре человек, не образуя столпотворение на улице, чтобы не привлекать лишнее внимание. Хотя Поручик хорошо понимал — кто знает, тот найдёт, а не прошмыгнёт мимо, как простые прохожие. Пока он размышлял, более расторопный в этой ситуации Ренегат вынуждает демонстративно взяться за руки, чтобы протиснуться вглубь по коридору, тёмному и накуренному, и Поручик замирает, позволяя себя протащить прицепом, уже второй раз за вечер вспоминая глупый анекдот. Только в этот раз он чувствует себя тем идиотом, который вместо таблеток от кашля прикупил слабительное и теперь кашлянуть боится. Состояние примерно такое же, а вот Саша щебечет, чирикает, улыбается как ни в чём не бывало. В общем, гримасничает на всю катушку, обеспечивая им маскировку за двоих. Отличия от обычного клуба улавливаются моментально. И Александру становится совсем не по себе, даже жутко в какой-то мере. Ощущение такое, будто из-за любого угла может выскочить кто-то знакомый, с диким обличающим воплем «а вот он я!», так что он был наготове. То ли выхватить ножик, то ли нырнуть в блестящую, колышущуюся массу тел, словно затянутый илом пруд. Маша права — если сюда приходили, то не притворялись, срывая маски цивилизованности прочь. Выглядело чуждо и невнятно, присоединяться к творящемуся вокруг мракобесию желания не возникало. Всё это не по нём. Чувство отчуждённости только усилилось, не желая никуда деваться, а всё надвигаясь, надвигаясь девятым валом, пока Саша отлучился за напитками, чтобы не сидеть трухлявыми пнями и не привлекать лишнего внимания. Взять себя в руки пришлось, потому что Поручик чётко держал в голове отрезвляющую мысль, что они здесь не за этим. Они тут по делу, нужно быть сосредоточенным, нужно быть на чеку и всматриваться в лица пришлых. Входящий в колею, Поручик пытливо высматривает место, с которого будет просматриваться большая площадь и уверенно направляется туда, дожидаться Реника, советующегося с барменом, что можно взять выпить. И это действительно помогло, как помогало и раньше, когда он ловил себя на сжигающей неуверенности, словно переживающий подросток, принимающий всё на свой счёт и трясущийся над тем, что о нём подумают другие. Разве в первый раз ему бороться с самим собой, перебарывая внутренних демонов, попутно преодолевая выстроенные барьеры, будто натасканный на конкур жеребец? Через себя можно переступить, прямо через горло, и вот тогда становится легче, если акцентировать внимание не на себе, не вовнутрь, а наружу, на детали, в которых, как известно, кроется дьявол. И тогда становится чуть лучше, чуть легче барахтаться в липких и оборванных нитях паутины-музыки, нависшей на ушах лапшой. И вот он уже подмечает эти детали. Контингент тут самый разнообразный, начиная от странных персон, в которых было тяжело угадать какой-либо конкретный пол, заканчивая мужиками, которых, увидь он в повседневной жизни, непременно бы принял за механиков, сантехников да остальных служителей нелёгких специальностей, которые принято приписывать настоящим мужикам. И вот тут подоспело то самое гадкое чувство расслоившегося представления о том, что было в голове, и что оказалось в действительности. Картинка-то одна и та же, только вот содержание совершенно разное. Из-за декораций, из-за смысла, который это всё блескучее и приторное за собою несёт. Стробоскопы, подсвеченная броско сцена, на которой происходило что-то совершенно не вписывающееся в его нынешнее представление. В Москве, бывало, шутили, что меньшинства показались и союз развалился. Забавно. Если бы в то время его это волновало, Поручик, может быть, вместе с Михой поржал за компанию. С Шуриком нет, не прокатило бы. Он всегда относился ко всему лояльно и терпимо, затевая долгие рассуждения на тему, почему притеснение любого меньшинства это тот же фашизм вспухающий стихийно в разных прослойках общества. И всё это с его слов скорее повальное невежество людей, которых страшит всё, что отличается от основной массы. Стадный инстинкт, чтоб его, чем Балу доказательно тыкал в лицо Михи, которого так привлекала анархия как идеология, и вроде говорил он правильные и гуманные вещи, а как речь заходила дальше того, что Горшок привык считать нормой, что успел вынести из консервативного воспитания, помноженное на конкретных характер… Тяжело всё это уживалось в его противоречивой натуре. Разрушение привычных стен на всех сказывалось по-разному. Миха, например, себя заживо сжирал, разрушаясь на глазах, как подточенные своды костела, осыпаясь, потому что легче самоуничтожиться, чем перестроится на новый лад. Поручик же пытался не замечать очевидного, продолжая существовать так, будто ничего из ряда вон не произошло, а Шурик просто приспосабливался — ему это легко давалось, безболезненно, в отличие от твердолобого Горшка и закостенелого Поручика. У Шурика можно было поучиться лёгкости, с которой он жил, стараясь ненавязчиво насадить это и им, чтоб не наблюдать мучения, с которыми приходится сталкиваться друзьям постоянно. Даже с развалом союза на независимые государства, парад суверенитетов, прогремевший столь же неожиданно, как и ожидаемо в начале десятилетия, когда всё разваливалось на глазах, было непомерно тяжело смириться с тем. Страшное время и ничто не ждёт впереди. Какая-то топкая прорва. А раньше они верили в державу, потом, правда, перестали. Сейчас же рушились очередные предрассудки. Гласность, но наполовину. Свобода, но не до конца и не всем. Налёт цивилизации очень тонок и слетает по щелчку пальцев, стоит того только захотеть сильным мира сего. И Саша… Улыбающийся и сверкающий, на которого оборачивались и пытались подкатить. И кто?! Юноши, мужчины, которых он легко отшивал, потому что помнил, что в кармане у Поручика фотография плюгавенького заморыша, на которого никто бы и не посмотрел, если бы не Шурик, который прознал больше того, что ему было положено. А всё для того, чтобы Горшок и вообще они все спали спокойно, не переживая за собственные шкурки. Что за ними в любой момент придут свои же, которые были недовольны шатким положением в группировке, потому что Миха, казалось, всё спускал на самотёк, не имея уже столько сколько прежде агрессии, чтобы бороться вопреки и протестовать против жирного капитализма, которому дай волю, захватит всю планету. И не то, чтобы общество было готово к анархии, которая в идеале, как и социализм — звучит, словно утопия на яву. Но Миха и правда сдавал. Когда чувствовал, что житьё становится стабильнее, то ослаблял повод и начиналась анархия в самом неправильном её проявлении, про которое и говорят, подразумевая кавардакоустройство и полное безвластие. — Сядь ближе ко мне, — ткнувшись в самое ухо, попросил Саша. Спорить Поручик не стал, скользнул к его боку. Рассевшихся на разные стороны дивана, их принимали за тех, кто непременно искал знакомства. Приходилось строить недотрог. Ренегат решил эту проблему по-своему, закинув руку на спинку за плечами Александра и интерес к ним, как к возможным объектам для интрижки на ночь поутих. Начался обратный отсчёт. Они медленно потягивали слабоалкогольную бурду с вульгарным названием. Ренегат лениво посматривал на танцпол и шесты, Поручик же ненавязчиво всматривался в лица людей, выискивая нужного, привалившись к боку Саши и опасаясь даже представлять, как это всё выглядит со стороны. Диван был удобным, и пока они не отсвечивали, никак не вовлечённые в действо, казался даже островком в бушующем море. Итак, уличив показавшийся идеальным момент, Александр решил провести ревизию своих мыслей. Посмотреть, что у него там есть, чего нет, а от чего и вовсе можно без жалости избавиться, как от мусора, чтоб не мешало. Растянуть для наглядности все причинно-следственные связи, словно красную нить на пробковой доске по головкам кнопок, чтобы картина в голове сложилась воедино и наверняка. Поручик знал, что их подопечный не по девочкам. Балу вышел через крысу на этого «проверенного» человека и со своими людьми выбил эту информацию. Ребята они у Горшка все способные, знают, как правильно расколоть даже бывшего афганца, в этом сомнений не возникало. И докладываться не нужно — думать им не по положению, за них это Шурик заранее сделал. Теперь оба жмура кормят червей, выбыв из игры. На самого предателя вырулили через посредника со стороны, с которым его заметили удобно устроившимся в баре за кружкой горячительного и заодно пачкой компромата на закуску, взяли тёпленькими. Стало быть, проверка всех недавно оказавшихся в группировке не прошла понапрасну. Только вот неясно: это удача повернулась нужной стороной, закономерное развитие событий по принципу «если долго мучиться, то что-нибудь получится» или точный расчёт, который вывел дискриминант в этой задачке. В последнее время Шурик был отстранённым и ни с кем не делился, какую именно работу ведёт, всё отмахивался, списывая на пустяки и мелкотню. Теперь понятно, что это были радикальные меры предосторожности во избежание утечки информации не туда, иначе, это бы всё откатило обратно в самое начало и привело к последствиям иного масштаба. Тогда стало очевидно, отчего Поручик тоже не был посвящён в тайну за семью печатями. Никому нельзя было доверять полностью. «Причина» сидела рядом и щурилась без очков. При всём уважении и любви к Машке… Это ж надо было додуматься. Реник ведь окуляры свои не из красоты носит, как голову на плечах, они ведь ему действительно нужны. Александр пожалел, что оставил очки в машине. У них же слежка тут полным ходом. И сам он хорош. На том, чтобы помадой не красились настоял, а чтоб дело провернуть по-человечески, это уж извините. Приоритеты расставил, называется. Стыдобища какая, а. — Ты мне точно весь ваш диалог в подвале передал? — за гремящей музыкой это стало возможным расслышать, только потому, что Поручик подался к самому лицу Реника. Тот в ответ склонился ближе, напрягая слух. — От и до, — подтвердил он, но Поручику показалось, что его мастерски наёбывают. Чуйка у него на такое развилась, чтоб ножи из-под лопаток не вытаскивать с периодичностью в каждые пару дней. Так общаться во время совместных поручений им ещё не приходилось. — Мне вот только интересно, с чего Балу решил, будто тут в чём-то замешан я. И всё равно, как бы близко они друг к другу не склонялись, музыка глушила голоса, приходилось играть в угадайку и додумывать смысл по отдельным звукам. — Подумал, что можешь перебежать из одной религии в другую, если станет удобно? — спросил Поручик, прищурившись и дотошно выискивая в расслабленных чертах невольную ложь. — Подумал, что я гей и это уписаться, как смешно? — мрачно и зло усмехнулся он. — Не нагнетай. Не очень приятна мысль, что он так издевается. — Балу не стал бы, — Поручик его даже не пытался обелить перед Сашей, только констатировал факт. В этом месте в мыслях пустовал пробел. Можно было предполагать, но это всё равно, что плевать в бездну и ждать, что она плюнет в отместку. Время за томительным ожиданием проходило тяжело. Ничего, как на зло, не происходило, никто не появлялся и Поручик начинал по нарастающей беспокоиться и думать напряжённее. Шурик ведь уверен, что они сработают на опережение. Что этот объект со снимка нужен, чтобы порубить связующие нити, но нити уже были порублены. Насколько для него это секрет? А если не секрет, то каков будет следующий шаг? В клубе они мариновались до последнего. Меняли дислокацию, перебравшись ближе к стойке, обходили зал. Но плодов это так и не дало. Реник недоумевал, Поручик не подавал виду, но пальцами по стакану барабанил. Никто не пришёл.***
Этот же день. Немногим ранее. И действительно, что Мише останется, когда не станет родителей? Что его будет роднить с чем-то большим, чем он сам? Пресловутые корни, уходящие глубоко за пределы сознательного, в самую суть. Возможно, это необходимо для того, чтоб не так чудовищно сильно ощущать себя выпавшей из гнезда пичужкой. Горшок не брался судить. Хотя бы потому, что на протяжении всей жизни искал компании и не мог без неё обойтись. Может оттого, что с самого детства был неразлучен с Лёхой и попросту наивно не имел представления о том, что такое одиночество, и чем оно мучительно. А может и по какой другой причине. Поди сам чёрт обломит рога и копыта, если начнёт ковыряться в причинно-следственных связях. Правильно, получается, завещала Раневская: «Мысли тянутся к началу жизни — значит, жизнь подходит к концу»?.. Неужели всё так бесцветно и пресно? Так пусть хотя бы на урне с прахом выгравируют «Умер от тоски». Не от отвращения, Фаина Георгиевна, окститесь, Миша слишком эгоистичен для такого цинизма всерьёз. Он артист, агнец на заклании! Больше драмы, господа! И чуть погодя Миша всё-таки соглашается. Сам от себя не ожидает, но через пару дней звонит и заходит издали. «— Когда работаешь, Лёх? — Да только со смены. Что-то нужно, Мих?» А так ли нужно? Или можно уж как-нибудь, уж что-нибудь перебиться-выдумать-отговориться к чёртовой матери?! «Ну же, Мих. Это уже не дипломатия, а демагогия какая-то, прекращай, что ты как баба на сносях. Тужься, не тужься, а рожать всё равно придётся». Горшок помычал, ковыряя мозоль. Даром, что не больную, хотя и эту тоже, пока он перебарывал себя, решив оставить всё былое барахтаться в зловонной луже дерьма, а самому пойти дальше. А то жизнь уж больно стала походить на подзатянувшийся ночной кошмар. Один из тех, когда цель теряется где-то вдали, а самому приходится из всех сил бежать бежать бежать. А потом оказывается, что всё это Сизифов труд. Мерещится, что позади оставлены километры, а развернувшись, оказывается, что хер там. Где стоял, там и стоишь. Шурик, кстати, пощадил, пока он сызнова выбалтывал наболевшее. Легко выбалтывал, хотя хотел бросить. Бросить, ага, как же, Горшок, не первый год по земле ходишь. Пора бы уже снять розовые очки. Балу ведь единственный… Один из немногих, кто на безвозмездной основе готов стать жилеткой для соплей, а потом ещё попробует до-во-ды разумные привести, чтобы загнать втридорога прописную истину, которая на деле и гроша ломаного не стоит. Так просто бросить… Это ведь не курево. Да и то бросить не выйдет, даже если очень захочется. Третьесортный табак всё равно, что кислород, ломать начнёт побаще, чем от дури. Горшок не пробовал отучиться, только предполагал, каких мучений это будет стоить. — …Мих, ну так что там? — напомнил о себе Лёша, а Миша, словно вынырнув из потока, сковырнул заусенец и полез пальцем в рот, чтобы отгрызть его. — Я тут подумал, — прогундосил он, представляя, как чулком снимет с себя шкуру, если рванёт, а не откусит кожу… Напоминая о том, что время не резиновое, Лёша терпеливо протянул: «И-и-и?» — Да не торопи-то ты, а, ё-моё! — вспыхнул Горшок, выдрав всё-таки с корнем и зашипев, как кошка, которой прищемили хвост. — Про нарколога? — предположил Лёха. Миша же, чуть не поперхнувшись от негодования, рявкнул, что был лучшего мнения об умственных способностях брата. Мог бы уже догадаться и не пытать его, заставляя сказать вслух то, что и так повисло в воздухе. К чёрту нарколога! Горшку бы давнишний гештальт заткнуть, чтоб не протекал, как проржавелый кран. Может, он рубит с плеча и потом пожалеет, что пошёл на поводу у эмоций, но когда это Миха был рационалистом? Всю жизнь руководствовался чувствами, а сейчас что? Неужто действительно унылая пора застала? Старость? Гласом разума, ебаным сверчком из-за печи для разини поленца, зазвучал Шурик: «Да нет же, Мишка. Просто ставки нонче слишком уж высоки. Проебёшься, а потом собирай тебя, как «Конструктор №2» по запчастям. А механиков у нас, ты вспомни, вспомни хорошенько, нема, Мих». И не поспоришь ведь. Нахрена тут уже детские травмы, когда взрослых отгрузили сполна. Они слоились друг на друга, всё равно, что коржи и крем в «Наполеоне». Куснёшь разочек — задница слипнется. А хорошо ли жить с заклеенной жопой?.. — Соображай, Лёх, резче, — пробормотал Горшок, в надежде сдвинуть поехавшую фазу обратно. А то он так полон решительности, что лишь в шаге от того, чтобы заткнуть все отверстия в теле, лишь бы она не вытекла раньше, чем Лёша отелится. — Под Сфинкса решил закосить? — слышно раздражение в его голосе. Оно кислое, как лимонка заброшенная кипятиться в чайник. И без того тошно, с-с-сука! Покатав желчь на языке, Миша оценил. Он тоже не любил загадки. — Что ты там говорил про родителей? — ну и тяжело же ему это далось — вытолкнуть наружу слова. Ощущение такое, будто попросили пройти на плаху. «Аккуратнее, Михаил Юрьевич, тут ступенька. Не сверните, пожалуйста, шею раньше времени… Ну что же вы под ноги не глядите совсем? Ай-й-й, как неловко получилось…». Действительно, неловко. Особенно, когда ответом ему служит тишина. Тут впору призадуматься. Ещё можно бросить трубку, но толку. Примерно тоже самое получится, если закрыть глаза, усесться на корточки и сказать — «Я в домике!». Создаст только зыбкую видимость, что всё нормально, тогда как снежный ком ещё стремительнее набирает в весе и скорости, пока несётся на него, как комета. — Слушай, — подаёт голос трубка. Сдержанно. Видать, гасит эмоции нарочно. Горшок хорошо знает эту черту. Уголок губ непроизвольно дёргается в короткой усмешке, — давай на днях? Я как раз собирался заскочить к ним сегодня. Скажу, обрадую. А потом созвонимся, хорошо? — даже без сарказма. Лёша хороший сын. Не забывает, кто его воспитал. Небось стабильно забегает справиться, как у родителей дела, помогает по дому. Если мать просит. — Замётано, — зализав ранку, Миха положил трубку прежде, чем Лёха успел что-либо ответить.***
Они договариваются встретиться прямо у дома и Миха приходит на полчаса раньше условленного времени. Загодя, как прыщавый потеющий школьник на свидание с девчонкой. Таким конченным лохом Горшок себя не ощущал, кажется, блять, никогда прежде. Ни с девчонками, ни с Кня… Миха порывисто тормозит разогнавшиеся невесть куда мысли. Вот так всегда, ё-моё! С Шуриком пару минут пообщаешься, а потом сидишь и думаешь, это его в дурдом надо сдать или самому на недельку до второго прилечь в комнату с мягкими стенами. Князь — художник от слова «худо», и Шурик — психолог от слова «психо». Слова вообще многое могут рассказать, к гадалке не ходи. Как на зло вспомнилась цыганка, которая поймала зазевавшегося Миху у дороги и напророчила всяких красочных смачных гадостей. Карга старая, видать, на полном серьёзе чё-то знала. Женщины у тебя, слыш, не будет, говорит! Ну ебать, спасибо, мамаша, пошатнула не только Михин скептицизм, но и ориентацию повернула на синий север. По счастью не на Запад в павлиньих перьях. Хотя, какая уже разница, когда мысли, как небо. Голубое-голубое и необъятное нахер. Голубее, чем форменная МВД-шная рубаха Лёхи. Кровью харкать, он ещё не начал, но такими темпами, глядишь, предсказание уже и не бесперспективняк полный вовсе. Добрый дядюшка Фрейд от зависти удавился бы. Ему-то для того, чтобы придумать свой метод психоанализа пришлось через ад кромешный пройти, а тут каждый второй Кашпировский да Чумак. Один взгляд кинут и напророчат полный рот хуёв, до старости не отплюёшься. У самого-то Горшка не жизнь — сказка. Та самая сказка, на которую намекал Высоцкий. Знает Миха, что и в сказках есть запреты-табу. Нарушишь одно такое, вот тут и пойдёт всё по пизде. Не пей, Иванушка, козлёночком станешь. Народ зрит в суть проблемы. Напьёшься, и как тут не заблеять? Впрочем, думать о всякой ерунде у Горшка недолго вышло. Всё вокруг мешает. Взгляд так и норовит скользнуть по глазастому лицу дома напротив, чтобы остановиться на окнах знакомой квартиры. От воспоминаний не убежишь далеко, рано или поздно они настигнут и обрушатся всей тяжестью. Припрут к стенке и заставят держать ответ перед совестью. И останется уповать лишь на умение отбрехаться. Ничё не знаю, моя хата с краю. Так он и наворачивал круги, методично выкуривая сигарету за сигаретой, пока глотку не стало драть, а язык по ощущениям не превратился в наждачку. Миша вскидывал голову, до болезненного всматриваясь в занавески. Шею очень быстро начало ломить от такой порывистости движений, а в висках натужно пульсировать. Пройтись туда-сюда, как по острию бритвы по бордюру, а потом застыть, поглядеть вверх и повторить заново. Перед собой Горшок оправдывал это тем, что он нас-тра-и-ва-ет-ся, приводит в порядок внутренние резервы, подыскивает нужные слова, которые в самый ответственный момент, конечно же, испарятся как ни бывало. Хоть плачь, но слезами горю не поможешь. Он это проделывал снова и снова до того, пока занавеска не дёрнулась, медленно сдвигаясь в бок, кто-то её потянул, развешивая окно и Миха метнулся под козырёк подъезда. Со стороны могло показаться, будто его преследует кто-то невидимый, но на деле всё было куда прозаичнее. Из-под нависшего козырька он больше не высовывался туда, где его можно было бы заметить из окон родительской квартиры. Убедившись, что свидетелей нет, Миша перемахнул через перила и под окнами первого этажа прошёлся до края здания, а там шмыгнул в тёмный переход, решив раствориться в тени и дождаться Лёху тут. Ничего страшного не произошло, но сердце колотилось в глотке. «Это жалко», — с отвращением думал Горшок, кривясь от того, как в груди всё конвульсивно сжалось, мешая сделать вдох. Накрутив себя до исступления, Миха привалился спиной к размалёванной стене, баюкая себя крамольной мыслью о том, что ещё не поздно свинтить. Тогда-то он и услышал приближающиеся гулкие шаги. Резко повернув голову, Миша наткнулся обречённым взглядом на Лёшу. Он выглядел немного удивлённым, и Миха понимал, почему. — Давно ждёшь? — поравнявшись с Горшком, Лёша остановился, ненавязчиво пробегаясь глазами по стану брата. — Только подошёл, — не моргнув глазом соврал Миха. Теперь Горшок скорее сделает себе харакири, чем отступит. Не скажет же он «я чё-то передумал, извиняй». Это всё равно, что расписаться в собственном бессилии. На такое издевательство над собственной гордостью он не пойдёт ни за что. Изнутри, прямо как тошнота, когда плотно набьёшь утробу жраньём, поднимается голос всё того же внутреннего Шурика, который у Михи пришёл на место почившей совести. Это ещё хуже, чем сдохшая в муках сучка. Её можно было угомонить, а Балу — нет. «Свободен от любви и от плакатов, говоришь?» — ехидствует он. Не поверишь, Шурик, таким запертым и скованным Горшок ещё не был. Понимаешь ли, всё бывает в первый раз. По пути до подъезда Лёша пытался затеять беспредметный разговор, но Миша пребывал не в настроении и отвечал односложно и мрачно, удерживаясь даже от острот. — Как дела? — Нормально. — Ну как, готов? — Спрашиваешь. Поглядывая на брата, как он недоумевает и поджимает губы, про себя Миша злорадствовал, что не один он испытывает мучительную неловкость, которая точила его изнутри и причиняла боль, сходную с зубной. Когда ныли больные воспалённые нервы в кариесной эмали, хоть на стену лезь. Однако, поднимаясь по лестнице, злорадства, как не бывало. С каждой ступенью оно улетучивалось, и к середине пролёта выветрилось из Михи полностью. Он, понурившись, замедлился, уставившись себе под ноги и остаток пути преодолевал с помощью неведомой потусторонней силы, которая дёргала его за ниточки, как безвольную марионетку, заставляя передвигать хлипкие шарнирные ножки.Раз — ступенька, Два — ступенька, Три — держись рукой за стенку. А иначе наебнёшься, Век потом не соберёшься!
Будь Горшку дано увидеть эти нити, заканчивающиеся деревянными крестовинами, он бы смог поглазеть и на всемогущего кукловода, чтобы на зло ему оборвать выступление и не тешить публику своими безобразными немощными кривляниями. Какое дело вам теперь до тех, над кем пришли повеселиться вы? «Надо же, марионетка Горшок проявила по-ра-зи-те-ль-ну-ю гибкость в принятии решений! Стоило ей заприметить временную петлю, так она в неё полезла, ха-ха!» Ну да. Теперь только затянуть осталось и стул из-под ног выбить. — Мих, — позвал Лёха на вершине лестницы. Своей внушительной фигурой он закрыл вид на наружную дверь их квартиры. — Что? — небрежно обронил Горшок, пытаясь незаметно выглянуть из-за плеча брата. Это как смотреть на сварку. Больно, бля, но любопытно. — Только давай обойдёмся без выяснения отношений, ладно? — тёмные глаза Лёши пытливо впились в Мишины. Горшка на мгновение взяла оторопь, но он не подал виду. — Ты б это отцу сказал лучше. Заметь, я первым никогда не начинал, — зато вспыхивал, как спичка от одной искры. — Я и сказал, — словно нехотя признался он. — Да ну? — сделав квадратные глаза, Миша разом перешагнул две оставшиеся ступени и грубовато оттеснил Лёху плечом к стене, а потом, наступая на него, продолжил: — Это что-то новенькое — прямо в лицо бросил Миха, оскалившись в наигранном веселье. Ох как он нарывался. Чего хотел — непонятно, но остановиться не мог. Как будто расписаться в собственном бессилии, да, Мих? Манда, блять. Во внутреннего Шурика Горшок тоже хотел чем-нибудь запульнуть, прям как Буратино в мудрого сверчка. Только вот в башке ничё материального нет, против собственного подсознательного, выползшего на поверхность, Миха безоружен. А в обратную сторону всё работает бесперебойно, как часы. И вот надо же, какое невъебическое везение, что одно только ожидание встречи с родителями его так распидорасило и прорвало на дикое «ха-ха». Здоровых, как грится нет, есть недообследованные. Миха встал перед дверью, как приговорённый. Вот виселица, кукловод, довёл, финита ля комедия. А Лёха тогда приведёт в исполнение смертный приговор, так получается?.. Не выходило одеть брата в балаклаву палача, не шло. Лёша оказался мудрее, как, впрочем, всегда и было, вдохнул-выдохнул, может быть, даже посчитал от одного до десяти и обратно, что там принято делать, когда нервишки шалят и надо их срочно приструнить, и подошёл к Мише. Хмурый, но дохрена понимающий. Такие как он, всё всегда понимают. — Отец обрадуется, увидишь, — подбодрил Лёша. Горшок хмыкнул, не мигая уставившись в золочёные цифры на дверном полотне. Он бы так уверен не был. Ему б такой оптимизм. — А мама? Вместо ответа Лёха улыбнулся и посмотрел на него с хитринкой. Мол, ну и вопросы ты задаёшь, Мишка. Такой большой, а ведёшь себя, ну прямо как маленький. Разве это не очевидно?.. Лёхе может и очевидно. Такие как он — всё всегда понимают. Такие как Горшок — не понимают нихера.***
В квартире всё изменилось. Не осталось купе-шкафа в коридоре, часы над зеркалом теперь другие — круглые, с белым циферблатом. Не тикают так, что в ушах отдаёт. Миха подмечает. Думал, что забыл стены родного дома, да как бы не так. Память услужливо кидала подачки в виде лоскутков, урывков прошлого. Оказывается, он помнил. И помнил достаточно хорошо, нужно только поднапрячься и картинка оживёт в воображении выпуклой фреской. Ринется за белым кроликом и провалится в бездонную нору. Это Горшок так долго летит или земля несётся прочь из-под ног? Может, небо и твердь в насмешку вовсе поменялись местами и устроили хоровод?! И летел Миша уж очень не спеша, успевая всё детально рассмотреть. А выдох срывается захлёбывающийся. Судорожный, будто в прорубь окунулся, а не зашёл в отчий дом. Внутри него что-то надломилось и потёк антифриз, который даже при низких температурах не превращался в глыбы льда. Сберегал, когда внутри минус. Лёха стоял рядом, пытался караулить или что, но Миша, рассердившись, отослал его вперёд себя. Нечего над душой стоять, пока он разувается и искоса сверкает глазами по сторонам. Видит календарь над тумбой. Обращает внимание, потому что он чистый от чернил. Сам Миха привык дни вычёркивать, ставить крест. Сетка календаря у него превращалась в кладбище захороненных дней. В последнее время Горшок оставил эту привычку и календари марать бросил. Чтоб не было соблазна, он их попросту не покупал. Никто встречать их не вышел. В одной из комнат работал телевизор, на кухне что-то шкворчало. Жизнь шла своим чередом и Горшок чувствовал лёгкий запах еды, плывущий по квартире. Раньше, совсем-совсем раньше, когда он ещё не взбрыкнул со своим бунтом, когда мама подходила к нему, бывало, её одежда насквозь пропитана запахом еды. Им полностью промариновалась вся мамина домашняя одежда. Чего удивляться? Три мужика на её горбу. Плевать, что двое из них были сопляками. От того готовки-стирки-глажки становилось ничуть не меньше, а, может быть, даже на порядок больше, потому что он с Лёхой вечно умудрялся что-то отколоть. Не сосчитать, сколько портков и шмотья матери пришлось штопать, предварительно застирывая и причитая: «Миша, а если отец узнает?» — напустив на себя строгость, спрашивала мама. Только вот не шло ей злиться, совсем. Миша не хотел, чтобы отец узнавал, тогда он притихал. Но ненадолго. Мелкому доставалось меньше. Мелкий канючил, пока Горшок отирал носом один из углов квартиры и пялился на притаившуюся у самого плинтуса паутину или пыль. Куда мама не долезала веником или тряпкой. Он уже успел забыть, каково это. Когда дома духота из-за того, что на кухне работает духовка, одновременно что-то парится-жарится на самой плите, а вытяжка едва ли фурычит. — Ты их предупредил? — интересуется Горшок вполголоса, не сдвинувшись с места, пока ногой оттолкнул обувь. Незваный гость — хуже татарина. — Конечно предупредил, — уверил Лёша, явно чувствуя себя куда свободнее, чем Миша, который сутулился и, наверное, жалел, что шкаф давным-давно вынесли на свалку. В нём-то Горшок прятался от отца, когда попадал у того в немилость. Лёша незаметно улыбнулся. Сейчас в это слабо верилось. Чтобы такая оглобля как Горшок могла забиваться в зимние куртки и всхлипывать, сидя напыженным воробьём в шкафу, пока они все вместе подымали панику, недоумевая, куда мог подеваться ребёнок из запертой квартиры. Но тогда-то Лёша видел своими глазами. Эти воспоминания он сберёг по сей день. — Проходи тогда, с отцом поздороваться, — кинул на ходу Лёха, скрываясь в комнате, решив не дожидаться Мишу. Пускай осмотрится как следует и соберётся с мыслями, прежде чем попасть на глаза бате в таком раскисшем состоянии. Миша отстранённо кивнул, скорее для себя, потому как это осталось без внимания. Он сосредоточился на разглядывании нынешнего убранства. Чистенько и опрятно, у мамы иначе быть не могло, сразу чувствовалась женская рука. Из другой комнаты стали слышны голоса и Горшок замер, застыл, как глиняная посудина, высохшая слишком быстро. Возьмёшься за такую, а она в руках треснет и развалится. Как давно он не слышал этого голоса. Внутри всё позорно сжалось, поджилки затряслись, хотелось провалиться сквозь землю. Не то стыд, не то страх пустил извилистые цепкие корни в благодатную почву. Чавкнули, впившись, да так и основались. Лёша о чем-то переговаривался с отцом. Их спокойные голоса доносились с отчётливой ясностью и Горшок на цыпочках прокрался ближе, вслушиваясь почти с жадностью и прислоняясь лбом к стене. Если прикрыть глаза, можно представить, что говорит давно позабытое радио. Раньше оно всегда бормотало на фоне в их доме, даже ночью. Лёха часто шлёпал босыми ступнями в темноте, дождавшись, когда все уснут, и выкручивал громкость на минимум, потому что ему хотелось тишины. Михе же было решительно всё равно, как засыпать. Ну а сейчас времена другие. На смену радио пришли телевизоры. Фунай, Панасоник, Грюндиг — даже не половина марок вошедших в обиход. Пузатые кинескопные телевизоры заняли место устаревающих «говорилок». Новый век на носу. Чтоб не устаревать морально, надо идти в ногу со временем, Мишаня. Технологии, а ты говоришь… — Миш, ну что ты там застрял? — настойчивый голос Лёхи вырвал из чёрной меланхолии и Миша вздрогнул. — Подойди. Дай я на тебя хоть посмотрю, — а это уже отцов голос. Слова чеканит, как пули для обоймы. Немного насмешливо и оттого во рту встала горечь, начала припекать, как печёная картофелина. «— Может, без ремня, пап?.. — Сегодня без ремня, сынок. — Правда-правда? — Правда. Я тебя без ножа заколю». Па-а-п, не надо!.. Как думаешь, сколько ударов ты заслужил? Один? А не маловато будет, щ-щенок? Соизмеримо с тем, что ты натворил? Думай лучше. Это точно не один. Два. Накидывать, я погляжу, ты не спешишь, мелочишься, сопляк. Но тут ты тоже не прав. Два — маловато для тебя. Три? Больше похоже на правду. Подходи, не бойся, что же ты трясёшься, как собачонка? Собственного отца боишься?.. Думаешь, не выдержишь без соплей? Ноют только дети и бабы. Подойди. Дай я на тебя хоть посмотрю. В бесстыжие твои глаза. Сосчитав до трёх, Миша наконец вышел из своего укрытия. Для него прошла почти вечность, когда на деле она измерялась мгновениями. Горшку показалось, что легче найти в себе силы, чтобы ответить взглядом на выстрел, чем на прямой взгляд отца. Вот так он боролся с жизнью, думал, добьётся всего сам — то-то будет ему счастье! А потом он стоит перед глазами постаревшего отца и ощущает себя всё тем же ребёнком, у которого за душой только самостоятельно выструганный из сучка кораблик. Пока стругал кухонным ножом, и тот затупил, за что и получил нагоняй. И гордиться как-то, получается, нечем. — Здравствуй, папа. Внимательно его осмотрев, отец кивнул.***
Страхи Миши, подсвеченные будто коллекционные фарфоровые статуэтки в серванте, раскололись об холодное ничего. Отец не облаял его. Он просто не стал затевать разговор, равно как и не стал делать вид, что несказанно рад Мише. Да что уж там, Миха сам себе не был рад. «Выйди из себя, Горшенёв. Постучись, и войди, как положено!» — противным комариным писком в голове заскрипел голос школьной учительницы. Собирательного образа всех самых мерзких учительниц, каких он только мог себе вообразить. Миха порывисто отмахнулся. «Где вы были раньше со своими советами, ё-моё?!» «Очевидно, не там, где ты, Горшенёв. По притонам да кабакам другие советы раздают, правда? Их ты тоже не усвоил?» Там не советы, а сплошные жизненные уроки. Куда не плюнь. Которые ты либо усваиваешь в режиме реального времени, либо усваивают и переваривают тебя. А советов там и в помине нет, не тот масштаб. Углы сгладил Лёха, явно для этого и присутствующий здесь, добровольно вызвавшийся на роль третейского судьи. То палач, то судья, все маски перемерил, ни одна не пришлась в пору. Скорее уж, как камертон, чутко улавливающий любые колебания в атмосфере. Ещё до того, как Миша успеет что-нибудь необдуманно спиздануть, а отец прицепиться и заварить крутой кипяток. Подсуетившись заранее, Лёша увёл его под предлогом показать их бывшую комнату. Горшок противиться не стал, пошёл послушно следом. Если б у него был хвост, сейчас бы он повис тряпочкой. Будь рядом Шурик, он бы нашёлся с тем, что сказать. У него это больно ловко получалось, а главное, он всегда знал, как донести свои мысли с наименьшими лишениями для обеих сторон… За редким исключением, конечно же. У них же с Лёхой теперь выученный молчок и недопонимания-недопонимания-недопонимания. Что можно сказать, а что лучше не надо? Ставки слишком высоки, а ломать — не строить. Хрупкая ремиссия в любой момент может мутировать в острый рецидив. Оба понимали, что встреча не будет напоминать библейский сюжет с возвращением блудного сына, но кто сказал, что знание исключает досаду? — Оставь меня одного, — попросил Миша негромко, обогнав брата и остановившись у двери. Он не стал оборачиваться, поэтому Лёша больше не видел лица Михи. Повисшая тишина скрадывала все оттенки его голоса, сделав тот бесцветным и пустым. Но всё же у вырвавшихся слов было потайное донце. А ведь без прямого уточнения и не понять, что Миша по правде имел ввиду. Просил оставить его сейчас, наедине со своими мыслями и воспоминаниями, или оставить его сейчас и насовсем? Лёша не захотел спрашивать, а Миша не стал уточнять. Горшок не видел, как Лёха кивнул уверенно, как подался вперёд, чтобы коснуться, и как одёрнул себя в последний момент. Зато он услышал удаляющиеся шаги.***
В их с братом комнате теперь стоял один собранный диван. Миша, бывало, самыми одинокими вечерами, которые медленно, но верно превращались в самые чёрные ночи, подумывал вернуться обратно. Наплевать на всё и явиться под дверь. Вдруг повезёт, вдруг отец в командировке, а там он что-нибудь придумает. Себя он за это клял, не находя места. Пил по несколько литров водки, вмазывался по два раза в день, чтобы соскрести себя с пола и ненавидел себя так, как не ненавидел никого другого. За слабость, за то, что не до конца следует своим же принципам, прогибаясь и не в состоянии обмануться, но потом неизменно наступало утро и Миха находил в себе силы, наскребал упрямость из потаённых резервов своего характера. Казалось, он продолжал идти под ветер только лишь из чистой ярости. Кому что доказывал — хер знает. Себя не обманешь, а остальным было без разницы, от кого он отстреливался, потянув войнушку из детских игр во взрослую жизнь. Получается, прав был Балу? О какой же такой свободе тогда шла речь, когда он закован в кандалы собственных предрассудков, которые в одиночку не разорвать. Крепки оказались путы не в меру. Комната была полна воспоминаний. Тихих детских воспоминаний, когда всё было хорошо, а главной его проблемой оставалась двойка в табеле с оценками. Батя мог потрепать по волосам, когда он в чём-то преуспевал, а мама поцеловать в щёку. Миха фыркал и становился румяным от довольства, как пирожок, подходящий в духовке, чтобы на утро передарить поцелуй брату. В забавный нос. Потом ему снова станет нормально. Он будет прожигать жизнь с такой же лёгкостью, как горячий бычок обивку машины, но в моменте боль и сожаление жгли так невмоготу сильно, превратив Мишу в одну сплошную рану, что он за гулом крови в ушах не разобрал, как приоткрылась дверь, пропустив в комнату маму. Горшку не на что было смотреть. Ничто из прошлого не цепляло его блуждающий взгляд. Он просто таращился вперёд широко раскрытыми глазами и ничего не узнавал. Его не ждали обратно? Смирились? Почему?.. Дурацкое и наивное. Увы, не пережитое и до сих пор вспухшее застарелой язвой, прикрытой бляхой из гнойной корки. Размочишь — выйдет такое уродище, что смотреть не захочется. Сорвёшь — немногим лучше, от кровопотери загнёшься. Ощущение, что Горшок давно и безвозвратно всё проебал усилилось до колик в кишках. Кажется, он выгорел, потому что на эмоции сил не было. Моторчик их аккумулирующий пыхнул облачком чёрного дыму напоследок и сдох. Поломанная груда металлолома, работай, а. «Самое большое заблуждение про Михаила Горшенёва?» Что он до сих пор жив? По свету ходят мертвецы с такими добрыми глазами. Шурик расстроится. Как ему о собственной смерти сказать-то? Шурик, Шу-урик, нахера поплёлся след во след? Что тебе останется? Криминальная империя? Не смешите его татуировки. Балу этого никогда не хотел. Шурик дружбу сохранял любой ценой. Будто ему жизни без Поручика и Горшка никакой не было. Пригрел их, как брошенных котят на своей груди. Поручик опустил голову на плечо Шурику. Из них троих он выглядел печальнее всех: почти дистрофично тощий, с огромными глазами и цыплячьей шеей. — Куда ты лез-то, ё-моё! — возмущался на него Миха откуда-то снизу, потому что своей тяжёлой башкой по-королевски устроился на коленях у Балу. Однако, тот не возражал. Эти два дебила, которые звались аж друзьями, весьма ощутимо его грели, пока они втроём куковали на заброшенном чердаке дома, зарывшись в хлам и потихоньку накачиваясь разливным пивом. Если бы Горшок ещё дёргаться перестал и заткнулся, то вообще сказка, цены бы ему не было. — Угомонись, — лениво потребовал Шурик. — Он нам помогал, — Балу встал на защиту побитого не меньше, чем они Сани. — Он только мешался! — капризничал Миха. — Сань, ну ты же видел, что под руку нам лез ё-моё! Зачем?! — Да не ори ты, бляха! — Шурик, не глядя, опустил ладонь на рожу Горшка и прикрыл ему говорливый, блестящий от крепкого пива рот, чтоб не сотрясал за зря воздух. Их втроём поколотили вечером прошлого дня, а Миха всё никак успокоиться не мог. Хотя, поколотили — это громко сказано. Так, намяли бока. А Мишке ещё и хвост гордыни прищемили впридачу. Бедняга, у него она сильнее всего пострадала, вот и избесился весь, ища виноватых. Поручик же молчал. И выглядел таким заёбанным и побитым, словно его отмудохали на полном серьёзе, а Балу и Горшок этот момент упустили. Сиделось, конечно, очень хорошо, несмотря на то, какие они все костлявые и острые. Зато вместе. Воды утекло немеряно. Впрочем, что ж болтанье, спиритизма вроде по призыву призрака прошлого. Миха не очень-то похож на некроманта, надо с настоящим разбираться, потому что оно тоже в будущем станет прошлым. Время коварно, оно паучьими цепкими пальцами нанизывает бусины событий на леску бытия, вплетает в полотнище, чтобы в конце получился узор. И хорошо, когда ты сам делец своей судьбы и в точности знаешь, что хочешь на ней видеть. Нельзя по закоулкам памяти шарится, нужно жить здесь и сейчас, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Поэтому, когда его руки, сжавшейся в кулак коснулась узкая и сухая ладонь, он вздрогнул, резко оборачиваясь. Горшок не заметил, что какое-то время был не один в комнате. — Муся?.. — слово сорвалось прежде, чем Миха успел включить голову. Он потерянно уставился на свою неуклюжую лапу, за которую взялась мама своей рукой с выпирающими фалангами и пястными косточками, а потом поднял взгляд на её улыбчивое, но усталое лицо. Густые, некогда тёмно-каштановые волосы были выкрашены в белый и собраны на затылке крабиком, видимо, чтобы не мешались пока она хлопочет над обеденным столом. Поперёк глотки встал тугой нехороший комок. И глухо, то ли всхлипнув, то ли икнув, в отчаянной попытке совладать с эмоциями, Миха неловко дёрнулся вперёд, сгребая маму, такую миниатюрную по сравнению с ним, в охапку, почти приподняв над полом. От неё пахло чем-то жареным и едва уловимо почти выветрившимся дешёвеньким стиральным порошком. До боли знакомым, родным и тёплым, обволакивающим запахом, по которому он беспросветно скучал. А от самого Горшка за версту прогоркло разило куревом, но мама ничего не сказала, только, кажется, воскликнула: «— Мишка, задушишь ведь!» Но он не был уверен, потому что спрятал своё лицо у неё на плече и беззвучно душил подступившие к глазам, вот-вот готовые покатиться по щекам слёзы. Когда мама обняла его, сжав в ответ, как мальчишку, каким Горшок был годы назад, но точно не сейчас, а потом погладила по жёстким седым волосам, Миша не совладал с собой. Это оказалось последней каплей. Внутри уже не просто надломило, а прорвало плотину. Сутулая спина, простёганная пуговицами позвонков, дрогнула раз, другой, и уже не смогла замереть. Сердце надрывалось, умоляя успокоиться. Он так скучал. И так виноват перед ней. Перед единственной женщиной, которая действительно бы носила траур по нём, если бы пришлось. Как она вообще может его трогать с такой заботой, после того, что Миша сделал с их семьёй?! — Не сдерживайся, сыночек, поплачь, легче станет, — уговаривала мама, баюкая его дрожащего и обессиленного внутренними противоречиями. Перекошенного болью и виной. Миша только и мог, что проглатывать невротические всхлипы-спазмы, вжиматься лицом в намокающую от слёз одежду, ссутулившись до ломоты в костях, и сжимать руки крепче. Словно медведь голубку. — Ма… Ма-ма, — попытался выдавить Миша и тут же ужаснулся собственному голосу, похожему на сухой ломкий шелест листьев. — Тш-ш, ш-ш, — легко отстранившись, она тёплой рукой прошлась по раскрасневшимся щекам сына, царапая кожу ладони о пробивающуюся щетину. Соль жгла кожу в нескольких порезах, брился он сегодня впопыхах. — Такой взрослый, — в начале нарочно звонкий, её голос дрогнул, надламываясь в середине, затихнув к концу, и у Миши нестерпимо зашлось в груди. Ведь это он лишил её возможности наблюдать, как растёт, влюбляется, расстаётся, напивается, а потом обещает с похмелья, что никогда больше не будет пить. Самое большое заблуждение Михаила Горшенёва, в которое он ввёл себя сам — что он ни о чём не сожалеет.***
После обеда, первого больше чем за двадцать лет в полном составе, Миха засобирался и Лёша решил уйти вместе с ним. Стрелка часов незаметно подкралась к пяти вечера, а день всё прибавлялся, поэтому ещё было светло и свежо. Пока они сидели в доме, небо ссупилось и обрушилось коротким, но сильным дождём, правда сейчас распогодилось и после метро, переполненного в час пик пятничным вечером, братья пешим ходом направились к дому Горшка. Отличный способ проветрить голову. Остановившись в молчании у подъезда, Лёша хлопает Миху по плечу, тянется приобнять, но останавливает себя, так и не позволив этому случиться. Неловко улыбается, пока Горшок его легко треплет, уставившись в землю. У Миши крепкая рука и сильные пальцы, которые впиваются в плечо. У него больной взгляд и сжатые в тонкую полосу губы. Лёха рад, что он пытается, хотя Мише больно и страшно, а ещё очень тяжело видеть отца. Но он скучал по маме. Сильно скучал. Лёша не знал, о чём они говорили за закрытой дверью. Не решился даже подслушивать, и остался в комнате с отцом. Мрачным и хмурым. Когда Миша вышел, по нему разобрать ничего ровным счётом было нельзя. Рожа кирпичом и стылый взгляд. К тому же он почти сразу нырнул в ванную комнату и заперся там минут на пять, Лёша не засекал, но слышал, что вода лилась и лилась. А мама… Она почти всегда была спокойной, особенно это усилилось с возрастом, будто в один момент она постигла дзен. Мама вышла с лёгкой, почти не видимой улыбкой, ласково притаившейся в уголках губ. Лишь по этому Лёша сделал вывод, что всё, кажется, обошлось. Это был молчаливый день. Один из тех, которые хотелось задвинуть подальше на полку, пусть запылится и померкнет в памяти. Но он наоборот, вынул его напоказ. Раз болит — значит, заживает. Лёша брата благодарит, Горшок отмахивается. Надо же, ну и сюр. В обычных семьях так не происходит. Думает Миша и скалится, будто лицевой нерв щемануло. А потом припоминает, что в обычных семьях вообще не такая ситуация, как у них. Но ощущение сюра никуда не девается. Смазано попрощавшись, они расходятся. Миша к своему дому, а Лёша в противоположную сторону. Потепление в их отношениях если и наблюдалось, то весьма посредственное. Он никогда не был сторонником «телячьих нежностей», но теперь, когда брат был далёк, примерно как звёзды, он больше вспоминал о том мелком Мишке, который по утрам целовал его в нос. И чем больше память возвращалась вспять, тем больше было сожалений. Не сберёг, а теперь пытается из останков на пепелище собрать что-то. Он же не господь бог, чтобы из праха земного воссоздать Адама. Даже не доктор Франкенштейн. И тем более не портной, чтобы сшить всё заново. И неясно, что по этому поводу думает Горшок. Сейчас он ушёл ещё более разбитым, чем был. Лёша тяжело вздохнул. Неутешительно. Вешний день. Снег сошёл, оголив землю, были видны подснежники. Уже не первые, но всё такие же невинные, торчащие соцветиями из грязи и прошлогодних листьев. Воздух свежий и прохладный. Дышалось легко после прошедшего дождя. Влага забилась в стыки мостовой, осталась сверкающими лужами на асфальте, повисла перлами на ветвях деревьев и карнизов. Недолго осталось ждать, когда зацветет сирень, а там и до лета рукой подать. Город вспрянет ото сна. Вступив в лужу, Лёша решил покурить на углу соседнего здания, рассматривая сталинку, в которой и жил Миха. Вода от его шага зарябила, словно пошла помехами, исказившими эту действительность. Людей на улице было мало, а во дворе стояли припаркованные машины. Поэтому легко оказалось заметить странного нервного человека, как это нынче водится, в кепке натянутой на самые глаза, капюшоне, скрывающим лицо в глубокой тени, но было видно по торопливой неровной походке и по птичьи ломанным движениям, что он спешит. Сверкает взглядом по сторонам и скрывается в одной из подворотен. «Торчок», — думает Лёха, прицениваясь и провожая глазами незнакомца, вплоть до того, пока тот не потонул в тени перехода, сожранный темнотой. Удивительно, что Мишка таким не стал. Тощим — да, но вот чтобы напоминающим иссушенный скелетон, какие Лёха видел в притонах — нет. Он не знал, что из того хуже. И не был уверен, что в один момент Миша не превратится в кости обтянутые тонкой серой кожей. Про нарколога Горшок так ничего и не сказал. Не дал ответа. Может, забыл. Они ведь накидались тогда в сопли, чтобы поговорить. Может, сделал вид, что не помнит. С него станется. Подняв взгляд на окна Михиной квартиры, он докуривал и размышлял: а дальше-то что? А дальше страшное время и ничего впереди. На проводах электропередач сидят угольно-чёрные вороны и пронзительно каркают, перетаптываясь с лапки на лапку. Ещё немного в бок и птичек зажарит живьём. Отстранённо за ними наблюдая, Лёша продолжает мысль — дождь не может идти вечно. Небо серое, безоблачное, кругом тишина и лишь птицы её рушат. Тишина тревожно слоится, поднимается ветер, сбрасывая хрустальные набрякшие капли, распуская по лужам круги. Поёжившись неуютно, Лёша собирается выбрасывать окурок и уходить, как застоявшуюся тишину продирает чудовищный грохот. Лёше сначала кажется, что рядом случилась авария: страшный треск, звон, звук, словно что-то сминает… Но визга тормозов не следует. Вереща, вороны взмывают ввысь и Лёша, вскинув взгляд, видит причину грохота. И чувствует всем телом. Окна Мишкиной квартиры вылетают так, будто их выдавили нарочно. За ними следуют пылающие занавески, тут же исчезнувшие в ревущем вырвавшемся на воздух пламени и чёрном чаду. Мгновение. Мгновение, и двор утопает в надрывном визге сработавших сигнализаций. Лопнувшие окна с кусками стены падают на стоящие внизу автомобили. Едва не присев на задницу, Лёша в отупении подымает отражающий ужас взгляд, следя за тем, как языки ярко-алого огня, словно щупальца кракена, бьют, лижут стену, валит чёрный дым. Из дома высыпают люди. Они верещат, не отбегая, тычут пальцами вверх. В этой общей какофонии Лёха теряется, но лишь на секунду. Глаза боятся, а руки делают. Он обнаружил себя несущимся на заплетающихся ногах к телефонному автомату через улицу. Пока случайные прохожие стягиваются к месту происшествия, чтобы поглазеть, он выгребает из карманов мелочь и суёт в приёмник, прижимая трубку к уху плечом и судорожно набирая номер, вбитый на подкорку. Гудки действуют, как таймер на взрывчатке, он дожидается и ломким голосом сообщает оператору, куда его перенаправить. Вызывает пожарку и скорую, а сам всё смотрит не отрываясь, как в вышине клубится чёрный-чёрный дым. Лёша бежит обратно, навстречу галдящей, плачущей и воющей толпе. Вклинивается в людской поток. Отяжелевший дым оседает плотной поволокой у земли, люди кашляют, а он цепляется за чужие плечи, снося их с пути, как пешки на чёрно-белой шахматной доске, и проталкиваясь к парадной, в надежде, что где-то здесь затерялся и Миша. Но Мишки нет. Вытряхнув из кармана платок, Лёша прикрывает нос и рот тряпкой. Его не пытаются удержать. Люди в шоке и панике, почти не замечают, как он собирается добровольно войти в эту газовую камеру. Что им до мечущегося Лёхи, который взлетает по порожкам и придерживает дверь, пропуская на улицу женщину. Подъезд задымлён, в глотку мгновенно набивается колючий запах гари. Перед глазами плотная дымовая завеса. Если он будет дожидаться скорую и пожарку, то Миха тут попросту угорит. Если он ещё жив.