По дороге в рай

      Вытащив из комода чистые домашние вещи, Эрвин отдал их Леви.              — Мне нужно обзвонить учеников. — Эрвин достал одежду и себе. — Если тебе нужно, то можешь сходить в ванную, помыться, переодеться.              Леви молча кивнул, взял одежду и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Эрвин отметил про себя, что Леви двигается с невероятной грацией.              Скинув с себя одеяло, Эрвин быстро оделся, взял записную книжку, ручку, телефон, и сел на кровать.              — Девять вечера, — он вздохнул, набирая номер телефона дедушки ученика, который был у него первым в списке. — Мистер Арлерт, добрый вечер. Прошу прощения за поздний звонок, дело в том, что…              ***              Закрыв за собой дверь, Леви пошёл в ванную. Включив свет, он осмотрелся, недовольно покачав головой — грязь, разводы, следы крови. Положив одежду на тумбочку, а халат повесив на крючок, он внимательно осмотрел комнату, ища тряпки и хоть какое-нибудь чистящее средство — маниакальная страсть к чистоте, появившаяся четыре века назад, и ненависть к любой грязи из-за долгих лет жизни в ней, даже сейчас заставляли Леви думать об уборке.              Тряпки и чистящие средства обнаружились под ванной, вместе со слоем пыли. Поморщившись, Леви достал всё, что нужно, открыл кран, намочил тряпку, насыпал на неё немного порошка и начал отмывать ванну, на белоснежной поверхности которой — видимо, хозяин дома хотя бы тут не пренебрегал уборкой — были хорошо видны красные потёки.              Грязный коврик Леви свернул и положил в угол, перебрал одежду, которая всё это время мокрая и грязная валялась на полу, отложив обрывки своей в сторону. Он тщательно протёр плитку на полу. Стены, умывальник, пространство над ванной, да и все остальные комнаты Леви решил оставить на потом — самое малое, что он может сделать для Эрвина прежде, чем покинет этот дом и его гостеприимного хозяина. От этих мыслей стало тоскливо: за всю его — Леви — долгую жизнь (подумать только — полтыщи лет он уже прожил лишь в этом мире) ему крайне редко попадались такие люди — не то безумцы, не то праведники; всё чаще он видел похоть, алчность, гордыню, жадность, злобу — все мыслимые и немыслимые проявления человеческой натуры в её худшем виде.              Углубившись в свои мысли, Леви не заметил, как залез под душ и принялся смывать с тела всю грязь, не жалея себя и не обращая внимания на боль: внешние последствия пыток заговорённым оружием вылечить оказалось проще, чем внутренние — отвары, которые в него вливали, сделали своё дело, обессилив и без того измученное тело.              Он понимал, что честней всего было сразу же внушить Эрвину, чтобы тот бросил его на улице, но он не смог — чужая доброта, бескорыстная, чистая, заставила его проявить слабость, которой он не позволял себе поддаваться долгие годы. Когда подобное случалось в последний раз? Пятьдесят? Сто лет назад? Наивный мальчишка с глазами, цвет которых напоминал Леви зелень лесов, где он жил в то время, когда был ещё свободен, проявивший жалость к нему, и жестоко поплатившийся за это — Господин, его брат, никому не позволял испытывать сострадания к тем, кого считал своими рабами. Раб… За свою жизнь ему приходилось играть разные роли — друга, врага, любовника, палача, но только с ролью раба могущественный дух так и не смог смириться.              Стук в дверь вырвал его из мыслей.              — Со мной всё в порядке, Эрвин. — Леви выключил воду и вылез из ванны. — Сейчас выйду.              Леви тихо вздохнул. Читать мысли добрых людей ему всегда удавалось легко, они были для него открытой книгой. Вот и сейчас… лишь искреннее беспокойство и желание помочь.              Вытеревшись, Леви начал одеваться. Чужая одежда была велика и висела на нём, но была чистой и приятно пахла. Он замотал головой. Нельзя привыкать, нельзя привязываться, нельзя даже мысли допускать о возможности задержаться тут, пользуясь чужой добротой. Нельзя. Иначе из-за него вновь пострадает невинный.              Леви посмотрел на себя в зеркале.              — Побитая шавка.              Он поморщился. Пожалуй, сейчас это так и было. Словно бездомная псина, убежавшая от жестокого хозяина, а теперь готовая ластиться о руку первого, кто погладит и не будет бить.              Когда Леви вышел из ванной, в нос ему ударил приятный аромат мяса. Принюхиваясь, он нашёл кухню и остановился в дверях, наблюдая за Эрвином, который, уже одетый, стоял у плиты, сосредоточенно помешивая содержимое двух кастрюль и сковороды.              — Ещё раз позвонить Дрейссам. Не ел два дня. Оплатить телефон. Надеюсь, ему понравится. Интересно, духи ведь едят обычную еду? Тьфу ты… масло стреляет.              Леви молча стоял, слушая чужие мысли — обычные, человеческие — в которых не было места омерзительному раболепию или ужасающей жестокости. Вновь его губы тронула грустная улыбка.              Повернувшись, Эрвин сначала удивлённо вскинул брови, а потом, словно зачарованный, положил ложку на стол и медленно подошёл к Леви.              — Опять я позволил себе это, — он готов был до бесконечности проклинать себя за собственную слабость, ощущая робкие прикосновения руки Эрвина на своей щеке, и он проклянёт себя потом, а сейчас он будет молчать, позволяя слабости взять верх.              Эрвин смотрел ему в глаза, мягко улыбаясь.              — Как твои раны? — спросил он, проводя большим пальцем по щеке Леви.              — Лучше, — тихо ответил он, подаваясь слегка вперёд.              Эрвин выдохнул и позволил второй руке лечь на талию Леви, медленно поглаживая его сквозь тонкую ткань футболки, через которую он ощущал особенно грубые шрамы.              Леви ничего не говорил, лишь смотрел в чистые глаза, похожие на небесную синеву, не отводя взгляда. Разум требовал остановиться, не поддаваться соблазну, не повторять старые ошибки, а израненное сердце тянулось к доброте и жаждало тепла.              — Никто больше не посмеет обидеть тебя.              Слова Эрвина звучали так искренне, а его объятия, в которых он бережно сжимал Леви, были так нежны, что он окончательно забылся.              Сейчас он позволил себе эту слабость. Пока ещё есть время. Пока ещё он мог доверчиво жаться к этому безумному праведнику. Пока ещё он мог принять всё, как правду, забыв, хотя бы на короткие мгновенья, насколько сильны его чары, под влиянием которых люди бросали к его ногам золото, собственными руками вырывали свои сердца, не в силах справиться с наваждением, убивали родных, предавали друзей… и всё это ради призрачной иллюзии обладания тем, кто мечтал лишь о свободе.