Соткан из отвергаемых истин

часть вторая

БУРЯ

pov Алина

— Ты был там? — ветра властными потоками трепещут вокруг. Глаза щиплет ночным холодом. В неверии и болезненности догадки отпустив чужой рукав, Алина тянется кончиками пальцев к собственной груди — куда-то, где бьётся изменническое сердце. — Всегда, Алина, — Дарклинг поворачивается к ней, присматриваясь. Глаза его играют отблесками звёзд в ночи — столь похожих на те, что рассыпаны над головой. И столь же недосягаемых. Манящих. — Когда меч в руке казался тяжёлым. На свадьбе твоего государя. Во время бесед с юной Эри. При многих советах, на которых твоё слово высмеивали… — Достаточно… — Когда тебе было неведомо, к кому идти, — он улыбается мягко и одновременно оскольчато, режуще — вонзаясь в кожу со всей своей беспощадностью. Вспарывая внутренности остриями, что возносятся с приподнятыми уголками губ. — Пока ты желала, чтобы хоть кто-то видел. И ты позволила мне там быть. — Нет, — утвердительно выдыхает, точно слово её способно простую истину сломать. Какова заступница, будто осталась в её словах хоть капля чести. Тихий смех Дарклинга уносится по ветру, словно само мироздание не желает, чтобы всякое живое существо те человеческие звуки слышало. Обманывалось. — Чего ты смеёшься? — Я уже страшился, что ты перестанешь упрямиться. — Это бы сделало для тебя всё проще, — цедит Старкова сквозь сжатые зубы, вновь и вновь убиваясь об эти всеми святыми забытые скалы да утёсы. Стоящий на расстоянии протянутой руки Дарклинг во власти уходящей ночи видится той же неприступной вершиной. Непознанной. Смертоносной. Иссушённой льдами и покинутой. — Всегда было легче видеть во мне злодея, — ветер треплет его вздыбленные в битве волосы, заставляя рассыпаться по лбу и за ушами множеством ядовитых змей, что своим пьянящим шипением влекут ближе. Готовые броситься. Она их все руками передушит, если понадобится. — Ты покушался на жизни моих друзей, — и где собрать всю растерянную в погоне за могуществом силу? Со сквозящими в голосе кусающими нотками Алина делает шаг вперёд, вставая вплотную и задирая подбородок. Пусть смотрит. Просчитывает. Пусть обожжётся. — Уничтожил мой дом. Убил сотни, когда они посмели не подчиниться твоей воле… — Как тебе угодно. Опыт ясно учит тому, где место предателям и отступникам. — Ты грозился содрать с меня шкуру живьём и посадить меня на цепь, — Дарклинг смотрит на неё властно — непримиримо, представая во всём неудержимом цепями очаровании. Неестественный. Облачённый в нерушимую броню. Да только и суть его иная. Скрытая не за одной тканью, а за всеми завесами безразличья и бесчеловечности. Посему бояться его монстрам людской ласки. Девушка не смеет отвести взгляд, страшась проиграть это немое сражение. Старкова лёгким движением возносит руку, кладя ему на грудь. Только бы попался в ловушку. — Ты мой злодей. — Считаешь, что можешь зваться безвольной девицей? — пусть хоть все фьерданские ледники о чужую маску расколются, она чувствует, как его дыхание ломается, осекается в своей чистоте. — Верно, — улыбается Алина, собирая в ладони ткань кафтана на его груди. Испытывая. Проверяя с той же дерзостью, с какой могла бы дёргать дикую кошку за хвост. Сколь далеко он позволит ей зайти? К теплу его тела тянет нещадно. В агонии. В неистовом вожделении, что нашёптывает на ухо соблазнительные речи, веля сдаться. Нанесённая своей же рукой рана где-то немногим ниже. Неприступная даже для неё. — Кому ещё ты позволяешь так прикасаться к себе? Любая другая уже обломала бы пальцы. А то бы и без рук осталась. — И это меня нарекают жестоким, — качает головой Дарклинг в каком-то оценивающем жесте. Признай же… Белая кожа его шеи пленительно и завлекающе играет за тенью плотного воротника. Как бы самой без рук не остаться. — Но чего ты достигла своим безграничным упорством? Смех, да и только. Власть вертят как простецкую игрушку. — Николай — славный царь. — Тебе-то из его тени видно особенно хорошо, — кулак на его груди сжимается сильнее. Мерзавец. Какой же мерзавец. Слова те отравляют быстрее славного яда, с тошнотой расползаясь по телу. Мужчина немногим возвышает голову в малом признании. — Лучший, чем многие. Но недостаточный. — А ты себя полной мерой мнишь? — собственный голос разносится по ветру оттенками сысканной среди шуханских склонов твёрдости. — Беспощаден. Твои указы радикальнее. И что же тебя всё заставляет моего слова искать? — вопрошает она его без сожалений, скользя пальцами выше. Пусть ответит. Покается над проклятой землёй, им же и очернённой. — Я не предам своих друзей. — Размениваешь гришей и страну на сердечные думы, — Дарклинг едва заметно кривит губы, отсекая. Всякую попытку ей обрубая и обращая против неё же. — Я видел твою низость, маленькая святая. Твоё отчаяние. И ни разу не отвернулся, — точно её беспощадность могла поравняться со всей теневой армией порождённых монстров. И даже тогда он протянул бы ей руку. — Могут ли они сказать тебе то же? — Никто из них не заслуживает того видеть. — Дивное название для заурядного человеческого непонимания и страха, — с лёгкостью тех слов он мог бы смахивать пылинки со своих одежд и письменного стола. — Потому что мы иные? — Алина осторожно вцепляется в край его воротника, ведя на себя. В скудной степени все её порывы хоть немногим меняют его непоколебимую поставу. — Ну так вот я здесь, — в порыве склонить к себе. Поставить на колени. — И чего ты желаешь теперь? Каньоном воспользоваться не удастся. Да боюсь, не удержусь ударить тебя по ногам, посмеешь подойти к трону. — У меня много желаний, Алина, — руку Дарклинг поднимает с той же проклятой непозволительной властностью, словно небу сейчас дóлжно упасть на их головы и разбиться об эти две вершины, вспарывающие мироздание. Но не с нуждой смахнуть её вольные пальцы. Уверенность сплошным потоком прокатывается по телу, когда мужчина оглаживает её щёку в дурманящем жесте, что заставляет свои же ладони содрогнуться, да в этих кварцевых омутах утонуть — точно в жидком металле, что на ней оковами застынет. — Нет надобности сидеть на троне, чтобы править. Тебе то известно. — Будешь меня учить? — сопротивляясь ласке, девушка касается кончиками пальцев его шеи. Дарклинг мгновение шипит, походя на всклокоченного кота, стоит Старковой надавить на незаживший порез на чужой шее. Ею оставленный. — Боюсь, без усилителей Морозова одних побоев Багры не будет сполна. — А старуха тебе ещё не все тайны мира поведала? — Я способная ученица, — улыбается яснее света звёзд на чистом небе, пока они друг друга в самозабвенной пытке истязают. — Хочу себе наставника под стать. — И столь же способно вертишь моими словами. Умелая.., — что-то в глазах Дарклинга ожесточается. — Пережила силу безумия Морозова. Уничтожила каньон. Вновь завладела усилителем. — Неужто отдаёшь дань уважения моим заслугам? — Кто-то должен, — слегка встряхивает плечами в лишённой совестливого отношения манере. Его рука ложится на щёку. Тело отзывается теплом и окутывается позабытой негой, что влечёт сдаться, а не надавить посильнее. — Ты не ответил на вопрос, — стискивает зубы Алина, не смея сдаться. Пусть хоть они тут на составляющие рассыплются в нежелании отступать. Выспросить бы хоть немногое. Вытрясти. Велеть Дарклингу говорить. Что же он видит перед собой? — Уже привыкла, что тебе всё приносят на блюдце с золотой каёмочкой? — звучит звонче пощёчины в совершенно ином настроении. Исключительный подлец. — О чём с тобой можно говорить до тех пор, пока ты не считаешь необходимым делиться своими нуждами? — собственная ладонь смыкается на его горле. В предупреждении. В мольбе. В нужде, сопровождающей обоих. — Я желаю тебя в свои королевы, а не шпионки-перебежчицы у себя под боком. — Какая честь, — шипит Алина уязвлённая щедрым признанием, но сжать пальцы не смея. Неизвестно, где закончится милость. — Не сомневаюсь, быть последней мне не понравится. Посмею передать им хотя бы слово, и что ты сделаешь? — встряхнуть бы Дарклинга во всей его нерушимой стати, да природа величиной собственного тела обделила. Пусть и само чудовище смотрит на неё с тем выражением, будто деревенской девчонке горы обрушить под силу. — Осмелишься хоть руку вскинуть, и как заклинательница солнца я с радостью её тебе отсеку. — Моя беспощадная Алина, — его ладонь неудержимо соскальзывает к линии челюсти, большим пальцем мажа по губам. Проклятое вожделение. — Будешь уводить их с поля боя, когда начнётся резня? — Придушу тебя во сне заранее, — сжать собственную ладонь не получается, как Старкова не молит тело и разум. Осесть бы прямо здесь и разрыдаться от полнящегося бессилия неведомой природы. Дарклинг иного — отличного от сопротивления, не получит. Так отчего же не выходит. Неизмеримая тоска. И не милость собственной силы, плещущейся по венам, тому причина. — Будешь не первой, кто попытается. И не последней. — Не сомневаюсь, об тебя убилось немало, — Дарклинг кладёт руку на обхватившую его горло ладонь. Надо же… Посмел надеть на её шею ошейник, и кто она ему теперь? Угроза существеннее. То-то он взгляд отвести не смеет. Всё примеряет, не запрятан ли в рукаве кинжал. — Сколь лестно знать, как много сил ты тратишь ради меня одной. Уже страшусь спросить цену всему проявленному великодушию, — хочется велеть отпустить. Отпусти, и она отпустит. Сдайся. Отступись. — Не надейся, что Николай им обманется. — Есть вещи желаннее воображаемых следствий, — произносит он расплывчато, словно акварель мажет по бумаге. Тени свиваются под властью его взгляда. Неживые, но одухотворённые. — Ты о том знаешь не понаслышке. — Как и ты. И отпускают под стать друг другу резче необходимого. Мягче возможного. Извечно противостоя друг другу в необходимой мере следующего хода.

•

      Крепче обхватывая холодную ручку металлической кружки, другой рукой Алина придерживается за ступеньки крутой лестницы. Ботинок норовит соскользнуть с узкого уступа. Взять фонарь или свечу на пути не посчастливилось. Робко улыбаясь, девушка взывает к свету, что мягкими тёплыми волнами играет внутри. Лучи вокруг неё слабые, словно обрубленные, но всё ещё ей одной принадлежащие и повинующиеся. Взгляд Дарклинга, повстречавшегося на пути на нижнюю палубу, оседает внутри знакомой порочащей волю тяжестью. Отсыревшую плохо смазанную дверь приходится толкать плечом, отчего Старкова мычит сквозь зубы. Её тело изнывает в полном опьяняющем чувстве собственной силы, но она нередко забывает, что за неимением мастерства целителей могла потерять ногу этой ночью. В трюме просторно. Пространство вокруг разделено колоннами из дерева дивного зеленоватого оттенка и заставлено ящиками и бочками. На крюках подрагивают корабельные лампы, отчего тени на дугообразных стенах складывают ужасающие рисунки. Покачивание судна в воздухе здесь ощущается отчётливее, а воздух в трюме тяжёлый — точно раскалённый. У левого борта прибитые к полу ящики стоят невысокой стеной. Только подходя ближе, Алина слышит тихие сумбурные нашёптывания, что мгновенно теряются в безмолвии, когда она подходит к чужому негласному укрытию. Дмитрий поднимает на неё острый взгляд. В тени его глаза выглядят мятежными. Нездоровыми. Осмотрев её с выражением преданного мальчишки, он садится ровнее, словно манеры не покидают его даже с закованными за спиной руками. — Поведайте, госпожа Морозова, — мужчина неестественно запрокидывает голову, ударяясь затылком о стену. — Почему лгали всем вы, а к неволе приговорили меня? Или мне стоит обращаться к вам иначе? — Не стоит, — тихо произносит девушка, мгновения смотря себе под ноги и покачивая в руках принесённую воду. Металл нагрелся от кипятка, так что кружка обжигает пальцы. — Полагаю, нам обоим есть в чём раскаиваться. — И за что мне молить о милости святых? — князь Румянцевы внезапно смеётся. Столь высоко, сколь никто бы ни подумал, что он способен. И вновь ударяется головой о дерево. — За то, что я не желаю ни одному дитяти на этой земле злейшей участи своих братьев и сестёр? Или я ослышался в тот миг и был единственным выступившим против воли царя? — Старкова безвольно и ребячески ведёт плечом в знании, что инферн прав. Мужчина снова выпрямляется, наклоняясь ближе и смотря на неё исподлобья. — Скажите, моя святая, грех мой или ваш, в чём их непохожесть? Отличие есть лишь в том, что над моей головой издавна занесена секира. — Тебе необходимо испить воды, Дмитрий, — не отвечая на судящие слова, Алина предупреждающе делает небольшой шаг вперёд. Милости не будет, решись он на нечто, что ей не придётся по нраву. Пусть и тот в своей подлинной сути извечно ускользает из-под пальцев. Девушка опускается на пол рядом, поднося кружку к его сухим губам. Она легко подмечает, что лицо инферна покрыто пылью, а светлые волосы запачканы кровью после произошедшего на границе с Шуханом уходящей ночью. — Вы боитесь, — с презренным выражением поджимает губы Дмитрий, когда она скоро отстраняется, стоит ему отнять губы. — Не всякий день становишься свидетелем того, как людей сжигают заживо с улыбкой на лице. — А вам было бы легче, пади они все от пуль? — мужчина в поистине невинной интонации слегка ведёт плечами, щуря взгляд и точно пытаясь выискать собственную правду. Он аккуратно улыбается, немногим склоняя голову набок. — Вас страшит не это. Ничего за исключением мысли, что я не являюсь тем, кто вам угоден, — его голос наигранно становится тише. — Потому что вы сами этого желали. — Если не будешь растрачивать час и сознаешься, — Старкова поднимается на ноги, отставляя позвякивающую кружку на один из ящиков, вставая к инферну боком. — Я смогу тебе помочь. — Я сам пойду на виселицу, коли такова будет воля государя, — безразлично произносит Дмитрий. — Вы ищите предателей в редкостно дивных кругах. Я не изменщик. Не больше того, чем являетесь вы. — Но меньше того, чем является Валерия Северцова? — Алина устало поднимает брови. Едва ли доброжелательность читается в её жесте. Взгляд мужчины мрачнеет. Вернó знание о том, что он ничего о ней не скажет. Не то, что может поставить её в худшее положение. Сколь бы скверно оно уже ни было. — Она Румянцева. — Но её брат Северцов, не так ли? — девушка вспоминает прекрасное молодое лицо высокого сердцебита, что не скупился на жестокие слова и собственное презрение. — Я знала его. Возможно, не столь хорошо, как знала его сама Валерия. Признаюсь, Равке не хватает людей, способных поравняться с ним в понятиях верности своему господину. Достойно восхищения. Не мне судить человека по его крови… Но ты пожелаешь верить в то, что их вины нет в подозрениях к тебе? Семья превыше всего, не так ли молвят у Румянцевых? — Семья превыше всего после власти, — исправляет без промедлений. — И моей семьи здесь нет, — произносит Дмитрий с пустым остекленевшим взглядом. — Она осталась там… В родовом имении. Среди камней и тел наших подданных. Их всех земля забрала. Вместе с нашим домом. — И тебе то ведомо, я всегда разделяла эту боль, — Старкова совестливо качает головой, пряча взгляд в сырых тряпках, развешенных на верёвках, и бочке, пробка которой окрасилась коричнево-красный оттенком. — Ты поэтому искал меня? Когда тебя велели заковать. — Потому что вы верите, я вам не враг. — Я тебя понимаю, — уточняет Алина, убирая руки за спину. — Иногда это не то же самое, что верить. — Или прощать, — неожиданно добавляет Дмитрий с незнакомой лёгкостью. — Или дозволять. Это из книги Малахии Румянцева. Я знаю, что вы читали её. — Занятное чтиво, — ведя плечом, заключает она чужими словами. Коря себя за собственную не иссякающую доброту, девушка нервно перебирает пальцами железную кружку, ударяя той о дерево ящика в бессилии пред некоторыми убеждениями. — Пока на то есть моя воля, я могла бы что-то для тебя сделать? — Мои руки, — произносит мужчина без толики раздумий, будто, не спроси она его, инферн взмолился бы ей сам в последней нужде. Князь Румянцев, прикрыв глаза, почтительно склоняет голову. — Мне не дали умыться после того, как мы взошли на судно.       Иногда Старковой кажется, что ей неведомо ничего о милосердии, но разве не то есть её милость? Однажды Иван Северцов грозился прокатить Мала по земле, привязав того за ногу к лошади. А ныне она разыскивает лохань с чистой водой для его названого брата. Это милосердие. Потому что, сколь бы ни была гневлива к ней эта земля, Алина не желает растерять благодетель. Доброе мирное сердце. Может, однажды эта война у неё и то последнее отнимет. И каково диво — на каждого из них найдётся своя пытка. Дмитрий терпеть не может беспорядок, грязь… В то мгновение даже князь сойдёт за раздосадованного мальчишку, которого усадили в деревенскую лужу. Старкова одаривает его строгим смиряющим взглядом, когда мужчина отстраняется от стены, садясь ближе к свету ламп. Её немилость не придётся инферну по душе, коли посмеет учудить некую глупость. — О, Дмитрий.., — девушка осторожно протягивает руку к его потерявшим золотистый цвет волосам на затылке. Кровь на них блестящая и липкая. Свежая. С той же яркостью блестит тёмное пятно на дереве совсем рядом. — Я пошлю к тебе целителя.       Металл оков и цепей обжигает своим холодом, и в упрёк тому кожа мужчина тёплая. Его ладони покрыты сажей, серебрящимися разводами кремня и запёкшейся кровью. Уже чужой. И нисколько та картина не походит на лоск белых утончённых перчаток, которые князь носит в обыкновении. Вода окрашивается грязным красным оттенком, когда Алина выполаскивается тряпку и следом утирает ей чужое лицо, что кажется не то незнакомым, не то опороченным. Может, близость не смеет равняться с подлинным знанием. — Вы умела в этом, — нежданно заключает юный князь, пока она, стоя неподалёку, вешает ткань на ближайший канат. И не дожидается встречного вопроса. — Притворстве. — Полагаю, как и ты. Все мы играем свои роли. Все мы солдаты и пешки в чьих-то амбициях. — Вы неправы, — Алина удивлённо окликает молодого мужчину взглядом, чьи слова звучат ярко и неумолимо подобно звону бьющихся блюдец. — Вы играли когда-нибудь в шахматы, госпожа Морозова? — Знаю, как ходят фигуры, но большему не довелось научиться, — стоит признать, что сие востребованное занятие видится ей полным тоски и требований, которые девушка на месте долгие часы не высидит. Может, она лишь не нашла себе соперника под стать — интересного. — Все фигуры важны, даже пешка может нанести мат королю. Но он не самый интересный на доске. Есть другая фигура — смертоносная и властная, — твердит Дмитрий ей в каком-то безотрадном, но глубоко важном поучении. — Королева. Я знаю. — И королева — не пешка. Ей не станут разбрасываться, но и беречь не будут. Она задаёт ход игры и захватывает. И вам идёт ваша подлинная суть, — заключает словами добрыми и столь же неясными. Потому что не разобрать ныне — в какой стороне искать правду, а в какой найдётся перепутанная собственными руками ложь. — И где вы успели её разглядеть, князь Румянцев? — в подобии улыбки девушка окидывает его вопросительным взглядом. Едва ли это хоть кого-то из них забавит, погружая трюм в скорбную тишину.

•

      Маленькое солнце вновь вспыхивает на ладони, отчего Алина вновь смеётся, воистину походя на малое дитя, неспособное нарадоваться. Женя, положившая ей голову на плечо, радуется следом, наблюдая за тем, как сфера обращается тёплым свечением и собирается вновь. В капитанской каюте с подобными самозабвенными настроениями они несомненно лишние. Давид, ютясь на стуле рядом, перелистывает страницы своих дневников, нередко любуясь женой и что-то записывая. Они двое по её возвращении с нижней палубы прибились к Старковой, точно собравшись вокруг тёплого безмятежного огонька. Какова спасительница — сама не может нарадоваться. Когда некоторые члены экипажа откланиваются, Алина поворачивается к Николаю. Зоя стоит у противоположной стены в полном свежих отметин боевом облачении и закатывает глаза, потому что девушки, облюбовав козетку, расселись совершенно неблагородно. — Ты неужто светишься? — интересуется девушка у своего царя, чья лисья улыбка сопутствует рассевшемуся в капитанском кресле Штурмхонду. — Из надёжного источника известно, что во благо нас всех светишься именно ты. — Уже перестраиваешь планы? — без злого умысла подначивает его Старкова. — Это многое меняет, — твердит Николай в задорной манере, словно они решают, какой сюртук ему надеть этим утром. Вычурный побольше или поменьше. — Меняло бы, будь я столь же сильна, сколь тогда в Тенистом каньоне, — с сожалением качает головой Алина. Женя убирает волосы, упавшие подруге на лицо в неком трепетном жесте. — Или в часовне. Сейчас моя сила лишь поднимет тебя на смех. И сомневаюсь, что Дарклинг допустит, чтобы я была достаточно сильна, — хмыкает девушка без особого довольства. Пусть хоть сотню раз он произнесёт обратное. — Мерой меньшей или большей, полагаю, всё это, — Ланцов широким жестом указывает на свою советницу, — его заслуга. — Отчасти. Это сложно объяснить, Николай. Эта наука посягает на величину Истиноморя. Желала бы я, чтобы кто-то объяснил мне её лучше, — клясть ни одно из чудовищ в тех словах отчего-то не хочется. Понятия строятся веками. Учатся всю жизнь. — Сколь харáктерная женщина, хоть бы намекнула, — причитает хитрый лис в молве о древней неумолимой женщине. — Багра не играет на твоей стороне, опасно обманываться этим, — напоминает Алина. — Но я ей нравлюсь! Это важное замечание. — Я бы не стала равнять старческую забаву с тёплыми чувствами, — неожиданно отзывается Зоя, не утруждая себя тем, чтобы хотя бы открыть глаза. — Тебя бы она и вовсе гнала с порога поганой тряпкой, — смеётся Женя, прячась за спиной подруги на случай, если в неё полетит несколько неопознанных предметов. — Не обеднею, — безразлично отмахивается Назяленская. — Багра и Дарклинг считают, что природа гришей нерушима, — Старкова складывает в слова хотя бы нечто понимаемое в полной мере. — Произошедшее со мной, лишь цена за чужую скверну. Истощение. И то было бы меньшим, не желай я верить, что сила взаправду исчезла. Но даже скверне неподвластно сломать то, что разлито с кровью. Как не могут это вырезать шуханские клинки, как не может выжечь огонь. — Если ты была гришой весь прошедший час.., — шквальная неожиданно заинтересованно отстраняется от стены, твёрдо и властно вставая на обе ноги. — Да, Зоя, — без излишней радости качает головой Алина. Не дар, а подлинное проклятье, каких поискать. — Пожалуй, в вольный час пойду спорить с торговцами на рынке за подлинность и ценность костей их святого. — Ты хоть представляешь, сколько гришей мечтали бы надеть его кости? — есть нечто тревожащее в пылких замечаниях Назяленской. — Я того не желаю, — убеждённо отрекается девушка. — А ваша чудесная связь? — всё-то Николай помнит. Стоило многими годами ранее держать язык за зубами. — Николай, будь мне другом, не говори со мной о том. — Что с Кювеем? — почти перебивая, вопрошает Зоя о более значимом ныне. И то не злая шутка, а просчёт, что может затянуться петлями на их шеях. — Он просто исчез, — разъясняет Давид, поднимая взгляд от собственных наработок и поправляя очки. — В последний раз мы были вместе в мастерских. После Кювей ушёл для того, чтобы подняться на поверхность. — Князь Крыгин утверждает, что наш господин Юл-бо даже не удостоил его своим присутствием в особняке для обеда, — жалуется Николай, вольно рассевшись в капитанском кресле и явно способствуя тому, чтобы Назяленская ударила его по выставленным у стола ногам, о которые непременно кто-то запнётся. — Что-то пропало? — Ничего. Кроме того, что среди его вещей не обнаружили личных рукописей и дневника, который он носил с собой, — отзывается Женя, неизменно посвящённая в подробности дел Давидом. — Кювей не имеет самоконтроля, но до тех пор, пока ему есть что сжигать и где работать, он не сдвинется с места. Довольно неприхотливый парень, — вслух рассуждает Ланцов чередой понятных истин. — Он не ушёл бы по своей воле. — Могли ли его выкрасть с Золотого болота? — корить бы себя за бессовестное предположение. — Сколь жестокое оскорбление с твоих уст, — почти восклицает Николай. — Ни один из стражей не пострадал. Никто в тот день не слышал ничего примечательного. Я не спешу отсылать письма в Кеттердам, чтобы не давать им поводы сомневаться в нашем положении, но признаюсь, я воистину заинтересован данной загадкой. — Нет здесь никакого таинства, — отмахивается Зоя. — Это сделано не во имя умений и знаний Кювея. Его похитили, чтобы показать нам, сколь мы уязвимы. — Ничто не указывает на то, что Кювея забрали силой, это путает, — признаётся Женя. — Дарклингу далеко не всегда нужна сила, чтобы быть убедительным. Реже прочего. — Но Дарклинг был с нами, — вздыхает Назяленская. Впервые за долгое время усталость сквозит в её голосе. — Если мы предполагаем, что кто-то осмелился ему помогать, то и Дмитрий, и его люди были в то время в Шухане. И почему Кювей? Давид был бы намного ценнее. — Зоя! — одёргивает ту Сафина. — За правду не судят. — Без Кювея сколь скоро мы можем совершенствовать и пробовать формулы? — с пытливостью взгляда Николай обращается к своему одарённому фабрикатору. — Как только появится достаточно юрды и.., — неуверенно разъясняет прочник, точно подбирая слова. — И, Давид? — Создавать лекарства без больного равносильно письму по воде, — Давид с сожалением нервно перебирает корешок закрытого блокнота. Любому мастерству свойственно утыкаться в стены непосильного. — Точный результат невозможен, если не на ком испытывать противоядие. У нас есть образцы юрды-парема, но… — Его придётся кому-то принимать с соответствующим риском, — Ланцов покачивается в кресле, отчего деревянные ножки ударяют по полу. — Мы близки. Но без должных корректировок могут уйти годы. — Я не отдам вам своих солдат как подопытных кроликов! — суровее прочего провозглашает шквальная. — Никто здесь не станет трогать солдат Второй армии, это не стоит бури над нашими головами, Зоя, — Женя под боком тревожно перебирает пальцами ткань собственных одежд, так что Алина берёт её за руку, секунду признательно улыбаясь. — Кто бы не украл Кювея, он бросил нам вызов, — Николай садится ровнее. — Так или иначе, в его дневнике могло быть что угодно, начиная от формулы противоядия, заканчивая подробностями о том, чем занимаются на Золотом болоте. Сколько тебе понадобится времени на обучение? — Столько, сколько ты сможешь мне дать, и независимо от меры этого будет недостаточно. Усилителей нет, — Алина в то мгновения клянёт всё сущее. Пропащая девочка. Всё-то ей помеха. — Хороший учитель зачастую ценнее дорогого снаряжения, — вступается Давид. — У тебя будет время, — обещает Ланцов решительной мерой. — После я выделю корабль, и вы отправитесь с Дарклингом в Новый Зем. И стоит взмолиться святым, все его методы убеждения окажутся достаточно хороши, чтобы вам не пришлось там задерживаться. — И что это всё значит? — с неподдельным интересом вопрошает Зоя. — Я принял брошенный вызов. Играть будем на моём поле. — На опережение? — предполагает Женя. — Обычно говорят «на поражение», — фыркает Назяленская. — На уничтожение, — в лисьих чертах улыбается Николай. — Раз мои правила не пришлись по вкусу.

•

      Давид откланялся первым, не терпя шумного беспокойного сборища, не позволяющего ему совершенствовать свои труды. Зоя несомненно осталась, недолго беседуя со скоро покидающей их Женей о прошедших церемониях прощания и расспрашивая Николая о возможных смещениях на северной границе за прошедшие недели. Настроения семьи Табан и шаткое ныне предрасположение к союзу видятся проблемой меньшей в отношении нескончаемого круговорота ухудшений равкианского положения и процветающих волнений среди народа. Шуханцы особенно сильно чтят свои обычаи и порядки, потому их продолжительный траур выигрывает час на раздумья. Гибель младшей принцессы может обернуться для них восстаниями и гражданским противостоянием, что отвадит королеву Макхи от делёжки не принадлежащих югу земель.       Пальцы над свеже исписанными бумагами замирают. Пусть Шухан погрязнет в беспрерывных сомнениях и внутренних столкновениях, то поддержит дела Равки, но мысли вновь переносятся к тонким стенам храмов, окровавленным столам и опороченным шкатулками. Алина закусывает щёку в думах о том, что мир не вступится за гришей и порицать южный народ не станет. Кеттердам и Новый Зем не выставят условия с просьбой прекращения ужасающей деятельности. Не по причине того, что им не хватит доказательств о чужих злодеяниях. А потому что миру это выгодно. Равка от своего народа желает, чтобы с ней считались и её уважали. Однажды и сами равкианцы, выкормленные этой землёй, обратят на себя чужой взор.       Взгляд вынужденно приходится поднять в увлечении внезапной чередой хвастовства, перемешанного с колкими властными нотами. Зоя вольно садится за стол Николая на своё излюблённое место, стоит тому встать, что влечёт за собой изумлённую улыбку своего царя. Старкова норовит не слушать то закольцованное взаимное самолюбование. Или любование друг другом. Она присматривается к Ланцову, чей бирюзовый сюртук Штурмхонда с вычурными эполетами повешен на спинку стула, волосы рыжие — лисьи. Лицо вырисовано парой видных шрамов. А горбинка на носу смещена в сторону, словно перелом зажил неправильно. Похожая на многие рабочие ярко-зелёная — по цвету глаз, рубаха подпоясана широким тяжёлым ремнём. Хитрый лишённый совести лис. Николай подзывает близнецов из-за дверей капитанской каюты, присаживаясь на угол собственного стола с бумагами в руках. Золотая серьга в его ухе сверкает в свет ламп. — Приведите ко мне нашего достопочтенного князя. — Николай, прошу, — Алина выжидает, пока за Тамарой закроются двери, лишь после того поднимается с нагретой собственным телом козетки. Кончики пальцев покалывает. Быть может, её ослеплённое доверие излишне. Но какой прок бездумно судить людей? В конце пути вокруг может никого не остаться. — Он болен. — Ты излишне милостива к отступникам, — журит её Зоя в будничном тоне, но государева советница не ведёт головы. Как говорили в царских нареканиях — это София Морозова здесь разум, голос и рассудок. — Он служит твоему имени и короне с ранних лет, — твердит Старкова своему царю. — С юношества, — лаконично исправляет Николай в прищуренном заинтересованном взгляде. Меняет то действительно сполна. — Ты заступаешься за него? — Я знаю, какого это, — Алина не мечется на месте, стоит твёрдо и напоминает с особым упрямством. — Видеть вокруг себя одних лишь врагов. Но тебе необходимо прислушаться. Иначе легко растерять ценных союзников. — Едва ли он ценный союзник, — воспевает с презрением Зоя. — Его старший брат мог бы. Его отец. Всё былое Румянцевское влияние. Дмитрий важен. Но не с тем условием, что он вставляет нам палки в колёса. — Мы того не знаем, — чеканит девушка над плечом своего царя. — Что для одного предательство… — Для другого праведный труд, — соглашается Николай необремененно.       Алина не видит за перекроенными радужками мудрость в его глазах, но надеется различить в иных жестах, вновь устраиваясь на своём месте. Всякие слова Дарклинга её преследуют. Ныне она слышит те особенно отчётливо, будто сами оттенки бытия напоминают ей об отвергаемых истинах. Ланцов нежданно подходит к углу каюты, поднимая за спинку один из непримечательных стульев и ставя тот напротив своего капитанского стола. Он вернулся к нему пред тем, как в помещение грозным шагом вошёл Толя, ведя Дмитрия под руку. Металлический звон цепей отрезвляет, врезаясь в кожу холодом и тяжестью. Склониться в тех не выйдет. Но инферн, невзирая на то, почтенно глубоко кивает пред тем, как его сажают на подготовленное место. «Швыряют» — подошло бы больше. Старкова с липким подозрением смотрит на Тамару, оставшуюся в тени дверей, когда Толя возвращается к сестре, сверкая железом и крепостью пусть и настрадавшихся боевых облачений. У них всегда было одно отношение к тем, кто прислуживает Дарклингу. С поклонниками культа Беззвёздного святого и того обращение иное. Относятся ли с тем же пренебрежением фанатики своего Тёмного святого к солнечной санкте, Алина не ведает. Глубоко оседает чувство вины. Дмитрию говорилось малое. Ему не было известно ни о заклинательнице солнца, ни о Штурмхонде, ни о многом другом — доверяли ему самое незначительное, а ныне и вовсе держат в цепях. Но он всё ещё считает необходимым кланяться и вести себя с честью и высшим достоинством. Истина в малом. В прямоте спины и точности взгляда, пусть и глаза у инферна туманные — совсем неясные, словно заволочённые дымом. — Удобно? — не поднимая взгляд от своих бумаг, в будничном тоне интересуется Николай. — Не испытываю никакого удовольствия от хороших людей, ползающих на коленях. — Но испытываете особое пристрастие к тому, чтобы держать их в цепях и без пищи, ваше величество? — Старкова легко подмечает чужое мановение рук, ловя желание Зои съязвить. Невоплощённое. Та смотрит на инферна строго и в некоторых намерениях придирчиво, пусть и читается в том необходимость. — Не осуждай меня за осторожность, Дмитрий, — Ланцов откладывает документы на стол позади себя, упираясь в дерево ладоням. Лёгкие нотки скользят в его интонации. Видится в том вольном и безнравном положении сполна от бесстыдных манер Штурмхонда. Князь Румянцев, держащий стройно голову, к тому в предельной мере равнодушен. — Паруса чрезвычайно легко вспыхивают, а я человек занятой. Предпочту вернуться в столицу раньше запланированного срока. — Если позволите, за что меня осуждают? — инферн чуть ведёт головой вбок, точно боль в затёкшей шее его истязает. Светлые, почти бесцветные в тусклом свете волосы скатываются на лоб мужчины. — Ослушание приказа в моём титуле не карается немедленным заточением. — Можно было бы и за неповиновение на виселицу отправить, — суровым словам Назяленской вторят росчерки её пера. — Мы так не поступаем с добросовестными людьми, не правда ли, Зоя? — подначивает её Николай в сладостном тоне и явственно доброжелательной улыбке, что порой отливает оскалом. — Вы ведь такой человек, ваша светлость? — Благодарю за доброе слово, ваше величество. — Понимаешь, Дмитрий, — Ланцов встаёт со своего места, в вальяжной манере отходя в сторону. Стук каблуков о деревянные полы застывает в ушах усиливающейся пульсацией. Алина присматривается, в непонимании легко подмечая, что дыхание Румянцева сменяется тяжёлыми порывами груди, а его светлая северная кожа приобретает явный алый оттенок. Пространство разрезает заметное похрустывание, причина того находится за спиной князя в заломленных пальцах Тамары. Добром то не кончится. — Я чрезвычайно очарован чьим-то предательством за своей спиной. Удивительно тонкая работа, несомненно пожму данной личности руку пред тем, как расстрелять на месте. Наш тёмный друг знает о тех вещах, которые я бы предпочёл оставить неприкосновенными. И сейчас мои лучшие люди попадают в подобную столь нелестную западню. Полагаю, я имею право задать вопросы тому, кто указал нам на этот храм. Играешь ты за себя, за Дарклинга или за повстанцев, я желаю знать, как ты к этому причастен. — Он был ближайшим и самым удобным в досягаемости, — твёрдо и неумолимо молвит Дмитрий в единственной истине, которую они от него услышат. — Любой участник моей группы подтвердит вам это. Я мог бы указать ещё на десяток таких же, но каков будет от того толк, если выберут наиболее удобный? — Но рассказал ли о нём ты лишь нам? — нотки веселья исчезают из голоса Николая. — Все мои бумажные донесения отслеживались. Я держался наших людей во время службы. Моя совесть в том чиста. — Верно, — довольно соглашается Ланцов. — Люди Тамары несомненно хорошо о тебе отзываются. И насколько мне то известно, ты покидал Шухан трижды во время службы. — Посещал фамильное имение, — речь инферна немногим сбивается в неясном порыве, словно он желает отряхнуться. — Это указано в отчётах. Полагаю, рабочие и земледельцы могут то подтвердить. — О, безусловно они то подтверждают, — звучит протяжно и певуче в невесомой игре. Кто-то должен оступиться в словах. — Да вот у меня всё даты не складываются. Когда приехал, когда уехал, сколько времени провёл в дороге. Обсчитался? — Не предпочитаю выбирать короткие дороги. — Взаправду не все из них бывают хороши, — Николай в дальнейших словах праздно — со щедрой долей превосходства, расхаживает по каюте. — Судя по тому, что рассказала нам прелестная девочка, и обнаруженному на храмовой территории, я осмелюсь предположить… Кто бы нас не опередил, на его стороне сражаются и гриши. Твоя разведывательная группа занималась этими непременно сказочными разорениями шуханских лабораторий. Ни в одном из донесений не было записано то, что там могли присутствовать наши солдаты, почему? — Потому что у нас не было никаких оснований то предполагать, — стоило бы не обратить внимание на чужую вычурную манеру посмотреться в зеркала у дальней стены каюты, но слишком легко приметить, что в них виднеется лишь рука Ланцова, а сам он рассматривает в отражениях близнецов предупредительные жесты. Чтобы лис там не видел, его это не устраивает. — Среди погибших почти не встречаются тела нападавших. Гриши сражаются иначе. Но когда видишь человека со свёрнутой шеей, никогда не определишь сделано то руками или силой шквальных. — Что же пред нашим визитом они были столь неаккуратны, — со справедливой издёвкой в голосе вопрошает Зоя. Это выглядит почти нелепым. Что-то не складывается. — Они спешили, — поясняет Алина в закономерной догадке. — И мы не можем звать их «нашими» солдатами, — отзывается шквальная вновь, рассматривая кусок рукава гришийского кафтана, что советница царя вызволила из плена смерти. — Я не припомню ни одной кефты с подобной вышивкой. И это не фьерданцы, они не станут так разодевать нас. — Гриши под паремом или пытками для них равносильны куклам, — цокает Николай безжалостно. — Я бы не стал судить столь спешно об их способностях и намерениях. — Тебе плохо? — Алина привстаёт со своего места, легко замечая, как Дмитрий тихо мычит сквозь сомкнутые зубы. — Ты переусердствуешь, — Ланцов немногим резко разворачивается к ним, обращаясь к Толе. Руку приходится отдёрнуть, когда инферн слегка ударяет ботинком по ножке стула, разворачиваясь на своём месте и походя на взбрыкнувшее животное. Зоя вскакивает со своего места. — Будьте добры убрать руки от моего сердца! — рявкает Румянцев близнецам в несвойственной для самого себя манере. — Можете обжечься. — Как тебе это удаётся? — недоумённо вопрошает Толя. Что бы они не пытались испробовать, то не увенчалось желанным успехом. — Я рождён в семье сердцебитов, каждый из которых мог перетереть в порошок сердца всех присутствующих, не поведя и рукой. Может, я и не наделён их даром, но некоторым уловкам обучен. — Тем не менее все из них мертвы, — безжалостно бросает Тамара. Безумие. — Он мог лгать, — заключает её брат, убирая руки за спину и позволяя Дмитрию дышать полной грудью. — Спокойствие его сердца ничего не стоит. — Выйдите, — велит близнецам Николай, несомненно раздосадованный непригодностью собственно задуманной выходки. Повторять приказ не приходится. Молодой Румянцев неожиданно поворачивается к шквальной. — Я сражался там с вами. Я укрыл бы спину каждого из вас и не сделал шагу с передовой даже без должной боевой подготовки. За моей спиной нет ни одного преступления против Равки и никогда не будет. Я буду стоять за неё, или я паду за неё. — Гражданская война, Дмитрий. Учит тому, что служить стране и служить её правителю — далеко не всегда одно и то же, — заключает Штурмхонд со стальной твёрдостью в голосе. — Румянцевы служат царскому роду Ланцовых уже многие столетия. И я добросовестно отказался от родовых знаков, потому что моя фамилия была неугодна при дворе. Будь моя семья жива, меня бы сослали из дома за это, — произносит Дмитрий почти отчаянно. — Во имя вашего здравия и долголетия я бы умер под пытками врага. — К слову, о пытках… — Этого не будет, Зоя, — произносит Алина наперебой с голосом Николая. — Подлинная жалость, — фыркает шквальная. — Хорошо, — соглашается Ланцов в том тоне, в котором стоило бы заключать сделки, стоящие горы золота. — Тебе вернут кафтан. Но, Дмитрий, все работы на территории вашего имения будут прекращены. Я желаю, чтобы ты больше времени проводил при дворе и не был отвлечён на посторонние вещи. — Тогда казните прямо сейчас, — Старкова давится воздухом от чужой непреклонности в голосе. Лис-корсар поднимает брови, точно всерьёз обдумывая столь лестное его власти предложение. — Вся моя семья погребена там, восстановить это место — мой пожизненный крест. Ради чего мне ещё жить? — Благополучия Равки. — Долг всегда подпитываем чем-то, ваше величество. И вам то известно, — в утверждении инферн отстраняется от спинки стула, словно в острой нужде, чтобы его услышали. — Семьёй, друзьями, домом, любимым делом, не мне вам о том рассказывать. Покуда ваше решение окончательное и неизменное, доставайте револьвер и стреляйте. Можете повесить меня на реях, коли вам так угодно. — Позови близнецов, — с блеском во взгляде велит Николай Зое в нужде, чтобы шуханские воины расковали их гостя и вновь откланялись. Шквальная почти подбрасывает нагрудную перевязь в воздухе, передавая ту своему государю. — Прекратите это! — рявкает Алина, кладя ладонь на плечо Ланцова. — Я не позволю. — Какая картина, не стоит ли пригласить Дарклинга? — подначивает их Назяленская, посматривая за тем, чтобы Дмитрий всё здесь не воспламенил, но тот стоит смирно, ожидая окончательного решения. — Я чрезвычайно не люблю, когда мной помыкают на моём же корабле, — Николай с лёгкостью выскальзывает из-под её руки, доставая тяжёлую рукоять револьвера. Улыбка сходит за оскал. Но прежде, чем его советница сему действу возражает, Штурмхонд разворачивает оружие, передавая револьвер своему сомнительному союзнику — точно деловое предложение. — Ваша воля, князь Румянцев. Уйдёте с истинной честью и преданностью. Я слегка не в настроении марать руки. — Николай, пожалуйста, прекрати это, — взывает ко всей его мудрости Старкова. Зоя ворчит, что сейчас Дмитрий пристрелит кого-то из них. «Будет прав», — думается невзначай. Они все здесь безумцы. — Какой же я царь, если не уважаю волю своих людей? — упоённо изрекает Ланцов, вновь присаживаясь на стол.       Румянцев в то время рассматривает револьвер со светлыми гравированными накладками на рукояти. Округлое дуло отбрасывает блики на стены в свете ламп. Алина осторожно делает шаг вперёд, когда Дмитрий, держа орудие у груди, одним движением проворачивает то в ладони. Выходит лишь сдавленно вскрикнуть и зажмуриться от предвещаемого звука выстрела, но раздаётся лишь пара металлических щелчков. — Трагедия в трёх актах, — в малой мере озабоченно утрирует Зоя, когда по каюте не проносится даже запах пороха, а инферн немногим разочарованно рассматривает револьвер. — Излишне лёгкий для заряженного орудия, — подхватывает вещь Николай из чужих рук, пока молодой господин не швырнул несомненно дорогое приобретение об стену. — Можете быть свободны, князь Румянцев. Одежды найдёте в своей каюте. И постарайтесь ничего не сжечь, — Старкова бросает на своего царя злостный взгляд. — Я предпочитаю растрачивать патроны на врагов, а не на чужую нужду свести счёты с жизнью.

•

      Верится, ранним утром одного из следующих дней в дверь каюты стучат. Клубком свернувшись на узкой корабельной койке, Алина нехотя открывает глаза, сонно моргая и слыша, что некто топчется на пороге. Ветер гуляет за бортом корабля, отчего создаётся острое ощущение качки. Девушка противится лелеющей всё тело неге, что утягивает к пребыванию в нагретой постели. Ей не пристало рассыпаться при свете солнца. Ногу от холодной кожи сапог выходит лишь отдёрнуть, ступая босиком на пыльные полы, где с лёгкостью удастся поймать пару заноз. Поверх ночной рубахи выходит лишь бестолково накинуть истрёпанный в минувшем путешествии мундир. Возможностей уйти у раннего гостя есть сполна. Может, ему даже удастся избежать её сонных бурчаний и несерьёзного ворчания. — Святые, Алина, я думал, что ты больна, — является в нервной интонации с порога. Голосом Мала, чьи светлые будничные одежды сливаются в однотонное пятно ото сна. Лишь его хмурое лицо собирается в доподлинно изученные черты. — Я принёс тебе завтрак. Вернее, — мужчина чудаковато усмехается. — Уже обед.       Прежде, чем сорваться внутрь, пропуская Оретцева в каюту, девушка подмечает в руках плошки с хлебом, вареньем и кашей. Под руку на столе попадаются часы. Уму непостижимо… Она должна была присутствовать на утреннем собрании вместе со всеми, а вместо того проспала до обеда. Растяпа. — Я уже подумывала, ты забыл сюда дорогу, — причитает Старкова, рассевшись на своей койке и жуя остывшую, пусть и терпимую кашу. Голод отзывается в животе шумным — почти болезненным урчанием. Мал устраивается на углу её скромного стола. — Я всегда смогу тебя найти. И полагаю, компанией тебя не обделяли минувшие дни. — Ты поэтому всё прошедшее время жался по углам, избегая моего общества?! — Алина злостно ударяет ложкой по посуде. Миша хотя бы проведал её поздним утром первого дня. Осточертело. Пусть и её вины среди их недомолвок в достатке. Переполненная чаща. Когда-то её друг был человеком, с которым они могли поговорить обо всём. Мужчина, остерегаясь суровых слов, лишь поджимает губы. Рукава его рубашки подвёрнуты, а руки безмятежно лежат на коленях. Но неумолимого юношеского упрямства во взгляде голубых глаз плещется сполна. — Прости. — За что? — Мал непонятливо склоняет голову набок. Совсем спокойно. Может, даже озадаченно. — Если есть, за что — прости. Я обречена слыть обманщицей. — Покажешь? — неожиданно предлагает мужчина со смиренным взглядом. Старкова робко протягивает ему руку, собирая тёплые лучики света у ладони. Оретцев осторожно касается её пальцев, словно страшась спугнуть. Солнце не откликается на его прикосновения, но Алина в скудной мере улыбается, поддаваясь редкостно тоскливому настроению. — Если так ты счастлива… — Она часть меня, Мал, — резче необходимого произносит девушка. — Как и ты, и Миша. Множество других прекрасных вещей. — Я хотел прийти множество раз. Желал спросить, как это случилось, и убедиться, не сделал ли Дарклинг ничего с тобой, — отрешённо молвит мужчина. — А потом понял, что не желаю знать ничего, лишь в безопасности ли ты от него? Ты веришь, что они могут тебя защитить? — Еретик общая беда. Ты лучше прочих знаешь, на что он способен. А из меня ныне жалкая спасительница. — Но и бежать ты не станешь? Со мной, — с тлеющей отрадой в глазах тихо интересуется Мал. Доподлинно известно, скажи она ему сейчас, что они уйдут вместе, Оретцев соберёт их рюкзаки, и уведёт при первой же возможности. — Это нелепо. Мои слова, — отрицательно качая головой, разъясняет он вопросительному взгляду девушки. — Я множество раз продумывал твоё спасение, наш побег… — Украл бы меня как принцессу из замка? — с набитыми хлебом щеками улыбается Алина. — Да, как принцессу. Но зачем тебе бежать? — он морщит лоб в собственном вопросе. — Когда здесь — среди них ты можешь жить полную жизнь. Править, заклинать, есть пригодную пищу… — Это не так легко, как тебе видится! — не Старковой рассказывать ему о прелестях жизни во дворце и собственного положения. Только за последние несколько лет её чуть не отравили и не зарезали, словно домашнюю скотину. Немногое, что касается только покушений на собственную жизнь. Прочего тоже хватает сполна. — Еда не определяет для меня достойное существование, — бурчит девушка, когда Оретцев встаёт. — Я была бы счастлива с тобой и с куском хлеба, обернись всё иначе. — Но всё так, как оно есть, — Мал встаёт у двери. — Ты заклинательница солнца. Посмотрит в зеркало, Алина, — предлагает он жестом. — Я помню все твои слова. И я верю тебе, пусть хотя вся Равка обзовёт тебя лгуньей.       Когда мужчина покидает каюту, она подбегает к зеркалу, вывешенному над тазом для умываний. Ей претит рассматривать себя в отражениях с ранних лет, посему лицо видится столь иным. Всё тело. Остатки краски вымылись с волос, бровей и ресниц, оставив лишь чистый неестественный белый цвет. Кожа блестящая, гладкая и мягкая, а цвет глаз насыщенный. Щёки от приёма пищи наливаются румянцем. Пусть и остроту ключиц и плеч то не умоляет, грудь и бёдра ощущаются полнее. А мановение руки сильнее — крепче. Тело здорового гриша. Её тело.

•

- день прибытия в Ос-Альту

— А стучать тебя так и не научили, девочка?! — Багра ударяет тростью по полу с той силой, что, думается, Алина могла бы запнуться на пороге и скатиться по крыльцу. Слышится, даже купель и чашка на прикроватном столе играют едва заметными наборами металлических звуков. Девушка верит, на пути в эту хижину в голове путалось множество громких слов. Но что от тех толк? Лишь звонко разобьются о стены вечности, осыпавшись множеством так и не услышанных осколков. Непонятых чаяний. Предусмотрительно закрывая дверь, она подмечает, что женщина пусть и не оборачивает к ней своей лик, но, строго покачивая головой, постукивает пальцами по подлокотнику. — Подойди-ка. Хочу на тебя посмотреть.       Старкова без всякой надуманной воли ступает к обжитому пристанищу, где языки пламени в камине облизывают кожу жаром. Тени точно замирают, когда она оказывается поручь с их хозяйкой, присаживаясь у чужого локтя. Взирая на древний, неопороченный годами, величественный лик, Алина вновь ощущает себя чем-то слишком малым, неспособным на желанное. — Сколько можно носить эти бестолковые тряпки? — видят святые, то звучит подлинным ворчанием с чужих уст, когда Багра изучает своими изящными пальцами лицо одной из многих неумелых душ в её жизни. Платок ей несомненно не приходится по душе, отчего девушка тихо смеётся, отводя взгляд от тёмных впадин женского лика. Кожа повсюду тепло пульсирует под потоками силы, откликаясь на близость и прикосновения усилителя. — Так и будешь от угла к углу скитаться. Наша природа не терпит притворства. — Вы всё знали с самого начала, не правда ли? — Багра на её безутешные слова лишь взмахивает рукой, будто отгоняя надоедливое насекомое, отчего Старкова, безмолвно ругаясь, едва не падает назад себя. — О каком начале ты говоришь, бедная девочка? Что толк открывать тебе глаза, если ты ничему не учишься? — шипя и сетуя на саму себя, Алина отходит в сторону, когда по бедру ударяет металлический наконечник трости. — Я буду… — Не ищи виноватых, — пресекает её неумелые слова Багра, точно и вовсе не слушая. — Нет в этих стенах и среди всех монстров бóльшего врага, чем ты сама и твоё глупое сердце, — женщина замолкает на долгие мгновения, словно вычитывая среди пламени неоценимые картины, что огонь складывает в плену у камня. Её гладкое лицо видится задумчивым, когда она ленно кладёт подбородок на свою ладонь. — И ты голодаешь. — Меня не обделяют пищей. — О, избавь меня от этих прериканий, — Багра вскидывает трость. И секунды верится, та ударит по плечу. Что есть в тех словах? В пустых глазницах, где тени свиваются в невиданные знания? Мнится ли в том заурядная людская злоба на чужую глупость? Глубина всего десятка неясных чувств пускает по каменным стенам трещины и въедается в кости. Чувств древних. Укутанных тысячью теней и закрытых сотней замков. — Поведай мне, дитя, — женщина подзывает её рукой ближе, заставляя склониться. — Сколь велик ныне твой голод? Чрезмерна ли жажда костей моего сына на твоём теле, которому рога оленя оказались не впору? — слова те звучат звонче пощёчины. В трепещущем напряжении Старкова выпрямляется, сопротивляясь рвению сбежать. Спастись. — Великое удобство. Протяни свою безвольную ручку, и мир озарится светом. — Каньон тому доказательство, — Алина вздыхает без всякой надежды. Голову ведёт и ломит тяжестью. — Я способна бороться с ним. С соблазном… — В той же мере, что ты боролась с нуждой заполучить себе чешую Русалье? Или чудотворное пёрышко Жар-птицы? — Багра кладёт ногу на ногу. Видится всё трепещущее недовольство во всяком её жесте. — Я видела все взращённые плоды твоей борьбы с соблазном, бестолковая девчонка.       Девушка воротит злые слова на языке, норовя понять, что в них есть столь ясное, сколь дневное солнце? Может, истина лишь в том, о чём мало кто из них смеет думать. Ведь тогда — на Эльбьене, много лет назад, Багра была чем-то простым и понятным в своём явлении. Кем-то, чей путь им был доподлинно ведом. Потому что она была и есть — матерь. Родительница чудесного мальчика-усилителя. Желанного. И, вспыхнуть сейчас хижине белым пламенем, — любимого. В сердце ворочается нужда чаще себе напоминать, что не было в её минувшем умысле ничего иного, кроме желания не позволить своему сыну оступиться над пропастью — совершить непростительное. В вере, что для собственного дитя не было всё потеряно. Старкова на смех святым страшится обжечься в уверенности, что сама имеет право понимать те чувства. — Слышишь, но не слушаешь, — трость ударяется о пол. Дерево скрипит под натиском жестокой руки. — Пустая ругань твоим ушам все мои слова, когда тебя гнетёт иное, — звучит с исключительным людским презрением. — Может, щедрая доля злых слов — то, почему я пришла, раз даже моя собственная сила мне неподвластна. — Посмотри в зеркало, далеко за ответами идти не придётся, — отмахивается Багра. Полные суровых настроений секунды думается, она не скажет ничего больше, пока воздух между ними пропитан жаром и скользкой недосказанностью. — Но твоё маленькое сердце гложет иная дурость. — Что-то изменилось, — ведя плечом, девушка перебирает слова в своём раздумье, величина которого сравнится с утерянным величием Тенистого каньона. Ведь эти мысли тёмные, густые… Щекочущие неестественным ужасом и ледяными когтями. — В Дарклинге.., — она тяжело сглатывает. — В ничегоях, — Багра нежданно садится иначе в своей обители, по-прежнему опираясь на трость, так что теперь Старкова может видеть профиль её лица, обрамлённого чернилами блестящих волос. — Скверна иссушает нас. Я переживала это толику раз. Я видела, сколь щедро создание каждой твари истощало его в прошлом. Но теперь, — Алина хмурится, рассматривая непримечательные полы под обувью. Внутри гневные шторма буйствуют. В ужасе. В непризнанном трепете. — Это иначе. Он воззвал к десятерым и не изменился в лице. И они тоже иные. Точно живые. Продолжения его самого. Можно ли обучиться владению скверной? — женщина на подобранные слова лишь кривит губы. Есть ли в том удивление? Или одно лишь отвращение. — Обойти её законы, если таковые вовсе есть? — мгновения девушка ждёт, что Багра рассмеётся на её имеющие малый смысл слова. Но коли молчит сама древность, стоит к той тишине прислушаться. Чудится, даже раскалённые поленца в камине перестают трещать. — Ступай, девочка, — Старкова тяжело выдыхает сквозь сомкнутые зубы, будто истинно лелеяла надежду, что ей ответят. — И не ищи истины, которые неблагодарному миру знать не обязательно, — шагая к порогу, она замирает, едва заслышав скрип мебели. Женщина произносит следующее на редкость безразлично, пусть и нечто меняется в её голосе. — Окажись твои речи правдой, в обучении не будет толку. Можешь отвести щенка в храм на вечернюю службу. Может, там монстры не настигнут вас столь скоро. — Так вы будете меня учить? — Алина без стеснения улыбается. — Не желаю видеть тебя на своём пороге до тех пор, пока даже ночная лампа светит ярче.

•

      Девушка осторожно перелистывает старые с особой бережностью сохранённые страницы чужого родового достояния. После случившегося на корабле Старкова желала взять Дмитрия в царский архив, но того она видела единственный раз лишь ранним утром, когда они вместе сошли с судна. А постучаться в его покои не решилась. Нужда дать ему час прийти в себя не усиживается вместе с тревогой, что юный Румянцев может совершить нечто непредвиденное и немилое в своей природе. Первостепенно Алина принимается перечитывать тяжёлую родовую письменность, не находя там ничего, что бы не знала ранее. Может, собственная выдумка имеет скудные права на существование. Дарклинг ценит силу превыше всего, так стоит ли искать бóльшую связь между ним и Адрианой? Слова Багры не позволяют личной буре утихнуть, держась за горло крепко и непримиримо. Она искала самого сильного сердцебита. И пусть пренебрегла даже его именем, стал бы юный Дарклинг разбрасываться подобной связью? Нитью, пронесённой сквозь века и войны.       Кристиан Румянцев был третьим мужчиной своей фамилии. Портреты тех доканьонных времён неточные, переписанные, видится, не одним художником с ручных повествований предков рода. Пальцы подрагивают, когда девушка открывает чужой портрет, не ведая вовсе, что старается там найти. Кристиан походит на многих мужчин своей фамилии. Черты лица благородные и ясные, но тяжёлые в своей неестественной ровности. Тёмно-русые волосы, подворачивающиеся крючками у плеч. Часть тех заплетена в старой равкианской манере в витиеватые тонкие косички у шеи. Лицо непривычно для тех времён чистое — выбритое, губы полные и яркие. И глаза… Серые, почти лишённые цвета. Взгляд цепкий, точно даже в книге одушевлённый. Алина кладёт рядом с портретом ветхую рукопись, вычитывая отрывки. «…Кристиан Румянцев, как и многие ранние члены рода, вёл кочевой образ жизни, путешествуя от центральной Равки к берегам Истиноморя и северо-восточным склонам Сикурзоя… Отличался редким для будущих потомков характером, которые его современники кликали «разгульным» да «явлением дурных нравов». Обладал острым «подвешенным» языком и исключительной страстью к разнородному ремеслу, задачам и головоломкам, которые нередко настигали не только его думы, но и многих приближённых. Многое из того привлекало в его общество людей разных устоев, и то же делало близость с ним невыносимой для современников… Его умения приумножились в юные годы среди племени «кровопускателей», проживавших в западной Равке, из-за чего он был вынужден бежать — выданный охотникам иными членами поселения… Его дети писали о том, что в годы своей юности Кристиан встретил женщину, заклинавшую тени. Подробнее их связь описывалась в личных записях самого Румянцева, что были утеряны пред созданием Тенистого каньона… Погиб вместе с женой в молодом для фамилии возрасте на восьмидесятом году жизни, спасая свою семью от северных охотников неподалёку от Цибеи. Его детей с холодной земли вывел юноша из рода позже названых Дарклингов, указав тем на безопасное место, спрятанное за горами Петразоя, где позже возвели первое родовое имение… Смерть Кристиана ознаменовала начало рассвета фамильного величия, отчего годами позднее в упомянутом особняке творцы изобразили каменную напольную фреску в память о тех событиях. Через многие десятилетия скромное имение будет вновь возвращено их Тёмным генералам в знак благодарности…»       На следующих страницах находятся первые установленные родовые знамения. Алина присматривается. На полном гербе, кроме выдры, по двум сторонам света рисуют солнце и луну как… Девушка отрадно выдыхает. Как предвестник затмения. Румянцевы как-то, что было перед Дарклингами. На следующей странице находится портрет Адрианы — более чёткий и живой из предшествующих. Она первая изображена в гришийском кафтане корпориалов и написана в цветах своего дома и ордена. Красном и чёрном. Отец Дарклинга был сердцебитом. И он не посмел о том забыть.

•

— И почему мы должны отойти столь далеко? — вздыхает Алина, едва ли благородно волоча ноги. День предстаёт нескончаемым и полным неподъёмных тяжестей. Мал и Миша часом ранее отбыли для возвращения в свой полк. — Помнится, когда я в минувшие годы ступил на эту землю, обнаружилось, что царская часовня обращена в руины, — наигранно задумчиво молвит Николай, ступая чуть впереди, пока они пересекают поле за Малым дворцом. — Простите, ваше превосходительство, что забочусь о сохранности государственного имущества.       Воспоминания о камнях, норовящих погрести две вечности под своей волей, сковывают тело в неозвученных мыслях и утерянных надеждах, так что остаётся лишь усмехнуться. Она желала умереть там. Они оба должны были остаться погребёнными в этом святом и проклятом месте. Порочные, очернённые, загубленные своими же ручными исчадиями тьмы. Старкова невольно вспоминает о горах, павших от взмахов их с Дарклингом рук. Чудовища. Оба. — Стоит тогда подыскать нам место среди снегов Цибеи. — Чтобы моя бесценная советница перетопила ледники и залила рудодобывающие шахты? — в поддельном недоумении поднимает светлые брови Ланцов. — Сколь досадный удар будет по нашей экономике и промышленности. — Тебя то совсем не страшит? — Алина внезапно останавливается с полным озадаченности взглядом. Мужчина поворачивается к ней, заходя под тень деревьев. — Всё это, — указывает она вокруг себя с отчаянным видом. — Багра права, Дарклингу что-то необходимо от меня. И мы все повелись на то, что он действительно заинтересован в твоих предложениях, — в собственной недосказанности девушка мгновение наблюдает скучающее выражение лица своего государя. Стоит размашисто поколотить его грудь хотя бы за эту выжидающую улыбку. За расчёт. — Ты невыносимый подл…! — Я практичный, — утверждает государь чинно, предлагая ей руку, чтобы идти дальше. — И пока не разучился торговаться. — И торгуешься за то, что тебе не принадлежит! — сердито отмахивается Старкова, оставаясь стоять на своём месте. — Полагаю, дурное влияние Кеттердама и Штурмхонда. — Каких доводов тебе недостаточно, Николай? — отчаянно вопрошает Алина. — Скоро собственная земля разверзнется у нас под ногами. — Если я буду унывать всякий раз, когда некую прихоть уводят у меня из-под носа, Равку поделят на части раньше следующего утра, — мужчина остаётся стоять под кровом начинающегося леса, держа одну из рук на эфесе меча. Ветер поигрывает с его волосами, точно приласканный чужими словами. — Я знаю наше положение. Нищету казны. Непредсказуемую осаду на северной границе. Острый дефицит на мировом рынке. И лучше прочего я знаю своё. Любая угодная тварь может посметь явиться к моему двору и клеветать на моё правление. Да только ей не будет известно, что моя корона стоит на двух головах, — Ланцов поигрывает кистями рук, словно под одеждами возможно разглядеть очернённые вены. — Я сам им поведаю, что пусть за последние три года я потерял жизнь нерождённого дитя, своей жены, ценный союз… И ко всему прочему в довесок — ношу незаконную кровь. Я с улыбкой понаблюдаю за тем, как этот зевака подавится слюной. Есть вещи, которые нельзя отнять заурядными трюками. — То, что ты хорош собой? — Одно из многого. — Недальновидно думать, что на тебя не найдётся оружие, Николай, — с сожалением качает головой девушка.       Ланцову не свойственно складывать оды о том, что ему воистину любо и ценно, от того не знать его врагам и слабостей царя в лисьем обличье. Невыносимый, бесконечный интриган… И меняет свои роли и образы, как перчатки, давая определённым людям то, что они желают увидеть. То же делает его общество доступным для немногих. Но боли в мужчине сполна, как бы ту не затмевал весь хвалёный лоск и блеск регалий. Им свойственно забывать, что превыше многого — Николай по-прежнему остаётся человеком. Болеющим, теряющим и уязвимым. Хоть и не Алине его утешать. — Пускай подыщут. У меня непременно найдётся, чем удивить наших врагов.       Весь последующий недолгий путь девушка молчала, слушая рассказы Ланцова о прошедших встречах и донесениях шпионов. Это всё походит на чью-то мудрёную забаву. Спутанный клубок чужих чаяний и нужд. Фьерданцы, Дарклинг, государственное положение — выбирать между теми не приходится. Оно всё неутолимо глубоко сидит, раздирая внутренности чёрными когтями, так что задохнуться бы и истерзать себя саму, лишь бы не позволять расти тем шальным потокам, таскающим из стороны в сторону. Ей бы думать о том, как взрастить свою силу, а не о собственных кошмарах грезить. Ворох чувств её наизнанку выворачивает и на части рвёт, потому что нет в собственных думах чего-то определённого. Осмелься она залезть в голову к Дарклингу, сделало бы то всё проще? Одно страшит — монстры и твари, что чужие обсидиановые врата сторожат, сопровождая каждое мановение мысли и всякую задумку. Стучать о стены придётся бесконечно долго, пока те не осыплются ей под ноги. Претит желание искупаться в зыби нечеловеческих нравов и пороков, а вместе с тем нужда схватить проклятого мятежного Еретика за горло с новой силой сердце стягивает. Да только что она может? Травить нервы Багры своей бесполезностью, как же… Поднимать на смех святых, уж они не откажутся потешиться над её судьбой.       Идя смирным шагом, Алина нередко осматривается вокруг. Чудится, да и только, что ветви не исключительно под их ногами хрустят, а редких в этих местах гостей не одна власть леса сопровождает. Но рядом никого. Просачивающиеся сквозь кроны деревьев солнечные лучики греют кожу. И не должно быть здесь больше никого, кроме лесной живности, кто бы тем теплом довольствовался. — Гвардейцы поговаривают, Дарклинг и Адриан нередко бывают в этих местах, — сообщает Николай, когда они проходят мимо древнего источника, заключённого в камень.       Кто убрал с него все опутавшие монумент ветви? Стёртый временем барельеф теперь виднеется отчётливо. К своему стыду, Алина признаётся, что пусть и бывала здесь, никогда не интересовалась, чем предначертано было являться этому месту. Спрашивать сейчас желания нет, когда клубок мыслей вернее напоминает бессвязную кашу. Деревья вокруг сменяются толстоствольными дубами и липами с их величественными вековыми кронами, когда они выходят к небольшой поляне. Солнце золотит травяную россыпь под ногами. — Не желаешь уйти, пока сюда не слетелись монстры? — шутливо вопрошает Старкова у своего царя, что воодушевлённо расхаживает совсем рядом. — Не потому ли мне положено здесь присутствовать? — везде-то ему необходимо принять участие. Разворошить носом очередную чужую нору. — К чему ты вообще его о том спросила? — Хочу знать, где есть предел, — неуверенно пожимает плечами девушка, в раздумьях закусывая губу. Вот потеха будет, не явись Дарклинг на её зов. Пусть и гласа в том не было. Едва ли обивание его порогов назовёшь волей изречённых слов. — Понять, над чем мне работать. Верного слова ради, я сомневаюсь в том, что он вообще придёт… — Можешь похоронить эту надежду среди деревьев. Они плакаться не станут, — вздрагивая и ёжась от строгого голоса, Алина оборачивается к тропе, невольно делая шаг от той в сторону.       Настоящая лесная ведьма — не иначе. Если однажды Багру той кликали, то воистину были правы. Ветер не смеет касаться её волос, чёрными переплетающимися полотнами лежащими за спиной. Лишь одежды женщины несильно взлетают со всяким шагом. Форму её тяжёлого чёрного платья различить удаётся с трудом. Правда, почти прозрачные рукава фонарики являются воистину изумительными. И смотрит ведьма безошибочно — цепко, точно не сама носит повязку на опустевших очах. — Багра! Сколь лестно быть удостоенным вашей компанией, — тягуче молвит Николай, стремясь предложить женщине руку. — Подбери лапки, щеночек, не с тобой сейчас разговаривают, — Алина тихо вздыхает, нечто в их беспокойной жизни неизменно. И не ведает вовсе, чем бы могла быть обязана подобной чести. — Ты, девочка, всё выбираешь самые тёмные тропы, смотри, чтобы они не вывели к пропасти. — Я не имею скверного умысла… — Пожалей мой слух! Считаешь, ты первая, кто изрекает предо мной эти слова? — ветер отчего-то в подобии чужих слов пронизывает холодом. — Всё желаете, чтобы вам протянули ручку, да только однажды в ладони окажется удавка. — На редкость дурной расклад, — незатейливо добавляет Николай к её словам. И откуда в груди собирается вся эта противоречивая неприязнь? — В учении все средства хороши, — даже будь то иначе, Алина подлинно желает в это верить, чем вызывает лишь праведное недовольство и презрение на чужом древнем лице, что, верилось, и вовсе на те эмоции неспособно. — У любого средства есть цена, — поучает её Багра точно неумелого ребёнка. — Не пожалеешь свои бедные ладони и сотрёшь в кровь, но иссушишь это озеро. А что потребует с тебя Дарклинг за свои одолжения? — Хорошо бы, не золото, — приговаривает Ланцов с невинным видом. — Как вы узнали? — не удерживается Старкова в порыве собственного интереса. — Уж больно красноречивые настроения у тебя были в последнюю встречу, — почти отмахивается Багра, ставя трость сбоку от себя. Нечто в её лице меняется, будто в любое последующее мгновение она скривит губы. Деревья в лесу замирают, точно страшась её гнева. — У тебя, мальчишка, — неожиданно обращаясь к Николаю, женщина перебирает кончиками пальцев воздух, точно ощупывая в движениях своих изящных пальцев. — Не найдутся во дворце розги? — Право, как я могу отказать, но давайте не будем прибегать к подобным мерам, — дипломатично отыгрывается Ланцов, когда Алина осторожно делает шаг назад, подмечая, что тени вокруг замирают.       Сколь чудесная обстановка. Отведя руку и не ведая, чего ожидать, девушка осторожно взывает к силе, что разливается от кончиков пальцев. В сторону — к дереву тянет больше прочего, так что выходит лишь красться к черте поляны, но Багра лишь лениво взмахивает ладонью. Пространство совсем рядом точно рассекает, когда раздаётся клокочущий удар, а чужие тени рассыпаются в стороны, извиваясь и точно столкнувшись с невидимой стеной. Кто-то истошно вскрикивает, падая наземь. Как он здесь вовсе оказался? Адриан, ползающий на коленях и глотающий воздух, находится под ближайшим деревом. Шум ветра оборачивается беспощадным рычанием. Николай обеспокоенно вопрошает над плечом, живой ли, когда Алина пытается немного приподнять ребёнка за дрожащие плечи. — В моё время за подобную выходку тебя бы высекли до потери сознания, наглый ребёнок. — Вы что — бросили по своему внуку разрез?! — бранится девушка сквозь сжатые зубы. — Переживёт, раз имеет смелость расхаживать подобным образом, — произносит женщина едва ли озабоченным тоном. Ланцов поднимает мальчика на ноги, пока тот с бегающими глазами твердит, что не пострадал. Его лицо вдруг становится недовольным. — Чужой крови тоже сполна натекло. Ленивый и полный дерзости — явно не в нашу фамилию, — Старкова осматривается, замечая, что тени вокруг них не рассеиваются и не стремятся к хозяйке, собираясь в клубочки и скользя под их ногами. — Оборвать бы вас двоих жизни, может, тогда мальчишка одумается. Внутри под властью тех полных неумолимости слов что-то содрогается. Не от страха. Под всполохами злости. Зажатая в руке, подрагивающая нить натягивается. — Меня впечатляет ваша радикальность, — Николай норовит подтянуть Адриана за свою спину, пусть тот и шатается в его руках лесным жителям на смех. — Но, пожалуй, не будем прибегать к ней сегодня. — Она не может меня поранить, — успокаивает их мальчик, когда Алина кладёт руки ему на плечи, — мы разделяем одну силу.       Тени Багры стремительно собираются к вытянутым рукам заклинателя, рассеиваясь. Страшит иное. Густой оседающий вокруг и плавящий кости гнев, который Алина ладонью в воздухе перебирает. Подпитывающее властное мятежное чувство. Есть в том нечто знакомое ей самой. Глубинное — полное беспощадности. Способное небо им на головы обрушить. Внутри шероховатое ощущение мнимого триумфа грудь затапливает, плескаясь и трепеща, пока девушка ведёт взглядом меж деревьев. Мгновением раньше, чем поворачивает голову Багра. Лес взрывается тысячей громовых раскатов. Николай прикрывает голову. Повсюду верещат и разлетаются птицы. Старкова морщится от нарастающей боли в ушах. Из округи словно выкачивают весь воздух, оставляя лишь ломающее давление чужой силы. Думается, скоро деревья начнут стонать и крениться. Взгляд того тяжелый — играющий нечеловеческими оттенками, пока Дарклинг в ленной манере поправляя рукав своего кафтана, стоит посередь тропы на краю поляны. — У нас хоть день обойдётся без кровопролития? — нашёптывая своей советнице, причитает Николай. Стоит смирить, что кровь в Равке будет течь ручьями, пока они не придут к соглашению. Или заурядно не уничтожат друг друга, похоронив с собой всё живое. — Какое бескультурье, — журит в недобром тоне Багра, стоит грохоту стихнуть. Пусть солнце над их головами в то мгновение потухнет, Алина готова поклясться, что видит, как женщина делает едва заметный шаг назад. Не в страхе. В памяти о собственных поучениях. — Смеешь судить меня за свои же нравы? — внутренности выворачивает вместе со вставшей в животе колом едой от порицательной интонации Дарклинга. Пусть всё вокруг в прах рассыплется, если девушка не найдёт применение собственной злости. Мерзавец ей и так бы всю душу вытрепал, но теперь Багра его разозлила. Одним побоищем не обойдутся. — Поговаривают, ты поладил со своими творениями. — Желаешь познакомиться? — оскаливается Дарклинг. — Предлагаю опустить сие прелестное действо, — бессовестно встревает Николай в своём звонком голосе. — Замолкни, щенок, — звучит ответно стройной двойкой голосов. — Присядем? — вальяжно интересуется Ланцов, поворачиваясь к своей советнице. Адриан из-за его широкой фигуры всё тянется рассматривать старших. — Ты ещё квас и кушанья сюда вели принести! — едва слышно шипит Алина. — Глупец, — бранится Багра. — Пойди прочь, старуха. — Ты бы не посмел, — качает она головой. Старкова нежданно осознаёт, что нить их разговора легко затерялась, так что и не понять, о чём — известном лишь им двоим, древности ныне спорят. — Неужели? — вопрошает Дарклинг ясным умиротворённым голосом, точно нанося решающий ход в игре. — Ты заходишь слишком далеко. Есть вещи, которые даже нам не по руке. Неровен час — захлёбнешься в этой бездне. И утонешь, — твердит женщина строже услышанного когда-либо. Точно и голос её вовсе не звучит по-людски. — Мне всё это доподлинно известно. — безразлично отмахивается мужчина. — Гордец! — Да, и все прочие бранные слова, которыми ты меня называешь. Есть подлинное диво в том, что они оба замолкают, ведя борьбу иную. Границы стёрты, и прощупывать новые придётся ценой разорванных когтями рук и выколотых глаз. Порицаний не будет, а вместе с тем и не имеющей толку брани.       Всё тело покалывает в предвкушении, когда Дарклинг провожает Багру взглядом, чей благородный волевой шаг и прямая сильная спина остаются во власти незнакомой силы полными. Алина чинно отходит в сторону от Николая, веля быть осторожнее, когда заклинатель без малейшего предупреждения сводит руки вместе, отчего долину немедленно заволакивает беспросветной густой тьмой. Тело пробирает холодом, разобрать округу не удаётся. Девушка нервно осматривается, не теряя ощущение того, что стоит посреди Тенистого каньона. — Мрачновато, — заключает Ланцов где-то в стороне. — Зоя будет в гневе. — Держись деревьев! — велит ему Старкова. — И откуда вся эта страсть к зрителям, Алина?       Нить внутри всё беспощадным жаром опаляет, так что не разобрать, откуда доносится его голос. Драклинг словно везде. В каждой окружающей тени и всяком мановении ветра. Она ему не отвечает. Незнание, куда ноге ступить, кружит голову. Запретная истина, что его ледяные шторма её саму сейчас выжечь могут, перетягивает грудь цепями. Девушка взывает к свету, принуждая тот исходить от всей её уязвлённой сути. Пусть едва ли она освещает хотя бы пространство вокруг себя, но свет льётся от неё с выставленных перед собой ладоней. Старкова почти вскрикивает, когда некто тянет за рукав. Адриан стоит рядом, рассматривая её большими мальчишечьими глазами, словно подлинное чудо. Точно на небе лишь две звезды. И Алина сияет ярче. Маленький гриш протягивает ей свою крохотную ладонь, безмятежно улыбаясь. Она обещала ему, что здесь Адриан будет в безопасности. И от того принимать его руку боязно. Почти болезненно. Девушка помнит жажду и тягу к усилителям. Посему не стать бы ей самой наречённой опасностью. Она отдёргивает руку в последнее мгновение, точно одумавшись. Этому не бывать. Пусть и тянет прикоснуться к детской фарфоровой коже нещадно. И свет её к нему всему тянется, точно в любое мгновение может перекинуться мальчику в руки. Тот лишь, смущённо улыбнувшись, почти сливается с тьмой, исчезая от её глаз. — Старуха считает, голод тебя выжжет, Алина, — есть нужда замереть на месте, чтобы убедиться — Дарклинг действительно расхаживает вокруг неё подобно дикой кошке, загоняющей желанную добычу. Играющей с ней. Биться из стороны в сторону в желании ухватить его за хвост, на редкость поганая задумка. Девушка вдыхает глубже, норовя усилить свет вокруг себя. Едва ли тот повинуется всем её смехотворным потугам. — Таково проклятие творений Костяного кузнеца. Они развращают. — А ты неужто воротишь нос от её наставлений? — Старкова, не оглядываясь, касается связующей нити в нужде разыскать его на другом конце этого чудесного сплетения с перепутанными звеньями. Злится. Как же сильно злится. Будь в её теле сила шквальных, стоило бы перевернуть пару ближайших деревьев. Или сжечь те волей инфернов. — Когда дело касается тебя, маленькая святая, — Алина с трудом разбирает, говорит то Дарклинг или ветер ей нашёптывает. — Я становлюсь жертвой собственных желаний.       Голову ведёт чередой воспоминаний о давно ушедшем Зимнем бале. О соблазне, лжи, боли и предательстве. О беспорядочной веренице всех сладостных чувств и вторящих им множественных трагедий. Девушка с сожалением осознаёт, что, окликни её Николай, она его не услышит. Мысли вновь и вновь разбиваются на осколки. Палатка, нож у руки, первое путешествие в каньон. От крика волькр закладывает уши. Потребуется немногое, чтобы Старкова услышала хлопанье их перепончатых крыльев. — Что ты делаешь? — загнанно сдавленным голосом вопрошает Алина. — Желаешь больше силы — воззови к ней. «Или приди ко мне сама», — читается в тех словах яснее прочего. Багра несомненно в чём-то просчиталась, если предполагала, что Дарклинг станет разбрасываться своим естеством. Воспоминания утягивают, вспарывая сознание клинком острее стали гришей. Тогда девушка догадывается. Он не может знать о всех перекликающихся в голове вещах. Как и не мог видеть произошедшего с ней впервые в Тенистом каньоне. — Убирайся из моей головы! — подлинная скалящаяся львица. Шерсти дóлжно вспыхнуть солнечным маревом. — Заставь меня.       Будь он проклят, тон Дарклинга звучит почти скучающе, точно сейчас ему пошло бы в выходной манере прислониться плечом к дереву. Уж лучше бы пришёл с клинком, пока Старкова пыхтит в попытках разогнать непроглядную тьму вокруг себя. Но если двери не удаётся сломать, почему не сыскать иной ход? Она ему как маяк среди пустоши. Свет затихает, смирённый и погружающий во мрак. Алина прожила это всё. Она выжила. Больше, чем многим друзьям дозволено было узнать. Девушка поддаётся — разрешает их связи унести её, крепко вцепляясь в растянутые между двумя безднами нити. Наваждение рассеивается, выбрасывая её на иной берег. Далёкое виденье предстаёт ярким — окрашенным масляно жёлтой краской. Мирный прибой ударяет о камни. Образы расплывчатые, точно по ним пустили полную тревожных покачиваний рябь. Они сидят на берегу поручь с Дарклингом. Повсюду плещется вода. Чей-то мелодичный голос напевает неразборчивую песнь. Где-то смеётся совсем маленький ребёнок. Раньше, чем Алина касается мужчины, чтобы собрать картину воедино, он вцепляется в её предплечье. Свет дня рассеивается, оставляя лишь собственный мрак вокруг и крепкую хватку, сковавшую руку. Если Багра разожгла в Дарклинге гневное пламя, то её неумёха-ученица раззадорила. Девушка смотрит на него с вызовов в немом противостоянии. Ну же, похвали! Ладонь сжимается почти испытывающе, ткани одежд дóлжно воспламениться. — Молчишь — не привык, что тебе платят той же монетой?! — сила во всём теле от этой близости бьётся и извивается. Успевай… Смотри… Не то свет обратится погибелью. — Не все монстры, которых ты там встретишь, окажутся тебя по зубам, Алина, — и прежде, чем она успевает ответить, его рука соскальзывает ниже, смыкаясь на оголённом запястье. Ноги под потоком силы норовят подкоситься, когда девушка позволяет свету вспыхнуть вокруг себя вторым светилом, заключая их с Дарклигом в сферу. Его тени жмутся вокруг, не отступая и сопротивляясь в мудрёном танце, словно для заклинателя то малая забава. — Я могу больше, — неумолимо твердит Старкова самой себе в отчаянном убеждении.       Истинное недоразумение. Всем ныне живущим гришам стоило бы с неё посмеяться. Усилители имеют характер, но не очернённый нрав Еретика причина всех её невзгод. Нет в то мгновение дела до чужих разочарований и поучений, когда в необратимой задумке Алина протягивает Дарклингу руку. Достаточно с неё хватаний и острых лезвий. Секунды кажется, что мужчина её не возьмёт, но позже она обхватывает его ладонь, позволяя волне неистовой уверенности укрыть её с головой. Внезапно хочется спросить, словно купол света и тьмы защищает её от любопытных ушей. — Разрез можно пережить? — Почему бы тебе не сбегать за ответами к старухе? — подло отбивает её вопрос Дарклинг с низменным осуждением. Позабытая воистину людская мелочность. — Тебе ли тыкать меня носом в вопросы доверия?! — огрызается Старкова. Ещё бы все её порывы изничтожали тьму над головой. — Если успеешь возвести перед собой достаточно плотный поток силы, разрез расколется. Простейшая техника, но требует за то сполна, — пожимает плечами подлец в совсем человеческой черте. Мужчина внезапно наклоняется к ней. — Воззови к свету, маленькая святая. Иначе корсар заскучает. Или мне стоит приволочь его сюда на коленях? — А у тебя всякий вопрос решается угрозами? — шипит Алина, походя на вздыбленную кошку. — Твоему упрямству способствует особенно славно.       Заклинательница мгновения порывается ответить вновь — уколоть, парировать очередной удар, вцепиться в его руку. Упрямство. Дарклинга погубили и опьянили собственные амбиции. Багра однажды изрекла, что нет для солнечной святой худшего врага, чем она сама. Говорила ли женщина в той же мере про своего сына? Про отца? Что ей борьба с Еретиком, если Старкова сама себе вредит не меньше. Извинилась перед собой, а стоило ли? Её сила и вся суть жаждала не извинений. Позволяя горячим слезам скатится по щекам, Алина велит себе раскаяться в иной потере. Она корила себе за бессилие множество раз, думая о всякой жизни, которую удалось бы спасти, не растеряй девушка способность заклинать. Но одна из тех — навсегда утерянных, живёт в груди бесконечной обидой. На саму себя. Заклинательница солнца не говорит самой себе «прости». Поднимая голову к встрепенувшемуся свету, впервые за многие годы она молвит «я тебя прощаю». Ей сполна хватает врагов. Вторя зову Дарклинга, тёплый мирный свет пробивается к чистому голубому небу, озаряя ярким лучистым потоком долину. До стыдливо порозовевших щёк хочется верить, что это свист Ланцова чьим-то звонким хлопкам в ладоши вторит. Алина опускает голову, сталкиваясь с внимательностью кварцевых глаз человека, что никогда не смеет отвести взгляд. Этот свет тёплый — полный пережитых надежд и радостей. Однажды он сменится иным, который непременно поранит уверенность Дарклинга. Тот одним лёгким рывком убирает руки. Свет резко стихает, погружая их в лесную прохладу. Задетая тенью чужой ухмылки, заклинательница лелеет нужду собрать под пальцами лучики солнца. Сила мятежно рассыпается под взмахом руки, стоит осмелиться высечь разрез. — Почему не получается? — девушка удивлённо рассматривает собственную ладонь. Точно не свою. — А ты не помнишь, Алина? — изрекает Дарклинг с противной выжидающей ноткой. — Не помнишь, как сделала свой первый? — На скифе.., — язык в следующих словах поворачивается с трудом. Уловок не осталось. — Под тяжестью рогов оленя. Но желание вернуть тебя в объятия смерти — усилитель не меньший. — Я буду ждать.       Старкова не смотрит в его отдаляющуюся спину — излишне много чести. Она воодушевлённо садится на истоптанную траву, слизывая соль с губ и выводя пальцами солнечные лучики. Думается, представление выдалось на славу, раз в минувшее мгновение Алина видела Николая, стоящего с довольным выражением лица у ближайших деревьев. Он не стремится подходить, славно чувствует — выжидает. Адриан приближается вместо него, присаживаясь рядом на колени и слушая её смех. За собственной утерянной забавой девушка замечает, что маленький заклинатель над чем-то истинно раздумывает. Могут ли у его юного тела иметься задачки, требующие подобных усердий? — Мне нравится видеть тебя счастливой, — застенчиво поясняет мальчик. Желала бы она знать, что его тревожит. Свет в собственной власти утихает, теперь сама Старкова протягивает ему руку. Грустно улыбнувшись, ребёнок жестом предлагает ту перевернуть ладонью вверх. Его пальчики замирают совсем рядом, когда он подкладывает свою совсем крохотную руку под её. — Я буду недалеко, если возжелаешь поговорить, — молвит он безотрадно прежде, чем принести со своим прикосновением знакомые чувства.       Зубы ударяются друг о друга, когда свет собирается на ладони в сияющую сферу. Сильную, непоколебимую и красивую. Тепло солнца пленит. Улыбка рассеивается подобно ранее уничтоженным теням. Кончики пальцев подрагивают, точно Алина страшится вместе с мраком уничтожить и этот свет. Пусть собственная сила оставила её на долгое время, заклинательница всегда знала, когда солнце лилось по её венам или менялось в своей яркости. В обыкновении она бы даже не придала значения внезапному появлению мальчика этим днём. Но сейчас это видится иначе. Потому что солнце на ладони своей владычице не принадлежит. Винить бы Дарклинга, с которым они однажды куски друг от друга поотрывали, да только ныне причины к ужасу всего живущего иные. Адриан похож на отца в предельно многом, черпнув от своей фамилии особенно щедро. Но есть то, чем они неумолимо отличаются. И это что-то принадлежит Алине Старковой. А умение дерзить доподлинно рисующая её образ черта.

pov Адриан

- вечер того же дня

      Он нервно перебирает пальцами рукав своего хлопкового костюма. Невыбеленный цвет напоминает посеревший пергамент. Плечи не отяжеляет ткань кафтана. Летним вечером после жаркого дня дышится легко. Мальчик встряхивает плечами и перевязывает крепче шнурок брюк. Кефта не только предмет защиты и боевого нрава, это знак гордости и одарённой сути. Но он не может выйти в ней в город, пусть и до отца постепенно доходят извещения, что от южной границы ядом расползаются разного рода слухи. Неодобрению родителя не поравняться с чувствами, которые занимают юную голову Адриана вторую половину дня. Он видел её множество раз. Напуганной, слабой, свирепой, воинственной… Но отрывки чужих воспоминаний не могли явить ему полную картину. И сегодня или многими днями раннее — в Шухане, ребёнок видел её своими глазами. Может, никто этого не замечает. Может, чёрный в его обличье играет ярче остальных красок. Они похожи больше, чем кто-либо другой может видеть. В той же мере, сколь он похож и нет на Дарклинга. Возможно, это есть лишь неведомая забава, сотворённая при сердце мира. Или мудрёный урок.       Адриан топчется на территории дальних угодий Большого дворца, что скрыты от важного приезжего люда. Здесь останавливаются торговые повозки. Через вратца неподалёку постоянно снуют слуги в белом, перенося предметы придворных нужд и бытовые приспособления. Сюда ветер гонит с кухни запах мяса и жжёного масла. Запряжённые лошади фырчат и бьют копытами землю. Из парка, зелёные своды и округлые фигуры которого разворачиваются пред взором, доносится перезвон женского смеха. Рядок клумб чередует в себе голубые и жёлтые оттенки пышных цветов. Чем-то столь похожих на те, что украшают костюм мальчика.       Только бутоны на его одеждах насыщенно синие, фиолетовые и красные с чёрными стебельками. В месте, что вспоминается ему в добрых снах, подобные одежды носят многие — и стар и млад, и беден и богат. И во времена, когда им не было нужды носить свои кафтаны, Адриан носил в точности то же, что его друзья. Ныне же в Ос-Альте ему кажется, это вполне сойдёт за праздничный костюм для уличных гуляний. В его семье предначертано с кровью искать более значительные понятия в том, что сложено из заурядных явлений. Однако, может, и нет ничего удивительного в детской манере видеть нечто красивое в простейших вещах. Ладони тянутся заправить волосы за уши, а пред тем и вовсе удалось лишь вплести тонкие выкрашенные синим нити в неаккуратные косички у шеи. Юный гриш в последней нужде нервно поправляет перчатки, заслышав чужие шаги и перешёптывания. Солнце опускается всё ниже, окутывая их переменчивыми тонами позднего вечера. Скоро разожгут фонари. — Я им ничего не говорила! — жалуется Эрика, выходя из-за угла и сминая в руках ткань своего сарафана. В её тёмные кудрявые волосы вплетены красные ленты, что разлетаются на ветру, когда она оборачивается к трём старшим гришам. Два мальчишки лет четырнадцати и девочка, может, годом или двумя своих товарищей старше. Сердцебит, проливной и фабрикаторша, чей кафтан надет поверх переливающегося бесформенного платья цвета спелой сливы. — Зачем вы пришли? — Адриану дивно видеть, как в обыкновение задиристые и горделивые гриши топчутся на одном месте и жмутся за спины друг друга, оглядываясь по сторонам. И все на голову их с Эрикой выше. — Вы ведь собираетесь отправиться за дворцовые стены? — маленький заклинатель на вопрос одного из мальчишек лишь неумолимо ведёт головой. — Сегодня прославляют святого Феликса Ветвистого. Последний день летних празднований и месяца белых ночей. Самое широкое празднование. Вы идёте в город. — Возьмите нас с собой, — жалобно тянет старшая девочка. — И зачем вам в город? — хмурится Эрика. Обиженно и в справедливом настроении — недоверчиво. — Пожалуйста, — умоляя, сердцебит ей не оказывает дóлжного внимания, обращается к Адриану. — Ты знаешь, как выйти отсюда. Мы последуем за тобой. Куда пожелаешь. — Мы лишь желаем посетить гуляния, — проливной похлопывает себя по одеждам на уровне бёдер. Должнó быть, в его карманах позвякивают монетки. — Нас не пускают никуда, кроме дворцовых угодий, уже третий месяц. Нам запрещено посещать даже Малый дворец. Мы словно заперты. — Кафтаны придётся оставить, — поясняет юный заклинатель. Расположение младших гришей обузой не станет. Настроения влекут детей к его понятиям. Отнюдь славно. — Но мы никуда не ходим без них, — гриши недоумённо переглядываются между собой. — Гвардейцы царя повсюду, — Адриан лишь качает головой. После нападения на высшую знать и гибели царицы Эри контроль в Ос-Альте возрос с необычайной силой. И как только солдаты заметят расхаживающих по столице бесценных будущих воинов своего государя, они немедленно вернут их во дворец. Но, как и корона не делает человека правителем, кефта не наделяет гришей их сутью. — Вы идёте не как солдаты. Как равкианцы.       Мальчик знает, сколь для них всех — существ одной природы, важны свои яркие не имеющие цены одеяния, но они не могут в них пойти. Иначе задумка оборвётся в исполнении ничтожно скоро. Когда старшие гриши прячут свои кафтаны в кладовых Большого дворца, они забираются в пустующую крытую телегу. Адриан, устраиваясь ближе всех к открытой стороне — у вечернего солнца, не смотрит на обретённых сторонников, когда кто-то из юношей спрашивает, почему он считает, что именно эта телега поедет скоро в город. Не требуется много ума, чтобы всякий день прогуливаясь, наблюдать за тем, кто в какое время прибывает и отбывает. Когда неподалёку раздаётся мужской говор, сердцебит замечает нервными шипящими звуками: — Нас заметят! Нет сомнений, они проверяют каждую возницу, которая покидает эту землю. — Вас никто здесь не удерживает силой, — журит того Эрика, порицая за страшливые настроения. Они сидят на выложенном необработанными досками днище. Здесь нет ни ящиков, ни тряпок, которые могли бы стать им укрытием. — Молчите, — велит Адриан, заслышав тяжёлый шаг в их сторону. — Ни звука. «И тогда солнце будет к вам милостиво», — добавляет безмолвно. Когда к ним подходит старый мужчина с поседевшей бородой и в причудливой бесформенной шапке, Эрика вжимается в невысокую стенку за их спинами, отчего дерево скрипит. Будто мальчик мог бы её спрятать за своим небольшим телом. Заклинатель лишь лениво поигрывает пальцами на свету, и несмотря на тот жест — сосредоточенно перебирает тёплые лучики солнца, что не ласкают кожу, оскорблённые чернью перчаток. Старик всматривается внутрь кабины и, поднимая крышку телеги, ударяет по коробу, прикрикнув. «Гони лошадей, Михалыч, пока налегке». Кто-то прерывисто выдыхает, когда мужчина отходит в сторону, а телега трогается. — Почему он нас не увидел? — глаза гришей походят величиной на медные монеты. — У каждого из нас свой дар.       По руке заклинателя взвивается двойка теней, что скользит меж его пальцами, виляя и извиваясь. Девочка-фабрикатор двигается ближе к своим товарищам, напряжённо вцепляясь в подол платья. Пусть и никакой заслуги теневого искусства в его ходе не было. Как и не существовало разницы, отъезжай они светлым вечером или тёмной ночью. Потому что Адриан сам есть ночь. И он же есть солнце. Ребёнок, которому милы все краски дня и каждый оттенок тёмного времени. Готовый любить весь мир и всякий невзрачный его уголок, в котором может таиться запутанная веками истина. Может, тому поспособствовало безграничное детское воображение. Может, более широкий взгляд на мир. Но солнечные иллюзии были первым, что он дельно освоил, когда дело коснулось солнечного искусства. Отец говорит, что картинка перед глазами человека — его восприятие, напрямую зависит от того, как свет падает на окружающее. Так пишут и в книгах о физической, материальной науке. Той, что мальчик пока не понимает. Сделать нечто невидимым при свете дня для него столь же легко, сколь укрыться в тенях во власти ночи. И пока люди царя ищут шпионов среди друг друга, Адриан есть лучший из них. Потому что он может присутствовать на всяком из советов или государственных приёмов, и никто никогда не узнает о его визите. Никто не увидит. Юный гриш побывал на нескольких до отъезда в Шухан. В некоторые из вечеров нехитрую уловку осложнило присутствие корпориала в зале. Пришлось уйти. После того как год назад ему не посчастливилось в необходимости скрыть целый корабль, это не видится трудным.       Гриши ойкают, стоит телеге подскочить на камнях, и держатся друг за друга, чтобы не свалится и не привлечь внимание возницы. В следующий черёд кабину проверяют у главных ворот Большого дворца. Кони сбавляют ход, когда они подъезжают к верхнему городу, отдаляясь от дворцовых владений. Адриан надеется, что никто не переломает ноги, когда, держась за руки, они с Эрикой выпрыгивают из движущейся телеги. — Не могу поверить, — посмеиваясь, сердцебит отряхивает свои запылившиеся брюки и поднимает взор к символике золотого орла. Множественные шпили и разноцветные макушки куполов по-прежнему непомерно близки.       Они отходят к краю дороги, когда старшие мальчики берут свою подругу под локоть с обеих сторон. Может, идя парой и тройкой в приличной одежде, они не сойдут для жителей верхнего города беспризорниками. Главные улицы зажиточной части Ос-Альты встречают их тяжёлым строем министерских домов. Белокаменные стены играют золотыми отблесками, а государственные символы горят в закатном солнце. Адриан слышит, как кто-то из мальчишек торжественно восклицает, что однажды будет служить в одном из таких, отчего другой неясно отшучивается. «Ты гриш — не дозволят, наше дело иное — сражаться за Равку и двигать её вперёд». — Есть толк в их словах, — безутешно шепчет Эрика, оглядываясь вокруг.       Адриан подмечает множественные — похожие друг на друга купола, арки церквей и часовен, видит, как голубые знамёна развиваются на лёгком летнем ветру. Дворянские семьи гришей в Равке значили воистину многое. Сколько раз он слышал эти исполненные надежд «я хочу быть как наши достопочтенные князья!». Или «когда я вырасту, то обязательно буду служить прославленным герцогам!». Они были символом надежды, что гриши были чем-то бóльшим, нежели драгоценными солдатами. Людьми. Кареты едут одна за другой, когда дети подходят к одной из главных площадей, где все — один за другим, нередко спотыкаются о камешки, которыми вымощены дороги. Повсюду звучит цокот копыт, где-то кричат возничие. Журчат фонтаны. В стороны уходят бульвары со стройными рядами зелёных деревьев. — Говорят, десятки лет назад их заказали у лучших каменных мастеров из Нового Зема! — с придыханием рассказывает девочка-фабрикатор, пока они засматриваются на разнородные фигуры, из которых бьют потоки воды.       Где-то звучит звонок. Один, второй, третий… Адриан подмечает небольшую толпу, пересекающую площадь. Мужчины в своих угловатых камзолах и жилетах. Женщины, чьи пышные юбки ярких вечерних платьев волочатся по дорожной пыли. Должнó быть, где-то неподалёку находится театр. Пахнет конским навозом. Мимо проходит статный мужчина с проседью в ухоженных усах и бороде. В тяжёлом хромающем шаге он опирается на свою трость, идя неспешно. Рядом с ним устало плетётся маленькая девочка с широким голубым бантом в светлых волосах. Указывая на Адриана пальцем, она повторяет «квасивый, квасивый!». Мужчина подзывает ребёнка к себе, мгновенно засматриваясь на Адриана. «Идём» — велит мальчик остальным, утягивая за собой Эрику на площадь, где проливной норовит окатить их водой из фонтанов, пока его друг не даёт заклинателю подзатыльник. Минуя площади и широкие улицы, они выходят на набережную — к широкому каналу Ос-Альты, что разделяет столицу на две части. На мостовой тело сотрясает дрожью от прохлады, которую несёт с воды. Фонари тепло сияют в сумерках. Старшие гриши за спинами обсуждают сказочные корабли Штурмхонда.       Эрика неожиданно смеётся, когда они подходят к старому городу. Он выглядит тёмным и не столь внушительным из-за своих деревянных строений и неприметных крыш. Но эта часть Ос-Альты иная. Украшена множеством разноцветных лент, повсюду открыты торговые лавки, голоса звучат друг другу на перебой. На улицах стоит запах переспевших фруктов и алкоголя — главных угощений, которыми прославляли святого. День Феликса Ветвистого того принято отмечать с наибольшим размахом, поедая всевозможные спелые плоды, что даёт равкианская земля, и распивая сладкие напитки. Каждый час звонят колокола. Несмотря на то, что даже вечерняя служба уже давно закончилась, старшие гриши зазывают их в открытую часовню, где царит запах ладана и сырости. Сквозь витражи, смотреть на которые истинно тошно, просачиваются слабые разноцветные лучи. Пока остальные ставят свечи во здравие своего царя и благополучие Равки, Эрика, управившись быстрее остальных, подходит к Адриану, что стоит поодаль. — Это чуждо — видеть его там?       Мальчик поднимает взгляд, рассматривая иконостас¹ и видя больше, чем может кто-либо другой. Они все здесь. Его отец, дарующий пристанище тем, кто ищет его во тьме. Прадед, владеющий над законами живого и неодушевлённого. Маленький заклинатель улыбается. Святая Урсула — властная и неудержимая. Его тётя. Он ведёт головой левее, безрадостно поджимая губы. И его мать. Спасительница. Последняя надежда. Сильная и непримиримая. Ему чуждо то, что их всех изображают иначе, нежели они есть — заключённые в рамки этого хрупкого мира. Вера сильна. Адриан видел это. Множество раз. Святых на иконах пишут таковыми, какими их желал видеть народ. И что в них всех ныне благо? Одна прекрасная ложь. Его семья ближе к монстрам, чем к праведникам. Даже не людям. И он сам столь же ужасающе прекрасен в своей сути. Мальчик присматривается. Под руками Беззвёздного святого сияет диск — солнце в затмении. Символ и герб Дарклинга. Может, чего-то большего, чем есть Тёмный генерал. Вера остаётся единственной гнилой ветвью, где знамения Дарклинга не удалось запретить. И причиной тому несомненно знание царя, что церковь в Равке иногда сильнее закона, используй кто-то её неправильно. — Понятно, — отвечает он Эрике. — Это понятно.       На пути в нижнем городе они минуют длинные рынки, где стоит плотный запах пряностей и спирта. Люди идут плотным строем в обе стороны и толпятся у прилавков, отчего детям приходится держаться друг за друга, чтобы их не затоптали. Они останавливаются лишь затемно на одной из просторных площадей, отведённых празднику. Здесь выпиленные брёвна образуют множества колец вокруг высокого кострища. Повсюду звенят колокольчики и свистят глиняные птицы. Девушки в венках и платьях с расшитыми фартуками водят хороводы, напевая старые равкианские песни, прославляющие не то святых, не то саму бренную землю. Девочка-фабрикатор, скользя между людьми, увела Эрику к лавке с каким-то тканями. Сердцебит пошёл за угощениями, которые можно было бы забрать во дворец. Перед негласным побегом Адриан повязал себе на пояс мешочки, которые ныне заполнены листками пастилы и пряниками. По пальцам стекает масло, что просочилось сквозь тонкую тряпку, в которую пожилая женщина завернула ему оладьи. Мальчик вновь кусает пышное угощение. Вкус кисловатый и не столь сладкий. От жара кострища немногим дурно. Ребёнок сидит на краю бревна и едва не сваливается, когда по левую руку подсаживается проливной, подхватывая его за плечо и посмеиваясь. — Ты потешный с набитыми щеками, — Адриан морщит нос от резкого запаха, следом подмечая чужие залитые ярким румянцем щёки. И виной тому не толпа. — Будешь ворчать? — шквальный поднимает в его сторону высокую деревянную кружку. Не ему судить, на что растрачивать эту прогулку. Мальчик слышал, как остальные звали этого русоволосого коротко стриженного гриша Матеем. — Не буду. — Знаешь, никто тебе этого не скажет, — проливной покачивает своим напитком в кружке. Пахнет специями и мёдом. — Может, потому что мы все трусы. Запуганные, опечаленные… Но здесь у каждого есть родной человек, друг семьи — кто угодно, кто служил бы твоему отцу. Это не высечь, — усмехается мальчик. И не понять, в каком настроении он о том молвит. — И кто у тебя? — Моя мама, — улыбается Матей, смотря на него и одобрительно кивая головой, когда Адриан поднимает вопросительный взгляд. — Она жива, — мальчик исправляется спешно и без всякой отрады. — Наверное. После гражданской войны матушка бежала со мной и отцом в Новый Зем. А после, когда генерал Назяленская возглавляла миссии по поиску гришей, отдала меня в Малый дворец. Думала, что здесь мне будет безопаснее. Я получил от неё последнее письмо минувшей зимой, — проливной пожимает плечами, делая щедрый глоток и кривя губы. — Она писала о пристанище, где мы могли бы найти своё место. Где нет страха. Мама желала забрать меня. С тех пор как она отправилась туда с моим младшим братом, я о них ничего не слышал. Думаешь, дошли ли? — Моё слово придаст тебе веры? — безразлично вопрошает Адриан. Матей не первый, кто верит, что кровь наделяет силой отвечать на вопросы чужой нужды. — Мама верила в твоего.., — проливной разводит руками, едва не расплёскивая сладкий напиток. — Тебя накажут за эти слова! — Прошу ответь, — Матей жалостливо качает головой. — Мне больше не у кого спросить. Существует ли оно? Место, где нас судят как людей, а не солдат.       Адриан топчет подошвой землю, прислушиваясь к уличным песнопениям и гомону. Существует ли? Он видел многие чудеса в своей жизни, и в той же мере познал их ничтожно мало. Но разве подобное место должно являться одним из них? Гриши не ищут на этой земле ничего, что могло бы стоит слишком дорого. Мира? Покоя? Чего они стоят, если достичь тех можно лишь пожертвовав многим? И чего стоит жертва? Ничтожно мало. Всему найдётся цена. Найдётся и тот, для кого она будет высока. — Таинство не в месте, — мальчик обтирает испачканные в масле пальцы незапятнанным куском тряпки. — В людях. — Разве такие остались на этой земле? Мы все наказаны. Все грешники. И страдальцы. Мама рассказывала, во времена своей юности она находилась с миссией в Кеттердаме. В тот час там находилось много гришей. В один из дней моя матушка ужинала в заведении неподалёку от равкианского посольства, когда в двери промчался местный мальчишка моего возраста. За ним вошёл его отец и группа фьерданских мужчин. Знаешь, что этот парень кричал на весь зал? — Я не знаю керчийского… — Суть была не в керчийском, — улыбается Матей с долей горечи, что заволокла его взгляд. — Он знал всего два равкианских слова. «Я гриш». Мама рассказывала, что ночью она не смогла сдержать слёз, вспоминая о том, как они все встали. Двенадцать. Достаточно было бы пары, но поднялись все. Корпориалы, фабрикаторы… Не было разницы. Мальчишка мог лгать, но все гриши встали за него, как встали бы за себя самих. Там, — проливной указывает кружкой в сторону, где покоятся далёкие купола Большого и Малого дворца. — Сейчас никто не укроет тебя за своей спиной. Мы будто обречены. Отталкиваем друг друга. Ищем врагов среди своих. Спорим, кто сильнее, когда понадобится всего одна пуля, чтобы лишить жизни каждого из нас. — Я не видел тебя в церкви, — невзначай уточняет Адриан. Взгляд устремляется к полыхающему в центре площади пламени. Бушующему и жестокому, одновременно с тем дарующему людям тепло и радость. Зачастую он видит, знает много больше, чем может сказать, и от того многие понятия приобретают бóльшую ценность, которую нести всё тяжелее. — Я ищу спасения в умениях, а не молитвах.       Большего Матей не говорил, смакуя свой медовый напиток и сетуя на то, что в нижнем городе стоит ужасающая засуха, от которой ему даже негде ополоснуть руки. Качая кружку в ладони, он уходит искать девочек и старшего гриша, пришедшего с ними. Адриан же неспешным шагом исследует кольцо площади, останавливаясь у широких лавок и густо обсиженных мест, где местный люд ворошит новости с границ и бранит чиновничьи дела. Увлечённый дивным звуком, мальчик устраивается на лавке, прижимающейся к веранде небольшого трактира, где сидит группа мужиков. От тех доносится резкий несвойственный празднику рыбный запах. Адриан морщится, не сразу понимая, что тревожит его слух. Мужчины лишь говорят с ярким северным акцентом, нередко подменяя слова на фьерданские. Зрение немногим затуманивается, когда мальчик прикасается к их связи, зная, что Дарклинг в этот час не спит. Тянуть за эти нити без всякого толку — с сердцем полным одними лишь опасениями, боязно. После вытворенного чадом минувшим днём отец пребывает в чрезвычайно смутном настроении. Заклинатель спешно оборачивается, стоит на плечо лечь тяжёлой руке. Дарклинг смиряет его строгим возвышенным взглядом прежде, чем сесть рядом. Адриан подмечает, что на мужчине нет его кафтана, а ноги босые. Чем он занимался, когда ребёнок к нему воззвал? Руку тот не убирает — иначе картинка пред взором рассеется, оставив в связи лишь их двоих. Мальчик старается вести себя обыкновенно, чтобы проходящим мимо зевакам его поведение не показалось дивным и подозрительным, но голова так и тянется повернуться к отцу. Видит ли он нечто пригодное или лишь отвлечён беспочвенным вниманием? Дарклинг исчезает всего парой минут позже, веля держаться ближе к толпе. Всего на жалкие мгновения Адриан успевает заметить нечеловечье довольство на его лице. Улыбка его отца может значить многие вещи. И ни одна из них не будет чужой отрадой.       Проскальзывая между людьми и нередко слыша их умиляющиеся или бранящие замечания, юный гриш возвращается к центру площади, где Эрика подхватывает его за руку, зазывая к кострищу с его хороводами и плясками. Девочка в танцующем свете выглядит исключительно румяной, а её кожа блестит от жара. Адриан позволяет ей утянуть себя ближе к огню, разбив строй идущих навстречу девушек в белых платьях. Ноги заплетаются, когда несколько человек расцепляют руки, чтобы дать место детям в хороводе, так что чужая женщина поддерживает Адриана, едва ли не поднимая его над землёй. Мальчик не смотрит на безжалостный огонь, что однажды глубоко поранил его. Мальчик смотрит на Эрику, которая смеётся со всеми, стоит ходу сменить направление, или качает головой, что-то тихо мыча под одну из народных песен. Ту, что улыбается, крепко держа его за руку, когда ведёт сторона заклинателя. Мир перед глазами обращается плывущим и обманчивым, в толпе неподалёку Адриан замечает Матея, подзывающего их обратно. — Где остальные? — интересуется Эрика, покачиваясь и убирая с лица растрёпанные кудри. — Задержаны, — объясняет Матей, пересекая площадь поручь с младшими. — Попались на глаза городской страже — их сочли за беспризорников. И молчат, чтобы не быть наказанными. Мы в беде. — Едва ли это можно назвать бедой, — подначивает того девочка. — Среди них гвардеец царя, — отмечает Адриан.       Они выходят на стройную улицу, где в одном из сторонних тупиков ожидает группа мужчин в чинной форме грязного синего цвета. Одна из тех отличается, выдавая в себе мужчину из высшего положения среди стражей Ос-Альты. Сколь редкая удача. И то меняет многое. Если городским служителям позволительно сочти добротно одетую ребятню за беспризорников, то царской гвардии доподлинно известно, кого они охраняют в верхнем городе. Вернее сказать, от кого они стерегут столицу изнутри. Споры об участи детей скоро стихают, когда мужчина в светлой военной форме заявляет, что забирает их, стоит Адриану с невинной улыбкой помахать ему рукой. Зачастую ужас в глазах людей говорит красноречивее слов. — Без дуростей, — предупредительно велит ему гвардеец с аккуратными светлыми усами, пропуская детей вперёд под стихающее за спинами недовольство служащих. На его поясе сверкает рукоять меча и казённого мушкета. — Я отведу вас в Большой дворец. — Вы неосторожное дурачьё, — по-доброму бранит старших гришей проливной. Те лишь, следуя по улице, бросают на своих маленьких негласных заговорщиков виноватые пристыжённые взгляды. Матей идёт за самыми юными, иногда их догоняя, чтобы что-то сказать. — Спасибо тебе. — За что? — буркает Адриан. — Полагаю, ты мог бы.., — проливной неумело подбирает слова, — исчезнуть в любое мгновение. — Я вывел вас. Я проведу вас обратно. — Он прав, Адриан, — робко соглашается Эрика, пока они идут под руку впереди. — Мы все были рады побывать здесь. Кому есть дело, что нас накажут? С рассказов взрослых в более спокойное время даже при Дарклинге, — произносит она тише, — гриши отличались и худшими выходками.       Мальчик лишь тепло усмехается, вспоминая некоторые поведанные ему истории — осколки из жизни многих гришей, их друзей и родных. Со временем слышится, как девочка-фабрикатор устало вздыхает, стоим им подойти к опустевшему в ночи городскому каналу. Идти обратно придётся постоянно в гору. Вышагивая по мосту и засматриваясь на ярко сияющие звёзды, Адриан достаёт из-за воротника свой серебряный полумесяц, рассматривая блеск россыпи прозрачных камешков. Украшение недорогое и мало примечательное, но всякий раз утягивает юную душу посмотреть вновь. — Его подарил кто-то важный? — мальчик на вопрос Эрики лишь вопросительно поднимает брови, оставляя медальон болтаться на груди. — Твоё украшение. — Наверное, — маленький заклинатель пожимает плечами. — Я не знаю. — Не знаешь, кто подарил? — Самого человека, — улыбается гриш. — Имени недостаточно, чтобы судить о важности.       Тихо по-доброму посмеиваясь, Эрика несильно толкает его в плечо, отчего они чуть смещаются в сторону. Может, её столь утешает, что он вовсе ответил. Может, то, что Адриан никогда не пренебрегал общением с ней. Она не старается выспросить то, что ему никогда не будет дозволено ей поведать. И то утешает не меньше. Придерживая её под локоть, мальчик невзначай осторожно обнимает Эрику сбоку, неуклюже кладя голову ей на плечо, отчего она вновь смеётся, стоит ему выпрямиться. Юная целительница в ответ на подобную выходку треплет его по волосам, отчего мгновенно ойкает и убирает руку прежде, чем Адриан успевает её поймать. Секунды он борется с желанием ударить самого себя по лбу за подобную непозволительную беспечность. Стоит остаться ночевать в библиотеке, чтобы не стыдиться перед отцом. Глупый, неумелый, беспечный, безрассудный… Что толк от перчаток, если заклинатель не следит за головой? Мальчик оборачивается, проверяя, не наблюдают ли за ними, и отвечает поникшей Эрике предупреждающим взглядом. Она не решается вновь идти совсем рядом, но подходит чуть ближе. — Это в порядке, — шепчет совсем тихо. — Я не скажу никому.       Адриану нет нужды быть корпориалом, чтобы понимать одну из простых истин. Девочка солгала. Не потому что она плохой человек. Потому что она гриш, и ей придётся по сердцу это влекущее чувство. Может, целительница ощущала его и ранее. Людей их природы тянет к усилителям сильнейшим магнитом. И они страдают. Сегодня ночью мальчик притворится, что поверил ей в желании не сторониться случайных встреч на территории дворцов. Адриан протянет ей ладонь, одарённый светлой признательной улыбкой. Эрика сама изберёт, придётся ли ему однажды защищаться.       Когда они проходят сквозь одну из пеших пропускных арок при главных вратах правительственной территории, гвардеец отходит к командному домику, думается, чтобы отдать соответствующие указания. Заклинатель рассматривает редкие горящие неярким светом вытянутые окна Большого дворца, гадая, кого этой ночью по их вине поднимут с постелей. — Жаль, не увижу, какое наказание тебе выделят, мерзкое отродье, — напутственно шепча, гвардеец подталкивает ребёнка в сторону сопровождающих. Плевать.       В один из приёмных залов детей отводят стражи, оставляя их зевать на роскошных царских диванах. Почувствовав её приближение, Адриан призывает к себе свет, степенно отходя за спинки мебели к распахнутыми створкам, что ведут в один из коридоров. Там его укроют тени. Из преддверья напротив доносится перебой ритмичных шагов. — Не будите, — велит кому-то её севший на пру тонов голос, — в этом нет никакой нужды. — Госпожа Морозова! — отрадно вздыхает Эрика, когда девушка проходит в зал, порицательно смиряя их взглядом.       Едва ли это выходит у неё подлинно строго, пока она справляется о благополучии юных гришей-беглецов. Хулиганов. Лёгкий синий халат царской советницы подпоясан золотой лентой поверх делового одеяния. Адриан тоскливо подмечает, что заклинательница вновь вернула живой — тёмно-русый, отливающий оттенком спелых каштанов цвет своим волосам. Её струящаяся атласная рубашка синего цвета заправлена в строгие брюки. — Не печальтесь, госпожа Морозова, — тянет самый старший из детей — сердцебит. — Мы ушли по своей воле лишь для прогулки.       Адриан лишь сейчас поднимает взор к её безутешным — полным горя, но по-прежнему неумолимо добрым и тёплым глазам. Замечает и порозовевшие — почти алые, блестящие щёки и губы, точно растёртые ладонями. Есть в том и его собственная вина. Значительная доля. Он обещал ей, что будет где-то рядом, а после сбежал под глубокую ночь из дворца, мучимый и гонимый чужим, на пепле возродившемся горе. К нему Алина Старкова не пойдёт, и не его душу ей трепать в требовании ответов. Как бы не осиротеть в столь досадном происшествии.       Разумеется, девушка пожелает знать, кто посмел их провести. Но когда гриши один за другим, кроме Матея, оборачиваются назад себя, что они видят? Пустующий зал и ничего более значительного. Тёмный коридор с фонарными огоньками, что виднеются сквозь окна. Это уже не его путь. Стоя в породнившейся с ним тьме, Адриан склоняет голову набок, когда госпожа Алина смотрит прямо на него. Она, конечно, знает, что он здесь. Чувствует ли столь же явно его присутствие, сколь юный гриш её? Эрика спрашивала о важности. Но правда есть лишь в том, что, делая осторожный шаг назад, Адриан не знает ничего о заклинательнице солнца. Не то, что само светило могло бы ему поведать. И она не знает его. Пусть и свет матери всегда был с ним, развиваясь ярчайшим знамением о собственной природе. Связь между ними должна была быть самой крепкой, но вместо того мальчик с трудом её ощущает, ища среди прочего невидимую связующую нить и осторожно касаясь. Мечтая, что Алина Старкова этой ночью улыбнётся, как улыбается и Адриан в крохотной детской надежде, что однажды она будет стоять рядом.

•

      Спешно сбегая по изогнутой белокаменной лестнице, мальчик сворачивает в иную сторону от Малого дворца. Коридор в этой части царских владений с обеих сторон охраняется стражей, что уходит искать причину возникшего среди ночи шума. Кувшинки настенных ламп освещают спящий коридор, когда Адриан, слегка приоткрывая тяжёлую дверь, проскальзывает в тамбур чужих покоев. Мебель приёмной части заволокло темнотой, но маленький заклинатель замечает тонкую полосу тёплого играющего света под следующим проходом в опочивальни. Ребёнок отчего-то был уверен, что мужчина в эту ночь не спит, и не ошибся. Стук по гладкой поверхности дерева выходит чересчур звонким, так что остаётся лишь прислушаться в надежде, что рябь, пущенную по ночной тишине, не подметили в коридоре. За безликими оттенками шагов дверь плавно отворяется, а в темноту выглядывает высокая широкоплечая фигура, далеко не сразу обнаруживая своего скромного гостя на пороге. Господин Румянцев пропускает его внутрь, справляясь о том, что их никто не потревожит. — Адриан, полагаю, тебе положено быть в постели в столь поздний час, — мужчина обходит мальчика, одной рукой застёгивая несколько пуговиц наполовину выпущенной рубашки, что так и норовит соскользнуть с одного из его плеч. Где-то в покоях потрескивают свечи, пахнет палёной бумагой. — Знаю, — безрадостно хмыкает маленький гриш, осматриваясь вокруг и далеко не сразу замечая, что Дмитрий наклоняется пред ним, бегло осматривая. Мебель в его покоях самая заурядная для владений царя. Та же синяя обивка с золотыми узорами, мебель и подоконники из тёмного дерева. Рабочий стол и негласный кабинет по левую руку, шкафы и кровать с массивным балдахином по правую. Ничего схожего на родовые дома инферна. — Не гоните меня, — топчет Адриан ботинком пол, — я сам скоро откланяюсь. — Ты весь пропах костром, — мужчина осторожно придерживает его за плечо, обратной стороной ладони обтирая щёку и не проявляя никакого интереса к тому, что огонь свечей трепещет вокруг и рвётся под его возросшее мастерство заклинателя. — И лицо пыльное. Где ты был? — Возможно, я сбежал из дворца, — пожимает плечами мальчик, когда господин Румянцев отходит к центру собственной опочивальни, подхватывая гостевое кресло из-за карточного стола и ставя то рядом со своим добротным стулом у рабочего места. — С несколькими младшими гришами. — Неужели? — пригласив Адриана сесть, Дмитрий уходит в банную комнату и, вернувшись следом, подаёт полотенце, вымоченное уже в прохладной воде и травяном отваре, чтобы ребёнок мог умыть руки и лицо. — Аж без Коленьки² на месте не сидится? — Без него на редкость тоскливо. — Несомненно, — мужчина садится рядом за свой стол, где чернильницы и печати расставлены аккуратным рядком, а перья разложены на салфетке. Разного рода бумаги составлены в выверенные стопки. Хозяин добротного порядка подхватывает за гранёную, безусловно тяжёлую ручку хрустальный графин, наливая из того в золочёный кубок рубиновый напиток. Пахнет перебродившими ягодами. — И зачем пришёл теперь? — Я подумал, вам ныне грустно. — Это правда, — вино окрашивает чужие губы переливами и отблесками красного. Тонкая ножка кубка видится совсем хрупкой в ладонях господина Румянцева, когда он отставляет предмет в сторону. Может, пьянящий напиток то чувство распыляет, но читается некое первозданное уныние в глазах, которым дóлжно являть миру застывшие ледники. Дмитрий нервно постукивает пальцами по столу и в раздумьях качает головой. — Я лишь.., — он прикрывает руками лицо, не то глубоко всхлипывая, не то воя, походя на одного из фьерданских волков, потерянных среди беспощадной ночи. — Я тоскую по своей семье. По нашему дому. Я столь устал, — инферн отчаянно укладывается на спинку своего кресла, успевая подхватить со своего стола лист пергамента и не стремясь размазывать слёзы по лицу. — Быть тем, кем я не являюсь, — огонь легко перекидывается со светильников за их спинами, отчего уголки бумаги медленно пламенеют, извиваясь и тая в руках Румянцева. Осыпаясь пеплом пред их глазами. — И заниматься тем, чем не должен. Это всё фальшивое. Мой батюшка бы этого никогда не допустил, — он поворачивается к Адриану с шальным пламенем в блестящих глазах, спрашивая в будничной манере. — Ты не тоскуешь по друзьям? — Отец твердит, что в скучаниях нет толку, — зевая, задумывается мальчик.       Ему многих «не хватает». Так ведь это кличут в привычной мере? Подлинные человеческие чувства. Дитю не было достаточно того времени, что даровали провести с его собаками, друзьями, необыкновенными девочками-близнецами. С его неудержимой тётей и человеком, который рассматривал маленького заклинателя как неизмеримо диковинное изобретение в бытие этого причудливого мира. У необыкновенного мальчика-гриша остался лишь его жеребец да отец, крепко держащий за руку и ту направляющий. Даже вольно — в полной мере пользоваться своей силой Адриан не может. Не посмеет. И так уже дел наворочено, что не представить гнев отца, будь он сторонником иных наказаний. — Однажды мы увидим их, — улыбается маленький заклинатель. — Это должно быть легче. — Верно, — шепчет Дмитрий, наблюдая за тем, как, опомнившись, ребёнок ворочает пояс под собственной рубахой, доставая один из потяжелевших мешочков и протягивая тот старшему мужчине. Мальчик принёс ему прянички. Пастилу отдать бы не посмел. За имение яблочных садов, Румянцевы изготавливали лучшие сладости того мастерства, и иные вряд ли пришлись бы по вкусу молодому представителю семьи. — Пряники к вину, — с хитрым прищуром инферн кусает сладость. — Я воистину недостоин титула князя. Благодарю, мой маленький господин.       Минуют некоторые минуты прежде, чем Дмитрий, желая подойти к окну, поднимает Адриана на руки, пред тем предложив нечто поведать. Зачастую мальчик думает, что в его возрасте восьми лет уже давно детей у груди не носят. У отца, правда, на то укрепились свои убеждения. Господин Румянцев же, должнó быть, вспоминает о своём младшем, видя ребёнка пред собой. Пусть и чувство то гиблое и ненадёжное, мальчик привык ощущать себя в безопасности и покое, пока некто поддерживает его на руках. Может, потому его мать во снах никогда не подпускала его ближе. — Столица сегодня необычайно ярка, — инферн одной рукой распахивает створки окна, пуская в собственные покои щекочущий летний воздух. Лёгкую тюль раздувает сквозняком. Чужие опочивальни не находятся в той степени высоко, чтобы видеть полный размах города, но тонкая полоса ярких огней Ос-Альты вполне видна отсюда. Дмитрий садится со своим гостем на подоконник. — Моя далёкая предшественница привезла с Блуждающего острова воистину интересное древнее слово. Раскхи. Оно не имеет определённого значения. Им нарекали страдание. Не то, как его понимаем мы. То страдание, которое испытывает человек, забирая себе беду другого. Проживая её. И отдавая нечто взамен той боли. Адриана Румянцева не понимала, как столь много можно воплотить в одном слове, но считала, что «раскхи» принадлежит Дарклингу, которого она знала. Теперь, — Дмитрий всматривается в величественный пейзаж бодрствующего города, по образу которого расползается дымка. — Да будет на то воля моих братьев, сестёр и предков, я передаю это понятие в твои руки. У тебя большое сердце, Адриан. Желал бы я знать — в кого. — Вряд ли вы мне поверите, если я расскажу.