***
Когда Яша осмелился отнять затёкшие руки от лица — он смог разобрать только хриплое дыхание. Своё и чужое из-за двери. Он открыл глаза — испугался, когда вместо очертания привычных предметов его встретила такая же прогорклая густая темнота, что и с закрытыми, но потом сообразил, что к чему и стал прислушиваться — ничего больше не оставалось. Подтекал кран, колпак. Шуршал шифер, ехала крыша. Неспеша. Ш-ш. Ночь раскололась звёздами глядя на меня изумлённо воздух изрыгает ненависть украсил его лицо с музыкой. …мир измождён и есть замок, но нет ключей и есть страх, но нет слёз. Что я буду делать с собой? Потому что я должен тебе то, что я есть но у меня нет завтра потому что ты… ночь страдает. — …Яша… Яш… Открой, пожалуйста, я не хотел, клянусь тебе, я не хотел!.. — скулило и выло из-за двери. В глубине квартиры жалостливо мяукала и скреблась кошка, а казалось — прямо на душе. Прямо с души вырвать бы, чтобы прекратило тошнить, чтобы муторная боль схлынула вместе со скверной и проглоченной невольно кровью. Яша вслушивался, но сил ответить не находил. Было больно, страшно, плохо — за дверью мерещилась другая квартира, жизнь, а он чувствовал себя Алисой, внезапно ставшей малышкой, когда всё в этом доме большое и значительное, а он как таракан. Глупый и маленький, которого можно отравить. — Яша, — он смахнул со лба испарину и на четвереньках, наощупь подполз к двери, чтобы опереться спиной о дерево — полотно почти дышало, стонало, охало, говорило и причитало: — Ай-яй-яй, что вы наделали, ай-яй-яй, что натворили!.. Шурик опирался о дверь с другой стороны спиной — бился головой и бормотал несвязную околесицу. Яша вдруг понял, что горящей пламенем, клеймёной щеке влажно и холодно, вскинул руку и поймал капельку слезы, партизански прошмыгнувшую к губам. Он всхлипнул неожиданно для себя самого, но это быстро прошло — ненадолго задержать дыхание и это… как перестать икать, вдох-сейчас-станет-легче-выдох. — Открой, Яша, — под дверью, в полоске неброского света показались чужие пальцы. Голос отразил невысказанную муку. Так кошка игралась, когда Яша бегал своей ладонью по низу; она просовывала резвую тёплую лапу и пыталась поймать, а он ходил по несколько дней с поцарапанными пальцами, но не жаловался, промывал под тёплой водой. До крови дело никогда не доходило. Он было коснулся Шуриковой руки, должно быть спутав, но отдёрнул пальцы, оставив лишь фантомное тепло и лёгкое покалывание. Не решился, поостерёгся и остался молчать, почти возненавидев себя за это. Время шагало дальше, не дожидаясь, когда он отелится и протянет ли руку в ответ или наступит на пальцы ступнёй, чтобы и не думал его больше трогать. Дверь охнула в последний раз и заткнулась — Шурик шатко покачиваясь и загребая ступнями ушёл, ничего не добившись, проиграв всем, оставив Яшу одного в темноте, из которой со всех сторон к нему тянулись загребущие тени, бурчали канализационные трубы, кто-то из соседей смывал унитаз, а Яша грел вымороженный пол своим телом, подтянув коленки к себе и укачиваясь. Баю-бай. Человек любит себя жалеть, давать себе послабления, баюкать, нянькать свои чаяния, заедать горький полыневый сироп клейкой приторной ириской, чтобы увязнуть в этой сладости напрочь и раствориться в трясине, растеряв все зубы. А кто не любит, скажите? Да-да, скажите, было бы здорово узнать. Яша просидел в темноте долго — внутренние часы подводили, они молчали и не тик-тик-тикали, время смерти?.. Нет, не задокументированно, только по капели секунды отмерять, раз-два-двадцать-сто. Час, может быть, нет, наверное, больше, меньше, с-страшно. Одиноко? Положим. Шурик ушёл и больше не появился, зато выпустил кошку, она скреблась в дверь, может, просила есть?.. Наверное. Яша не решался выйти — в квартире грохотало залпами хмельных неприкаянных шагов, он ждал, когда смолкнет всё, когда затихнет тяжёлая поступь и скрипнет кровать под свинцовым телом, когда мнимое чувство безопасности вернётся хотя бы отчасти — тревожность долбила по висками царь-пушкой. До ванной Яша добрался всё так же на четвереньках, протирая о кафель штаны на коленях — помыть бы пол, наследили, как свиньи… Как ребёнок маугли? Может, как большая гадкая крыса, с мусорки попавшая домой? Тихо, не на полную включил воду, чтобы умыть пылающее лицо. Солоно, щиплет, но терпимо. Неделя-полторы и заживёт, губы быстро заживают. И лопаются легко, прыская тёплой кровью. Струя походила на пунктирную ржавую нитку. Бортик ванны подпирает задницу и скелет, Яша растирает лицо ледяной водой и только теперь решается выйти. Прижимается ухом к полотну — вроде, тишина. Ме-е-едленно отодвинув щеколду, высунув голову и щурясь, Яша оглядывается по сторонам. Стоит ещё с минуту молчания, чтобы наверняка не напороться на чужой острый взгляд, как на нож. Кошка смотрит угольками тлеющих глаз снизу-вверх — перламутрово сверкает стрелками зрачков и Яша просит простить его трусость, его малодушие — он торопится ко входной двери, сдирает с вешалки ветровку, впрыгивает на лету в обувь и ковыряясь со связкой ключей, отпирает дверь, чтобы выскочить в парадную и понестись вниз по ступеням. Он не заботится о том, что гулко грянул хлопок крышки… Гроба? Двери, что Балу услышал — не мог не — его ничего не заботит, только сердце падает в пятки, а лицо горит с новой силой, искусно выжигая узоры.***
Он уронил себя, как тяжеленный мешок цемента в пролёте ведущем на второй этаж. Тут была выкручена лампочка и Яша снова очутился в дрожащей темноте, подозрительно вслушиваясь в каждый шорох. Воняло мочой, хоть на хлеб мажь, сигаретами и затхлой сыростью. Колонны с лепниной стали рассадником плесени и грибка, выбитая плитка неприятно упиралась в ляжку — жить можно, особенно когда смиловался и стих сквозняк, гуляющий тут, как у себя дома. Яша забился в самый угол на вершине лестницы и спрятал голову у себя на груди, прикрыв её руками, повторяя бесконечной, слившейся в месиво мантрой: Всё хорошо, всёхорошо всё… Когда услышал шаги. Напряжённо вскинул голову и вытянув шею, вслушался, сжимаясь, чтобы стать меньше. Кто-то торопливо поднимался снизу — можно выдохнуть. Повезёт — даже не заметят, повезёт — примут за нарика-бомжа-алкаша и обойдут. Повезёт. Хоть в чём-то ему должно же повезти в этот вечер, ну! Шаги катастрофически приблизились и он вжался в стену, в надежде стать одной из матерных пописулек. Только вот плечо вместо вульгарного афоризма отирало философское изречение: «Ну что, друг, ещё, как в самый первый»? Да чтоб тебе, философ недоделанный, икалось! Тем, кто гулко шагал, взлетая вверх по этажам, уверенно приближаясь и не сворачивая в любую из квартир, оказалась женщина. Яшу она заметила моментально, стоило только вывернуть за угол. Та застыла, рассматривая отнюдь не набитый мусором чёрный мешок, а скукоженного в три погибели человека. Яша был решительно настроен корчить из себя полутруп, полуфабрикат и полоумного до победного, но ситуация вывернулась наизнанку, столкнув их лоб в лоб. — …Так, блять, — он даже не удивляется хорошо знакомому голосу. Чего-то такого и стоило, блять, ожидать. У снайпера не может быть плохим зрение. — Вот мужики бестолковые! — говорит Маша без обычной своей весёлости — это настораживает. Яша понимает, что таиться больше нет смысла. Он кидает короткий взгляд в изножье лестницы, чтобы окончательно убедиться, что ему это всё не мерещится, и приметив темнеющий силуэт, вполне вписывающийся в реальность, здоровается, опуская подбородок на грудь. Может, избыточно скрытно, отстранённо и как-то чересчур гнусаво, с американским прононсом Володарского. Маша улавливает — чуткая, участливая, интересуется, что произошло, а Яша ей отвечает правду, только не всю: Шурик выжрал лишнего и буянит, ему на это смотреть не хочется. Мышка с тяжёлым вздохом опускается рядом, молчит, смотрит себе в ноги, на сглаженные, выеденные бесконечными шагами ступени. — Ну и как тебе новость, охуеть, да?.. Что удивляться теперь такому поведению. Чуть что, так сразу запивать водкой! Нет бы повременить и здраво рассудить?.. Будто он этим что-то исправить сможет. — А что случилось хоть? — Яша до лунок впивается ногтями в ладони. Сука, надо было раньше догадаться, что столь богатый пир во время чумы, фуршет раздавания лещей всем не желающим не на ровном месте развернулся, прямо-таки скатерть самобранка, кушай, Ях, вволю, не обляпайся. Маша трёт глаза, глядит на него рассеянно и отвечает: — Квартиру Горшка подорвали. Тебе Шурик не сказал? Все парни на ушах гуляют, — Яша себе не верит, хочет переспросить, не послышалось ли ему. — Нет, — как из погреба, убито пробормотал он. — Тогда я говорю. Такие вот дела, Яш. Получается, не послышалось, всё так. Теперь понятно в честь чего «праздник». Потом Маша добавила, как в кипяток окунула, что Горшок был там в момент взрыва. Яша, ни жив ни мёртв, уточнил подробности, и что с Горшком. Может, ему оторвало ноги, может убило осколками или обезобразило ему лицо?.. Ничего из того; Маша не мигает, как по рапорту докладывает сухие факты в остатке. Это перекрывает всё, что случилось ранее, только долго ему сидеть, как околевшему не дали — Маша выплыла из своего состояния вестницы, принёсшей дурные новости и дымка в её ясных глазах рассеялась. — Это что у тебя? — тон голоса сделался непроницаемым, но Яша сразу догадался, к чему она. — Фигня. Подрался вчера, а сегодня вот, улыбнулся и снова лопнула — дурацкие болячки, ещё горят, — пожаловался он, вдруг осознавая, что подступает. Яша икнул, прикрыв рот ладонью. Непрошенные слёзы попадают в голос и Маша слышит ломкую дрожь. Видимо, понимает ситуацию по-своему и подсаживается поближе. — Иди ко мне, мой хороший, — она притянула Яшу за плечи и привалила к своей груди. Желания воспротивиться её настойчивым рукам не возникло — было только немного неловко, что Маше пришлось это сделать, лишь бы утешить его, словно маленького мальчика, разбитого горьким известием. Впрочем, а кем же он был, если не маленьким мальчиком, раз уж нарвался на отцовский гнев Шурика?.. Правильно это он сделал… Яша и сам всё то время, что алчуще вчитывался в строчки корил себя и отмахивался от совести, вот и накликал беду. Нужно было сразу во всём сознаться. Неужели Балу отворот-поворот ему дал бы, если всегда охотливо делился историями из жизни?.. А тут выдал в пылу, что видеть эти записи в глаза не хотел. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке?.. Ни к чему хорошему недомолвки не приводят. Сейчас обида жгла кости, новая ипостась Балу жгла глаза, а сам Яша с большим удовольствием выжег бы этот вечер из памяти, чтобы самому не истлеть в своей горечи и расстройстве. Ещё и Горшок… Если бы Шурик сразу сказал… Но ведь нет! Ни слова из него не вытянешь! Он это в себе зажевал, как закусь и запил крепкой жгучей водкой. Всё навалилось разом, сорвался, бывает, понять можно, только… Только разом ли? А сколько в том его вины, а сколько градусов алкоголя? Что даёт Балу право переходить рамки и оправдывает ли Шурика страшная новость о любимом друге в той степени, чтобы повести себя так?.. Так-так, как мудак, да. Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. Яша быстро унял дрожь в голосе и взял себя в руки, всё же разрешивший себе немного посидеть впритык рядом с Машей, положившей подбородок на его голову и поглаживающей кудри; то ли беспорядок наводит, то ли одной ей понятный порядок. Шустрые пальцы пробегаются по линии роста волос, поглаживают лоб, брови… — Поднимемся к нему?.. Я переживаю. Он был немного… Не в себе, когда вернулся, знаешь, взгляд такой… Атрофированный, — признался Яша, через силу отстраняясь. В её не по-девичьи крепких руках наконец сделалось спокойнее, но нельзя было забываться насовсем, когда реальность давила, как заполненный мочевой пузырь. Как бы не обоссаться. Маша не стала его удерживать. Её руки расцепились, как только Яша отпрянул и лишь согласно кивнула, дождавшись, пока он поднимется на ноги и нелепо откашливаясь, отряхнётся от налипшего мусора. Они вместе двинулись вверх. Яша невольно держался позади, выглядывая из-за плеча, а потом мысленно себя стыдил за трусость… Прятаться за спиной женщины, хуже и не придумаешь, но предпринять по этому поводу ничего не успел, потому что Маша, ахнув, рванула вперёд, перепрыгивая по две-три ступени. Он не сразу понял, что случилось, но пара шагов вверх и Яша ощутил запах дыма. В парадной стоял чад, отчётливо несло жжёным. А потом всё как в тумане. В том откуда доносится эта вонь сомневаться не пришлось и Яша побежал вверх с такой же прытью, с какой нёсся вниз до встречи с Машей.***
Маша налетела на дверь всем телом, с отчаянной силой заколотив кулаками по ней, пребывая в неизбывном животном ужасе — Шурик не отзывался и не торопился пустить их внутрь квартиры. По полу шёлковой позёмкой через узкую щель плотно стелился дым. Он ласково лизал плитку, огибал косяк и походил на молоко, вихрящееся причудливыми завитками, которые хотелось причесать пальцами. Яша, с перепугу растерявшийся только в первые секунды, поспешил просунуть руку между рёбрами Машки и полотном. Невольно приобняв ту и зацепившись пальцами, он дёрнул ручку на себя, пропуская неудержимую Мышку вперёд, пока она не выкорчевала стену вместе с порталом. Убегая в аффектном беспамятстве, Яша не запер дверь на замок и та с лёгкостью поддалась напору, а прихваченные впопыхах ключи игриво позвякивали, издевательски оттягивая карман. Вдвоём они ввалились в полутёмный коридор, тут же забурившись внутрь квартиры, попутно отмахиваясь от дыма, который мошкарой лез в глаза и нос. Балу быстро нашёлся на кухне. Он сидел прямо на полу перед железным ведром, из которого всполохами пробивалось пламя и валил густой дым, мешая видеть, скрадывая ясность очертаний и яркость красок. Яша ошарашенно замер, прикрыв рот рукой, не отрывая слезливого взгляда от Балу, подливающего спирта в костерок, чтоб занимался бодрее, а Маша, не растерявшись, но закашлявшись, сразу подбежала к окну, чтобы открыть его настежь, пока соседи не вызвали пожарных в эту газовую камеру. В руках Шурик сжимал бутылку водки и глушил её из горла. — Шур, всё уже, совсем сдурел?! — орала свирепая Маша, носясь туда-сюда. — А ты что стоишь?! Яш, ты меня слышишь вообще?! — на лету выкрикнула она, но ничего так и не дождалась — Яша стоял и в тупом безмолвии мотал головой, ни на что не реагируя. — Хер с вами! Из ванной она с грохотом содрала душевую шторку и ею пыталась затушить начинающийся пожар. Пламя неохотно утихало; ведро с грохотом опрокинулось и оттуда стопкой высыпались все обгорелые тетради Балу. Грозди сочного вызревшего пламени Машка тут же затоптала ногами, как следует станцевав на обугленных записях, как только не вспыхнула сама, словно спичка?.. Пепел и хрупкие обрывки бумаги на пару метров разлетелись по всей кухне, испуская предсмертные брызги искр. А говорят, рукописи не горят — не пиздят, потому что рукописи полыхают. В затуманенных глазах Шурика догорали последние всполохи прожорливого огня. Запыхавшаяся Маша, склонившись над ним, как над усопшим монахиня, со злостью вырвала из рук, так сильно похожих сейчас на куриные рахитные лапы, с перетянутыми суставами пальцами бутылку и праведно вылила водку в мойку. Маша с гневливым остервенением распахнула шкафчик под ней и запульнула опустевшую чекушку в мусорку — ведро отлетело к кубической параболе водосточной трубки, затанцевало. — Нашёл топорище на старом огнище, хотел по полену, попал по колену, лежал я неделю, лежал я другую, никто не подходит, никто не приступит… — монотонно зашептал Балу багровыми губами, пока приторный бред ситуации плескался прибоем, разбивался кудрявой пеной. Дым потихоньку рассеивался, переставая походить на неверный колдовской туман. Постепенно спадала и завеса абсурда, когда залётный шальной ветер выдувал тяжёлый запах. На кухне они остались вчетвером: безучастный ко всему господин Б, громко хватающая ртом стылый воздух Маша, Яша, обессиленно припавший хордой позвоночника к стене и Она — тяжёлая тишина поделённая, как пирог на троих. Не приятного аппетита. Жрите, подавитесь.***
Ранее С того, что Князь выебнулся и выдумал место встречи наобум, которое изменить теперь никак нельзя, он ничего не поимел. Они с Балу чопорно оговорили время, быстро пришли к компромиссу и без сантиментов распрощались до завтра. Место действия — парк аттракционов, главные действующие лица — Балу и Князь, герои второго плана — безликая толпа. Интересная у них пьеса намечается. Позубоскалив недолго, Князь наконец начал размышлять и мрачно загоняться. В какой-то момент его подмочила попёршая через край сточная яма из собственных застоявшихся зловонных мыслей и Андрей подался на балкон — курить и прочищать голову, как тот ещё говночист, пробивая засор. Прохладный тёплый вечер застыл в невнятной бормоте затихающего города, содрогающегося, чтобы отрубиться на короткий миг. Несмотря на позднее время, где-то орал ребёнок, раскатисто гоготала компания подростков и брехали бездомные собаки, гоняющиеся за проезжающими машинами. В этот конкретный момент Андрей чувствовал себя оторванным от того далёкого, подёрнутого припылённой завесой мира, где так просто мог орать загулявшийся допоздна ребёнок, когда мать за ухи тащит его домой, где могут выпивать и веселиться беззаботные ровесники… То-то он обвешан обязательствами, словно сигнальными хлопушками — с головы до пят. Смех да и только! Сам себе что-то придумал, сам же дошёл до ручки — плохой признак, как самому плоско шутить и самому же ржать, когда и повода никакого нет. Разве плохо у него всё? Лежит, вирши пописывает время от времени, покуривает сигаретки, когда перепадёт. Это вот оды и гимны от хорошей жизни складывать не начнёшь, а ему привольно, ни запретов ни стеснения, а всё одно — тревога гложет, неизвестность эта, как изъеденный молью плюш, дырявая и гадкая, заскорузлая. Растерев окурок о подошву, Андрей вышвырнул его и, зябко расправляя плечи, вернулся в дом, чтобы нырнуть в кровать и спрятаться под пледом с головой. Книжонку Горшка он спрятал у себя под подушкой. А вдруг сны всякие пропитаются через неё прямо в голову?..***
Позднее И всю ночь снились кошмары. Князь постоянно выныривал из гипнотического сна, вертелся с боку на бок, перекладывал-молотил подушку с таким злостным усердием, будто пытаясь пожарить блин, лишь бы тот не подгорел — с какой-то наметившейся ритмичностью. Поэтому к утру разъярённый Андрей бросил всякие попытки заставить своё сознание выключиться и перестать крутить эти диафильмы. Ничего конкретного по утру вспомнить не получилось — сплошные тягостные образы охваченные алым пожаром, налитые тугие бузинные ягодки вставшие поперёк горла, как куча паучьих глаз и горячая тяжесть в груди — не стоило засыпать на спине, паралич оплетал пучками гибких корней, гнилостно дышал в лицо, ерошил спутанные ресницы — хотелось отмахнуться от него, словно от роя обожравшихся трупнины мух. Пока он пытался отойти от отдыха, заваривая крепкий сладкий чай, потихоньку собираясь, настрой совсем упал. Крамольная и очень притягательная в своей инфантильности мысль гнездилась в голове, будто собака на сене — ни туда ни сюда. А может ну его нафиг?.. Всю ночь проворочался, как невменяемый, но вот сейчас точно уснёт, если чугунная голова коснётся подушки… Князь по-щенячьи встряхнулся, утробно курлыкнул — наперерез первой, креном пошла вторая, соорудив Т-образную конструкцию… Т-ты совсем дурак? Пободавшись с собой, Андрей всё-таки решил не расстраивать ничьи планы и поторопился в парк. Ему ещё вспоминать, где тот злосчастный шатёр гадалки установлен и не перекочевал ли он в другое место. В выходной день народу предвидится тьма-тьмущая — Князь даже не представляет: плохо это или хорошо? Пока трясётся в метро, привалившись виском к поручню и лениво поглядывая на пассажиров сквозь поволоку плывущего взгляда, решает, что, наверное — к лучшему. Как-то раз ему довелось побывать в этом парке, поэтому спизданул Князь не совсем ткнув пальцем в небо, авось город большой, куда-нибудь да попадёт… Это же иронично. Сколько времени Горшок его за аттракцион считал? За развлекаловку. Им бы вдвоём с Мишей комнату смеха с кривыми зеркалами посетить. Вот умора была бы — они там неизменными останутся, потому что в жизни вот такие перекошенные. Это его повеселило. Вспомнился один из эпизодов «Ну, погоди!». Правда, судить, насколько Князь заяц, а Горшок волк, Андрей не брался. Хотя, это действительно было забавно — сравнить, ведь Волк тот ещё разбойник, а Заяц — проныра озорник. Товарищи звери друг друга стоили. Из метро он выходил уже с другим настроем — примерно таким же неуместным, как смех на похоронах. Никого, вроде не хоронили, но вдруг он замыкал процессию, посверкивая бегунком?.. Оставив эти мысли, как несостоятельные, с тугим оптимизмом, приставшим к телу, как водолазный костюм для погружения на самые глубины, Андрей, потоку подчиняемый, побрёл в нужную сторону, проскакивая через широкую автомагистраль на тревожно красный. На входе, как и предполагалось, толпились люди. Шумные дети, их заёбанные родители, которые в выходной предпочли бы доспать, а не слушать учинённый сей оравой гвалт. Андрей понимал и первых и вторых, видимо, застыв на перепутье. Прямо у входа стояла палатка с шарами. Сам нейлоновый тент от судьбы ковра-самолёта спасало два внушительных баллона с гелием, придавившие края. К вентилям и были присобачены навострившиеся в высь шары, каких хочешь форм. Тут тебе и ведьма с ослом, и Джокер с перекошенной улыбкой, лукаво взирающий на шествие Петербуржцев и туристов наперевес с фотоаппаратами. Пройдя вглубь, благополучно миновав «аванпост» на входе, Князь с интересом вертел головой по сторонам — воняло жжёной карамелью. Местные знатоки крутили бесформенные и бесцветные сахарные ваты, их ошмётки летали, как разорванная паутина. Значит, где-то притаился большой-большой паук, поигрывая жвалами. Андрей улыбнулся, но поёжился, пожалуй, пауки, тем более огромные, не то, что могло бы вернуть ему бодрость духа. Углубляясь в недра парка с развлечениями, Князь зацепил неаккуратным взглядом тир, невольно подумав, что Мише, наверное, понравилось бы. А ещё он бы точно пришёл в восторг от пейнтбола — вроде то же самое, чем Горшок привык заниматься постоянно, но в игре у всех участников есть несколько попыток. И жёлтая клякса разорвавшегося мешочка с краской, сияющая аки звезда во лбу, не смертельна. И волки сыты и овцы целы, как будто бы даже весело. В любом случае, то, что Михе понравится, а что нет — не его забота. Михаил Юрьевич вообще, может быть, подобную затею сублимацией обзовёт. А тир — лохотроном, чтобы таких наивных дуралеев, как Андрей обирать. Князь весело хмыкнул, как раз минуя эту палатку под глухие звуки выстрелов из пневматики. Зато на пути встал прилавок усыпанный масками. Продавец с пресной рожей грустно таращился в толпу — ну да, повода веселиться Князь тоже не видел, когда товар не востребован. Он даже было хотел подойти поглазеть поближе, как его опередил мужчина, возникший прямо перед носом, как столб. С шеи тот ссадил девчонку в рыжем платье, а за руки он держал двух мальчишек. Дети ринулись к маскам, щебеча наперебой, кто какую хочет и отец загодя полез в карман за кошельком. Тонко улыбаясь этой сцене, Андрей шёл дальше. По оживлённости, что царила здесь отнюдь не каждые выходные, можно было даже решить, что сегодня какой-то праздник… Впрочем, наверное даже так оно и было, просто Князь привык, что праздники — это Новый год, первое и девятое мая. Локальный — День рождения. В общем то, что принято отмечать в миру. С большим энтузиазмом Андрей поглядывал на колесо обозрения, на которое не смог попасть и в прошлый свой визит. Вид на город с высоты, должно быть, обалденный. До этого момента у него успешно выходило не думать о предстоящей встрече, до которой, к слову, оставались считанные минуты. Но сейчас, по мере приближения к шатру… Это, конечно, громко сказано, но, тем не менее, уместно будет обозвать представшую взгляду палатку шатром, для сохранения должного уровня мистицизма и поддержания ореола таинственности, коим должно быть окутанно подобное место. У шатра скучковались одни женщины. Некоторые из них благоговейно шушукались, другие же искоса поглядывали на колышущийся тент, заменяющий вход. Видимо, решали, насколько это целесообразно — тратить деньги на сомнительного экстрасенса-хироманта-или-невесть-кого ещё. Нельзя сказать, что Князь совсем не верил, будто в реальном мире не существует что-то такое, что невозможно объяснить наукой. Он справедливо полагал, что такие редкие индивидуумы не кажут и носа, помалкивая в тряпочку и сидя, как тараканы — под булыжником, только бы не привлекать лишнее внимание к себе. Большинство из городских ведьм и колдуний — лишь хорошие психологи, способные по виду зашедшего определить, что его волнует. Князь по привычке хотел закурить, но, видно, не судьба — в пачке осталось две цыгарки, разбазаривать их из-за охватившего волнения не вариант, потом будет зубьями щёлкать, сцеживая слюну. Вместо этого он решил высматривать в толпе хорошо знакомую белобрысую макушку. Та всё не находилась, с каким бы усердием Андрей не пучил глаза и не тянулся на носочках. А, может быть, это Шурик решил его кинуть и не явиться?! Если так то… К лучшему, наверное. Меньше мороки, но судить ещё рановато, всё-таки это он припёрся заранее, чтобы, видимо, блять, не опоздать. Оно ж ему надо, Князь же без этого знания не проживёт и дня — ни спать ни есть не сможет, трудно будет даже сидеть на жопе ровно. Кое-кто ему оказал такую честь. Вот так праздно раскачиваясь с пятки на носок, Андрей решает заглянуть в шатёр. Мысль естественно приходит в голову и он уже не задумывается над тем, зачем ему это вообще надо. Скуку Князь переносить адекватно не мог и начинал чудить. К тому же, чтоб избавить голову от мыслей, биться головою об пол не хотелось и надо было чем-то заняться, срочно. А если он не придёт? А если Князь уйдёт, а Шурик придёт и подумает, что Андрей просто не пришёл? А если они разминутся?.. И этих «а если» было хоть жопой жуй — и они заели! Как болотная мошкара. Шустро скользнув ко входу, Андрей решительно вцепился пальцами в тент. Собирался просунуть голову внутрь с воинственным: «А вот он я!», как услышал, что его окликнули. И если бы просто по имени, Князь бы ещё подумал, что это какого-то иного Андрея из толпы кличут, а тут приглушённое, но отчётливое: «Князь». Князей тут, стало быть, всего ничего — аж целый он в единичном экземпляре. Обернулся, подумав в этот момент, что тут ошивается кто-то из путяги — больно молодецкий голос, звонкий… Уже было начал придумывать отмазки, потому что Шурик же… Но он приметил незнакомого пацана — своего ровесника вроде. Невысокого, кудрявого, с лисьим взглядом. Даже цвет волос напоминал этого зверя, за которым в простонародье закрепилась своеобразная символика, а потом рациональный росточек ебанул вверх, как бобовый стебель в небеса… — Мы разве знакомы? — цветастый канареечный тент приглашающе приоткрылся, хлестнул по руке и ветер вновь откинул его в исходное положение. Рассмотреть ничего не удалось, но и интерес Андрей уже потерял, тут новые обстоятельства нарисовались, более интригующие. — Нет. Не знакомы, но я тебя знаю, — ответил тот, продолжая рассматривать Князя. Понятнее не сделалось. Лицо незнакомца казалось собранным, на тонких губах запеклась корка тёмной крови, на скуле темнел синяк, отчего вид у него был побитый, но не жалкий, а скорее разухабистый — забитых олухов царя небесного Андрей распознавал издали. Что-то в их позах, манере держать себя с людьми… Точнее уж её полному отсутствию, бросалось в глаза сразу. Может, скупость на человеческие эмоции, может, угрюмость, Князь не заострял внимания, но знал наверняка — с такими людьми тяжело. Но тут крылось нечто иное. Этот походил больше на того, кто мог дать сдачи и говорил только в том случае, если спрашивали… И, если честно, не то, чтобы Андрей много общался или контактировал с Шуриком — это вообще не так, даже близко, но что-то едва ли уловимое, неосязаемое, выдавало смутную схожесть — щурились они похоже что ли… А может глядели одинаково цепко, как крючки рыболовные забрасывали — немного колюче и металлически прохладно. Чтоб наверняка поймать недомолвку на живца. — Детский сад, неужели сам явиться не мог, вот… Ё-моё… — озабоченно пробурчал Андрей себе под нос, уже уверенный, что это «посыльный» точно от Балу, который просто решил не снисходить до него — холопа кривого. — Тебя, как звать-то?.. О, если б Князь на себя со стороны взглянул, то и здесь увидел бы сходств с Горшком больше, чем хотелось.***
Представившийся Яковом парень оказался кадром своеобразным, начиная прямо с имечка. По святцам что ль обозвали горемыку?.. Хотя совок же, какие святцы, дурья башка… За такое из партии вылететь вне очереди можно, как Гагарин. Прям в космос отлететь, потому что, что? Правильно! Рай — хуйня на постном масле, не вписавшаяся в политику нового прогрессивного государства. Там уж иные иконы после семнадцатого года появились — триединое божество: Сталин, Ленин, Маркс. И имена соответствующие этой религии, к примеру — Даздраперма, Рева и Люция на случай, если уродятся двойнята… Так о чём это он? Погоняла у Якова не было и Князю это показалось… Необычным, мягко говоря, на фоне всех остальных, которые кличками козыряли для конспирации, чтобы не светить реальным ФИОм. Яков такой матёрый, что ему побоялись выдумать нелепую кликуху? Попытку Андрея пошутить на этот счёт он выслушал не моргнув и глазом, Князь не то чтобы скис, но траекторию диалога чё-то не задал, на нужный настрой не вырулил. Андрей-то на полном серьёзе рассчитывал, что увидит уже знакомого Балу, с которым и договорился о встрече, а на поверку всё оказалось не так, как он надеялся и на что настраивался изначально. Признаться, с толку сбило. Теперь это кажется до тошноты логичным — «Чем ты, щ-щенок, вообще думал?.. Ну ещё бы, не башкой своей тупорылой точно. Губы закатать не хочешь, Андрюх? А то развесил, не боишься, что подравняют?» Балу — занятой человек, важный хуй в «Конторе», Миха ему так сам говорил. «Не пристало, сударь, виконту, ёпта, разжёвывать что бы то ни было такому халдею, как тебе, Князь. Сечёшь?» Стоило придти к кристально ясному осознанию этого непростого обстоятельства и Андрей даже расслабился, насколько смог — с ровесником в любом случае было комфортнее. Не приходилось под катком авторитетности гнуться и так и этак, чтоб не сморозить лишнего и не получить потом за это по шее. Он только с Горшком на «ты» перешёл безболезненно и с его добровольного согласия. А щас время такое: к кому попало со своей голой тыкалкой не подойдёшь — по мордам получишь. — Яков… Яш… Можно ведь? Не возражаешь? — уточнил на всякий случай Князь, поглядывая на того вполоборота. Яков кивнул. — Я, понимаешь ли, вообще не представляю, что у вас там происходит, не это мне, короче, нужно, но, слушай, тебе ведь Балу верняк рассказал, чё там с Михо…й-илом Юрьевичем. Что он там, а? Где вообще? — «Мне до пизды важно знать, что с этим человеком, понимаешь? Аморальным гадским бандюганом, который подтирается уг-кодексом и пляшет на могилах, вот такой вот я озорник!» — Ясно где, в больнице, конечно, после… м-м, инцидента. Только Михаил Юрьевич в себя ещё не приходил, как попал туда, — поведал Яша не вдаваясь в подробности, чуть отставая от Князя и касаясь как бы невзначай ранки на губе — периферией Андрей приметил. В их лица хлестал кусачий ветер. — Живой, значит, — вслух произнёс он, улыбнувшись губами и сжимая в карманах вспотевшие ладони в кулаки. — Всё серьёзно, — Яша не улыбался вообще — всё время был хмурым и невнятного оптимизма Князя не разделял, возможно, даже считал его долбоёбом. Возможно, был даже прав. — Да ладно, больница это всегда серьёзно, особенно для Горшка, думаешь, не знаю что ли? — уже открыто разулыбался Андрей, заметно чувствуя прилив живительных сил, аж распрямился и перестал безобразно сутулиться. Яша ничего не ответил. Неразговорчивый он, видать, мрачный какой-то, ещё и смотрит так странно и настороженно, будто и не с ним тут вовсе, а всеми силами пытается абстрагироваться от Андрея, словно он ему не пришёлся по душе. А может быть тоже лучше бы доспал, чем тащился за Князем по оживлённому парку развлечений — весело, пиздец. Впрочем, открыто недовольство Яков не демонстрировал, поэтому у Андрея оставалась тлеющая надежда на то, что у нового знакомого просто скверное настроение. Или у Андрея уже паранойя. Миша бы посоветовал меньше на свой счёт принимать чужие настроения, и был бы прав. Миша-Миша. Досадливо поморщившись, Князь всё-таки спросил адрес и номер палаты. Тревожно кольнули слова про то, что Горшка после операции определили в ожоговое отделение. Андрей представил его с огромными водянистыми волдырями по всему телу — его явственно переебало. Князь тут же погасил эту дурацкую и страшную мысль, попросту не желая забивать голову тем, насколько Яшино «всё серьёзно» соответствует реальной действительности. Хотя червь сомнения мерзостно закопошился внутри и с этим поделать Андрей ничего не мог — только игнорировать и пытаться отвлечься… Когда Яша заметил любопытство исходящее от Князя, безвредное, но, кажется, ощутимо навязчивое, он насупился. В какой-то момент даже не выдержал и прямо поинтересовался: — Ты что-то ещё хочешь спросить? Спрашивай скорее, а если нет, мне нужно идти, я не могу весь день с тобой тут таскаться, — беззлобно, но прямо в лоб, как щелбан! Ау-у! — Нет… Хотя нет, стой-стой, да, хочу, наверное, — они остановились у будки с уличной едой. От жирного запаха печёного в масле теста Князь чуть умом не тронулся — желудок, повиснув на трахее, собирался штурмом брать выездную кухню. Один на один с желудком вышел мозг, жаждущий пояснений больше, чем пищи. Князь прямо-таки впал в замешательство. — Спрашивай, попробую ответить, — кивнул серьёзно настроенный и деловой Яков. — К нему вообще безопасно соваться? — ссыкуном показаться не хотелось, но должен же был Князь прощупать почву под ногами?.. — Типа, — Андрей понизил голос до шёпота и чуть склонился к Яше: — Меня вообще пустят к нему? А почва какая-то хлипкая на поверку, больно на гиблую топь походит, колышется, как дрязга. Гаденько, весьма. — Смотря, с какими намерениями, — усмехнулся Яша, явно посчитавший вопрос уместным. — Понял. С самыми самыми, — Андрей перенял его настрой, наскребая тем временем мелочь по карманам. — Ну, спасибо, наверное, да? — Не за что, — отмахнулся рукой Яша, прощаясь. — Может увидимся ещё, — короткая улыбка тронула разбитые губы и он ушёл так же незаметно, как и появился — просто растворившись в толпе, словно капля в море. Недолго поглядев ему вслед, Князь вклинился в очередь, кажется, за чебуреками.***
Ранее Лёша решает начать с малого и найти сперва того, кто попытался прикончить Горшка — не очень-то, блять, успешно, благодаря его охуительно пришедшемуся кстати умению оказываться там, где намечается основное месиво. Мог ведь не пойти провожать брата до дома, но чувствовал, как знал, что им это надо. Не ему лично, не Михе лично, а им обоим. Немного нездоровое удовлетворение раздувает живот, как воспалившийся желчный — горчит на языке и вяжет рот. «Может, теперь-то Миша подпустит к себе ближе?» Эта надежда рычит одичавшим зверем и таскает вымокшую неаппетитную солому в незатягивающуюся годы подряд пробоину; набивает её, как гнездо, чтобы устроиться на зимовку и пережить жёсткие вьюги и метели, которые исправно устраивает душа. Или что там заместо её, плевать! В очередь, сукины дети, в очередь! Вас там таких желающих не сосчитать по пальцам обеих рук. Только вот всё без толку, кто о смерти скажет вам пару честных слов, когда Миха мухлюет, разыгрывая из раза в раз новый кон в ящик?!.. Не к месту вспоминаются километровые извилистые человечьи многоножки, простаивающие жизнь воткнутыми в земь штыками за сахаром. Эта мысль тянет улыбку по лицу, словно телегу без колеса по бездорожью. «— Мужчина. Муж-чи-на! Занимайте, как все, а не лезьте вперёд, думаете, самый умный здесь?! Люди, вон, уже сколько стоят… — А кто крайний?.. Вы? Тогда за вами буду…» Со слов Поручика, Шурик с Мишей занимались примерно тем, что разбирали метафорическую кольчугу вранья по ржавым скрипучим звеньям, рискуя схватить столбняк в одну из микроскопических царапинок от вековой ржавчины, но, видимо, докумекав до того, что риски стоят жизни, они решили не мелочиться и сделать всё самостоятельно. Александр высказал вполне обоснованные опасения в том, что Миха Шурика покусал и занёс ему эту гадкую заразу самонадеянности. Только в конце кольчуга окончательно запуталась, похерив им все труды, ведь никто не мог предугадать, что мишенью станет Горшок, когда все проторенные тропинки вели куда угодно, но не к нему?.. Но с другой стороны, что могло быть предсказуемее этого? Суть своего прикида Александр тоже обрисовал. И Лёша поржал бы в любой другой ситуации, но сейчас, прихватив фотографию с растрёпанными углами, которой его добровольно обеспечил Поручик, сделав шаг навстречу следствию, он сам собирался наведаться в этот… Клуб. Выяснить личность предполагаемого подозреваемого. Эти отморозки сырой силой попёрли, он же дипломатией возьмёт — в милиции тоже кой-чего умеют, чтоб братва не базарила там на этот счёт. Но перед этим Лёша собирался узнать, что же всё-таки случилось в квартире брата. Если он собрался помогать — это ещё не значит, что будет делать то, полагаясь лишь на слова друзей Миши и нестерпимый порыв доброй воли. Тем более, Поручик между делом сам обмолвился, что на его месте к информации отнёсся бы со всей осторожностью — за заказом всегда кто-то стоит. Подбросив Шурика к дому, Лёха направился к телефонному аппарату — ему нужно увидеть заключение экспертов о причине взрыва своими глазами, хотя он уже догадывался, что она не сойдётся с той, которую озвучат по новостям. Первое время будут замалчивать всеми силами, чтобы не признавать официально — это был спланированный подрыв. Вероятно, происшествию припишут иной, более серьёзный статус, нежели очередной разборке одной из ОПГ. До дел связанных с неким Михаилом Юрьевичем Горшенёвым Лёша не был допущен никогда — не его забота. Он с некоторых пор даже не представлял, что на Горшке висит и откуда ждать пальбы. Была у Лёхи сначала дурная привычка штудировать базы данных на имя Михаила Юрьевича однофамильца, пока невнимательно почищенная строка поиска казённого компьютера не сыграла с ним злую шутку. Лёхе непрозрачно намекнули, что если он продолжит совать нос в дела никак его не касающиеся, об этом вскорости узнает Юрий Михайлович. А Лёха не представлял, что сделает отец, если всё-таки узнает про Мишу. И представлять не хотел, потому что отсутствием фантазии никогда не страдал. В пору выпрыгивать из портков и пока горит спичка, влезать в бронежилет, по-черепашьи застыв между двумя свинцовыми пластинами. Может хотя бы они, непропорционально тяжёлые, защитят. А может и нет. Во-первых, «Конторе» не был подконтролен его участок — тут главенствовала и бесчинствовала другая группировка. Лёха с напарником лично выезжал распугивать обуревшую шпану возомнившую себя братками стабильно раз в пару дней. Миха же с компанией головорезов дислоцировался в другом районе. Во-вторых, сам он штаны протирает не в отделе по борьбе с организованной преступностью, поэтому сказать ничего конкретного не может. Почти ничего, кроме того, что с переформированием структуры в связи с современными нуждами, под Миху стали усиленно рыть, вознамерившись прищучить. Но до сих пор не хватало доказательств. Тем более, Лёша полагал, что с этим Горшок разберётся самостоятельно, подёргав за нужные ниточки связей. До сих пор же не упекли за решётку… А приличные, себя уважающие мещане думают и грешат на свою милицию! Отчего же доблестные стражи порядка какого-нибудь наглого, всё равно что до икоты обожравшегося безнаказанности, как чёрной икры изукрашенными деревянными ложками наркобарона не берут за яйца и не сворачивают в бараний рог… В застенках Крестов не так сладко жрётся и срётся. Шконка у зловонючей параши — не двуспальное ложе с суфлейным матрасом, и от сочной пасторали там, признаться, вообще нихуя… Разгадка на деле проста и безыскусна, как прибитый в красном углу квадрат Казимира Малевича. Много ли наркобаронов, хранящих прямо в квартире хоть бы пару грамм чистого героина, который-то и завозился в страну под неусыпным конвоем двух, а то и более машин с мигалками?.. Впрочем, Лёха это загнул, выблёвывая свои внутренние чаяния с непереваренными кусками морализаторства — ему можно, его лихорадит, он как и Миха глотнул угарного газа. А всё это к тому, что ловят закладчиков и нариков. Они прибывают и прибывают… И прибывают на места выбывших пачками. Алгоритм — калька, он прост, и он является основой — в группировках то же самое. Берут «солдат», а до глав структур поди доберись. А добрался — докажи, чтобы потом водолазам дно чёрной Невы шерстить не пришлось в поисках упрямцев. Всё это дурно пахнет. Как же это, блять, дурно пахнет, а! Преодолевая тугой предел, раздвигая рыбью требуху руками, Лёху сминает омерзением. А они со своим отделом вынуждены уживаться под другим началом, делая шаги навстречу в поисках хрупкого компромисса — как ночь без света не живёт, так и у них принято за молчаливое правило не лезть дальше определённых рамок, сберегая установившееся равновесие. Именно поэтому даже имея представление, где химичат, переваривая выращенный мак явно не в начинку для мазанных булок, раз сказано не лезть — никто не полезет, иначе не только из доли выпрут, так и с должности, глазом моргнуть не успеешь, снимут, поставив кого-нибудь посговорчивее из знакомых, потому что место прикормленное. Как, право, тут не напиться?.. Молча скрипя зубами, с третьего раза он дозвонился до знакомого, который работал на подконтрольной «Конторским» территории и попросил о встрече. — Слушай, Алексей Юрьич, ночь на дворе, — рыхлую мякоть слов прорезает долгий зевок. Лёха сам от себя вывернуться хотел наизнанку, как кошель Шапокляк с бархатным нутром и крысой в потайном кармане. Как бы не так, — я же тебя знаю, как облупленного, что это ты задумал? На тебя не похоже, — Лёша и не рассчитывал, что обойдётся без наводящих вопросов, но отвечать не кинулся. Работа такая — вынюхивать и выжидать. — Не дури, Лёх, если узнают, мне секир башка. Я всё понимаю, там был твой брат, но и ты пойми, это не ящик пива свистнуть, посерьёзнее будет, — с наносного дружелюбия тон меняется на осторожный, пальпирующий — можно было бы сравнить с движением, Лёха бы сравнил с тем, как рыбак первопроходец ставит ногу на схватившийся лёд. Отказываться от должника не хочется, но и соглашаться сходу — провалиться под корку без страховки. И тщательно выбирая выражения, Лёша со всей доступной выразительностью обрисовал ситуацию, опуская любые подробности и выпятив самую суть своего звонка: ему нужны отчёты о случившемся. Мотивацию ему и озвучивать не пришлось, знакомый сам за него всё сделал, ведь понимал — у Лёши там действительно был брат, которого ещё раз обязательно попытаются прикончить и в следующий раз совсем не обязательно, что он, или кто-то из близких, окажется рядом, чтобы помочь. Лёше нужно знать сейчас, а не потом, когда защищать будет некого. Позднее Добившись желаемого обходными путями, на следующий день у него на руках уже были нужные бумаги. Воровато оглядываясь, знакомый передал их, словно дипломат битком набитый зелёной валютой, как минимум иностранному разведчику. Впрочем, это походило на правду больше, чем могло показаться на первый взгляд, потому что милиции это дело больше не касалось — все связанные с трагедией материалы передали в ФСБ. До жжения испепеляюще вглядываясь в исписанные бумаги, Лёха почти смял копии. В квартире было найдено самодельное взрывчатое устройство — это не несчастный случай или неисправность газопровода.***
Ранее У палаты остаётся дежурить Поручик, он вызывается сам. Лёха уходит, прихватив с собой обессиленного, какого-то тихого Балу, после того, как вкратце узнал положение дел. Только вот толку от рванья вместо разложенных по полкам фактов, когда единственными, кто действительно мог выложить карты на стол оставались Горшок — он сейчас, к слову, был немного не в состоянии говорить, и Балу, который впал в тихое помешательство и на контакт не шёл. Задевало ли его это? Не быть посвящённым в планы самых близких друзей и товарищей по оружию? Сложно сказать. Он слишком долго во всём этом крутится и осознаёт, насколько убога изнанка, где предают даже самые близкие. Особенно самые близкие. Это злая, бессмысленно жестокая ирония — если заглянуть в статистику преступлений — можно ужаснуться цифрам и этой незатейливой истине. Хочешь верь, хочешь нет, а жизнь стоит подобных потерь, если друг оказался вдруг и не друг вовсе, а враг. Что зачастую и случается. Гложило другое, но о том Поручик не привык говорить вслух. Жаль, что друзья углядели повод сомневаться в нём — когда-то всё было не так. Это, конечно, можно объяснить его тесным контактом с Реником, который вляпался в очередное дерьмо и его за компанию обрызгал. Отмываться теперь обоим. Внутри бурчит глухое раздражение, как хищный потревоженный зверь. Впрочем, оно тут же стихло, стоило Мише дёрнуться, как если бы ему снился кошмар и Поручик затолкал всю свою скверну поглубже. Шагнул к кровати, вглядываясь в лицо, прикрытое кислородной маской — врачи сказали, отравился угарным газом. Теперь будут облучать кварцевой лампой и давать кислород, чтобы облегчить Михе состояние нестояния. Прежде чем объявиться у его палаты в ожоговом отделении, Поручик мрачно пытал врачей, здраво рассудив, что толку от того будет больше — хотя бы выяснит, в каком состоянии поступивший Горшенёв и насколько целесообразно заваливаться к нему в палату после того, как хирурги удалили все омертвелые обожжённые ткани. Если решили оставить ожоги в открытом состоянии, то можно забыть про посещение — лежать будет в стерильной палате, куда ни один здравомыслящий врач не запустит ни за какие шиши. Подбросившего его сюда Ренегата Александр отослал до того, как тот бы решил присовокупиться к нему сопровождающим в больнице. Незачем это сейчас, пусть Саша и смотрел исподволь, пытаясь угадать его мысли после звонка Лёши, но Поручик его интерес не удовлетворил, избрал тактику отмолчаться. Он помнил, что лёжа в больницах, Миха от невыносимой бренности бытия начинал плевать не только в потолок, но и на предписания врачей. Стоило ли предупредить дежурную медсестру, чтобы держала наготове вязки?.. По крайней мере, не сейчас. Накаченный обезболивающим и успокоительным под завязку, отходящий от убойного наркоза, Горшок был безобиден примерно, как новорождённый котёнок — можно взять и утопить, а он вряд ли даже в сознание придёт. Когда ему станет лучше, этим определённо следует озаботиться. Во всяком случае ожоговое отделение, куда определили Миху после хирургического вмешательства, сочтя состояние не критичным, а отравление умеренным, располагалось на третьем этаже. При всём желании через окно удрать не получится, тем более с его-то ожогами. Мише просто сказочно повезло не превратиться в хрустящий уголёк — сочетательные ожоги второй и третьей степеней грозились надолго вывести его из строя, а после остаться на коже клочьями стянутых зарубцевавшихся абы как тканей. Даже находиться сейчас с ним рядом — затея не самая здравая. Занести инфекцию не хотелось, но и выхода другого не было. Все раны на счастье оказались бережно прикрыты марлей. Уж лучше впоследствии обкормить Горшка антибиотиками до диареи, чем потом хоронить под эгидой — это был не несчастный случай и не врачебная ошибка. — Ты держись, Миш, — негромко сказал Поручик, нелепо коснувшись его предплечья. Будто Горшку от того должно было легче стать. Но он даже не пошевелился, неподатливый и застывший, укутанный в покрывало из-за озноба. Поручик остался в палате. В то время, как для остальных больных койко-мест недоставало, Миша по-буржуйски валялся один. Проходя по коридорам, Александр невольно заглядывал в чужие битком набитые палаты. Но до коридоров дело ещё не дошло, топчаны пустовали, хотя прокипячённые комплекты белья покоились стопками — ночью в приёмном покое совсем не покойно. Круговая порука паразитировала и в больнице — Михе палата досталась лишь по старому знакомству через Шурика. Если не считать тех случаев, когда Горшок сваливался с клиническими смертями, многих парней приходилось возить сюда и подтасовывать статистику. С тем, чтобы наложить пару швов на рассечённый палец справлялись на дому, но вот с кровавыми примесями в моче, после того, как кого-то отмудохали по почкам, самостоятельно расквитаться не могли. Равно как и с осложнёнными переломами. У них тут не шарашкина «Контора», а почти профсоюз. Помимо предоставленного браткам жилья на шестерых-девятерых — оплачиваемый больничный. А иногда и похороны. Структура, слыхали?.. Как только наметятся улучшения, Мишей займётся врач при ОПГ. Куликов ещё не подводил ни разу. И уж сколотить бабло, гастролируя в качестве частного практикующего врача совесть ему позволяла — к лучшему. А пока Поручик убрал руку от Миши. Систола выдала новый рывок, а грудная клетка тяжело поднялась и опала. Поручик заставил себя не смотреть и уселся на вторую заправленную койку, проверять магазин пистолета. По привычке коснулся кончиками пальцев ножа в голенище ботинка — там у него давно подшитое крепление, чтобы не терять времени, вынимая складной ножик, когда решает скорость.***
Позднее К утру его сморила поверхностная дрёма. Поручик привалился к выстуженной стене, сложил перед собой руки на животе и уронил подбородок на грудь — сон подступался аккуратно, но не укладывал на лопатки, поэтому он отчётливо слышал негромкие шаги, смягчённые удобной прорезиненной обувью — медсестричка. Определил он безошибочно. Дождался, когда шаги смолкнут, распахнул алчные глаза и внимательно вытаращился на склонившуюся над Горшком барышню. Она негромко копошилась, что-то перебирая руками. Александр хотел ещё молчаливо понаблюдать за этим действом, но двинулся и предательская койка жалобно скрипнула. Девушка обернулась; маленькие глаза с недоверием и испугом воззрились на Поручка, который и не подумал отворачиваться, впиваясь в неё молчаливым пугающим вниманием. Возможно, если он нарушит молчание, напряжение спадёт, но Александр не торопится и остаётся тягостно безмолвствовать. Пока медсестра торопливо снимает показатели с приборов, убирает от лица Горшка маску и меняет капельницу, Поручик не отрываясь сверлит глазами её отточенные махинации. Не то чтобы он собирался мешать медперсоналу выполнять свою работу, но если что, он её запомнил. Медсестра удалилась так же бесшумно и стремительно, как и возникла. Поручик же остался дальше наблюдать за состоянием Михи. Горшок стеснённо дышал приоткрым вялым ртом, но самостоятельно. Видимо, он ещё не просыпался, поэтому Александр не стал его тревожить — сон лечит. Немного поборовшись с собой, он всё-таки решил метнуться до санузла, чтобы умыться и привести себя в человеческий вид — шевелюра по ощущениям стала напоминать каску строителя.***
Если раньше в себя приходить было просто тяжело, то теперь это кажется почти невозможным. Горшок не голословен — ему есть с чем сравнивать, потому что не раз и не два доводилось мириться с глухой болью в грудине после сердечно-лёгочной реанимации. Не раз и не два давиться трубкой, которая угрём распирала глотку изнутри или с остервенением откидывать прочь запотевшую, мерзостно прилипшую к лицу кислородную маску. Но это всё незначительные мелочи, на которые вообще не обращаешь внимания, потому что у следствия обязательно есть причина, которая всё застит. Сейчас обошлось без этого, наверное. Миха на пробу откашливается. Прохладный воздух дерёт обожжённую носоглотку. Система ИВЛ не ощущается — заебись. Но обезболивающего ему, тем не менее, вкололи лошадиную дозу. Как будто неслабого транквилизатора разбушевавшемуся больному, чтоб он в пене не бился, потому что иначе «впечатления» Миха описать не мог. Покосился по сторонам — бледность, серость, гнусность. Но, кажется, реальность. «Уже счастье», — с ехидцей думает он, сожмав-разожмав кулак. Горшок не стонет, не кривится, просто в его помятом теле одно тупое ничего. Кажется, этого больше, чем жизни. Вокруг — необогретый обиженный холод. По ощущениям — сплошная свинцовая тяжесть и абсолютный беспросветный мрак. Периферию будто отключили к чёрту. Мира вокруг не существует. Перед заплывшими глазами вместо неба синего — серый потолок. Время тут, как в аду, растянулось клёклыми соплями. Лениво кипит и бурлит лавой, со смаком побулькивает и лопается пузырями от жвачки, как наваристый мутный бульон. Только Мише теперь не душно, ему в этом аду бесконечно холодно, совсем-совсем, как мертвецу. Сердце сбоит, то ускоряя свою поступь, то спотыкаясь и пропуская шаг или два, взяв дикую тональность, неустойчивую. Прохладный больничный воздух проказливо и зло щиплется, кожа покрывается знобливыми колкими мурашками, которые обнимают за плечи и стекают вниз по предплечьям к окаменевшим запястьям. Горшок хочет съёжиться, напоминая сам себе огурец. В состоянии полусна он и разобрать ничего толком не может. Только очень хочется пить, а Шурика, который бы всё по глазам понял рядом нет и сию минуту не предвидится. Либо вообще не приходил, чтобы не видеть его обугленную рожу, либо же ещё не пришёл. А как скоро тогда? Один он в этом нигде? Не один ли. Где Лёха?.. Звать персонал Горшок не будет. Не потому что скромностью страдает, а потому что нахер их. У него, вон, целый пакет капельницы с какой-то химической бурдой приделан к исколотому сгибу локтя, так какого ж рожна, спрашивается, так сушит, а? Замерев, убаюканный мерной капелью в трубке, уходящей иглой в его тело, Горшок даже не догадывается, что в это время удивительно упрямый Андрей, с вымученного согласия дежурной медсестры на посту, небрежно накинув выданный белый халат на плечи, направляется в его палату.***
Князь буквально на пару минут. Просто убедиться своими глазами, что Михаил Юрьевич жив, что зазря его напугал Яша до первых седых волос в русой шевелюре. Нет, правда, видок у нового знакомца был до того траурный и хмурый, что только чёрного балахона не хватало и гроба наизготове, притаившегося зверьём в стороне и раззявившего бархатное нутро оборками кишок! Андрей, преисполненный непонятной уверенности, собирается вломиться в палату с ноги, почти полностью настроенный на то, чтобы всё это представление раз и навсегда закончить. Довольно с него Горшка с шилом в жопе, который так близко к смерти оказывается чаще, чем… Господи боже, блять, Князь в какой-то момент не вынесет этого марша по лезвию бритвы и сойдёт с ума, располовинившись на двоих Андреек. Один с Михой рванёт и в огонь, и в воду, и в медные трубы, а второй лесником в лесхоз, от людей подальше… К медведям, да? С-сука! Миша нестабильный и непредсказуемый зверь, расхаживает по клетке жизни, ломится наружу, как спятивший тигр о прутья этой тюрьмы. С ним то до одури хорошо, то так же страшно. От пряной рдяно-рыжей опасности можно окосеть, как от самогонки на абрикосах. Ага, а потом блевать дальше, чем видишь, потому что траванулся. «— Помнишь кладбище, малой? — Михаил Юрьевич, а с вами любой день незабываемый нахер, как тут забудешь?» Выбор между ним и сомнительной ста-би-ль-нос-тью. Громкое заявление, правда? Разве может быть хоть где-то безопаснее, чем в эпицентре урагана? «Отношения, говорите, попробовать строить, Михаил Юрьевич? — пылко размышлял Князь, взлетая по ступеням. Как ворон свалившийся по неосторожности в отбеливатель. — Вот распрощаюсь с вами насовсем, чтоб не мешало ничего, и с Алёной, действительно, что-нибудь попробую. Она красивая, умная и не… Не вы вообще!» И почему последнее в его тупой отбитой голове прозвучало не как, сука, достоинство?! Перед дверью Андрей замирает, прислоняется к совдеповской стене. Кто они друг другу? Так, случайные знакомства, непредвиденные люди, возникшие на жизненном пути, усеянном компромиссами и дорожной пылью.То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом, То ли дёрнуть отсюдова по морю новым Христом.
«Брось, Княже. Кого ты в этом убеждаешь? Себя? Меня?.. Девчонку-то не приплетай сюда, слышь! Не стоит так напрягаться. А будешь и дальше выёбываться — получишь хуй за щеку и медаль во всю жопу. Хорош, не пизди, ё-моё! У тебя в мыслях теперь только одно. И все мы знаем, что именно…» Ну и что теперь? Так бывает, люди встречаются и расходятся. Андрей про Михаила Юрьевича и половины всей правды не знает, только то, на что он самостоятельно приоткрыл завесу или по чистой случайности позволил взглянуть. Горшок же про него знает даже слишком много. А ещё между ними происходит что-то странное и неправильное, что порицается обществом и… Но Князь всё равно здесь, хочет убедиться. И вот это под категорию «случайностей» попадает едва ли. Намеренно пришёл. Не мимо проходил, не случайно забежал, потому что по пути — целенаправленно ехал. Он чуть не сошёл с ума от волнения на кухне дома, когда по новостям передали адрес, где произошла трагедия. Стоило только вообразить, как больно и страшно было людям, взятым крупным планом в объективы камер телевизионщиков и до тошноты становилось не по себе. Они прижимали дрожащие руки к лицам, задрав головы вверх, чтобы смотреть, как хлещет пламя, которое плотным облаком с рваными краями вырывалось из квартиры Миши. В такое если попасть — шансов ноль. Да и глупости это всё, что говорят по ящику. Какая, блять, проводка, если взрыв грохнул?! Там же не газовые баллоны, чтобы ёбнуть и посносить все квартиры рядом заодно?.. На записи Андрею хорошо запомнилась маленькая заплаканная девочка в лёгкой для весны одежонке, прижимающая к груди мягкого тряпичного медведя — единственное, видимо, что успела с собой прихватить, когда грохнул взрыв. Это не тогда, когда горят подвалы и тлеет пол первых этажей. Тут всё куда страшнее. Князь бегло осматривает пустынный коридор. Замечает какую-то тень, проворно нырнувшую за угол, скрывшуюся от его шустрого взора. Ещё бы к Горшку не приставили кого-то из своих! То-то бы Андрей охуел. А вдруг у него нож в рукаве или инсулиновый шприц с условной ртутью?.. Мало ли, а? Может у него связи какие с не закрывшимся чудом НИИ сохранились, с кафедрой тяжёлых металлов в частности? Чтобы наверняка обеспечить Мише мучительную и неминуемую смерть?.. «Первое, что ты для себя, Князь, твёрдо решил — никогда больше не целиться в Миху», — напомнил ему гаденький внутренний голос. Второе — не судить, что правильно, а что нет, раз у него пока не завелось в гардеробе рясы судьи и деревянного молотка до кучи. Презумпция невиновности, Андрюх. Этика, мораль… Соблюдай, ну. Будь тем, чем другие не были. Пусть Горшок с точки зрения морали штрих и сомнительный, но, как говорит классика: «Не мы такие, жизнь такая». Он почти заходит в палату, уставившись прямо перед собой, как вдруг на плечо опускается чья-то крепкая рука, останавливая. Ручку приходится выпустить из сомкнувшихся пальцев. — Руки. Чтоб я видел. Андрей вскидывает честно раскрытые ладони на уровень головы. Дула под лопаткой не чувствует — и то счастье. Его быстро щупают, на предмет, как раз-таки ножей, пистолетов, хрен-знает-чего-ещё, но Князь не сопротивляется, молчаливо соглашается на обыск. Ну правда, он бы себе тоже не доверял на месте приставленных соглядатаев. Когда чужие руки доходят до кармана гопарских спортивных штанов, то бесцеремонно влезают и ловко достают коротенький карандаш. Князь скашивает глаза вниз — ещё зацепили бумажонку. Её острый краешек теперь торчит, как кончик шёлкового платка из пижонского костюма. — Рисую, — поясняет Князь и коротко жмёт плечами. Объяснение принимают и огрызок карандаша вкладывают в ладонь. Князь усмехается, зажимает тот, спрятав в кулаке. Видимо, в ходе шмона никакой «запрещёнки» не обнаружив, Андрея хлопают пару раз по плечу. Князь спиной чувствует, как от него отступают на пару шагов назад. Но всё равно решает убедиться: — Можно? — Пожалуйста, — ровно раздаётся в ответ. Разошлись полюбовно, без лишних телодвижений. Князь аккуратно посмотрел, как смутно знакомый мужчина смывается обратно в свой неприметный угол, а сам он, наконец, заходит к Горшку.***
Как только Андрей очутился в палате, гулкий звук коридора затих, оставив им холодную тишину на двоих. А Миша и вправду жив. Бледен и едва виден на бесцветных скомканных простынях, но щёлочки тёмных глаз, что уставились в потолок, когда дверь скрипнула, выдали его. Ну, может быть, ещё кобальтово-синие губы — Князь точно не знает, но, вроде, подобный оттенок связан с проблемами с сердцем, может, только замёрз — отопление уже вырубили. Хотя, после жаровни, в которой Горшок умудрился побывать, тепла должно на месяцы вперёд хватить. Но у него всё всегда не как у людей. «Когда я думал, что поделом тебе достанется смерть, то глубоко ошибался — это совсем не так. Понимаешь, Миша? Я рад, что ты, как и всегда жив», — Андрея чуточку попускает при этих мыслях. Не высказанных вслух для Горшка, но, как мантра проговорённых для самого себя. Теперь кажется неимоверным людоедством, думать о чьей-то смерти, как о чём-то правильном и… Пиздец, хо-ро-ше-м. Князя передёргивает от одной мысли о том, чтобы он чувствовал, узнай о гибели Михаила Юрьевича от Балу. Вот как случается. До того, как человек становится нам интересен, даже его имя не имеет никакого значения, очередной Вася Пупкин из множества, а как он переступает через ту невидимую грань, то вот… Через зубовный скрежет, но Андрей признаётся себе в том, что в таком случае возникает неправильное по всем фронтам желание знать про каждый лишний вдох этого человека. А ему ещё мерещилось, что это Миха предпочитает держать руку на пульсе даже у покойников. Князь готов составить ему конкуренцию в этом вопросе и знает, что не солжёт. Он стоит у двери, скрестив руки на груди, теребит нервными пальцами спадающий белый халат и ухмыляется уголком губ, будто по-другому и быть не могло. Ну это же Горшок! Как с ним может произойти взаправду смерть? Он её вновь обдурит и выйдет сухим из воды. Как пёс встряхнувшись и обдав всех окружающих за компанию стылыми стрелами брызг, чтоб и они взбодрились. — Какой раз уже в больничке, Михаил Юрьевич, а всё как в первый, да? Не надоело вам? — продолжает он, и в разуме почему-то непреодолимая преграда из недопонимания. А не поздно выстраивать эти стены из имени-отчества?.. Андрей ждёт шутливой пикировки в ответ. Миша-то не спит, вон, лежит, смотрит своими глазищами, а внимания на него никакого не обратил, даже если дремал и проснулся от гулких шагов по коридору и возни у двери. — Миш, ты уснул что ли там? Андрей проверяет за собой дверь, надёжно ли прикрыл, и его план просто перекинуться парой слов с порога рассыпается вдребезги. Не может ведь он уйти ни с чем, даже слова от Миши в ответ не услышав? Выставленная на скорую руку стена вдруг неприятно хрустит кирпичами и даёт трещину. Что-то не так. Что-то совсем не так. По стене идёт широкий расходящийся шрам, и Князь, не выдерживая, опрометью срывается к койке. Ему нисколько не смешно — понимание бьёт под колени едва не сшибив с ног на грязный пол. Деланное спокойствие расходится по швам. Всё совсем не в порядке, как он думал, шагая сюда. Андрей тут же обеспокоенно нависает над кроватью. Над белым, блаженным, как лики безучастных святых лицом. Князь думает о том, что хочет расквасить ему нос за обманутые ожидания. Наравне с тем, так же горячо мечтает разгладить… Да, вот эти собравшиеся под глазами мешковатые складки, чтобы ушла старческая измождённость. Андрей ведь был убеждён, что всё надуманно и притянуто за уши. Что с Горшком действительно всё хорошо и Яша преувеличил. Но, похоже, нет. На лице Миши много мелких ссадин и растёкшихся клякс синяков. На лбу, у самой линии роста сгоревших волос пара неаккуратных швов, залепленных полупрозрачным пластырем. Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу. Всё равно его не брошу — потому что он хороший… А с рукой, обёрнутой по самый локоть в дышащую повязку, вообще невесть что. Ещё и молчание это. Тревожное и неуместное. Это время было полно событий разной степени паршивости. Лихие девяностые — совершенно сумасшедшие годы сами по себе, а с Мишей они стали походить на долгий караул у пороховой бочки. Временами весело, временами до усрачки страшно, но всё имеет свойство заканчиваться!.. Так почему же Князь не может… Нет, не хочет отпустить, оказавшись на самом краю?! Андрей щёлкает пальцами прямо перед носом Горшка. Что с ним?! Неужели отходняк после… Чего? И Князь вдруг смотрит на него другими глазами. Откидывает весь багаж, коим его наградило время и ясно видит, как тот сильно постарел за какой-то ничтожный промежуток времени пока они знакомы. И дело не в том, что появились новые глубокие морщины, которыми испещрено резкое лицо, сплошь собранное из углов, а в волчьем взгляде из-под крутого склада покатого лба. Андрей сдвигается, скользит ближе, чтобы загородить собой свет из окна. Он и не заметил, как всё так стремительно изменилось для него. Миша заторможенно моргает и ведёт тяжёлым взглядом по Андрею, плотно выглаживает его фигуру заспанными глазами, а Князь не может разобрать по этому выражению ничего. Узнаёт или нет? Понимает, кто потолок загородил или воспринимает, как внезапную помеху? Глаза у него тёмные, но подёрнутые белёсой дремотой, больные, лучше бы Мише их закрыть, унять жжение и влажную резь. Андрей чувствует лёгкий треморок на своих ладонях — такой обычно бывает, когда предстоит взять в руки что-то хрупкое, что из-за его грубых неотёсанных пальцев может потрескаться и не дай бог осыпаться ломким пеплом. — Слышишь меня? Моргни, если слышишь и понимаешь, — Князь почти в ужасе наблюдает, как Миша обдумывает услышанное, ждёт, чтобы слова расщепились в сознании, а после собрались уже понятные ему. Горшок моргает и чуть клонит подбородок. Ладно. Окей. — Ты тут. Отлично, — говорит Андрей с явным облегчением, которое не пытается скрыть. Андрей всё же мягко касается горяченного гладкого виска, легонько, шутливо стучит указательным пальцем. Колотушка тук-тук-тук, Спит животное Паук… Ну и как теперь уходить? Что, вот так взять и кинуть его, да? Едва осознающего реальность… Волосы, ресницы, брови, всё поплавилось и стало казаться жёстким. И вот такого бросить?.. — Не ухди, — будто заглянув в крутящиеся заевшей пластинкой мысли, попросил Миша хриплым шёпотом, заглядывая в глаза Князю осознаннее, насилу стряхнув с себя сон. Андрей вгляделся в его лицо и не выдержал того пронзительного выражения, с каким на него смотрел Горшок. Вот сейчас Князь начнёт творить херню, за которую ему потом будет неимоверно стыдно. А ведь он даже не поддатый, чтобы свои долбанутые порывы можно было свалить на промилле алкоголя в крови. Жаль, дверь изнутри не закрывается, Андрей бы украл пару минут наедине, без страха, что заглянёт медсестра или кто-то из «Конторских». А так он склонился совсем уж низко, скользнул рукой под холодную подушку, чтобы немного приподнять Мише голову на валике предплечья. Вторую ладонь положил на расслабленное, не дрогнувшее горло, погладил. — Ты даже не представляешь, чего мне стоило попасть сюда, — доверительно шепчет он. — Я тебе как-нибудь расскажу. Андрей судорожно и резко приглаживает Михе стоящие торчком опалённые волосы — они немного колются, напоминают листья матёрой крапивы из Голубково, и сердце его окончательно оттаивает, идёт звонкой и розовой весенней капелью по обледенелым карнизам. Миша доверчиво прикрывает глаза, слабо ластится под ладонь, пока Князь бегает шальным взглядом по его лицу. Теперь первый порыв сотворить необдуманную хуйню на нервах схлынул на нет. Князь обозначает его, как страх боли, источником которой в достатке может послужить Горшок, но когда он задерживается тут и не убегает сразу… Всё, Миха притягивает к себе, как магнит. Андрей и сам не уйдёт теперь даже под страхом расстрела в гулаговском раю. Наденьте на ноги ему стальные кандалы и киньте в каменный подвал, заперев на тысячу замков, а мысли из упрямой головы всё равно не выбить. — Миш, ты как вообще? — Горшок вместо ответа медленно тянется к его руке. Следом предостерегающе дёргается трубка капельницы, и Князь самостоятельно ловит его. Накрепко переплетает соединившиеся в замок ладони, чтобы пугливо зарыться в складках поплинового покрывала, словно в снопе сена. Андрей почти валится на койку, неудобно выворачиваясь, лишь бы удерживать на локтях корпус и не давить на Мишу всем своим весом, не стеснять его и так сиплое поверхностное дыхание. — Всё хоршо, — обескровленными губами, с розоватой каймой вокруг них шепчет Горшок. И Андрей щекотно выдыхает, прежде чем поцеловать его в горячую переносицу и съехать чуткими губами под глаз. Ну разве скажет Миха, что ему плохо, даже если на самом деле это так? Нет, конечно.