***
…вечером этого дня в жилом здании прогремел взрыв. На месте ЧП в данный момент работает команда спасателей и пожарные, а у самого дома дежурят скорые, чтобы оказать помощь всем пострадавшим. По одной из предварительных версий, взрыв произошёл вследствие утечки газа. Другие версии отрабатываются и пока не разглашаются общественности. По этому делу начато расследование. Среди жильцов есть жертвы. Пол квартиры, в которой случился взрыв обвалился бетонной плитой на семью…***
Спустя сколько-то времени Когда Андрей воет, обрываются у него не столько голосовые связки, сколько зашедшееся от непоправимого горя сердце. Боль безжалостно взводит курок и выстреливает куда-то туда, где, наверное, притаилась душа, поджав трусливо хвост. Словно псина, которая получала лупцева всякий раз, если только смела тявкать. Получай, с-с-сука, по своей тупорылой башке! Балу непоколебимо стоит рядом и молчит. На его лице печать задумчивости и сожаления. На лице Андрея развороченная рана — гримаса неприятия и скорби. — Почему мне не дали его увидеть?! — Андрей, — тяжело и глухо по сравнению с Князем, отзывается Шурик. Откашливается и повторяет уже увереннее, будто до этого лишь пробовал: — Андрей, там не на что было смотреть. Пятьсот грамм тротила, что ты там собирался разглядеть? — выдавливает Балу через боль. Князь подбирается весь, взгляд меняется на затравленный, преданный. — Как ты можешь так говорить?! Он твой друг, ёбаное ты безэмоциональное полено! — Князь кричит и его сильный и звонкий голос утопает в студёной кладбищенской тишине, которую, как данный при церкви обет, строго блюли мертвецы. На кладбище неторопливыми шагами постепенно заходил багряный закат. Блики на Мишином памятнике, гранитном, запечатлённом в вечности изваянии, с его улыбчивым косовато лицом зловеще поблёскивали, играли, как отражения солнечных зайцев на воде. Венки налились смоловой тяжестью сосновых размашистых лап. Горчили густой вонью смолы в преддверии крадущейся ночи. Князь даже букетик не принёс, из башки вылетело совсем. Хотя после пышных похорон могила и так не пустовала. Что Горшку его веник в этом мусорном свалье, которое через день-два растащат. Массивный памятник торчал, словно вытесанный из куска скалы алтарь после сакрального празднества, когда божество необходимо почтить. — Андрей, не надо. Ты не знаешь, что чувствую я. И я не знаю, что чувствуешь ты. Мы все его потеряли… — Если ты договоришь, Шурик, я клянусь, я всеку тебе! — от эмоций Андрея трясёт паркинсоновой трясучкой, пошатывает нездоровой злобой, а из левого глаза срывается набухшая давно слеза. Одна единственная, которую он в порыве гнева смахивает прочь и смотрит на Шурика. Как на предателя смотрит. Будто это Балу Мише в руки бомбу дал за секунду до детонации. — Хорошо, — легко соглашается Шурик, отводя глаза и пожевав обветренные губы. На Андрея, который обессиленно опустился рядом с могилой на колени, Балу не смотрит. Невыносимо это было. Видеть, как молодой парень убивается на перекопанной распаханной лопатами земле. Как его дрожащие руки приникают к памятнику, словно надгробие живое, как пальцы зарываются в чавкающую землю, словно это рассыпчатые волосы. По цвету схожи. — Он мучился? — упавшим голосом спросил Андрей, когда ничего другого ему не оставалось. — Я думаю, он даже не понял, что произошло. Едва ли это могло принести успокоение обоим. К тому же, в этот раз Шурик не мог быть до конца уверен в том, что говорит правду, и это больно ранило — не знать насколько мучительна была смерть друга. В ушах встало протяжное эхо колокольного звона. Когда Шурик стряхнул с себя транс, то помимо прочего услышал приглушённые всхлипы. Он вскинул покаянно опущенную голову, с удивлением замечая, что Князь дал волю слезам и его плечи содрогаются. Осознавать это было горько и мучительно, как зачёрпывать приветливо раскрытой пятернёй горсть земли, забивая её под ногти чёрной каймой, а после бросать на крышку гроба. Навсегда запомнив сырой запах, как запах прощания. — Не, Мих, так не пойдёт, — вдруг резко отзывается Шурик, и, качая головой, вообще отворачивается от застывшего античной статуей Андрея. Все звуки в миг смолкли, поднимающийся ветерок застыл, запутавшись в кронах деревьев и в пластмассовых вениках. — Прекращай комедию ломать, не в театре, в конце концов, — его голос пропитало злое ехидство, низкое небо нависло над головами. Казалось, что можно протянуть руку вверх и коснуться набрякших волдырями туч, будто потолка с отсыревшей тёмной штукатуркой. Багрянец схлынул, как недужный румянец, солнце закатилось в небесный ларь и всё потемнело. Ни птиц, ни зверья не слыхать из-под сени ветвей, стоящего неподвижно леса за оградой. Тишина мертвятника ничего не говорила, только Князь с глухим мягким звуком свалился подле памятника, как подстреленный, неподвижной ростовой куклой, когда надгробие треснуло. Словно чревовещатель отбросил ненужного больше героя. Разлом, похожий на ползущую молнию, расколол надгробный камень надвое. Лицо Миши безобразно треснуло, разойдясь на половины, а земля заволновалась, вскипая. Могила растворилась, будто бы слепленная наскоро из жирного лоснящегося марева. Тело Андрея приняла земля, впитав, как молоко с кровью, оставив на его месте куст чёрной бузины. Шурик невольно расплылся в диком уродующем лицо оскале, когда обгоревшая угольно-чёрная рука зацепилась за край. Мягкая земля осыпалась вслед за немощными пальцами, а Балу бросился ближе, с размаху грохнувшись на колени у края. Он сверкающими в безумстве глазами заглянул внутрь, чтобы увидеть скрюченный обгоревший скелет в разворошённом, вспухшем белыми внутренностями кишок гробу. Глаз у того не было — чёрные сочащиеся кратеры, челюсть отвисла и он тщетно шарил по стенам ветвями рук. — Сюда! Вылезай, Мих! Скелет, в котором никак не угадывался Горшок, отчаянно взметнул руку на звук и Шурик поймал его ладонь в свою, надеясь, что, вытаскивая Миху на свет, не выдернет ему хрустящую и тугую руку из сустава. — Вылезай, Горшок! — голос исказился до неузнаваемости. Реальность стала злобно пузыриться и пениться, как вылитая на раскалённую сковороду карамель. Воняло приторно-жжёным, трупно-смрадным. Тугими ремнями хлестало вздымающееся жгучее печное пламя и вторил ему гулкий голос церемониймейстера-шамана, протаскивая Горшка за пупок по этой воронке в обратном порядке, следуя древнему магическому обряду. Обязательно, как павшего в бою воина между ног под юбками матери. А всё ради того, чтобы признать его окончательно и безвозвратно мёртвым. Миша стоял у самого края. Он ясно видел здесь свою давнюю подругу — Смерть, которую в этот раз не сумел обыграть и был уже почти готов признать поражение в этой партии, сделать последний шаг, повинуясь её воле, когда в зале крематория набатом прогремели слова из Евангелия от Иоанна и это сработало противоположно по эффекту. Не под это Миха собирался уходить. Не под это Горшок себе позволит проститься с этим удивительным миром. Здорово, что здесь ему довелось побывать, но оканчивать существование на такой ноте… Это уже слишком. Фуфло какое-то, признаться честно. И откуда только всплыло в памяти такое мракобесие? Хотя, что уж мракобесие, как раз наоборот — богоугодная херота. Захотелось остаться ненадолго, послушать, что умные люди скажут на его счёт, провожая усопшего в последний путь. — Оставайся, Миша, со мной будет спокойно, — ласковый и низкий женский голос успокаивающе раздался над самым ухом. А потом смолк, как самые первые громовые раскаты перед грозой, когда воздух прозрачен и чист. Когда наливается электрическим запахом азота, а тучи путаются меж собой, словно сваленая овечья шерсть. Холодное скользящее прикосновение под челюстью ощущается так, будто невесомо отёрлась кошка. Ему хотелось повиноваться, но Горшок пересилил себя и удерживать его не стали, памятуя о свободолюбивой натуре. — Ещё немножко, — просящим голосом прошептал Миша, желая узнать… А торжественные речи товарищей прилагаются? Или уже не успеется? Миха делает шаг назад, чуть от края. И в ушах предостерегающе грохочет набатом. Э не, погоди, дорогая подруга в чёрном, рановато. Он бы послушал, что те скажут после его смерти. Совсем немного. Из любопытства. О мёртвых же либо хорошо, либо никак, правда? Вот и Михе хотелось немного подсластить ядовито поступившую соль. Открытый гроб не спешили заколачивать для погружения в печь, прямиком в языки поджидающего хищником пламени, которое алчно трещало, щёлкало челюстями, что жарили в целую тысячу градусов, недурно, а! Небольшое прирученное солнце, что спалит до тла тело, а недогоревшие размягчённые косточки оставит для кофемашинки, в какой дробят крупные кофейные зёрна. Кофейку с прахом, м?.. — …был человек, посланный от Бога; Он пришёл для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали чрез него. Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете. О чём вообще идёт речь! Свет потух, а священное писание было отправлено на книжные полки, чтобы там оказаться забытым вместе с другими историями, которые не в пример интереснее. Горшок знает, он любил читать. Люди отказались от света и добровольно впустили в свою жизнь тьму. Не открывая глаз, наглухо прикрытых медными монетами для откупа Харону, чтоб без задержек переправиться через мёртвые воды Стикса, Горшок продолжил слушать эту страшную бредь, не порываясь пока вскочить из гроба, медленно катящегося в печь. Его испекут, да? Испекут и не заколотят. Близкие увидят, как он горит, прах его подери. А кто эти близкие, они вообще тут?.. Михе доводилось на своём веку наблюдать похороны авторитетов — сплошная показуха и душный пафос с подношениями, как древнеегипетским фараонам, с чёрной обязаловкой — скорбью, которая на таких процессиях была обязательным дресс-кодом. Без неё моветон. Нужно соблюдать правила хорошего тона. Стой себе на отпевании как подсвечник, думай о том, как настроить церквушек, чтобы грехи замолить перед царствием небесным. Когда этим заниматься, кроме как не на чужих похоронах, напоминающих, что человек внезапно смертен? Таким фараонам разве что мозги заведомо через нос крючком не вытягивают, чтобы рядом свалить. Горшок всегда представлял, если вдруг загробный мир вопреки его атеистичным верованиям существует, что все почившие будут меряться венками. А его вынесут на пир с печёным яблоком во рту?.. Его, что, свидетельствующим какой-то там Свет обзывают? К чему эти высокопарные речи, кто это вообще несёт, позвольте спросить?! Вот уж у кого в действительности мозг спёкся и без крематорной печи, а просто так. А Миха вон, живчиком пока что. Никто в том не повинен. А может и повинен, ежели писание не коллективный порыв всечеловеческого помешательства, ведомого идеей фикс. Узнать о том теперь не суждено. Остаётся питать бесплотные иллюзии фантасмагоричными догадками, щекотать до колик мировосприятие и, наслаждаясь хохотом отъезжающего со всеми почестями разума, надеяться, что Некто посланный продолжит свидетельствовать о Свете даже после самоуничижительного порыва человечества скатиться во мрак. Звучит как утопия, Миха готов поклясться, но он не клянётся, он пытается не ржать. Он на своих похоронах, ему в этот раз скорбные речи читают, напутствия в последний путь. Его кремируют, как он и хотел, тут не до смеха. У него похороны панка, подождите! В ушах стоит погребальный звон. Но порой тьма становится такой непроницаемо-чёрной, что начинает слепить не хуже полуденного зенитного солнца. Это поощряет ересь. Это порождает заблуждение, взращивает непролазные дебри лжи. Отсутствие истины — не повод лгать. Отсутствие лжи — не повод верить. Ересь приступом берёт столицы и умы. Ересь мечет рябиновую икру пороков. Гноящими фурункулами, нарывающей лиловой плотью они драгоценно осыпают тела городов. Заражают наружно, догнивают внутренне. Это чумное запустение беспрерывно и бесконечно. Не всякая червоточина света способна рассеять и тысячную часть отеческой лжи и дочерней ереси… — Бля-ять! — не выдерживает и истошно орёт Горшок, обрубая парад абсурда на корню. Терпение подошло к концу, лопнуло мыльным пузырём. — Выруби уже нахер этот бред сумасшедшего! Поставь мне второй концерт Рахманинова, нормально же говорил, сука, русским языком! Что непонятно-то, ё-моё?! Ну кто просил-то, нахуй, устраивать балаган из моих похорон! Это дней рождения дохера и больше, а умираем один раз! Сдохнешь тут с вами, как же, всё самому надо делать! Это у вас тут со стыда удавится можно и рядом прилечь, чтобы не мучаться! Вцепившись в острые края гроба, сбросив медные монеты, как задвижки с глазков, Горшок сел в ящике, чуть-чуть не доехав до печи, которая с громким механическим гулом заглохла, но ещё ощутимо полыхала непереносимым жаром в спину. Ещё и мертвяцкий костюм по швам расходился, обваливаясь лоскутами, как сшитое из заплаток одеяло. Горшок рассвирепел и, собрав ткань в кулак на груди, содрал с себя это безобразие. Шмотьё нормальное зажали, суки?! Обе монеты задорно поскакали по выложенному плиткой полу крематория. Миха рассеянно проследил расходящуюся траекторию обеих, как раз в тот момент, когда на один медяк опустился тяжёлый ботинок одного из присутствующих. Поднял глаза и увидел человека в маске ворона. Миша настороженно замер и притих, решил приберечь крики на потом. Уж больно странная картина предстала его слезящимися от света ламп глазам. Он прищурился недобро, когда незнакомец во всём чёрном присел на корточки и поднял монету, покрутив между пальцев, закованных в чёрные перчатки. Додумавшись перевести взгляд за его спину, Миха обомлел. Посетители на его похоронах были, только вот все ряженые — ни одного человеческого лица не видать. Он терпеть не мог эти старые советские маски карнавальных зверей. Воспоминания детских утренников под пушистой елью в огромной столовой навсегда с ним в кошмарах. Так это кошмар?! Ему всё это снится! Да! Горшок отвешивает себе отрезвляющую пощёчину. Маски заволновались, защёлкали, как доспехи забралами и лишь ворон остался недвижим. Завесился ширмой глянцево-чёрных, струящихся слюдой волос, что и бисерин глаз не видать, только острый клюв, похожий на заточенное шило. — Очнись, Миха. Клюв неестественно приоткрылся, выдавая клокочущие слова и Горшок, с выражением отвращения на лице, отшатнулся, опрокинув вместе с собой гроб. Навзничь полетел на пол. Не так беспочвенны оказались его мысли про древний Египет. Иначе, откуда тут антропоморфные божества?..***
Миха пробуждается от кошмара посерёд глухой по лесному ветвистой ночи. — Ну и приснится, бывает, всякое, — бросает он в тишину комнаты и с силой растирает лицо. Дали с Бунюэлем со своим «Андалузским псом» и рядом не стояли. Мишу ломко передёргивает, он клацает зубами, заходясь в судороге. Не нравились ему эти глупые сны. Глаза закроешь, а там кладбища-гробы-кресты сплошной вереницей. Печи, вот, появились. Седые минуты идущей на убыль ночи струятся меж скованных окоченением пальцев, ускользая из порубленных паникой движений и оставляя в напоминание о себе ветреное и сиплое дыхание, рвущееся изнутри дерущими утробу сгустками. На вкус — прогорклый гной. Во рту будто кошки нассали. Глаза, кажется, решили вылиться яичными желтками прямо из кратеров глазниц. Непорядок. Горшок заталкивает их обратно пальцами, чтоб узреть пырящиеся звёзды по ту сторону век. Бывает же, всплывёт в болоте памяти поеденное временем, как рыбами-падальщиками утопленное воспоминание-мертвяк. Стоун охватывает пожёстче, чем после травы. Как сейчас помнит своё упрятанное от всех подальше инакомыслие, которое считалось постыдным. Как противный прыщ, вскочивший на лбу накануне очень важного мероприятия, где ебло — равно визитная карточка. — Может, всё же интернат? — Сами справимся. Нет. Почти сектантское прошлое и настоящее, взращенное параноидальной идеологией доносится до него до сих пор. Гулкими отзвуками гранат в неброское накуренное затишье. Хотелось окоченеть и забыться, а выходило наоборот. Разум становился густым и рыхлым, как холодечная дрязга, как земля и глина на свежевырытой могиле. Прошлое вроде и похоронил в деревянном макинтоше, а панихиду-то стабильно проводит. После такого и атеистом зваться стыдно. Миха шатко посмеялся, подымаясь с кровати, попутно представив подпольный клуб анонимных атеистов-анархистов: «— Всем добрый вечер, господа! — раздаются вялые разрозненные хлопки, а он весело продолжает: — Меня зовут Михаил Горшенёв, и я до сих пор декламирую Кропоткина по памяти. Хотите зачту?!» Хлопки бы притихли. Несмешно. Наверное, его бы надели на вилы, приняв за спятившего психопата. А он не маньяк, он не свой среди чужих. Вот это глупость! Ребят, неувязочка! Уберите гвозди и молоток! Я с вами! Или нет. На стене в часах раздражённо тикает тройка после полуночи. До подъёма четыре часа. Но попробуй-ка, усни после этой сюрреалистической галиматьи. Усни и раскопай могилу дальше. А вдруг там, как у Гоголя… Черепа нет, царапины на крышке гроба с внутренней стороны? Трупа нет. Комната дышит поздней осенью и это кажется неверным, что-то ускользает от его ослабшего разума. Осенью дышит, как мехами гармони. Осенью. Голой и стылой. Свежесть распахнутого окна бодрит, и Горшок переваливается через подоконник, прикусив сигарету. Он покрывается отчётливыми знобливыми мурашками. Шторка волной хлещет по телу, и его не отпускает последовавшая по пятам из сна тревога.Вот какая легенда Ужасная! Вот какая принцесса Прекрасная! А может быть, было всё наоборот?
Всё в прошлом. Что он дёргается. Густым взорвавшимся смрадом с улицы не пахнёт. Только ветер отбросит горький табачный дым в лицо. Никаких напоминаний о… Лишь сырой воздух извёстки и ночи. Даже этот продолжительный кошмар охватил более поздний период его помешанной чумной горячки, когда в тупой бестолковой головёнке оформилась модель протеста миру в том виде, на какой хватило смелости. И ума. Если посмотреть, где он сейчас, то можно запросто решить, что ума всё же не хватило. У него изначально было совершенно иное мнение по поводу свободы. А у семьи отличное от его. Оно так всегда в семьях. Конфликт избродившего и воняющего кислятиной старшего поколения и того, что после. Просто залупаться на выражение своего не стоит. Окна квартиры выходят на горящий множеством огней город и Миха вглядывается в эту сеть. С срединных этажей обзор неплохой, а главное — обширный. Его район теперь на отшибе, но даже отсюда, как на ладони, ввысь торчат высотки. Бездушные зеркальные небоскрёбы. Отражающие небеса и уходящие прямиком в них. В особо туманные дни они, казалось, зависали между двумя материями и инфернально блестели плитками тонированных стёкол. Эти огромные кривые зеркала. Они ломали собой реальность, но стояли несокрушимо. Атлантами, поддерживающими небо. Хотя Миха скорее уж видел иглы в уходящих вверх шпилях, которые не давали опору многотонным куполам, а лишь взрезали, вспарывали, впрыскивали яд ввысь. Как ещё к багровому солнцу не прибавился радиоактивный дождь, а вместо северного града — пепел. Странно. Ведь всё это было. Запустив окурок в свободный полёт щелчком пальцев, Миха харкнул вниз, наблюдая, как плевок растворился в темноте, шмякнувшись о карниз. Он оставил окно приоткрытым, чтоб духота не придушила мягкими лапками без коготков. Задёрнул треснувшую шторку и пошёл досыпать остаток выделенного на отдых времени. Только сон никак не шёл. Часы отсчитывали удары сердца и не попадали в тик, а Мишу знобило и пробирало до костей. Кровать остывшая, в ней никого, кроме него. Простыни, словно напитанные застоялой прудовской водой полиэтиленовые пакеты, и когда ложишься, кажется, что сейчас-сейчас на дно утянут русалки, а он поддастся и не захочет отталкиваться ногами да так и останется утопленником лежать, как бедная Лизонька, запутавшись в водорослях. А где Эраст? Сон никак не идёт, Миша напряжённо пытается вспомнить, что было раньше, но в башке поселилась ретроградная амнезия и огромный, вырванный с мясом шматок воспоминаний отыскать никак не получается, его поджарили и сожрали, как стейк с кровью. Миха никому и никогда не говорил, чего на самом деле боится. Он не врал, когда самонадеянно твердил кому-то знакомому, близкому, что смерть его не пугает. Смерть — любимая и коварная подруга, как обязательное продолжение сна, что последует за жизнью, смерть — пробуждение. И все мы когда-нибудь проснёмся. Да, Горшок действительно не боялся смерти, но страшился застыть на пограничье. Сделаться варёным, как овощ, стать немощным инвалидом, прикованным к коляске или к кровати, отпустить бразды правления собственным разумом и сойти с ума. Он узнавал про знакомых из молодости. Одну снёс инсульт, навсегда лишив голоса и подвижности. Она может только мычать и вращать глазам. Как резиновый пупс. Вот это звучит пугающе. Не жить, а просто быть. Выдавленным стручком от фасоли. Не жить, а оказаться запертым в самом себе, прекратить свой путь тем, кем был, когда проживал жизнь на полную катушку. За всё приходилось платить. В таком случае Смерть жестоко наказывала тем, что проходила мимо и не настигала. Вот это было страшно. Сейчас же он чувствовал, что что-то упускает. Голова не варила, кажется, Миша заболевал. Одеяло не грело, подушка ощущалась плоским блином-камнем, сваленым по ошибке на матрас в изголовье. Поворочавшись ещё с полчаса, Горшок всё же канул в странный тягучий сон, как будто всё-таки оступился на скользком размытом бережку и провалился в чёртов омут, позволив утянуть себя на илистое дно, где его знобило от холода, а каждый вдох наполнял лёгкие водой. Мерещилось всякое. Друзья из прошлой, не его жизни, улыбки девушек, которые навсегда отпечатались в его воспоминаниях чем-то тёплым и смущающим… Нежные мамины прикосновения. Мелькала реставрационка, её тёмные коридоры. Ревущий мотоцикл. Ветер, прочёсывающий гребнем волосы и чьи-то руки, сомкнувшиеся на поясе позади. Как этот кто-то ловит неподатливый, увёртливый воздух в кулак, а тот, р-разбойник, скользит мимо пальцев и не даётся. В груди за рёбрами разрастается горячий шар, как будто лампочку проглотил, а она поперёк глотки встала, нагреваясь. И ни туда ни сюда. Холод пугливо отступает и Миха с мученически сведёнными бровями растекается по кровати, забываясь. Тепло нарастает и нарастает, по груди струится жгучий пот, одежда липнет к телу, волосы промокли от корней, а он теперь мечется в простынях и всё ждёт, когда это закончится, потому что вскоре жар переносить становится невыносимо, это почти больно. Киноплёнка в голове рябит, скукоживается от палящей жары, а Горшок едва не топнет в этой лаве, распахивает как раз вовремя глаза, чтобы обнаружить себя в горящей квартире, на ещё не тронутом островке кровати. Обои горели прямо на стенах, пламя их соскабливало и подъедало, оставляя чёрные проплешины, плинтуса в стыках комнаты текли густым воздушным кремом, такой из пирожных слизывать только, а Михе, увы, не до кондитерских изысков, он подорвался на месте, ощущая, как бешено колотится зашедшееся безысходностью сердце. Горшок не знает, куда деваться: всю комнату обуяло пламя, вокруг сплошной стеной острое рыжее и красное — туман из паприки. Он, словно ошибся и прилетел не на луну, а на солнце. На эту звезду, которая за миллионы световых лет ласково обнимает и тешит голубой шарик Земли в своих лучах, но стоит оказаться ближе — уничтожает всё живое без сожалений и следа. Миха застывает на месте, он не начинает носиться, как угорелый, а только атрафированно смотрит, как пламя жадно перекидывается на плед. И только тогда Горшок вскакивает на ноги, срываясь с места. Попадает ступнёй в горящий и оплавленный тапок, орёт, заваливаясь вперёд, припав телом к полу. Тут же теряется в пространстве, а пламень времени зря не теряет, смыкается вокруг и единственный выход, который он для себя находит — это оставленное приоткрытым окно. Бросается к подоконнику, оказавшись рядом с ним в пару косолапых прыжков, сдирает штору, которая снизу уже начинала тлеть и под брызжущими во все стороны крючками, проворачивает ручку, распахнув настежь. Огонь от этого свирепеет, глотнув воздуха, просочившегося в тесноту квартиры. О, а он не говорил разве, что боится высоты?.. Этажа этак с третьего начинает опасаться, а тут у него четвёртый. По ощущениям, как минимум, шестой. Отчаянных усилий стоит перегнуться через подоконник и только примериться, чтобы сигануть вниз, прочь от огня, прочь от своей жизни, которая растянулась, как туфля и стала никчёмной, спадающей, чужой… Как Горшок дёргается из-за того, что крепкие руки обняли поперёк груди, надёжно сплелись, не отпуская его от себя ни на сантиметр. Изнутри Мишу рвало на части. К правой руке будто прижали раскалённое тавро — он теперь клеймёный огнём, как скотина на бойне. Судорожно вскинув её, Миха, словно наяву видел, как обгорает плоть, как пузырится и лопается кожа, сочится густой алой кровью. Он сцепил зубы и выгнулся телом навстречу от страшной боли. Горшок почти взвыл, но в глотку смолой затёк густой дым и он дышал-то через раз, проталкивая этот тяжёлый воздух, пропитанный запахом гари и жаром от бушующего огня, в слипшуюся глотку. Обжигался, кашлял, но никуда деться не мог, только осел на пол, под батарею, на которой можно яйца пожарить, если вылить. — Отпусти! Дай выпрыгну! — просипел Горшок, когда схватился пальцами за раскалённые столбцы батареи, подтягивая себя вверх, но этот кто-то оттянул его от края, обратно в разверзшийся ад. В комнате кружили искры, вовсю горела кровать и вскипал линолеум, обугливаясь до черна, а его тащили прочь от окна. Синеющего прохладного портала наружу. Как Горшку казалось — из единственного выхода во всей этой ситуации. Его, должно быть, хотели убить, не иначе, а вырываться сил не было никаких. Да и какая разница — везде смерть, они в ловушке. — Ты расшибёшься насмерть! — перекрикивая пламя, отозвался знакомый чистый голос. — Помоги мне, Миш, я один с тобой не справляюсь. Доверься и…! Остаток фразы не вышло разобрать за рёвом огня. Силы на исходе, но надежда остаётся. И Миша усилием воли, опираясь на чужое плечо, смог подняться. Сначала на дрожащие колени, пока жаровня вертелась пёстрым волчком вокруг них, единственно статичных в этой неустойчивой реальности, а потом, благодаря поддержке, на собственные ноги. Ещё немного и они двинулись напролом вперёд. Сначала Мише казалось, что в огонь, на верную кончину, но вскоре он понял, что это не так. По правую и левую стороны от него маячил коридор и в конце выход. Логическая цепочка нехотя сложилась воедино и Горшок осознал, что если бы он выпрыгнул с четвёртого этажа, то правда бы расшибся, как плевок, в лепёшку. Иронично, правда, но окно не самый подходящий выход, если живёшь не на первых двух этажах, дальше шансы на спасение тают, как снежинки летом. Надеяться на один случай из сотни, когда удаётся остаться в живых после падения и с девятого этажа очень не хотелось. Раз на раз приходится. В какой-то момент он осознал, что всё это не по-настоящему. Рациональная часть агонизирующего мозга включилась, потому что Горшок понимал, что рядом с ним никого не может быть. Что он на самом деле бредит и, наверное, уже больше никогда не сможет увидеть, того, кто его с такой мальчишеской настырностью оттащил от края, а сейчас ведёт на выход по дымному коридору. Дверь откроет, а там правда слепящий свет в конце тоннеля?.. Привалив его не сопротивляющегося к стене, человек рядом принялся возиться с дверным замком. Как хорошо было, если б дверь в бреду погибающего головного мозга, которому явно не достаёт кислороду, оказалась открытой. Но куда там, Михе же обязательно нужно выдумать себе препятствий… Или перед смертью не надышишься? Как пел Высоцкий? Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее, ведь в гости к богу не бывает опозданий, верно? Он запрокидывает голову, по лбу, по вискам, по затылку за воротник сошло уже сто потов. Вспомнилось самое-самое детство, когда Миха болел и сухо кашлял, а молоко с мёдом пить ни в какую не соглашался. Когда ужасно першило в горле, мама всегда кипятила воду на плите, до больших лопающихся пузырей. Угасив огонь, она высыпала ложку шипящей соды и сажала его за стол, дышать над вздымающимся влажным паром. А сверху на голову ещё накидывала большое плотное-плотное полотенце, чтобы Мишка дышал горячим паром, как можно дольше сохраняя тепло. Воспалённую слизистую обжигало первые мгновения, в кастрюльку с водой и содой с кончика носа капал пот, словно трупный яд из подвешенной за хвост дохлой крысы, но вылезал Миха обязательно раскрасневшийся, пропотевший и с влажным кашлем, который уже не так раздирал горло, как комок сцепившихся вместе и засохших репейников. Вот сейчас состояние чем-то невыразимо напоминало то же, что и тогда. Только если бы Михе не на одну голову накинули полотенце, которое он, как штору, немного приоткрывал, когда становилось невмоготу терпеть духоту, а на всё тело, спеленав, как беспомощного младенца. Как будто заперли в бане и постоянно поддавали жарку, чтобы уморить насмерть. Он уже начал безвольно сползать по стене, когда за руку с силой дёрнули, как безвольную марионетку. Пусть уже делают, что хотят, Мише нет никакого дела, он достаточно боролся, вновь отступившись от своих же слов. Будут убивать, а он примет? Как же. Природой в голову человека заложен такой сильный механизм, что он вне зависимости от того, хочет или не хочет, всё равно будет бороться до последнего. Вот это «последнее» и настало. — Давай, Мишка! Выкарабкайся, ну же! Мы ещё ничего не решили с тобой, чтобы ты взял и кончился! Тело охватил бодрящий холод, жар внезапно растворился, оставив в память о себе пощёчины наотмашь, но перед глазами было, как в космосе черным-черно и летали кометы. Как вштырило добротно и без шмали. Немного кислородного голодания и такие приходы ловятся, закачаешься. С героиновой диеты на такую пересесть? С иглы на… Как тяжко-то, а. Горшок на каком-то уровне восприятия думал, что, вдруг, у него лопнули и вытекли глаза? Потому что по щекам действительно что-то текло. Возможно, это стыл пот, возможно, от рвущей боли он опять разрыдался и не заметил, но зато Миха, не сразу, разумеется, но ощутил, как его хлещут по щекам и зовут по имени. Настырно зовут, выкрикивают даже, трусят за обмякшие плечи и никак не могут оставить в покое, будто почувствовав, что Горшок всплыл и его надо откачать. Из лап смерти в этот раз вырывали всеми силами, смутно пробегает мысль, и Горшок продирает глаза, чтобы увидеть белый силуэт над собой, который двоился, троился, собирался воедино, чтобы окончательно укачать Миху так, что его затошнило. Раньше у него от высокой температуры такое бывало. Случалось, когда ртуть в термометре подскакивала до сорока, он начинал блевать. Мало-помалу в мир вокруг стали возвращаться звуки. Голоса людей, плач, крики. В глаза били световые пятна от мигалок, а в глотке противными опарышами копошился дым, заползал дальше, кажется, прямиком в желудок, отравляя всё, что он имел счастье забить в утробу сегодняшним днём. Сегодняшним днём, точно. Держась за эту мысль, как за соломинку, Миха только на ней и подтянулся. Как на турнике. Тоже нужно сосредоточиться и правильно распределить силы, чтобы коснуться подбородком перекладины. Рывок и вот он вынырнул на колышущуюся поверхность, чтобы узнать Лёху, который, весь чумазый, в копоти и саже, с дикими напуганными глазами, нависал над ним и неотрывно вглядывался в лицо. Пищали сигнализации, в ушах гудела кровь, а сердце туго, но сильно билось, не собираясь соскальзывать в галоп. Неужели… — Живой! — озвучил эту догадку Лёха, бросившись Мише на шею и, наконец, крепко сжав его в своих надёжных руках. Сил на то, чтобы ответить не было, Горшок только пялится за спину брата, устроив подбородок на его плече, чтобы смотреть сквозь льющуюся кровь за тем, как вокруг снуют люди, за их неясными серыми очертаниями. Всё, больше подтягиваться никуда не надо, Лёша надёжно держит под лопатки и не даёт упасть, а сверху снегопадом осыпается сизый пепел.***
Балу просчитался и сделал неверную ставку. Не на тех и не туда — куш сорвать не вышло. Был слишком самоуверен?.. Акелла промахнулся! Не лучше ли вовремя уйти, пока не наворотил делов?.. Весь выигрыш растворился бесследно и, кажется, безвозвратно, оставив его разбитым и разрывающимся на части. Чувство вины выклёвывало Балу так же жадно и беспощадно, как посланный к Прометею орёл от Зевса. Только Шуриков порочный круг туго закручивался по спирали, приобретая масштабы чудовищного водоворота — каждый виток больше предыдущего. Именно такие эмоции читались на его недвижимом лице — в мелких чертах, слишком сглаженных, будто оплывших. Балу пытался держаться… Нет, сюда больше подходит — сдерживаться через силу, и с этим он худо-бедно справлялся, тихо притворяя за собой дверь палаты. Зато в глазах ад и топкое горе колышущейся трясины. Лёха никогда подобной дурью… То есть дешифровкой лиц не страдал, но кое-что в том, чтобы выворачиваться наизнанку и винить во всех бедах себя, выжигая заживо изнутри, смыслил. Коридор больницы пустует. Уходя из палаты спящего беспробудным сном Миши, Шурик выключил прикроватную лампу, а потом, стянув с себя халат, опустился на стул и зарылся пальцами в волосы, напоминающие соломенное гнездо на голове потрёпанного пугала. Перемазанный сажей Лёха больше обычного походил на ворона. Хотелось верить, что не выступал предвестником скорой беды. Он что-то бормочет себе под нос и Лёхе приходится наклониться к нему, чтобы попытаться разобрать судорожное и ломкое, как потресканная яичная скорлупа: — Не понимаю, как это случилось… Всё должно было закончиться, господи, я ведь был уверен, что спланировал всё как надо. Лёха, не многим отличаясь по цвету от серой стены, сложил руки на груди и застыл. Он тоже ничего не понимал. Особенно это непонимание усилилось, когда тишину разорвали торопливые шаги. Стоило поднять оцепеневший взгляд, Лёха сначала не поверил увиденному, но проморгавшись, узнал спешащего навстречу Поручика, которому он позвонил сразу же после Балу. Только вот выглядел Александр совершенно дико. Всклокоченный и в странном прикиде. На него не похоже. Впрочем, сейчас внешний облик — последнее, что его действительно волнует. Поручик остановился рядом со сгорбленным Балу и никто из них не торопился начать разговор. — Что у вас происходит? — наконец осмелился нарушить это скорбное молчание Лёша, потому что ясно чувствовал, что если ещё хоть с минуту простоит бездействуя, то сдетонирует уже он сам. Шурик никак не отреагировал, только незримо скрючился ещё сильнее, будто от подзатыльника, а вот Поручик, лицо которого вечно ничего не выражало — в этот раз, может быть, куда более наигранно, чем обычно — повернулся, взяв бразды диалога в свои руки. — У тебя время есть? — Достаточно. И Лёха не стал спрашивать и уточнять, во что ввязывается. На себя из прошлого он оглядывается теперь с меланхоличной невесёлой усмешкой. А ведь когда-то он действительно считал, что сможет остаться в стороне. — Так в чём сила, брат? — спрашивает он сам себя. — Кровь — гуще, чем вода, — отвечает Лёша и смотрит на дверь ведущую в палату к Мише.***
Новости Князь не любит, как явление, которое к месту и не к месту вылезает на каждом шагу, словно бурьян на непрополотой как следует грядке картошки. Может быть потому, что ничего хорошего там давно не показывают и не говорят, а поводов расстроиться и в повседневной жизни хватает с лихвой; а, может быть, тут кроется какая-то иная причина, о которой он не помнит. Разве реально сыскать первопричину, следствие которой настигло его вот таким странным образом?.. Но, как закономерный итог, оформилось у него с годами такое предвзятое мнение, что ничего кроме расстройства заставка федерального «Времени» за собой не несёт. Лучше было жить в сколоченном непроницаемом куполе, о который разбивались и отскакивали все невзгоды, никак не затрагивая его самого. И вот как знал, сука, как в воду глядел! Не стоило и начинать. Андрей, как раз чистит на кухне отчей квартиры картошку, когда его застаёт врасплох начавшийся выпуск утренних новостей. Телевизор перманентно включен на первом канале. А там, как известно, либо новости нескончаемой вереницей, либо мамины индийские сериалы и они преимущественно вечерами, так что сегодня Князю не везёт и на фоне он слушает голосистого диктора, который в свет несёт истины про настоящую сучность Америки, политические и экономические тяготы стран бывшего СССР, а следом, к месту Андрея пригвождает не столь обширное известие, которое дислоцируется по знакомому адресу. Ножик, споро счищающий бурую кожуру картошки, выпадает из похолодевших пальцев в мутную воду с очистками, и Андрей подымает голову, как в трансе наблюдая за кадрами из выпуска. Знакомый адрес, правда?.. Андрей там даже гостил как-то. Теперь же на его месте зловещие руины и чёрный дым. Андрей смотрит и не верит собственным глазам, но разве ж страдает он зловещими снами наяву? Никогда. Вплоть до этого. На кухню заходит мама. Что-то спрашивает у Князя, а тот не мигая таращится в телевизор, роняя стылые мутные капли с обтекающих пальцев и не может оторваться и расслышать её голос, как загипнотизированный пялится на корреспондента, освещающего эту тему. Будто картинка кина в настоящем времени очень ему интересна, что глаз не оторвать от захватывающего действа, развернувшегося здесь и сейчас. Только тогда он крупно вздрагивает и стремительно переводит взгляд, когда она касается плеча. Андрей отмирает, поднимает напуганные, широко распахнутые глаза, словно только что её увидел. — Ты ещё не закончил? — спросила Надежда Васильевна, не обращая никакого внимания на занимательную программу, что стояла на фоне и развлекала Андрея всё это время. — Нет, — растерянно ответил он и потянулся подобрать нож. — У меня уже вода закипает, поторопись, — предупреждает мама и шагает к плите, чтобы угасить огонь. Кастрюля с бульоном шипела кипятком, пришлось поднять крышку и столовой ложкой снять с поверхности, как сачком, переваренную пенку, разошедшуюся по краям. И только потом она замечает, что отвлекло внимание сына. Надежда Васильевна охнула и, схватив пульт, сделала звук громче, чтобы послушать, что приключилось. Ничего, в общем-то, хорошего. Андрей всё старался смотреть на неровные и бледные скользкие картофелины с чёрными глазками, а не в экран телевизора, но не мог. Алеющее пламя прямо-таки манило, как безмозглого мотыля. И как можно было противиться тому. Пара бездумно скользящих движений, остекленелый взгляд в экран и лезвие соскользнуло, впившись остриём прямо между пальцев. На картошку брызнула тёмная кровь, замысловато выделившая текстуру кожи, но боль не пришла. Андрей вообще ничего не почувствовал, кроме жидкого тепла. Рядом засуетилась мама, откладывая ложку и приговаривая: — Какой кошмар, что ж это творится в мире? Больно, Андрей? Всё, иди, дальше я сама, помощник. Перебинтуй, — зачастила она, согнав Князя с насиженного места. — Царапина, ма. Я отойду? — а царапина глубокой оказалась — кровь одной огромной каплей набухла в центре ладони, готовая сорваться в любой момент. Князь стряхнул её в раковину и подставил ладонь под ледяную воду. — Опять курить? — строго спросила она. — Нет, — состроил честные глаза Андрей, хотя готов был не скурить — сожрать целую пачку Беломора. Тошно сделалось невмоготу. — К другу. — Видишь, что по телевизору показывают? Будь аккуратнее, Андрюш, — смягчилась Надежда Васильевна, видя, что сын побелел, как накрахмаленная наволочка. Видимо, решила, что он это от вида крови. — Не волнуйся, — убедительно просит Князь, а про себя добавляет: «За тебя это сделаю я, мам». Он быстро собирается и выходит из квартиры, у подъезда срываясь на бег до автобусной остановки.***
В автобусе к Князю в компанию никто не подсел и всю дорогу он провёл не находя себе покоя и места. Сковыривал заусенцы, то откидываясь на скрипучую и потресканную обивку сидений, то подпирая лбом замызганное стекло. Андрей мрачно прокручивал в голове образ Горшка. Улыбчивого, разозлённого, взбудораженного. Хамоватого разбойника. И все эти трафареты, если старательно сложить в большое целое, слились в одного единственного Мишу с той фотографии, выпавшей из книги. Князь его молодым никогда в жизни не увидит, а запомнит именно таким — беззубым моллюском. А Михе и стараться даже не пришлось, ловко у него вышло… Просочиться за купол крупным инферно и качать свои права. Лучше бы Горшок не свой домашний номер дал, а обычный, больше проку было бы, сумей Князь с ним связаться. Что теперь Андрею до того, раз он один из немногих «счастливчиков», кто мог дозвониться до Горшенёва, прямиком в квартиру?.. А теперь, что делать, когда квартиры нет, а Михаил Юрьевич совершенно не обязан отчитываться, что там с ним? Князь на сидении скрючился и зажмурился, как если бы его саданули под дых, вышибив вместе с дыханием все мысли из упрямой головы. Отчего-то думать про Миху, как про синюшного кадавра было так же мучительно, как прострелить себе колено. Жить можно, только боль терпеть придётся очень долго. Рана со временем затянется, а фантомные боли на погоду будут донимать весь остаток жизни. Ну и крепко же Андрей вляпался. Норовистая зазноба ему досталась, глаз да глаз за ней такой нужен. А как это устроить? Ошейник приобрести с шипами во внутрь и под постоянным напряжением, реагирующим на скачки давления-пульса-потливости? Шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству, прыжок — попытка улететь? О, это вполне про Горшка! Он же ветер при лужку да широком поле. Боль от пореза настигла только теперь и, выбегая зайцем, Князь шипит и встряхивает рукой. Да что за напасть-то! Андрея аж зло берёт и распирает изнутри, как газы гниющий залежалый труп, того и гляди — взорвётся! Что вот он с места и в карьер… А ради чего? Убедиться, что с Михой всё в порядке, а, скорее всего, его и вовсе не застать на месте происшествия, потому что акция с подрывом квартиры была единичной и показательной, а сам Горшок уже сто раз поржал с поднятой вокруг него шумихи, не заморачиваясь назвал её бурей в стакане и дальше занимается своими делами, решив, что всё это не стоит внимания, потому что есть что-то важнее и первостепенней. А если Князь вдруг увидит знакомый плащ, подбежит на всех парах, обрадованно виляя хвостом и никому не упёршимся переживанием, а получит в ответ только насмешку. Вот этот сучий прищур татарских глаз и всё? В торец получит, ублюдок. Русским же языком Андрей ему говорил… Ну и что, что обдолбанный под завязку, как набитая шмалью самокрутка? Он, блять, на шута похож горохового? Недостаточно, как Петрушка перед Михой скакал, даром что не на корове и в колпаке с ослиными ушами, чтобы заслужить один короткий звонок? «Здорова, Андрюх, чё как?.. Новости видел? Ну вот лучше б и не видел на самом деле, ничё хорошего там не скажут. А что, испугался? Страху нагнать, эт крысы канцелярские могут, за то и огребают… То есть гребут, ага. Сам как?.. Да потихонечку, ё-моё, потихонечку, как буду рядом — забегу на чай». И сразу было бы понятно, что ни на чай ни на какой, а как минимум на пиво. Ну и живой. Это, конечно, да, так, по мелочи. Постфактум. Но всё это лишь фантазии, которые ещё хуже эротических. Безнадёга какая-то селится внутри, пока Андрей петляет между домами, дворами, разбредающимися кто куда людьми. А ведь это ещё вчера произошло и с того времени никакой весточки от Горшка не было, может и правда что приключилось и он теперь физически никоим образом не имеет возможности связаться с Князем, так старательно кроющим его хуями. Ведь утечка газа, как было сказано в новостях, за собой несёт всего один чирк колёсиком зажигалки и квартира подскочит на воздух, не пощадив обитателей. А Миша курит, как паровоз и пьёт, как папа Карло. Вполне мог оставить конфорки открытыми, а потом закурить спьяну и самостоятельно оборвать свой земной путь, пройденный до половины. Вон, даже курить не обязательно. Достаточно просто свет включить, рубанув по выключателю и душа улетит августовской звёздочкой по сводчатому небосклону. В таком случае злится Князь на покойника, который теперь нем к его чаяниям. Мёртвые не говорят и не тлеют, будто свечи — они огарки без фитиля, пустой замыленный воск с выеденной пламенем серединой. Если эта догадка верна, то он может засунуть все свои претензии себе же в задницу, как свечку от температуры. Проглотить, как таблетку. Прямо сейчас начать этот курс убойных антибиотиков, чтобы снять симптомы смёрзшейся, словно куски помёта скорби, которая осела в его теле осадком накипи на донце. Как же это непереносимо сложно. Сидеть в неведении, как верная жена. Ждать и, видимо, надеяться, а главное — горсткой истлевшего праха не осыпаться в конце концов, когда Миша обнимет крепко по возвращению. Перед взглядом предстаёт дом. Частично эвакуированный с той стороны, где произошёл взрыв. Виды апокалиптичные, признаться. Здание с этой раной напоминает сражённого гангреной бойца, которому вовремя не смогли поставить верный диагноз и теперь все прохожие видят это убожество и шарахаются. Потому что отвратительное обугленное бельмо с молчаливым злорадством указывает на то, что никто не застрахован от несчастных случаев. В такие моменты, когда Андрей узнаёт из новостей про аварии на дороге, где пьяные водители игнорируют полосатую зебру перехода или выезжают на тротуар, врезаясь в поток прохожих, загубив под колёсами не одну жизнь и здоровье, Князь ужасается тому, насколько человеческая жизнь зависит от доверия. Люди постоянно полагаются друг на друга, в надежде, что помыслы водителей на дорогах, цирюльников в парикмахерских, полирующих салфеткой остренную бритву в преддверии нового рабочего дня, соседей по лестничной клетке и даже простых незнакомцев, шагающих навстречу, не запятнаны злобой и желанием навредить. Не существуй силы, сдерживающей это, человечество бы давно скатилось в беспросветный мрак. Быть может, эта невидимая сила — совесть. Отчасти. Получается, что всё кругом держится на доверии. Выходя из дома, он заведомо доверяет водителям и врачам… Вообще, получается, всем встречным-поперечным, кем бы они не являлись на самом деле, о чём бы не думали, даже пусть в мыслях Князя, как куру, разобрали на холодец и высокохудожественно заплели кишки в косу. К тому же, множество людей точно так же слепо доверяется и ему самому! Уповая лишь на то, что Андрей не отбитый психопат, который ненавидит всё сущее и не достаточно повреждённый на голову, чтобы устроить массовую резню, если ему так заблагорассудится в один прекрасный день. А как же в таком случае чувствовать себя в безопасности хоть где-нибудь?! Ведь с детства родители наперебой учат, что «мой дом — моя крепость»? Даром, что не Брестская. Казалось бы, дом — единственное место, где действительно можно спрятаться от «добрых» людей и перевести дух… На самом деле — такой же самообман и иллюзия. Что ж, фокусы — ложь. Все это знают, но просят обмана, ведь ждут чуда. Но вот Андрей ждать не любит, поэтому чудит сам. Довольно с него этих невесёлых мыслей, лучше уж руки чем посущественнее занять, чтоб не тянуло, на себя наложить… Хотя до такой степени отчаяния он ещё не докатился, но ощущал, что… А так ли до того далеко, как кажется на первый взгляд?.. Дверь в подъезд была подпёрта колёсами легковушек, завёрнутыми в чёрный брезент, который бесновался на ветру. Конструкция напоминала втулку. Пришлось караулить на лавке у детской площадки подходящий момент, чтобы просочиться внутрь. У Князя в голове выстроилась просто поразительная в своей тупости логическая цепочка. Первое звено можно смело отогнуть и перейти ко второму, а далее уже лишь соблюдать выстроенную Андреем последовательность: попасть внутрь, оценить обстановку, добраться до Михиной квартиры, это не так далеко, а потом мародёрствовать в поисках зацепок. Таким Шерлоком Холмсом он себя ещё никогда не ощущал и подспудно ждал, что рядом покажется Соломин в роли восхищённого доктора Ватсона и скажет, как хорош и светел его гениальный план. У дома, ко всему прочему, были выстроены городульки ограждений, чтобы у самых любопытствующих… Таких как Князь, например… Не возникало неуместного желания подойти посмотреть поближе, а то и вовсе изнутри, глазами пострадавших от чьей-то безалаберности или покушения, как это ощущается — стоять в здании, которое в любой момент, вздрогнув от повторной детонации, может стать братской могилой. Шутки шутками, а аварийное здание, в котором погибли люди меньше всего напоминает декорацию к съёмке одного из выпусков Ералаша. Андрей крепко сомневается и не питает ложных иллюзий, что такая неважная преграда остановит тех, кому действительно всё равно на то, что тут произошла трагедия с жертвами, но не могли же службы оставить всё в первозданном виде, каким тот сделался после взрыва. Поэтому, нетерпеливо дождавшись, когда на улице воцарится зловещая тишина, а прохожих практически не останется, Андрей поднялся с насиженной лавки и, воровато озираясь, быстро подошёл ко двери, прикидывая, как сюда войти. Пнул носком кроссовка резину — результата ноль. Видно, что дверь не была закрыта плотно, скорее всего спасатели портал едва не выкорчевали из стены вместе с кирпичами, потому и бросался в глаза чернеющий зазор. Наверное, всю свою операцию стоило проворачивать, когда достаточно потемнеет, чтобы не привлекать лишнего внимания, но у Князя от переживания мозги совсем перестали варганить, как надо, поэтому он начал с глупостей и то, что произошло позже было весьма закономерно. — Ты чё тут забыл? Не видно, огорожено же, — говорит некто невидимый из-за его спины и Андрей на пятках разворачивается, будто его за подглядыванием у женского душа поймали. — А?.. — только и может, что выдать в ответ он, когда видит мужчину. В картузе, трениках и чем-то вроде халата на плечах. — Да не, мужик, видно, конечно, только мне внутрь позарез надо. Батя вчера, когда выбегал, документы в квартире забыл, послал забрать, — правдоподобно мнётся Князь. Или думает, что правдоподобно. И решает позориться до конца. О том, что он сщас Миху батей назвал, лучше вообще не думать. Ни-ког-да больше вообще не думать, сука. Мужик на него подозрительно косится, сверлит глазами, но Князь позиций упрямо не сдаёт. Ещё чего! Миха, конечно, не отец ему, но за мягкотелость отъебёт так, что лучше бы всё-таки был папой. Те хотя бы имели склонность жалеть свою кровинушку… Но Андрей бы и с этим ожесточённо поспорил, глядя на Тараса Бульбу, который, по его мнению, скорее исключение подтверждающее правило, а не его формирующая основа. В конце концов за размышлениями про то, как бы Горшок смотрелся на месте отцовской фигуры, Князь не расслышал полностью, что ему сказал внезапно бдительный гражданин. Мол-де, пацан, не лезь туда, себе же дороже, а то останешься лежать лёжмя, пока ремонтники не отыщут, начав разбирать завалы. Андрей покивал и без боя свалил от двери, оглушённый гулом в ушах. Как будто камнем по голове-таки прилетело, пока он на «праздник» спешил и по дворам пробирался сюда. Для пущей убедительности он вообще свинтил за дом, засунув руки глубоко в карманы и опустив взгляд в асфальт. Из-за невнимательности и заевшего в тупой башке «Пап-пап-пап», Андрей почти врезался лбом в… Эвакуационная наружная лестница змейкой вилась ввысь по стене дома. Проржавелая насквозь, выглядящая, по-чесноку, не очень устойчивой, но зато ведущая к нужному этажу, пусть и к соседским окнам, кажется, кухни. План в голове немного перестроился на ходу и Князь, отступая на пару мелких шагов, чтобы оценить риски, взвесить все «за» и «против», уже с короткого разбега подпрыгнул, цепляясь, а после подтягиваясь на руках и набивая под ногти не то мха, не то спрессованной грязи. Забросив ногу на металлический лист, что служил небольшой площадкой, Андрей вскарабкался и безрадостно поглазел вверх. Матушка Анархия, а ведь он даже не пьяный, а что творит-то, лох педальный! За такое бы Миша точно по головке погладил, правда? Не поскупился бы. «Маладца, малой. Я б так же сделал, на самом деле. Держи сахарок, будь плохим мальчиком и маму не слушайся». — Вас, Михаил Юрьевич, слушаюсь. А вас, может быть, уже и в живых нету…! Князь насилу удержался от вскрика, когда железные перила лестницы отошли на мгновение от стены. Адреналин подхлестнул кнутом, сердце зашлось от подступившего страха, когда вся эта многоуровневая махина показалась всего-навсего неустойчивой башенкой, которая вместе с ним, как с оловянным солдатиком теряет всякое равновесие и в любой момент может отстать от кладки и повалиться, прихватив его заодно с собой. Шумно грякнул металл, удерживаясь на длинных массивных шурупах и стопорящих креплениях. Князь размазался по стене, как масло по бутерброду, обливаясь холодным потом и мёртвой хваткой цепляясь за перила. «Михаил Юрьевич, а если и вас с пола не отскребли до конца»?! Изо рта вырвался мучительный звук. Бросит. Если жив ещё — бросит его и пусть живёт, как знает, но без Князя. А если помер всё-таки, то… Так по заслугам! Каждому воздастся по вере его. А Миха ни во что не верил. Ни в Харе Кришну, ни в Зелёную Тару, ни, как пел Высоцкий: «Кто верит в Магомета, кто — в Аллаха, кто — в Исуса, кто ни во что не верит — даже в чёрта назло всем…», так вот, что-то Андрею подсказывало, что Миха и реинкарнацию не воспринимает. Ну и что же?.. В таком случае канет Горшок… Да никуда, получается, не канет! Был человек, как человек: руки, ноги, голова, хвост… Ну всё при нём, как у людей. Снизу затёртые армейские ботинки, сверху голова для красоты, в которую он иногда ещё и ест, а посередине начинка — жареный бандит. И не сдался он Князю совершенно. Сам-то Андрей, как ныне повелось говорить — самодостаточный, а от Миши только сиротливая половинка осталась, грубо оторванная от кого-то. Не от него ли часом?.. Да разве ж чувствовал Князь себя когда-нибудь разбитым, как хрустальная статуэтка, которую неаккуратно уронили и угрохали? Да нет же, нет же, всё нет. Он бросит. И сигареты надо и Миху, чтоб не травило. А тем временем, он подобрался к окнам. Точнее, к тому, что от них осталось, после взрывной волны. Пробираться внутрь оказалось целым представлением. Высота под ним явственно ощущалась зыбким водоворотом и от этого кружилась голова. Андрей решил вниз не смотреть, чтобы от страха не сорваться камнем вниз. Заключительным капризом в его короткой жизни было нечто иное, но не стянувший жилки ужас, от того, как снизу подкруживалась земля. Соседские окна, выходящие на другую сторону дома были с треснутым двойным стеклопакетом, частично вообще без стекла, выпавшего, как плитка шоколада и беспрепятственно вихлялись в раме. Проблем с тем, чтобы просунуть руку, натянув на ладонь рукав, в надежде не порезаться, а после повернуть ручку, в целом, не возникло, но Андрею хотелось поскорее убраться с этой хлипенькой лестницы, чтобы ощутить надёжную твердь под ногами, а не проминающийся под его весом металл, прямиком из СССР и гибкие ступени тщедушной лестницы. Фуфло-конструкция, толку от неё, как мёртвому от припарки, но Князь не возмущается, он усердно корячится с тем, чтоб перелезть и не навернуться, переломавшись в таких местах, о которых он и не подозревал. В квартире налицо последствия прожорливого пожара, который быстро обглодал всё, до чего смог добраться. Впрочем, последствия взрыва тоже имеются. Помимо треснутых стёкол тут ещё мебель не на своих местах — табуретки попадали, как раненые солдаты на поле боя, диван-кровать отъехала чёр-те куда и картины с фотографиями в рамках, со стен приземлились плашмя, выплюнув стекло. Шкафчики, как вечно голодные птенцы в ожидании прокорма раззявили клювы, а по полу стелились разнообразные бумаги и хрустящие осколки из сервиза. Стеклянные дверцы серванта также оказались вдребезги. От этого вида у Князя руки онемели. Если тут такое, то что же его поджидает в квартире Горшка?.. Сделалось до отупения жутко, когда он увидел подсохшую кровь на прозрачных осколках. Наверное, кто-то здесь просто поранился, не ожидая взрыва и вот последствия. Это ещё ничего, а вот как быть со стеной, которая выглядит вспухшей, словно пупочная грыжа, Андрей попросту не представляет. Не вправлять же её голыми руками?.. Андрей судорожно спешит на выход, прочь из квартиры. Он уже не рад, что всё это затеял! Но изнутри Князя дёргает, как если бы он был сплошной зарубцевавшейся раной и ослушаться нервного тика выше его сил, потому что Андрею принципиально важно узнать, что там с одним небезызвестным бандитом. Он вышел в тёмный коридор и поспешил на выход — дверь всё равно была не заперта. Князь слишком уверенно толкнул полотно и едва не шагнул в пустоту, потому что лестничная клетка была разворочена нахер, а местами её просто не было. Он успел неуклюже отшатнуться. Из бетонного остова торчали обломанные жерди витой арматуры и повисшие глыбы бетона на проволоке, словно неправильные лампочки Эдисона, нарастившие непроницаемый панцирь. Кайма пола, которая вела в квартиру Горшка не вызывала доверия, но это был единственный шанс попасть внутрь и Андрей им воспользовался, намертво прижавшись к обугленной подъездной стене и боком посеменив к зияющему проёму. В нос настойчиво лезла пыль, приходилось бороться с приступом навалившейся чихотки. Казалось, одно неверное движение и Андрей потеряет равновесие и упадёт вниз. Но несмотря на страх, он всё же прошмыгнул в квартиру. Хотя из коридора до кухни пришлось буквально прыгать, через обвалившийся пол, но это всё мелочи, по сравнению с тем, какая дыра разверзлась у Князя в душе. Её-то уже было не перепрыгнуть не построив предварительно мост. Вся разруха казалась иллюзорной, надуманной и не совсем реальной, потому что в памяти до сих пор сохранилось живое сберегаемое воспоминание, как он с Михой тут сидел, на диванчике в «кабинете» и разглядывал подживающую татуировку на его руке. А хотя бы тот последний раз, когда Андрею довелось тут гостить в объёбанном виде после клуба… Но воспоминая всё равно яркие, как кадры из артхаусного кино. Не вязалась у него царящая тут разруха с тем, что было всего какие-то считанные недели и дни назад. Вот на этой кухне Миха должен вступиться за запахнутые плотно шторы, как заядлый Дракула, которого вдруг потревожил какой-то залётный по случайности Князь. Но ничего из этого. Квартира печально безмолвствовала, а её непутёвого хозяина нестерпимо хотелось окликнуть, чтобы он вышел и перестал валять дурака, прячась по закоулкам памяти. Позвал Андрея и пусть бы затащил в квартиру бледной рукой, чтобы прижать к двери и размахивать рядом с грудью револьвером, будто до этого он наедине с собой играл в русскую рулетку. Только бы не это оглушающее запустение и безмолвие! Пусть квартира Михи и раньше не выглядела особенно обжитой, но теперь всё казалось не просто пустующим и безликим, а погибшим, заброшенным, по меньшей мере. Отсутствие хозяина эффект усиливает. А уж незнание, что с этим самым хозяином сталось, так и вовсе заставляет Князя сглатывать густую слюну вперемешку с бетонной пылью, которая забилась в ноздри и оставалось только беспомощно давиться подступающим чихом и бороться со слезящимися глазами. — Сука, — со смаком выругался Андрей, пробираясь дальше. Уже слишком далеко зашёл, чтобы отступить или убиться у самой цели. С его стороны, конечно, было бы непозволительно глупо надеяться на то, что Горшок транспарантом вывесит в своём «кабинете» чьи-либо контакты, но надежда остаётся. Не сойти с ума, с трудом, но удаётся. А, как известно — тот, кто ищет — тот найдёт. Или, в качестве утешающего приза, Князь хотя бы не будет жалеть, что не попробовал разузнать, что там с Михаилом Юрьевичем на самом деле стряслось. Хотя к этому моменту Андрей уже почти полностью сумел убедить себя в том, что всё у Горшка заебись. Это у самого Князя что-то с мозгами совсем не заебись. Вот у кого из них двоих тут реальные проблемы. Так или иначе, остатков Горшка размазанных по стенам нигде не видать, а чем-то сладковато-жаренным вот, увы, пованивает. Андрей даже думать себе запрещает о том, что это может быть, потому что, если в квартире через пролёт видимых следов чудовищного взрыва и не видать как таковых, то вот у Михи хата сожжена к чертям и походит больше на пепелище. Печальное зрелище и весьма не обнадёживающее, потому что обвалившийся саркофагом пол… Думать о том, что в этих застенках теперь кто-то на полном серьёзе отдал богу душу, а он сейчас ходит буквально по костям… Андрея заметно передёргивает и он вламывается в одну из комнат. Теперь ступать по полу стрёмно. Он нихера не смыслит в архитектурных премудростях, поэтому и не предполагает, что там в несущих-хующих конструкциях повреждено и чем это грозит. Что ничё хорошего — это понятно, но вот насколько критично — поди разбери. Впрочем, сейчас ему не до того. Князь после секундного колебания начинает шариться по шкафам, полкам, пытаясь прикинуть в уме… Ладно, допустим — он на месте Михи. Глава мафии. Куда бы он дел записную книжку с нужными каракулями? — Я бандит, я бандит, бандит я. Горшок, Миха-Миха, ё-моё! Чтоб тебя, а! — с завидным упрямством уверяет себя Князь, но что-то пока не верит себе. Прикладывает указательные пальцы к вискам. Мог бы — открыл бы какую-нибудь нужную чакру, чтобы поток познания вдарил по шарам, а так он только добивается приступа муторной головной боли. Отчего-то в голове всплывает образ бритой наголо Марии: «Дыши маткой», — сказала бы она и Андрей фыркает, совсем сбив настрой. Ему в том чудится немного истерики. Понять Горшка не кажется чем-то возможным. А может, он просто прикладывал недостаточно много к тому усилий. Эта мысль скрипит, как старая калитка на порывистом ветру. Противно и без всякого ритма. И бесит ещё сильнее. Да будь он проклят! Если не подобрался к Михе ближе, чем кто-либо… Из новых в его жизни людей! Самолюбие жалит пчелиным укусом. Пару минут и Андрея раздует до сферическо-колобочного негодования. Он как раз со всего маху дёргает подкопчёный ящик перекошенного стола и тот на удивление не поддаётся. «Неспроста», — решает для себя Андрей и озирается в поисках того, чем можно было бы поддеть ящик. Приходится припасть к полу и копошиться во всём том хламе, который неровным слоем с проплешинами укрывает паркет. Андрей натыкается на деревянную щепку. Загоняет пару заноз, но зато разламывает её по волокнам и у него получается весьма жёсткий рычажок, чтобы пролезть им под нависающую столешницу и зацепить ящик. В эту же столешницу он и упирается вторым концом черенка. Сперва аккуратничает, а потом лупит по деревяшке и та обламывается под силой удара. Нужного результата нет и Князь коротко рычит, вынимая её. Приходится обратно пробираться на кухню и в груде обугленного барахла пытаться найти ножик. Андрею впервые за день везёт и тот находится очень скоро. Перепачкав все пальцы в чернеющей саже, Князь сжимает рукоять, вселяющую надежду, что хоть эта попытка увенчается успехом. И правда. Пропихнув лезвие в незаметную скважину, предварительно оттерев её от копоти, Андрей корячится минут десять и всё-таки, изойдясь отборным матом и потом у него выходит откупорить этот перекошенный стол. Наконец Андрей дёргает ручку на себя и ящик вылетает с грохотом. Только Князь собирается довольствоваться открывшимися секретами Михаила Юрьевича, как он заглядывает внутрь и почти присаживается на задницу, потому что видит съехавшее второе дно, а из-под него торчит, ни с чем не спутать — жгут, початая упаковка шприцев, а дальше фанерку приходится брезгливо сдвинуть, чтобы там удалось найти небольшую, меньше ладони, записную книжку. Что удивительно, она сохранилась, несмотря на то, что эту комнату тоже обожрал пожар. Правда, уже не так чудовищно, как другие. Вот это ему и нужно. Жгут и шприцы вызывают смутную тревогу и неприятный холодок вдоль вен. Ощущение ровно такое же, если бы он нашёл иглу воткнутой в сидении в ряду кресел кинотеатра. Гадко и хочется поскорее убраться подальше. А ещё руки сполоснуть. Но приходится перебрать пальцами и, перебарывая себя, взыгравшую внезапно брезгливость, вынуть книжицу, чтобы быстро перелистать её и удостовериться, что он хоть не график Михиного дилера присвоит. Или кто там ему всю это мерзость поставляет?.. На пожелтевших от времени страницах растянутый и невнятный почерк Горшка. Краткие заметки со временем, видимо, чтобы не забывать про назначенные встречи или важные мероприятия, а там — кто знает. Князь туда показательно не лезет. Как там говаривал один знакомый Мишин покойник?.. — Я слишком много знал. Ну вот и не стоит повторять чужих ошибок, целее будет. И живее. Если записную книжку перевернуть и пролистать в конец, то можно обнаружить неупорядоченный список телефонных номеров. Среди последних внесённых Князь вдруг узнаёт их домашний номер, подписанный «Чебурашка., Княжэ». Ну ещё бы. Горшок не заморачивался. На губах появляется тонкая улыбка. Одновременно самое предсказуемое из возможного, но в то же время такого Андрей вообще не мог ожидать. Он решает, что подробнее изучит содержание списка контактов позже, когда выберется отсюда, а пока суёт записки блудного бандита себе в карман, полностью удовлетворённый уловом. Ещё недолго ковыряется во всём наваленном барахле, но ничего для себя интересного не находит и решает не задерживаться. Дома мама его встречает удивлённым возгласом и своевременным вопросом, почему Андрей выглядит, как чумазый подгоревший в печи до углей поросёнок?..***
Уже вечером лёжа в своей комнате, закинув зубы на полку, Андрей с неприкрытым интересом крутил книжонку в руках. Стряхнув с обложки всю приклеившуюся намертво пыль, он всё никак не решался заглянуть внутрь, будто опасаясь, что сшитая нитками бумага, замаранная чернилами действительно в состоянии причинить ему настоящий вред. Звучит, как неплохой сюжет для стихотворения. Тайна Хозяина записной книжки?.. Смертельный яд — вот, что таят дебри коварной той души. Что сквозь пленяющий разум взгляд… Тайну прознать, ценою в жизнь?.. Но нет. Вреда не предвиделось, только если он сам нечаянно не порежется о тонкие листы. Не кинется же книжонка ему на лицо, вознамерившись выпить душу… А если серьёзно, то какой такой вред?.. Не будет же Миха писать что-то важное в записной книжке, которую прячет под потайным дном вместе со жгутом и инсулиновыми шприцами… На этих мыслях Князь нервно усмехнулся. По всему выходило, что, стало быть, будет. И если… Не если, блять, а когда выяснится, что Горшок жив, здоров, орёл… То есть, когда объявится собственной персоной, не исключено, что Миха уже будет в курсе, кто основательно порылся в его вещах, пока он временно отсутствовал и за это может, а главное имеет полное право, спросить по всей строгости: «Схуяли, а, Княже»? Нет, прикончить всё же не должен. Они, вроде как, давно перешагнули ту ступень, боже-блять-спасите-помогите, от-но-ше-ний, когда Михаил Юрьевич грозился его прибить. Тот период вообще был несказанно короток и пролетел не задев даже по касательной. Повод для гордости, но Горшок, несмотря на всю свою неоднозначность, не имел отвратительной привычки опускаться до такого гнусного манипуляторства, хотя… Мог бы. Вот оно и необоснованное доверие к левому человеку нарисовалась. Ни с чего. А до этого самого момента Андрей над тем совершенно не задумывался. Поводы были, Горшок неоднократно отжигал то, отчего у Князя появлялась не одна причина в нём усомниться, а целая вереница — выбирай не хочу! Только вот они как-то со всеми этими испытаниями и кочками вспухающими на ровном месте исхитрялись справляться. Разговаривали, приходили к чему-то. Может, стоило быть осмотрительнее и с самого начала не доверять Михе, но какая теперь к чёрту разница, что было и что могло быть, если оно уже не в прошедшем времени, а в настоящем? Поэтому Князь после недолгих метаний решается. Открывает записную книжку, но в заметки не лезет. Любопытно до ужаса, но из принципа не станет. Ему только номера телефонов нужны. И то мельком, ведь запомнить список Михиных контактов ему всё равно не грозит, память не дырявая, но столько цифр вразноброс… Дохлый номер, а по математике у Андрея и так два в школе было. Телефонный номер Балу отыскивается быстро. Он подписан, мягким тягучим «Шурик», без изысков. Первый набор цифр сначала перечёркнут. Причём абсолютными клубящимися каракулями. Видно, поменял в какой-то момент и информация сделалась неактуальной. Но поставленную задачу это не облегчает, потому что снизу выписано ещё два номера. Наверное, домашний и рабочий. «Шоу маст го он, — думает Андрей. — Погнали». Видит бог, Князь не хочет этого делать и беспокоить друга Горшка со своими бесполезными переживаниями, но позориться надо до конца… А ещё всегда завершать начатое и не бросать на полпути по надуманной причине. И он через силу поднимается с кровати, выпутавшись из пледа. Уже вечер, всё семейство разбрелось по квартире и Князь беспрепятственно подходит к телефону. С помощью считалочки «Вышел заяц на крыльцо, почесать своё яйцо. Сунул руку — нет яйца, так и ёбнулся с крыльца» выбирая один из двух номеров. А после с щелчками вонзая пальцы в номеронабиратель. Долгие гудки и противный живой ком, который ворочается в желудке наравне с тошнотой от волнения. От этого никуда не деться, приходится крепче сцепить зубы и до вмятин прижать трубку к голове. «Чтоб им всем в своей «Конторе» пусто было». Желание положить трубку крепнет, но Андрей с собой успешно борется и остаётся на связи. «Не будь истеричкой, — уверяет он себя, таращась в дверь кухни. — Всё нормально, сейчас ответит… Если это вообще тот Шурик, который мне нужен… А нет, значит, скажу, что номером обшибся да, под идиота закошу. Миха говорил, что у меня выходит. Так вот, ответит, спрошу, что там с Миш… с Горшком, попрошу передать пожелания всего наилучшего и на этом всё»! Приободрил себя Князь, как раз в тот момент, когда после короткого шипения раздался механизированный голос Балу. Вышло. — Да? — Это Князев. Андрей, помнишь такого? Привет, — задом-наперёд начал Андрей, позабыв, что с людьми принято здороваться. — Миша дал тебе этот номер? — усталый вздох на том конце. — Не совсем… Слушай, это неважно, о нём никто не узнает, если ты об этом, просто я хотел спросить, что там с Горшком. Я слышал, что случилось по новостям, а он со мной не связывался после, вот… Я уже начинаю молоть чушь, короче, что там с Михой?! — выпалил Андрей в горячке, подавшись вперёд всем корпусом. На нервах он прикусил щёку изнутри, безжалостно обдирая кожицу. Балу отвечать не торопится. В какой-то момент вообще можно решить, что связь оборвалась, но Князь слышит шумный выдох, а потом голос: — Это не телефонный разговор, Князев. Андрей. — И что ты предлагаешь? — Князь действительно пытается не шипеть, сдавливая до боли пластик. А он надеялся, что всё будет просто. Вопрос — ответ. Зря. Балу говорит медленно, будто даёт шанс перебить или отключиться без обязательств, но Князь не собирается вестись, бесится, конечно, но выслушивает до конца завуалированное предложение встретиться, а потом решительно выдаёт. — Раз условия с тебя, тогда место… Я выберу. Не возражаешь? — Андрей хмурится, по венам бежит странный и неуместный азарт, но он удобнее перехватывает телефон и понимает, что его несёт. Шурик Князя нахуй пошлёт и будет прав. Но Балу удивляет. — Справедливо. Диктуй, — и, пиздец, товарищи, ждёт. Растерявшись, Князь не находит ничего лучше, чем спиздануть то, что первое приходит в упрямую голову. Парк аттракционов, у шатра гадалки. И это Князь не похож на шута горохового? Да вылитый…***
Хватит, Притворяться живым, Когда все вокруг, мертвы, Когда все мертвы. Умерли давно, Те кого я любил И кем был я любим, Что ж прощайте… С двух сторон сгорела, Сожжена моя свеча. Как всё потемнело, Небо и земля прощай. Здесь, Я вижу смерть, Вижу свет, Как видят след, Как свет звезды, Как свет любви, Которой нет. Она ушла, Она зовёт меня во мрак. Уходит боль, Уходит страх, Пусть будет так.