Глаз мой дёргается,
Таблетки кончаются,
Демоны молятся,
Нефть качается.
Провода горят — это не лечится,
Две подряд болезни за месяц,
За мной следят в замочную скважину,
Ты следишь.
Забери ключи от старого порше,
Давай, кричи, громче и горше,
Сорвись с моста, отдайся спасателям
И живи.
Голова болит от лишнего шума,
Везде звонки, кто их придумал?
Меня хотят вовлечь во все тяжкие,
Мне нельзя.
Ты поймёшь потом, что это было,
Мою войну с уёбищным миром,
Мою любовь к тебе одинокую
Селяви.
Пустота пустот прямо под нами,
Ослепший кто-то прячется в яме,
Ему помочь нужно и хочется
Только как?
Голоса внутри, как сорвались с цепи,
На три прыгаем вниз,
Держи меня крепко за руку,
Я боюсь.
Серёжа осторожно обнимает доверчиво прижимающегося к нему Игоря, мягко поглаживая его по плечам. Он старается контролировать каждое своё движение, отслеживает каждую эмоцию Грома, который так аккуратно прижимается к нему, без слов прося чуть заботы и любви. Разумовский, сидя на кровати и поглаживая лежащего рядом Игоря, задумчивым взглядом смотрит на вечерний Петербург. Такой огромный, яркий и равнодушный. Гром уже выпил свои таблетки, и вскоре Серёжа замечает, что его дыхание стало совсем тихим и размеренным. Заснул. Уже хорошо. Разумовский осторожно вылезает из кровати, кидая взгляд на Игоря, — тот не шевелится, продолжая мирно сопеть. И Серёжа выходит из комнаты, тихонько прикрывая за собой дверь. Ему нужно немного побыть одному. А Гром пусть спит спокойно. Заперев за собой дверь в ванную, он наконец выдыхает, упирается лбом в прохладную поверхность дерева, чувствуя, как щиплют глаза первые слёзы. Эмоций чересчур много. Слишком сложная ситуация. Он не справляется. Нужно время. Он наконец позволяет себе плакать. Наедине с собой не нужно держать лицо и пытаться всё контролировать. Сейчас он не вечно спокойный и уверенный в себе Сергей Разумовский, а просто уставший и забитый мальчик Серёжа. Слёзы душат, и он тихо хрипит, стараясь вдохнуть. В голове не укладывается рассказ Игоря. Жизнь сыграла с ним слишком жестокую шутку. Он не заслужил такого. Да ещё и этот взлом квартиры. Единственная свидетельница — старая соседка, у которой, по словам Игоря, параноидная шизофрения. Замок целый. Вещи на месте. Был ли взлом?.. или бабуля просто увидела образ, которого сама подсознательно боялась? Разумовский садится на бортик ванной, холодными пальцами утирая горячие слёзы. Он не сдерживает их — пусть текут. Хуже от них уже не будет. В голове крутится один-единственный вопрос: что делать? Как справляться? Хочется просто закинуть в чемодан самые нужные вещи, взять с собой Игоря и улететь куда-то далеко. Улететь от всех этих проблем, вечного холода и серости Петербурга. Спрятаться от душащей безнадёжности. Серёжа тяжело вздыхает, поднимая взгляд на белоснежный потолок. Страшно. Ему страшно лезть во всё это, страшно оставаться в этой чёртовой стране, страшно бросать Игоря. Но Разумовский уверен в том, что справится. Да и есть ли у него выбор? Хотя… выбор есть всегда. Но Серёжа уже сделал его. Он останется рядом. По своей воле. Потому что хочет. Но сейчас ему нужно просто поплакать. Прячет лицо в ладонях, тихо всхлипывая, поскуливая и надеясь, что Игорь этого не услышит. Серёжа с трудом поднимается, нетвёрдо шагая к раковине и затем включая ледяную воду. На секунду поднимает взгляд и смотрит на собственное отражение в зеркале, затем понимая, что выглядит уставшим и… испуганным. Зажатым. Он криво улыбается уголком губ, ополаскивая лицо водой. Разумовский не хотел бы, чтобы Игорь увидел его таким. Не потому что не доверяет, а потому что не хочет, чтобы Гром переживал за него. Нехорошо получается. Он вздыхает, понимая, что долго так не протянет. Нельзя жить в одной квартире с человеком и постоянно скрывать свои эмоции. Просто не получится. С этими мыслями Серёжа выходит из ванной, стараясь двигаться как можно тише. Быстро шагает к заваленному всякой всячиной столу, затем начиная перебирать вещи, лежащие на нём. Тут точно завалялась пачка сигарет, осталось её найти. Ищет он практически на ощупь — желания включать свет нет. Пальцы нащупывают какие-то карандаши, листки бумаги, лайнеры, и Разумовский почти беззвучно ворчит себе под нос, пока не натыкается на пачку. Зажигалка на кухне. Он ловко достаёт сигарету, шагая туда, и надеется, что к утру, когда Игорь проснётся, запах выветрится. Огонёк на мгновение чуть подсвечивает тёплым светом лицо. Серёжа задумчиво смотрит на огонь, а затем подносит сигарету. Кончик вспыхивает, а зажигалка летит куда-то на стол. Дым привычно обжигает горло. Кашлять уже давно не хочется, он только прикрывает глаза, выдыхая. На языке остаётся привычный, горьковатый вкус. Резкий запах приятно щекочет, но на глаза снова накатывают слёзы. Они текут по щекам, когда Разумовский снова затягивается. Вдыхает дым глубоко, задерживаясь на секунду, а затем выдыхает, чувствуя мерзкий ком в горле. Что ему делать? Как защитить Игоря? Что вообще происходит? Будут ли они в безопасности? Он достаёт следующую сигарету. Дым заполняет собой всё пространство кухни. Может, стоит выйти в коридор, к лифту?.. а то не выветрится ведь. Серёжа хватает пачку сигарет и подбирает зажигалку со стола, а затем останавливается у стоящего рядом с захламлённым столом в гостиной, подхватывает толстовку, торопливо натягивая её на себя, влезает в тапочки и выходит в коридор. Свет включается, когда от только открывает входную дверь. Он оглядывается; на высоком металлическом мусорном ведре предусмотрительно стоит чёрная пепельница. Ровный серый пол, окна в конце коридора, прозрачные стёкла лифта. Всё обычно, как и было всегда. Разумовский приходит в себя, когда чувствует, что слеза упала с подбородка на пол. Снова поджигает сигарету и вдыхает, затягиваясь так глубоко, что начинает кашлять. Такое уже было. Он прекрасно помнит, как курил ночами в своём кабинете, сидя в одиночестве, рыдая и осознавая, что на всю огромную башню больше нет ни единого человека. Сейчас человек есть. Но идти и просить у него помощи Серёжа не готов. Он успокаивается, раз за разом размеренно вдыхая и выдыхая едкий дым и стараясь ни о чём не думать. Слёзы высыхают, дышать становится легче, пока в голову снова не ударяет мысль, образ серого кладбища, заплаканного Игоря, который так отчаянно говорил-говорил-говорил, который цепко держал его руки, словно боясь, что Разумовский сделает ему больно. Не доверяет. Осознание, что же эти ублюдки делали с Громом, сильно режет по душе. Он не заслужил этого. Снова больно жжёт воспалённые глаза, а горячие слёзы мочат щёки. Серёжа судорожно вздыхает, опираясь спиной о стену, и жмурится, чувствуя, как мокрые ресницы липнут к коже. Что же делать?.. Игорь хочет доверять, но не может. Никак не может. Это больно, но Разумовский будет ждать столько, сколько потребуется. Гром ходит на терапию. Разумовский каждый день напоминает ему о таблетках. Ему уже лучше, но… в идеале та мразь должна заплатить. Сесть в тюрьму. Получить свой срок за то, что разрушила жизнь Грома к чертям. Обидно, что в России это — идеал, а не норма. Голова от слёз и кучи мыслей раскалывается. Он устал. Просто устал. — Блять, — шипит Серёжа, чувствуя ком в горле и боль на запястье. Задумался, случайно дотронулся догорающей сигаретой до чувствительной кожи. — Ma che cazzo è questo?.. — почти жалобно заканчивает он, туша почти догоревшую сигарету о пепельницу. Он шумно выдыхает, опускаясь на пол. Идея уехать из России кажется всё более заманчивой. Там не будет пугающих призраков прошлого, да и в Америке или развитых странах Европы к ЛГБТ относятся намного лучше. Можно будет не бояться каждого первого встречного. Нужно будет подумать об этом завтра. И поговорить с Игорем. И решить, что в случае отъезда делать со «Вместе». Как же болит голова. Он быстро кидает взгляд на наручные часы — половина первого ночи. А в голове столько мыслей, что уснуть явно не получится. Разумовский поджигает ещё одну сигарету, плотно зажав её между губ и сидя на холодном полу с закрытыми глазами. Размеренные и монотонные затяжки дарят хрупкое ощущение контроля над ситуацией. Ломкое чувство спокойствия. Голова отдаёт пульсирующей головной болью при каждом вздохе. Он жмурится, когда она становится мучительной настолько, что на свет не посмотришь. Пока бы идти спать. День был длинным. Серёжа вздрагивает, когда слышит негромкий механический голос Марго, зовущий его: — Сергей, Ваш пульс сегодня на протяжении нескольких часов превышал норму. Скорее всего, Вам стоит покинуть стрессовую ситуацию… Разумовский хрипло смеётся. Покинуть стрессовую ситуацию. Покинуть стрессовую ситуацию. Покинуть стрессовую… Ситуацию. Значит ли это покинуть Игоря? Нет. Ни за что. — Боже, — шепчет Серёжа, перестав смеяться. — Если бы я мог попросить помощи… Что делать? Уйти от Грома. Бросить его одного. Покинуть стрессовую ситуацию. Уйти. Бросить. Покинуть. Он сглатывает ком в горле, чувствуя, как на душе поднимается злость. Злость на такого слабого себя, на Марго, что так не вовремя решила сообщить о грёбаном пульсе, на Игоря… Разумовский приходит в себя, только услышав оглушительный звон стекла. Слёзы застилают глаза, а секундный порыв злости затихает, уступая место осознанию. Осколки чёрной пепельницы разлетелись по всему коридору. Несколько крупных, какие-то совсем мелкие, больше похожие на пыль. Серёжа прижимает колени к груди, обнимая их и громко плача.***
Разумовский кидает взгляд на наручные часы, когда чувствует навязчивую вибрацию телефона, и ставит обратно на стол кружку с горячим шоколадом. Почти что два часа ночи. Остаётся только надеется, что ничего не случилось. Он с трудом фокусирует взгляд на тексте — спать хочется жутко, ещё и глаза болят, а руки трясутся. Когда Серёжа немного пришёл в себя, утерев слёзы и собравшись с силами, он ещё долго собирал осколки от несчастной пепельницы и мыл пол, чтобы на нём уж точно не осталось ничего острого. Было невероятно больно от осознания, что он позволил себе сомневаться. Разумовский на секунду жмурится, затем концентрируясь на пришедшем сообщении. Юля что-то написала. Интересно, когда она вообще из своей командировки вернётся? Он с ней регулярно переписывается, но много выяснить не удаётся, понятно только, что они с Димой в Уэлене, на задании. Серёже требуется несколько долгих секунд, чтобы вникнуть в текст сообщения. Пчёлкина пишет что-то про какую-то информацию, взломанные базы и ментов. Так. Менты. Базы. Информация. Но всё равно слишком сложно для уставшего и воспалённого мозга. Разумовский тяжело вдыхает, печатая просьбу объяснить ситуацию простыми словами. И спустя пару минут получает ответ: «Ладно. Я тут занималась одним делом и нашла инфу про Игоря». Хорошо. Это уже понятно. Юля не скидывает никакие документы, просто на словах объясняя, что с Громом связано незакрытое уголовное дело. И жертвой был Игорь. Серёжа вообще не удивляется, только тяжело вздыхая. А Пчёлкина обещает показать все материалы, когда вернётся в Россию. Разумовский задумчиво смотрит на сообщения подруги ещё несколько минут. Дело. Значит, тех ублюдков пытались поймать, но не смогли. Как же всё сложно. Он быстро печатает ей скомканную благодарность и обещает снова просмотреть информацию утром, на свежую голову. Сейчас хочется просто лечь спать и ни о чём не думать. Серёжа убирает чашку от шоколада, выключает по квартире свет, затем направляясь в спальню. Он замирает у двери, вглядываясь не привыкшими глазами в темноту. В голове крутится одно: от Игоря уходить он не хочет. Любит. Хочет справиться с трудностями вместе с ним. В кровати Гром, словно почувствовав присутствие Серёжи, прижимается к нему, перекидывая руку через талию. А Разумовский с улыбкой засыпает, думая, что они обязательно справятся. А Игорь начинает нервно крутиться на постели, тяжело дыша.***
Гром отводит взгляд, тупо смотря на грязный и ледяной пол, всеми силами стараясь игнорировать закоченевшее тело перед собой. Иван, гадко ухмыляясь, подходит к нему и гладит пальцами щёку. — Ну что ты, Игорёк? — Игорь закрывает глаза, желая уйти от мерзких прикосновений. Стул под ним скрипит. — Жизнь на этом не заканчивается, — наигранно ласково говорит Иван, хватая Грома за горло и сжимая его, вынуждая открыть глаза. — Я уверен, что ты с этим вполне справишься. — Чтоб ты сдох, ублюдок, — сквозь зубы шипит Игорь. Рука с шеи исчезает. — Ну-ну, Игорь. Я же ничего плохого тебе не сделал, — Иван поднимает сероватую в тусклом свете лампы ладонь. Секунда, и слышится звонкий шлепок. Щёку Грома опаляет жар; он прикусывает губу почти до крови, не желая показывать, что ему больно. — А ты должен быть мне благодарен! Я же убил его, — он кивает в сторону трупа. — А не тебя. Не будь я таким рыцарем, то обязательно взял бы плату за это, — Иван быстро поясняет, увидев полный непонимания взгляд. — За такое, Игорь, обычно расплачиваются только одним способом. Своим телом, — он быстро берёт куртку с гвоздя в стене и нож, положив его в карман брюк. — Вы тут посидите, пообщайтесь, что ли. А я пойду прогуляюсь. Погода такая замечательная, — ухмыляется он, отходя к двери спиной назад. Знает же, скотина, что если развернётся, то получит. — Всего вам доброго, пидоры, — кричит он, захлопывая дверь. С громким лязгом проворачивается ключ, щёлкает замок. Гром один. Иван оставил его с телом своего возлюбленного. Игорь ненавидит его, ненавидит себя, ненавидит жизнь. Ненавидит всех. Ненавидит за то, что его лишили любви, парня, лучшего друга, смысла жизни. Гром ненавидит себя на то, что не смог помешать, не смог спасти, не смог предотвратить. За то, что струсил. За то, что позволил убить Дениса. В груди начинает жечь. Тело давно онемело от боли и холода. Игорь не стирает слёзы — шевелиться больно. Сил нет. Он так хочет умереть. Проходит время. Гром не знает точно, сколько. Он давным-давно перестал ориентироваться в этих бессмысленных часах и минутах. Для него они кажутся бесконечностью. То тянутся, словно мазут, то летят быстрее самолета. А больно будет всегда, верно? Значит, уже нет смысла их считать. Игорь склоняет голову. Нет сил её держать, да и зачем? Грудь быстро поднимается и так же быстро опускается. У него нет сил, чтобы нормально вздохнуть. Слёзы ручьями текут по лицу, мешаются с кровью и капают с подбородка на колени, оставляя большие тёмные пятна влаги. Сквозь полуоткрытые веки Гром видит тёмно-красные разводы. Чем дольше он на них смотрит, тем сильнее хочется оказаться рядом с Денисом. Помочь, спасти. Но он не успел. Опоздал. Игорь впервые поднимает на него взгляд. Денис лежит в почти черной луже запёкшейся крови. Без джинс. Без белья. В одной футболке. Его любимой. Светло-русые волосы скатались на концах, налипли на лицо и шею. Он никогда не забудет это. Никогда. За дверью слышится возня и чьи-то громкие голоса, отдающиеся острой болью в голове. Железная дверь летит на пол с жутким грохотом, приземляясь в паре сантиметров от руки Дениса. Гром крупно вздрагивает, падая со стула. Из последних сил он доползает до угла комнаты, где сжимается в клубок, прижимается спиной к ледяной стене, даже не чувствуя боли от недавних ожогов. Он закрывает голову руками в жалкой попытке защититься. Его сейчас будут бить. Если повезёт — убьют. Свежий воздух попадает в комнату, и Игорю становится намного легче дышать, но глаза слезятся с непривычки. На краю сознания мелькает мысль, что воздух жутко застоялся. Ком из горла словно пропадает. В помещение входят трое человек. Все в касках, бронежилетах и с автоматами в руках. На спине светлыми буквами написано «ФСБ». Они встают в полукруг, держа оружие наготове. От этого паника только усиливается. Дышать абсолютно невозможно, а страх затмевает собой все остальные чувства. Только боль усиливается, а слёзы, которые высохли совсем недавно, вновь льются из глаз. Левую руку простреливает острая боль — в углу лежал осколок. Вскоре в комнату заходит высокий молодой человек в чёрном бадлоне и бежевом пальто. Волосы уложены гелем, а сам парень придирчиво осматривает Грома и труп в луже. — Дубин, — холодно командует он. — У нас труп. Парень двадцать-двадцать пять лет. Колото-резаная рана в области горла, — он даже не смотрит на него. Просто диктует кому-то за пределами комнаты. Игорь не понимает, кому, пока в подвал не заходит Дима — коллега Грома, они виделись несколько раз на работе. — Господи, Игорь, — вздыхает сержант, подходя к загнанному в угол Грому. — Я так испугался, — Игорь шарахается, ударяясь затылком о стену. На бетоне остаётся небольшое пятно крови. — Дубин, все нежности оставь на потом. Тебя сейчас должен интересовать труп. — Так точно, товарищ майор, — Дима выдыхает, чуть морщится и подходит к Денису. Игорь не смотрит на майора, уставившись безжизненным взглядом в пол. Ему уже плевать на людей с оружием, на Диму, который привычным жестом надевает перчатки. Голова раскалывается от звонкого удара латекса о кожу. Гром закрывает голову руками в жалкой попытке защититься. Ему кажется, что если сжаться, то можно стать невидимым. Раствориться. Уйти в тот мир, где нет боли, слёз и смерти. Игорь, словно маленький мальчик, верит, что, если закрыть глаза, монстр исчезнет. Очередная бесполезная попытка спрятаться от реальности. Это всё неправда. Это — затянувшийся кошмар. Полицейский подходит к нему, садится на корточки, заглядывает в глаза и произносит: — Пётр Хазин. Следователь из Москвы, — Игорь непонятно бормочет, всхлипывает и мотает головой. Его веки дрожат, а горло сводит от боли. Голос майора кажется фоновым шумом. А потом и вовсе исчезает. Парень что-то говорит, а Гром не слышит этого. Он не слышит ничего. Даже собственное дыхание. Тишина давит на него. Игорь начинает кричать, что есть силы, но ничего. Он не слышит ровным счетом ничего. Только боль бьётся внутри черепной коробки. Он не перестает кричать, когда заканчивается воздух, когда грудь начинает болеть, даже когда голос и вовсе пропадает. Что-то холодное чувствуется на руке, — или в ней, под кожей, изнутри костей и всего его существа? — хотя Гром не уверен в том, что это вообще его руки. Под кожу заливается жидкость. Игорь вздрагивает, кто-то крепко держит его. Мужчина начинает биться головой об пол. Глаза закрываются сами собой. Гром уверен, что он больше не проснётся. И будет только рад этому. Сквозь плотно закрытые веки просачивается ослепительно-белый свет. В палате слышится писк приборов. Игорь открывает глаза и тут же морщится от светлой пелены, матеря всё вокруг сквозь зубы. Ему требуется время, чтобы привыкнуть к солнечному свету и осмотреться. Первое, что видит Гром, — капельница. И даже тихий стук раствора внутри банки вызывает головную боль. Непривычная тяжесть в левой руке заставляет его оторваться от методичного подсчета падающих капель. Гипс на руке расписан неровным почерком. На удивление Игоря, боли нет. Было какое-то странное чувство… спокойствие? Вряд ли. Скорее апатичное нежелание знать, что будет дальше. В дверь тихо стучат. — Да? — хрипло произносит Гром, не узнавая свой голос. Дверь открывается, и в палату входит очень высокий и худой парень. Халат на нем висит, как на шпале. Он поправляет кудрявые волосы, достает из нагрудного кармана ручку и садится рядом с койкой. — Меня зовут Алексей Львович. Я ваш лечащий врач. — Игорь Константинович Гром. Майор полиции, — хрипит Игорь. Парень улыбается, но тут же снова становится серьёзным. — Вы желаете услышать о своих травмах? — тактично интересуется врач. — Нет, совершенно не желаю, — выдыхает Гром, а Алексей кивает и поднимает ручку вверх. — Следите за ручкой глазами. Парень водит ей вверх-вниз, из стороны в сторону, по диагонали. Игорь послушно следит, но на середине сбивается. Глаза жутко болят, всё вокруг мутное. — Травма мозга небольшая. Вероятно, получена после удара о стену, — он делает пометки на бумаге. — Есть ещё жалобы? — Колени ломит и тяжесть в груди, словно… дышать просто трудно, — хрипит Гром, а парень послушно записывает всё в блокнот. — Игорь Константинович, мы направим к Вам психолога и пропишем ряд процедур, но пока Вы должны отдыхать. Пожалуйста, оцените Ваше самочувствие от нуля до десяти, где ноль — всё хорошо, а десять — требуется экстренное обезболивание? — Четыре, — спустя несколько долгих секунд бормочет Игорь. — Тогда я вынужден пустить к Вам следователя. Если что, кнопка вызова медперсонала находится рядом с вами. Всего доброго, — парень улыбается и выходит. Игорь снова хрипит, — из-за постоянных криков и холода горло разболелось — и устремляет взгляд в потолок. Через пару минут в палате появляется следователь. Молодой парень проходит к койке и садится на стул, доставая планшетку и карандаш, а Гром хмурится, вспоминая его. — Ещё раз представлюсь. Я Пётр Хазин, расследую Ваше дело. Прошу со мной быть честным и в меру откровенным, — он резким движением поправляет воротник халата, заставляя Игоря вздрогнуть и напрячься. — Игорь Константинович, расскажите, пожалуйста, когда Вас похитили? — Пётр, — хрипит Гром, пытаясь в голове восстановить цепь событий; от воспоминаний холодок бежит по спине, но он продолжает. — А какое сегодня число? — Двадцатое апреля, — Хазин говорит чётко, крутя карандаш между пальцев. — Я не уверен точно, но… чуть больше двух месяцев назад, — Игорь чуть присаживается, на что голова отзывается адской болью. — Чёрт… семнадцатого февраля. Майор быстро чиркает что-то на бумаге и принимается засыпать Игоря вопросами. Гром отвечает, как может, проглатывая ком в горле. Рассказывает, что приехал в подвал, будучи под какими-то неизвестными препаратами, что лица нападавшего не запомнил, что знает его имя. Грёбаный Иван. — Вы знаете мёртвого мужчину, который был с вами в одной комнате? — через полчаса расспросов об издевательствах произносит Хазин. Гром вздыхает, прикрывая глаза. — Да, — голос предательски дрожит, а Пётр кидает на него нечитаемый взгляд. — Кем он Вам приходился? — Молодым человеком, — почти неслышно бурчит Игорь. На глазах выступают слезы. Гром быстро моргает, а затем стирает их пальцем, под нос бормоча что-то про боль в руке. — Я попрошу пригласить к вам медсестру, — Хазин встаёт, окидывая его равнодушным взглядом. — У меня на этом всё. Если что-то вспомните — позвоните по этому номеру, — он небрежным жестом кладёт на тумбочку черно-белую визитку, а Игорь дёргается, словно ожидая удара. — До свидания, — дверь захлопывается с громких звуком. Гром остаётся один.***
Дни летят с бешеной скоростью. Игорь не отличает день от другого; постоянно одно и то же. Открывает глаза, чувствуя боль из-за яркого света, впихивает в себя еду, лежит под капельницей, глотает горькие таблетки, принимает, как должное, болезненные уколы. Гром всё ещё мечтает о том, чтобы это всё закончилось ещё там. В сыром подвале. Насколько бы было проще, если бы он умер от голода или травм, если бы не лежал на больничной койке, а был там. Рядом с Денисом. В холодной и сырой земле. Игорь пустым взглядом смотрит, как медсестра выходит из палаты. Из-за огромных ожогов на спине, которые не могли нормально затянуться, ему колют анальгетики несколько раз в день. Дверь с тихим шорохом закрывается, и сразу же слышится шум. — Я не могу вас впустить! — раздаётся голос Алексея Львовича. — Ему только вкололи препараты! Он должен отдыхать! С такими повреждениями… Но врача никто не слушает. Дверь распахивается, и в палату врывается пара, а Алексей Львович только быстро разворачивается на пятках и уходит куда-то. Мужчина лет пятидесяти с сединой на висках идёт по палате спокойно, а женщина сорока лет дёргано шагает, приближаясь к койке. Её светло-русые волосы собраны в неаккуратный пучок. Гром видел их всего дважды. На фотографии, которую Денис очень любил и когда помогал ему перевозить вещи к себе в квартиру. Тогда родители, обеспокоенные долгим отсутствием сына, решили без предупреждения приехать к нему в гости, и в итоге застали его в парадной, целующимся с мужчиной. Скандал был долгий и громкий. Игорь тогда честно старался держать лицо и быть спокойным, Денис был на нервах, а мать кричала и всё твердила, что Гром — извращенец, а сын её разочаровал. Денис потом долго плакал, порываясь вернуться домой и всё объяснить. А Игорю оставалось только обнимать, осторожно утирать чужие слёзы и обещать быть рядом. — Ах ты, скотина! — вопит женщина, со всей силы ударив Грома сумкой по перевязанной ноге. Он старается сдержать рвущийся наружу крик боли, но не получается. — А я говорила ему, что общение с тобой, подлец, — она снова ударяет его. В этот раз по груди, заставляя упереться спиной на подушки, сильно прижаться болящими ожогами. — До добра не доведёт! Мразь! — Что вы от меня хотите? — сквозь стиснутые зубы, произносит Игорь, жмурясь от боли. Вот бы они ушли. Вот бы они ушли. Вот бы… Слишком больно. Он виноват. Лучше бы бросил Дениса сразу, и он бы не рассорился с родителями, не погиб бы… был бы счастлив. — Ты испортил моего сына, тварь! — восклицает дама, опять ударив по колену. — Я ничего с ним не делал, — шепчет Гром не своим голосом. Сил нет. По горлу поднимается жгущая ненависть. Ненависть к себе. Он сделал всех вокруг себя несчастными. — Из-за тебя он погиб! — она взмахивает руками, а голос чуть срывается. — Ты и так отобрал моего ребёнка, а теперь и убил его! Ты — убийца! Гореть тебе в аду! — презрительно выплёвывает она. — Я не меньше вашего сожалею о его смерти, — чуть повышает голос Игорь. Боль усиливается. — Вы не представляете, каково было мне смотреть на то, как любимый мне человек лежал в луже собственной крови! Вы и подумать не можете, сколько раз я видел этот образ во сне! Вы не догадываетесь, каково это: жить, зная, что из-за тебя убили человека! — Гром встаёт с кровати, пошатнувшись: в глазах потемнело, правую руку простреливает болью, а нога жутко саднит. Он срывает катетер. Он бы обрадовался, если бы умер от боли сейчас, на этом самом месте. — И если вы думаете, что мне пиздец весело от всего этого, что по ночам я не мучаюсь, то вы глубоко заблуждаетесь! — Игорь ударяет кулаком по стене, оставив кровавый отпечаток. Теплая боль расползается по костяшкам. Он с трудом шевелит пальцами, а вскоре перестаёт их чувствовать. Мучительно больно везде. Особенно под рёбрами. — А теперь вон отсюда, — тихо, но чётко произносит Гром. На крики сил нет. Дверь распахивается, и быстром шагом входит охранник, прося родителей Дениса покинуть палату. Женщина еще раз презрительно фыркает, залепив Игорю звонкую пощечину, и выходит. — Ты прости её, если сможешь, — впервые произносит мужчина и выходит за дверь. В коридоре слышатся возмущённые крики матери Дениса. У Грома подгибаются ноги. Он больно ударяется коленями о пол, падая, словно тряпичная кукла. Больно. Внутри ничего не осталось. На место, где когда-то билось сердце, встало всепоглощающее чувство острой боли, плавно растекающееся по груди. Это сравнимо с раскаленным железом, которое тогда прикладывали к спине. То самое чувство, когда нельзя сделать вдох, потому что рана снова начнёт кровоточить. В палату вбегают напряжённые медсёстры и медбратья. Игорь приоткрывает рот, издавая тихий хрип. Веки подрагивают, а тело вздрагивает. Он отключается.***
Когда из полиции приходят второй раз, Гром встречает следователя истерикой. Он смотрит на Хазина и пытается понять: почему ему кажется, что этот человек сейчас сделает больно? Но сделает. Точно сделает. Паника застревает в горле, а реальность отдаляется. Только сердце бешено колотится и не даёт вдохнуть, руки дрожат, а всё тело сжимается в защищающейся позе. — Нет! — с отчаянием вскрикивает Игорь, прикрывая голову руками. Перед глазами мелькают образы: подвал, тело в луже крови, лицо вошедшего в комнату человека, чёрные синяки по всему телу… Горло словно сдавливают холодные пальцы, боль чувствуется везде, когда он с глухим грохотом падает с кровати, шарахаясь от образов в собственной голове. Руки, по всему телу мерзкие руки, резкая боль в плече — и всё исчезает.***
Фёдор Иванович Прокопенко аккуратно везёт инвалидное кресло по старой дорожке до раскопанной могилы. Деревья вокруг ещё голые, серые, а снег под ними уже практически и стаял. — Его родители так и не приехали? — тихо спрашивает Игорь, крепко вцепившись руками в подлокотники кресла. — Нет, Игорюш, не приехали, — печальным и тихим голосом отвечает тётя Лена, шагая рядом. — А брат? — со слабой надеждой в голосе предлагает Гром, чувствуя ком в горле. — Его тоже нет, хотя и обещал приехать, — вздыхает она. Игорь сглатывает ком в горле, на секунду прикрывая глаза. Он сейчас не может понять, что страшнее — физическая боль или осознание, что, провожая любимого, он не сможет даже встать. Хотя… физическую боль можно заглушить, залить лекарствами. А осознание, что из-за чёртовых травм он не сможет нормально попрощаться с единственным по-настоящему близким человеком, погибшим по его вине, останется навсегда. Фёдор Иванович останавливается у глубокой ямы. Рядом стоит светло-коричневый, закрытый гроб. На кладбище пусто. Где-то вдалеке громко каркают вороны. Трое мужчин тихо переговариваются, стоя у гроба. Игорь показательно отворачивается от всех, доставая из кармана совместную фотографию. Он носил её в бумажнике с самого начала их общения. Это были первые проведенные вместе выходные. Денис стоял довольный, улыбался, чуть привалившись к боку Грома. Если бы парень знал, что с ним произойдет… Игорь переворачивает фотографию. На обратной стороне неровным почерком написаны строки его любимой песни: «Кофе, алкоголь не стирает боль — Только ароматы твоих духов. Если бы могла говорить любовь — Прозвучал бы шепот довольных слов». Гром стирает слёзы кулаком, чтобы не намочить ими фотографию. В голове проносятся воспоминания; по ощущениям они с Денисом танцевали под какие-то приставучие песни. Этого больше не будет. Пальцы с силой сжимаю клочок бумаги. — Попрощались? — спрашивает один из трёх мужчин. — Мы можем закапывать? — голос звучит холодно, отстранено. Игорь кивает, Прокопенко тоже. Мужчина что-то говорит, и двое его приятелей начинают готовиться опускать саркофаг на дно ямы. Гроб медленно опускается в промёрзлую землю, забирая у Игоря последнюю надежду на то, что всё будет хорошо. Нет. Это всё неправильно. Это он должен лежать на дне этой могилы, но не Денис. Это он во всем виноват. Он.***
Гром резко садится на кровати, сразу же напряжённо озираясь. Пот мерзко леденит кожу, скатываясь холодными каплями по лбу и между лопаток. Игорь судорожно вздыхает, вытирая ладонью кожу на лице. Под закрытыми веками не уходит картинка: закрытый гроб, опускающийся в ледяную серую землю, и два человека рядом. В комнате вокруг совсем темно. Окна закрыты плотными шторами, Серёжа, наверное, задёрнул перед сном. Дверь закрыта. Гром чуть поворачивает голову — Разумовский, кажется, лежит на боку, размеренно дыша. В темноте ничего не видно. Футболка противно липнет к коже. Образ тела окровавленного Дениса стоит перед глазами. Игорь просыпался часов в двенадцать, и Серёжи ещё в кровати не было. Значит, поздно лёг. А сейчас сколько времени? Хочется резаться. Пустые, стеклянные глаза Дениса смотрят на него со всех сторон. Белки глаз выделяются в темноте. Игорь тяжело вздыхает, утыкаясь лицом в ладони. Больно. Ему очень больно. И он не знает лучшего способа справляться с душевной болью. Поэтому хочется взять что-нибудь острое. Или очень горячее. Или… Гром дёргается, резко поднимая взгляд, когда слышит тихий шелест с другой стороны кровати. Он испуганно вглядывается, прежде чем понимает, что это Серёжа просто переворачивается на другой бок. Не хочется его разбудить. У него день был тяжёлый. А Игорь и сам справится. Он старается как можно тише встать и выбраться из комнаты, плотно прикрывая за собой дверь. Рёбра стискивает противной болью — не вздохнуть, а ком стоит посреди горла, заставляя глаза слезиться. Больно. Очень больно. И только физическая боль сможет вытеснить эту. Но… Серёжа. Он заслуживает лучшего. Видеть чужие порезы сложно, да ведь? Гром помнит, сколько боли было в глазах парня, когда он обнаружил его с изрезанной кожей в ванной в собственной башне. Нет. Нельзя сорваться. Да и разговаривать потом об этом с психологом не хочется. Приём как раз скоро. Но… Игорь судорожно вдыхает прохладный воздух. Нужно успокоиться. Нужно забыть, как выглядела высохшая лужа крови под телом Дениса, нужно не думать о том, как медленно гроб опускался в землю, нужно не думать о том, как было больно шевелиться, нужно не думать… Слёзы текут по лицу, смешиваясь с потом. Дышать так сложно, сердце бьётся, словно безумное, а из горла вырывается только судорожный вздох. Гром резко дёргается, двигаясь по направлению к дивану, рядом с которым валяется его сумка. Там уже практически ничего не осталось — его вещи разложены по местам, уже смешавшись с серёжиными, — только небольшой складной нож на дне. На глаза попадается ноутбук Разумовского, лежащий на столе. Серёжа спит в соседней комнате. Ему будет больно, если — или когда? — он увидит новые порезы Игоря. Нет. Надо держаться, держаться, отложить нож… Он приставляет лезвие к коже. Оно неприятное, жёсткое, холодное. Нет. Хотя бы не в гостиной. Здесь слишком чисто и красиво. Гром нетвёрдой походкой доходит до ванной и там усаживается на тёплый пол. С губ срывается нервный смешок, когда он проводит пальцами по гладкой поверхности серой плитки. Он так виноват перед Денисом. И эту вину не искупить. Она будет всегда. Он откидывает голову назад, смотря на белоснежный высокий потолок. Глаза застилают слёзы и пот, но насколько же Игорю плевать. Он вечно теряет дорогих людей. Сначала мать. Потом отец. Потом Денис. И что будет с Серёжей? Что если и он сгинет, умрёт, а его тело будет так же уродливо разлагаться? Гром этого не переживет. Да и не за чем. Смысла цепляться за свою серую и никчёмную жизнь уже не будет. Больно. Игорь снова опускает взгляд на нож, поворачивая его и ловя отблеск света на лезвии. Оно небольшое, но режет хорошо. Он это помнит. Чувства мешаются в одну кучу. Не может понять, что перевешивает — чувство вины или боль. Гром виноват перед Денисом. Виноват перед Прокопенко. Виноват перед друзьями. Виноват перед Серёжей. Любимым, родным Серёжей. Который искренне пытается его понять и который изо всех сил старается быть рядом. Но Игорь уже перед ним виноват. От пары порезов хуже не станет, верно же? Он достаёт салфетки и аптечку под раковиной — испачкать одежду или что-то в ванной не хочется. Нет ни малейшего желания выдать себя. Насколько честным будет скрывать такое?.. Нет. Плевать. Гром заслужил боли. Он стягивает пижамные штаны, оголяя изрезанную вдоль и поперёк кожу бёдер. Задумчиво проводит по шрамам пальцами, думая, что ещё пара ситуацию не испортят. И так хуже некуда. Игорь громко вздыхает, быстро моргая в попытке избавиться от слёз. Сейчас нужно видеть всё чётко. Он дотрагивается до кожи кончиком лезвия, отчего она покрывается мурашками, заставляя вздрогнуть от неприятных ощущений. Частично забытых, но всё равно родных. Гром прикрывает глаза, снова видя размытый образ окровавленного бездыханного тела, хмурое лицо следователя, уставший взгляд Серёжи. Это Игорь во всём виноват. С хриплым вздохом он давит на лезвие. Боль настолько привычная и родная, что даже не особо чувствуется. Только спустя несколько секунд он жмурится, наконец осознавая, что сделал. А ведь перерыв был такой большой. Последний раз был до больницы. А в груди сидела такая слабая и мерзкая надежда, что желание чувствовать боль и наказывать себя больше не возникнет. Гром открывает глаза. Алые и тёплые капли крови выступают на такой белой коже, изрисованной белыми и темноватыми полосами шрамов. Одним больше. Плевать. Легче не стало. Он, снова закрыв глаза, наугад приставляет ещё не испачканное лезвие к бедру. Так и не смотря, давит на нож, наощупь ведя линию поперёк ноги. Боль. Игорь же только её и заслужил, верно? Он никогда не был достоин любви и заботы. Стольких подставил. Столько людей пострадало и погибло только из-за него. Гром слишком сильно боится, что список пополнится ещё одним именем. Слеза падает с подбородка ровно на линию одного из порезов, отчего кожу неприятно жжёт. Но он только улыбается, чувствуя боль. Долгожданную и родную, которая была с ним всегда. В отличие от заботы и любви. Из груди рвётся наружу смех. Игорь трясётся, прикусывая ладонь свободной руки, надеясь, что так его не будет слышно. Разбудить Серёжу совсем не хочется. Он смеётся, пока живот не начинает болеть. Слёзы продолжают течь, — но как же ему на них плевать, — дышать становится совсем невозможно, но Гром всё смеётся и смеётся. Ну забавно же, какое он ничтожество. Да и что ещё остается. Он практически не замечает, как смех перерастает в рыдания. Искусанная почти до крови ладонь саднит, но плевать. А с бёдер она всё течёт и течёт, небольшими каплями падая на пол. Игорь не может сказать, сколько времени старался прогнать навязчивые образы из головы и плакал; но, когда дыхание начинает восстанавливаться, голова нещадно раскалывается, глаза саднят из-за пролитых слёз, а порезы продолжают неприятно болеть. Он вытирает пальцами лицо, только размазывая влагу. Затем Гром рассматривает свою ладонь; от зубов явно останется синяк. Он поднимает взгляд, вспоминая, где аптечка, а потом осторожно поднимается, морщась, когда свежая кровь, преодолевая засохшие корки, стекает по коленям вниз. В небольшой пластиковой коробке Игорь находит салфетки и бинты разной длины и ширины, перекись и хлоргексидин, а также много разных пластырей и обезболивающих. На краю сознания мелькает мысль, от которой мурашки мерзким табуном бегут по спине: что, если Серёжа накричит на него из-за порезов и взятой без разрешения аптечки? Или прогонит? Или?.. Гром судорожно выдыхает, проглатывая ком в горле. Сил никаких нет. Разумовский никогда не кричал и не прогонял. Не должно же случится это сейчас? Или всё бывает впервые? Игорь вздрагивает, злясь на самого себя и прикусывая губу, затем морщась из-за мерзкого металлического вкуса на языке. Не стоит сомневаться в Серёже, верно? Он к Грому со всей душой, заботится и любит, а он смеет сомневаться в Разумовском. Хотя в памяти так и всплывают воспоминания о том, как Серёжа несколько месяцев назад, еще до больницы, отреагировал на порезы. Не кричал, не обвинял, просто голос был резок, а сам он был… уставший. Устал от Игоря, верно? От него нельзя не устать. От вечных истерик и порезов. Ничтожество. Руки дрожат, но он отточенными движениями вытирает кровь. Её натекает много, и Игорь, хмурясь и надеясь, что серьёзных последствий не будет, промывает их. От перекиси порезы болят ещё сильнее, и он на секунду жмурится, сдерживая слёзы. Как же он себя ненавидит. Слабак. Гром, снова вытерев мокрые глаза, перематывает бёдра бинтами; он на грани слышимости матерится сквозь зубы, понимая, сколько их требуется. Снова надев на себя пижамные штаны, он осматривает масштаб катастрофы. Нужно оттереть пол от начавшей засыхать крови и выбросить все влажные и алые салфетки. Игорь сжимает челюсти до скрипа зубов, когда опускается на колени, чтобы оттереть пятна с плитки. Порезы отдаются болью из-за натяжения кожи, и он каждую минуту судорожно ощупывает ткань брюк, проверяя, не протекла ли кровь сквозь бинты. С трудом снова встав на ноги, он осторожно закрывает коробку с аптечкой и ставит её на место, стараясь сделать это как можно тише. Совершенно не хочется разбудить Серёжу и снова всё испортить. Пол чист и блестит, как и раньше. Гром подбирает все окровавленные салфетки и отпирает дверь в ванную, затем тихим шагом направляясь к мусорному ведру. Салфетки складывает так, чтобы кровь не была заметна. Он хлюпает носом и оглядывается, стараясь подавить ощущение, что за ним наблюдают. Никто не может за ним наблюдать. Он в башне. Здесь никого нет. Игорь, нервно дёрнув плечом, бесшумно шагает по направлению к спальне; но у двери в комнату снова внимательно вглядывается в темноту квартиры, словно пытаясь кого-то заметить. Но никого нет. Здесь только Гром, его боль и тревожность. Он как можно тише забирается в кровать, последний раз утирая слёзы. С места рядом слышится тихое сопение, и Игорь прикрывает глаза, вслушиваясь в него. Как же хочется верить, что Серёжа не будет злиться или расстраиваться. Зря Гром снова сорвался. Но боль напоминает, что он живой. Находится вдали от тех событий. Боль причиняет себе он сам, а не кто-то другой. Весь контроль у Игоря. Он поворачивается на другой бок, в темноте разглядывая силуэт Серёжи. Вот бы у него всё было хорошо. Он заслуживает самого лучшего. Гром прикрывает глаза, слушая чужое тихое и размеренное дыхание. Боль от порезов ощутима, но настолько привычна, что он почти не обращает на неё внимания. Тяжело вздохнув, он проваливается в тревожный сон.***
Кровь как-то странно смешивается с красными лентами, переплетаясь с ними и образуя причудливые узоры. В воздухе словно летает тело собаки; черно-серая шерсть переливается в тусклом свете, а её голова кружится отдельно от тела. Из вскрытого горла водопадом течёт кровь, пачкая ленты. Тушка с глухим грохотом падает на чёрный блестящий пол, а голова падает на грудь женщине, лежащей в гробу. Игорь чувствует тошноту, подступающую к горлу. В воздухе витает запах тухлых яблок, а женщина кажется до боли знакомой. Короткие спутанные волосы, отливающие тусклой рыжиной, мертвенно-бледная кожа, впалая грудь с торчащими оттуда рёбрами и головой собаки, лежащей ровно посередине дыры. На шее виднеется уже чистый кривой порез, обнажающий слизистую внутри. Гром кричит, срывая горло. С громким хрустом рука вываливается из гроба, а Игорь не может нормально дышать. Глаза женщины открываются, но там вместо привычной и родной серости только всепоглощающая чернота. — Ты! — хрипит она. — Ты! Безжизненная голова собаки с премерзким стуком падает к его ногам. Эти уши, шерсть и глаза Гром узнает из тысячи. — Ты! — срывается на крик женщина, поднимаясь из гроба. Рыжие волосы кажутся немного ярче, а чёрные глаза смотрят в душу. — Игорь! Гром резко распахивает глаза, чувствуя тяжесть на груди. — Игорь, — негромко зовёт Серёжа, заставляя его крупно вздрогнуть. Глаза слезятся, но плакать не хочется; только влага течёт по щекам. Гром поднимает взгляд, сразу видя рыжину чужих волос. У неё они чуть темнее и тусклее. Всегда были. Пока она не умерла. Там, в гробу, волосы отливали серым. А на старых фотографиях были яркие. — Игорь, пожалуйста… — негромко шепчет Серёжа. — Ты меня слышишь? У тебя кровь. Он непонимающе смотрит на него; взгляд абсолютно пустой и расфокусированный. Перед глазами так и проносятся оборванные образы; дыра в груди и торчащие рёбра с кусками мяса на них, одинаковые порезы на шее… пустые глаза Дениса, чёрные глазницы матери. — Серый, — хрипит Гром, с силой хватаясь за его прохладную ладонь. — Серый, — воздуха не хватает, а грудь поднимается часто, но вздохнуть не получается. — Серый… кажется, сон был… плохой… — Боже, Игорюш, — бормочет Разумовский. У него холодок бежит по спине; за Грома страшно до скрежета зубов. В голове проносится десятки вариантов, как поступить. И голосок в мыслях нашёптывает что-то. — Малыш, пожалуйста, подожди минутку, хорошо? Только одну минутку… Серёжа вскакивает с кровати и быстрым шагом идёт в ванную. Он уверенно окидывает взглядом светлые шкафчики, затем доставая из одного небольшой тазик. В него наливает немного прохладной воды, трижды проверив температуру, а потом выуживает из упаковки салфетки и новую тканевую тряпочку. Он заносит это всё в спальню, затем ставя на пол рядом с кроватью, и присаживается на краешек. — Игорюш, посмотри на меня, пожалуйста, — тихо зовёт Разумовский, почти сразу же ловя на себе такой же пустой и убитый взгляд. — У тебя лицо всё в поту и… кровь на ногах. Давай я помогу, может, полегче станет. Он крепко стискивает зубы. Нужно отстраниться от ситуации. Просто помочь, а думать потом. Серёжа смачивает ткань и осторожно касается его лица, стирая пот. Игорь бормочет что-то невнятное и закрывает глаза, чуть дёргаясь, что заставляет Разумовского на секунду отстранить руку. — Чш, малыш, ты в безопасности, — шепчет он, протирая его шею. Гром неровно дышит, иногда распахивая глаза и что-то бормоча. Слёзы продолжают течь по его лицу. Серёжа, кусая губы, проверяет его температуру — её нет, он холодный, и хочется только укрыть одеялом и обнять. Но, судя по влажному в центре и засохшему к краям кровавому пятну, обнимать ещё рано. Разумовский чертыхается, понимая, что забыл взять с собой вату и перекись. Он кидает мокрое полотенце в тазик с водой и тихо говорит Игорю, который, кажется, даже и не слушает: — Малыш, я сейчас вернусь, подожди ещё немного. Тазик Серёжа оставляет на дне ванной, думая, что потом отмоет его и высушит. Рыться в аптечке сил нет, поэтому он хватает всю коробочку, положив на крышку ещё одну тряпку. В голове повторяет выученный наизусть номер частной психиатрической скорой, которая едет в проверенную больницу. В которой лежали он сам и Игорь тоже. — Солныш, можно я обработаю… твои ноги? — тихо спрашивает Разумовский, снова присаживаясь на краешек кровати. После всего этого нужно поменять постельное бельё, но об этом он подумает позже. — Угу, — мычит Гром, снова дёргаясь. — Там она была… и Муся. Без головы… и кровь… много крови… — он затихает, смотря в потолок. Серёжа молчит, не зная, что сказать. Да и воспримет ли Игорь его речь сейчас — неизвестно. — Всё будет хорошо, малыш, — приговаривает он, снимая с него пижамные штаны. Бинты под ними насквозь пропитаны кровью, и Разумовский замирает, не зная, как их снять. Они местами засохли и, если их снять, может открыться сильное кровотечение. Серёжа задумчиво открывает аптечку, надеясь, что там будет что-нибудь, что поможет ему снять бинты. Наткнувшись на прохладный металл ножниц, он замирает; если осторожно срезать, кровь пойдёт не так сильно. Попробовать стоит. Он судорожно вздыхает, удобнее перехватывая ножницы. Разумовский сводит брови к переносице, внимательно следя за каждым своим движением. Он подцепляет бинт, осторожно надрезая его. Действует максимально медленно и аккуратно, стараясь не причинить боли. Гром равнодушно и сонно смотрит в потолок, и Серёжа старается подавить навязчивое желание проверять, дышит ли он. Он на секунду замирает, вспоминая, что стоит попробовать смочить бинты; сам активно пользовался этим во времена студенчества. Они отходят с лёгкостью, только Игорь чуть жмурится от боли; Разумовский шепчет извинения и легонько дует на открывшиеся порезы. Руки слушаются с трудом. Порезы неровные, глубокие, влажные. На краях кровь запеклась, практически чёрными корочками покрывая кожу, а по центру редкими каплями выступает алая кровь. Серёжа понимает, что сейчас не время для расспросов, что произошло. Хотя сердце в груди бьётся быстро, только усиливая тревогу. Он действует максимально осторожно и нежно, стараясь не давить. Кровь останавливается окончательно, когда он, снова подув на порезы, мажет их заживляющей мазью и бинтует. — Игорюш, как ты? — негромко спрашивает Разумовский, поставив аптечку на пол и погладив Грома по волосам. Игорь что-то мычит, поворачиваясь на бок и крепко хватаясь за Серёжу. Тот в ответ только вздыхает, продолжая путаться пальцами в его волосах.***
Гром засыпает только через полчаса. Разумовский в это время сидит, прикрыв глаза, стараясь не думать ни о чём. Но поганые мысли так и лезут в голову, заставляя до боли сжимать челюсти и кусать губы в жалкой попытке их отогнать. Когда дыхание Игоря становится глубоким и размеренным, Серёжа, накрыв его одеялом, вылезает из кровати. Он оглядывает комнату; в глаза бросается небольшой беспорядок, но убираться он будет позже. Поэтому плевать. Прикрыв за собой дверь, Разумовский обессилено падает на диван в гостиной. Надо бы поесть и покурить. Но шевелиться пока совсем не хочется, даже несмотря на навязчивое желание вдохнуть ядовитого дыма. Он кладёт голову на подлокотник, скрещивая руки на груди и вытягивая ноги. На глаза наворачиваются слёзы, а в горле встаёт ком, заставляя тихонько всхлипнуть. Больно-больно-больно. Серёжа рыдает, кусая губы и стараясь делать это как можно тише. Из-за слёз не видно ничего, их льётся всё больше и больше, а воздуха не хватает катастрофически; липкий страх обнимает его своими чёрными когтистыми лапами, сжимая грудь и не давая нормально вздохнуть. И как здесь можно помочь? Что можно сделать? Уехать? Найти новых врачей? Сменить место жительства? Что? Нужно помочь. Уберечь. Спасти. Эти мысли проносятся в голове, словно озвученные чужим, но до боли знакомым голосом. И он больше не может давить в груди всхлипы, и остаётся только закрыть лицо прохладными ладонями и рыдать. Нужно спасти. Слёзы продолжают течь, даже когда дыхание чуть выравнивается. Разумовского бьёт крупной дрожью, но он садится, затем замирая — голова кружится, сознание плывёт. Трясущимися руками он подбирает пачку сигарет со стола, идя к выходу из квартиры. Там снова стёкла, бетон и яркий серый свет. Только пепельницы с ночи не хватает. Первая затяжка приятно расслабляет на долю секунды. Стоять сил нет, и Серёжа сразу садится на холодный пол, опираясь спиной о стену. Дым растворяется в воздухе, пока он пустым взглядом смотрит в белоснежный потолок. Нужно что-то придумать. Сделать. Помочь. Он так любит Игоря, и ему так страшно. Хочется забрать всю его боль себе, хочется спрятать его от всех проблем, но реальность так и кричит, что это невозможно. Разумовский вдыхает ядовитый дым до максимума, так глубоко, насколько это возможно. Однообразность и монотонность, кажется, расслабляют, медленно убивая весь остальной организм. Ну и плевать. Он чуть вздрагивает, когда чувствует вибрацию телефона в кармане. Трубку берёт, даже не посмотрев, кто звонит. Голос предательски выдаёт все эмоции, дрожит и хрипит, когда он произносит слабое: — Да? От этого слёзы снова брызгают из глаз, и он откидывает голову назад, с неприятным звуком ударяясь о бетонную стену. — Серёж? Что случилось? — раздаётся встревоженный голос Олега по ту сторону. — Всё нормально, — улыбается Разумовский сквозь слёзы. Этот жест никто не увидит, и это скорее враньё самому себе, чем Волкову. — Ты просто так, или что-то случилось? — Я же слышу, что не всё нормально, Серый, — выдыхает Олег. — Зачем ты врёшь, Серёж? Если бы только у него был ответ на этот вопрос. И Разумовский только всхлипывает, затем затягиваясь; ответа нет, и он молчит. — Где ты сейчас? — Я… — хрипит Серёжа, оглядываясь. — Сижу на полу у лифта рядом со своей квартирой. — Сейчас приду, — кратко отвечает Волков. Трубку не сбрасывает ни один их них, поэтому оба слушаю дыхание друг друга. Разумовский поджигает следующую сигарету, продолжая курить и надеясь, что мерзкая тревожность пройдёт. Двери лифта открываются с тихим щелчком. Серёжа медленно поворачивает голову, переводя взгляд на подходящего к нему Олега. Волков не говорит ни слова. Только засовывает телефон в карман чёрного пиджака — Разумовский помнит его, от «DOLCE & GABBANA», который Олег обычно надевает, когда выходит в свет, — и садится рядом на пол. Вот так просто — в дорогущем костюме, — садится на пол рядом с лучшим другом. Если бы у Серёжи были силы, он бы рассмеялся от абсурдности картины. Он с растрёпанными, спутанными волосами, в огромной поношенной розовой футболке, серых тренировочных брюках, с тлеющей сигаретой меж пальцев; рядом — лучший друг в хорошем костюме. Они просто сидят рядом, не разговаривая и не смотря друг на друга. Разумовский докуривает сигарету и достаёт пачку, обнаруживая, что там осталась последняя. — Ты вроде миллиардер, а такую дрянь куришь, Серый, — беззлобно говорит Волков, доставая свою пачку. — Дрянь со вкусом детства, — усмехается он в ответ, послушно принимая протянутую Олегом сигарету. — Ты такие раньше не курил, — тихим и хрупким голосом не то спрашивает, не то утверждает Серёжа. — Говорил, крепкие слишком для тебя. Он поджигает её, зажав между губ, и снова глубоко затягивается. — Да, было дело, — соглашается Волков, рассматривая Разумовского. — Вад такие курит. Я у него и распробовал. — Он такой богатый, чтоб на такие сиги тратиться? — апатично интересуется Серёжа. Разговор абсолютно ни о чём, но ему нужно отвлечься от боли в груди и слёз на глазах. — Просто ему пачки хватает на месяц. Курит не по привычке, а ради вкуса, как говорит. Разумовский кивает, ничего не отвечая. Когда он докуривает сигарету до фильтра, всё вокруг пропитывается едким, но родным ароматом. Руки всё ещё трясутся, слёзы на лице подсохли, неприятно стягивая кожу. Серёжа смотрит Олегу прямо в глаза, понимая, что тот его видит, как облупленного. — Что случилось, Серый? — негромко спрашивает он, когда Разумовский опускает глаза в пол. — Я… я не знаю, как ему помочь, — он судорожно вздыхает, крепко жмурясь. — Хочу уехать. Хочу защитить его. Хочу, чтобы всё было спокойно и он мог восстановиться. Серёжа снова переводит взгляд на потолок, игнорируя снова начавшие течь слёзы. — Мне страшно. Я боюсь, что он что-нибудь с собой сделает, или кто-нибудь ему навредит. Олеж, — почти с мольбой в голосе произносит он. — Я… я ч-чувствую, что что-то пойдёт не так. Что-то случится. Но я не понимаю, что мне делать. — Иди сюда, — ласково произносит Волков, раскрывая руки для объятий. Разумовский тянется к нему, цепляется за чёрный пиджак, всхлипывает куда-то ему в плечо, бесстыдно заливая дорогущую вещь слезами. Олег не отстраняется, приобнимая его за плечи. — Птица… — всхлипывает Серёжа, крепче сжимая в бледных пальцах тёмную ткань. — Что? Волков, кажется, на мгновенье весь замирает и напрягается; опасается. Опасается возможных последствий. Птица — предвестник беды. Побочное действие обострения тревожного расстройства. Жуткая галлюцинация. — Что Птица? — тихо переспрашивает Олег, ожидая любого, даже самого жуткого ответа. Разумовский в его объятиях плачет только сильнее; тело всё сжалось, его бьёт крупной дрожью, дыхание прерывистое и нерегулярное. Он снова кажется маленьким, забитым и напуганным мальчиком, который впервые услышал страшный голос в голове. Волков вздыхает, продолжая монотонно поглаживать его по спине. Он чуть не вздрагивает от неожиданности, когда Серёжа вдруг подаёт голос: — Птица говорит, что его нужно уберечь. Олег вовремя прикусывает язык, чтобы не ляпнуть глупое «Кого уберечь?». Не хочется вызвать вторую волну истерики. Хотя Разумовскому не помешает хорошенько проплакаться. — А где он сейчас? — негромко интересуется Волков, чувствуя, как у Серёжи под тонкой тканью футболки напрягаются мышцы спины. Он вдруг выныривает из объятий, облокачивается о стену и прижимает острые колени к груди. — В квартире. Надеюсь, что спит, — хрипло отвечает он, смотря на Олега. Опухшие и покрасневшие глаза и нос контрастируют с бледной, практически белой шеей. Разумовский хлюпает носом, затем пальцами утирая слёзы с щёк, и произносит. — Утром истерика была. Я так и не понял, что… что с ним произошло, — он на секунду замолкает, переводит взгляд, пустым взглядом смотря на свои колени. — А потом и меня накрыло. Волков молчит. Он следит за каждым нервным движением, каждым вздохом и словом, слушает и вникает. Даёт выговориться и выразить все эмоции. Сам говорить он будет позже. Сейчас нужно просто побыть рядом и вместе помолчать. Серёжа ещё несколько долгих минут прерывисто дышит, вытирает не перестающие течь слёзы и кусает губы. Вскоре затихает, смотря в одну точку и почти ни на что не реагируя. — Пойдём, Серёж, — Олег поднимается сам и протягивает руку Разумовскому. Тот пару секунд непонимающе смотрит на него, а потом цепляется за неё, и Волков отмечает в мыслях, что хватка сильная. Это хорошо. Значит, Серёжа приходит в себя. Он открывает квартиру, затем что-то невнятно бормоча и идя в ванную. Олег же сразу идёт на кухню, начиная искать там зелёный чай. Разумовский прикрывает за собой дверь. Глаза всё ещё щиплет из-за долгой истерики, дышать тяжело, а руки еле заметно подрагивают. Он опирается ладонями о холодную поверхность раковины, низко наклоняя голову. Запутанные и выбившееся пряди волос лезут в лицо. Что делать? У него нет ответа. Серёжа включает холодную воду, — настолько холодную, что руки сводит неприятной болью, а по коже бегут мурашки, — и умывается, ополаскивает лицо ей. Контраст разгорячённой кожи и ледяной воды отрезвляет, быстро приводит в чувство. Туман в голове потихоньку рассеивается, а тревожность уходит на второй план, уступая рациональности и спокойствию. Разумовский поднимает взгляд на своё отражение. На секунду ему мерещатся чёрные перья и жёлтые глаза, но стоит моргнуть — и всё исчезает. Серёжа утыкается лицом в мягкое белое полотенце, давя в груди судорожный вздох. Поплакал — и хватит. Нужно прийти в себя и решить, что делать. Разобраться в себе и ситуации. Придумать запасной план. Повесив полотенце на крючок рядом с раковиной, он неторопливо выходит, кидая взгляд на дверь в спальню. На кухне Олег уже заварил в небольшом чайнике ароматный зелёный чай. — Ты не обязан… — начинает Разумовский, но его перебивают. — Серёж, не надо. Я бы не пришёл, если бы не хотел. Он прерывисто вздыхает, потупив взгляд и сев на ближайший стул. Волков же опускается перед ним на корточки, заставляя смотреть на себя. — Давай поговорим. Только не молчи, Серёж. Разумовский дёргает плечом, но кивает. Глаза блестят, но слёз нет. — Я… я думаю о переезде, — хрипло произносит он. Олег кивает, как бы призывая говорить дальше. — Назови любую страну, Олеж… куда?.. — Португалия, — сразу же наугад отвечает Волков. — Хорошо. У Серёжи трясутся руки, когда он разливает чай по двум кружкам. Олег садится рядом с ним, наблюдая за этим. — Как у вас с Вадимом дела? — нарушает тишину Разумовский, отпивая немного горячего чая. — Да нормально, — пожимает плечами Волков, обводя пальцем ручку чашки с надписью «ъуъ горячо». Серёжа секунду улыбается, глядя на неё. А Олег, собравшись с мыслями, продолжает. — Ну и… как тебе сказать, — он лукаво улыбается, а Разумовский приподнимает брови. — Подарок твой на новый год пригодился. — Да ладно! — усмехается Серёжа, опираясь локтями о стол. — И как? — Суперски. Он шикарен, — влюблённо вздыхает Волков. Разумовский же, широко и искренне улыбаясь, на секунду кладёт свою руку на его ладонь, а затем произносит: — Я рад за вас. — Спасибо, Серый, — ухмыляется Олег. Допив чай, они перебираются в гостиную, устраиваясь на диване. Серёжа включает ноутбук, когда Волков вдруг произносит: — Вад собирается на днях на встречу сослуживцев, — Разумовский поднимает взгляд на него, чуть нахмурившись. Олег кажется слегка напряжённым, но губы растянуты в улыбке, кажущейся натянутой и неискренней. — Всё будет в порядке, Олеж. Но если что — пиши и звони, хорошо? — Угу, — невнятно мычит он в ответ. — Ты прав. Всё будет хорошо.***
Серёжа погружается в изучение Португалии. Волков удивляется, что его слова о ней восприняли так серьёзно, но помогает. — Итак, что мы имеем, — выдыхает Разумовский. — Климат нормальный, дискриминация ЛГБТ запрещена в конституции, страна мирная… — он продолжает бормотать что-то себе под нос, но Олег не понимает ни слова. — Неплохо. Они негромко обсуждают иммиграцию, когда телефон Волкова начинает звонить. Серёжа утыкается взглядом в ноутбук, чтобы отвлечься и не слушать чужие разговоры, а Олег берёт трубку: — Да? — его губы тут же расплываются в нежной улыбке. — Да, птенчик, я понял. Скоро буду, — сбросив звонок, он поворачивается к Разумовскому. — Мне пора идти. — А, да, хорошо, — Серёжа закрывает и откладывает ноутбук. — Спасибо, что пришёл. Правда. — Да ладно тебе, — улыбается Волков. — Да ладно тебе, — передразнивает его Разумовский, заставляя Олега негромко рассмеяться. Он тянется, чтобы крепко обнять Волкова. — Нет, серьёзно. Спасибо. — Всё будет хорошо. Ты справишься со всем, — отвечает он. Серёжа провожает друга до лифта, потом несколько минут расфокусированным взглядом смотря на серое, начинающее темнеть небо за окном. Португалия кажется неплохим вариантом. Он закрывает за собой дверь в квартиру, затем шагая к дивану и оставленному там ноутбуку. Откинувшись на мягкую спинку, он замирает, залипая в светлую стену напротив. Разумовский невольно дёргается и оборачивается, когда слышит тихий шелест открывающейся двери. Игорь замирает в проходе, сжавшись и обняв себя руками. Лицо немного отёкшее после сна, а фигура кажется ещё более худой, чем обычно. — Привет, — негромко произносит Серёжа, вставая и делая два шага к нему. — Привет, — шепчет Гром так, что его практически не слышно. Он цепляется пальцами за свои локти, но приближается к Разумовскому. — Как ты, маленький? Как сейчас себя чувствуешь? — Я… нормально, — голос Игоря неуверенный, безэмоциональный, а взгляд отсутствующий. И Серёжа может поклясться, что Гром чувствует себя как угодно, но только не «нормально». Но решает не давить, а просто побыть рядом. Разумовский уже думает ответить, как Игорь добавляет: — А что было ночью? Или… утром?.. — Давай ты сядешь, малыш, — говорит Серёжа, отмечая, что чувствует себя почти… спокойно. Истерика сошла на нет, и он чувствует в себе силы, чтобы обсудить ситуацию и… и просто жить дальше. Игорь тихо угукает, шагая к дивану и забираясь. Разумовский мысленно отмечает, что, усевшись, он чуть расслабляется, кладя руки на бёдра. Серёжа садится рядом, произнося: — Что ты помнишь? Грома этот вопрос вводит в тупик. В голове полная мешанина; перед глазами то и дело проносятся образы закрытого гроба, вскрытого горла, валяющейся головы собаки… — Мне приснился сон. Или… Серёж, — не своим голосом скулит Игорь, поднимая на него глаза; у Разумовского в груди что-то ёкает, и он закусывает губу. — Я… я не могу, не хочу… это так больно, Серёж, я не могу, — бормочет Гром, жмурясь. — Чш, малыш, — Разумовский чуть приближается, распахивая руки в пригласительном жесте. Игорь, чуть помедлив, подаётся вперёд и обнимает его, утыкаясь носом в шею, а ногами обвивая талию. — Всё будет хорошо. Ты не обязан говорить, если не готов, солнышко… — негромко приговаривает Серёжа, чуть укачивая его в своих объятиях. Гром крепко сжимает в пальцах ткань чужой футболки, словно боясь отпустить. Он сам не знает, что чувствует: что-то между страхом, любовью и желанием довериться. Слишком много всего в груди сейчас, и Игорь еле слышно вздыхает, чувствуя, как глаза щиплет. Он чуть отстраняется от чужого плеча, но останавливается совсем близко к лицу Разумовского, практически касаясь своим носом его. — Тише, любимый, я здесь, я рядом, ты в безопасности, — шепчет Серёжа, осторожно стирая слёзы с щёк Грома. — Серёж… Она… Она… — Игорь не знает, почему образ трупа матери так прочно въелся в сознание, и заходится новым приступом плача. Разумовский сильнее прижимает трясущееся тело к себе, успокаивающе гладя по голове. — Я здесь, я рядом. Я всегда буду рядом, любовь моя. Гром кивает, а потом чуть отстраняется от парня, но всё так же крепко держит его за руку. У обоих в голове много мыслей, но они оба молчат. Им нужно всё обдумать. Когда Игорь перестаёт всхлипывать, чуть расслабившись в чужих объятиях, в комнате устанавливается гнетущая тишина. Её нарушает Серёжа, выныривая из своих мыслей и произнося: — Игорь, ты же ничего не ел со вчерашнего дня, — Гром замирает, вспоминая, а затем кивает. — Сейчас, подожди, я что-нибудь придумаю, — желания готовить у Разумовского нет совсем: руки всё ещё немного трясутся, да и банально страшно оставлять Игоря наедине с собой. — Не надо, Серёж. Я не голоден, — сейчас Грому не до своих потребностей, да и после ночи, полной кошмаров, только мысли о еде вызывают тошноту. Да и он видит, как тяжело Разумовскому. Незачем напоминать о себе. Не хочется мешать ещё больше. А Серёже явно нужно отдохнуть. Игорю тошно думать о том, что это всё из-за него. Что из-за него у парня такой уставший вид, заплаканные глаза и спутанные волосы. — Малыш, тебе нужно поесть. Правда. Я сейчас быстро что-нибудь придумаю, обещаю, — Серёжа целует Игоря в лоб и, не отпуская его руки, ведёт за собой на кухню. Гром послушно садится за барную стойку, а Разумовский, сначала зависнув, достаёт тарелку, пакетик и быстро заливает кипятком какую-то кашу. — Знаю, не самый лучший вариант, но… — увидев тарелку с овсянкой быстрого приготовления, Игорь произносит, тихо перебивая парня: — Спасибо, — не зная, что сказать, он кладёт на руку Серёжи свою ладонь, слегка поглаживая её. Разумовский только ласково улыбается в ответ. К тому моменту, когда Гром съедает тарелку растворимый овсянки, Серёжа немного приходит в себя. Он, вспомнив и выпив свои препараты, сидел, стараясь перестать так судорожно проверять, жив ли Игорь. Тревожность так и засела в горле, не давая свободно вздохнуть, но живой, тёплый и почти спокойный Гром поблизости словно отталкивает страхи на второй план. И теперь Разумовский находится рядом с Громом, сжимая в руках чашку уже остывшего чая с валерьянкой. Игорь слезает со стула, взяв свою тарелку и ставя её в посудомоечную машину, нажимая пару кнопок. Она издаёт несколько булькающих звуков, а потом начинает гудеть. — Серёж? — зовёт Игорь, стоя у открытой морозилки. — Да, солнышко? — выныривает из своих мыслей он, переводя взгляд на Грома. — Хочешь мороженое? — Игорь достаёт коробочку шоколадного мороженого. Серёжа кивает, вставая со стула и забирая из рук Грома контейнер. — Ты иди, садись пока на диван, фильм выбери, а я приду скоро. Игорь кивает и уходит в гостиную, когда Разумовский разворачивается за посудой. Решив, что они будут есть мороженое прямо так, из контейнера, он берет две ложки и идёт к Грому. Тот сидит на диване, прижав колени к груди, и смотрит какой-то боевик. Серёжа только по голосу на экране понимает, что это за фильм, и улыбается, садясь рядом. Когда он вручает Грому ложку, тот произносит: — Я не нашёл ничего, лучше чем это. — Он неплохой, да, — кивает Разумовский. — У меня одно время был краш на Бенедикта Камбербэтча, — вдруг честно признаётся он, хотя третий раз смотреть «Доктора Стренджа» ему явно неохота. — А тебя тянет на постарше, я так смотрю, — беззлобно отмечает Игорь. Серёжа же вдруг закашливается, прикрывая лицо ладонью. Гром уже пугается, но вскоре понимает, что Разумовский смеётся, откинувшись на диванные подушки. — Чёрт, Игорь… — чуть успокоившись, с улыбкой в голосе произносит он. — Всё. Ты меня раскрыл. Гром улыбается, переводя взгляд на экран. Но увиденное ему совсем не нравится, он успевает тысячу раз пожалеть, что остановился на этом фильме, а не на какой-нибудь мелодраме. Вот на этом кадре Денис кидался в него попкорном, и к концу фильма Игорь, не выдержав, принялся щекотать парнишку, а закончилось всё тем, чем заканчивается любая мелодрама. На душе скребутся кошки. Душевная боль медленно превращается в физическую, и здесь уже даже сладость мороженного не может помочь. Вспоминать это не хочется совсем. — Серёжа? Сереж, а можно… — Гром запинается, чуть смущаясь, но продолжает. — Можно ты меня поцелуешь? — он откладывает ложку на столик, поднимая взгляд на Серёжу. Он не отвечает, лишь ставит контейнер и наклоняется к Игорю. Целует мягко, трепетно, почти не касаясь его руками. Вкус шоколада смешивается с мятным бальзамом и любимым терпким ароматом. Отстраняется Разумовский первым. Лёгким движением кисти он убирает прядь рыжих волос за ухо и снова смотрит на Грома. — Спасибо, — тихо произносит он, на что Серёжа мотает головой. — Не надо, — он быстро целует его в щёку. — Не надо меня благодарить. Я не жду этого, Игорюш, — он чуть останавливается, переводя взгляд на экран, но Гром понимает, что он не смотрит фильм, а скорей собирается с мыслями. — Для меня самая лучшая благодарность — это твоя улыбка, любовь моя. Игорь замирает, чувствуя растерянность от подобного заявления, но, повинуясь, какому-то порыву, он кладёт руку Серёже на скулу, вторую на его плечо, осторожно притягивая к себе, и целует. Нежно, с опаской, словно в первый раз. Вкус шоколадного мороженого и мятного бальзама Гром запомнит навсегда. Так же, как и ещё один кадр «Доктора Стренджа» и тепло чужих рук на своей талии.