Соткан из отвергаемых истин

pov Алина

      У подножья горы, что служит им всем верным пристанищем, играют и вспыхивают росчерки рыжевато-красного пламени. Первая в этом году, едва зарождающаяся вьюга сопровождает местные жизни в празднование «святого Николая» и голосит в ущелье тонким воем и скрипом вековых сосен. Звуки до ушей доносятся излишне острыми и колючими, так что Алина каждый из них разобрать на составляющие может и указать верно, кому тот принадлежит. За шумом зимней ночи нетрудно вовсе различить пение речей, что принадлежит разбрёдшимся по заснеженному простору людям. Они все сливаются в разноцветные причудливые точки, что различимы в редком свете факелов и возведённых кострищ. Некоторые из них собираются в неразборчивые множества и разбегаются вновь, обращаясь, как хочется верить, обществами детей, которым в ночь торжества и сказки дозволено не откланиваться ко сну в ранний час. За стеклом ветер гонит множество снежинок, что схожим на звездопад действом переливаются в лунном свете. Яркий желтоватый диск за хмурым небом почти неразличим. Алина с лёгкостью может представить, как живая чернеющая даль исполняется множеством ярких путеводных огоньков, но бумажные фонарики в небо поднимать не станут, чтобы ненароком не выдать чудо-убежище. Но и без того, не приходится сомневаться, народ не скучает. Шуханцы смастерили достаточно искрящихся огней, что теперь играют причудливыми вспышками в долине пред ногами.       Кончики пальцев перебирают холодную гравировку металла, что тянется по ножке тяжёлого кубка, покачивающегося в ладони. Девушка не чувствует холод, который под каменными сводами палат охватить и изъесть её пытается, пусть и к рубиновому напитку в собственной чаше она тоже не притрагивается. Не стремится дурманить разум. Или, не удаётся рассудить верно, уже пьяна сильнее, чем стоило бы себе дозволять. Под арками отражается голубоватое сияние люмии, что подсвечивает потолки. Как оказывается, камень испещрён россыпью перламутровых ячеек и костяных нитей, что складывают собой рисунок звёздного неба над их головами. Говорят, залы раньше использовали как обсерваторию, и видя подобное убранство не впервые, Алина не предпочитает в истине сомневаться. Нетрудно узреть в памяти и купол чужих покоев в Малом дворце. Что же Беззвёздного святого привлекает в подобных мудрёных символах, приходится только гадать. В этот дивный час девушка держит вторую руку на пышных бархатных складках платья — под животом, и с лёгкостью замечает, как ладонь подрагивает. В переживании ли? В нужде? Плотную ткань хочется сжать и измять, когда нутро исполняется тягучей негой, плещущейся по телу волнами, что изводят всё живое под кожей тёплым бегущим покалыванием. Не рассказано, где найдётся надёжный оплот против этого коварного чувства. Неведомо вовсе, надобно ли бежать. И вертится на языке и в мыслях, что никогда не будет дозволено изречь, — укрываться давно не хочется.       Алина стоит излишне близко к стеклу, чтобы видеть в нём полную картину собственного отражения, но она знает наверняка, что её щёки и уши в непристойной мере красны, а по губам тянется рубиновая дорожка от разлитого в кубке напитка. Вязкая жидкость, что путает язык, раскрывается во рту кислыми всполохами диких ягод и жжёного сахара. Вкус не приторный, как следует ожидать, но всё ещё неизменно сладкий. Нос чуть морщится, когда заклинательницу окольцовывает ненавязчивый, но приметный травяной запах, что никак не ладится с полнящим лёгкие воздухом. Ей нравится очерк, что сопровождает всё, к чему прикасается негласный властитель этих палат. Морозный чистый хвойный оттенок — аромат ночи и леса. Аромат отсутствия и покоя. В этот глубоко поздний вечер под тяжестью покоев не всегда удаётся различить, сдавливает ли корсет столь сильно грудь и бока, или это сама девушка не смеет вдохнуть. Не может вовсе, страшась, что окружающая знойная патока её всю изнутри выжжет и кости неудержимым пламенем обглодает. Она почти уступает нервному желанию переступить с ноги на ногу. Но к какому бы чувству Алина ни металась, скручивающееся внутри предвкушение не ослабляет хватку, обращаясь слабостью и бессвязностью в движениях. Она позволяет холодному металлу коснуться губ, а крепости обжечь язык, отчего тяжесть завязывается в теле. Но девушка знает доподлинно, что не пьяна в неугодной мере. Не может быть и даже в самом горестном чувстве того не дозволяет. Она предпочтёт мыслить трезво и отвечать за низость со светлой памятью. — Ты могла бы описать цвет солнечного сияния? — звучание чужой речи приобретает замысловатый притягательный оттенок.       Голос неизменно красивый и ясный, исполненной некой глубиной, что берёт начало не то в распитом алкоголе, не то в страсти. Изучить природу последнего понятия так и не удаётся. Монстр волен крутить их чувствами как угодно, но Алина с глухим к здравому суждению безволием обнаруживает в себе совершенно глупую нужду. Мечтает неудержимо, чтобы желание Дарклинга было подлинным, чтобы он тоже хотел, а не надеялся получить её слабость и расположение взамен. — Это не так трудно, когда ты лишь беззаботное дитя с банкой жёлтой краски в руке.       Шаги принуждают прислушаться. Проследить выверено, как мужчина ступает по палатам, подходя к письменному столу, что простаивает справа от зазванной гостьи. Достаточно далеко, с чем сердце остаётся спокойным. Сполна близко, отчего мысли заполоняет нестерпимая тяга, что шепчет и шепчет неумолимо… Подговаривает шагнуть ближе и протянуть руку. В стекле отражение чужих, писанных черным одежд не сыскать, но присутствие Дарклинга естество не оставляет. В принадлежащих Еретику спальнях всегда будто всякий кусок ткани его сутью пропитан, им же и дышит. На столах горят, простаивают канделябры с ножками зажжённых свечей, чей треск вторит скрипу дерева. — Только «жёлтой»? — Алина не видит его, не может и повернуться не спешит, но желает верить, что не ошибается в том, какие чувства прибивает к ней штормами стройной речи. Но причины неясным ноткам разочарования найти не удаётся. Или она путает его с осколками удивления? Хочется представить, как мужчина поднимает смоляные брови и морщит лоб, со всей высокой долей серьёзности вопрошая о чём-то столь незначительном. Задачка заурядна, но отчего-то играет в его нежданных словах непониманием, будто ответ Дарклинга нисколько не устраивает, а вернее и вовсе претит. — Возможно не будет хватать золотистого блеска, — раздумья заполняют горячую голову. Картина тысячи солнц предстаёт пред взором, унося с собой ночь. Она видит этот чудесный поток чаще прочих, властвует им, потому не может унять негодование, что разум не в силах утвердить нечто в подобной мере простое. — Или тёплого розоватого тона. Это столь важно? — Только если ты придаёшь этому значение.       Или придаёт сам владыка теней, что изводит её одним своим противоречивым нечеловеческим естеством. Алина не сомневается, что у него не повернётся язык молвить о чём-то, что не представляется важным. В беглом раздумье сжимается ладонь, что держит ножку кубка, и её приходится опустить к другой на уровень живота. Девушка покусывает щёки изнутри, нарочно укалывая себя ноющим ощущением, борется с сомнением и страхом, стелющимся под ноги ядовитой змеёй. Камень воет, приходится повернуться на каблуках. Дарклинг стоит подле рабочего места, что хранит в себе толику незавершённости, будто спустился он на праздник, едва отстранившись от работ. Его спина лишь чуть в отточенной мере склонена над столом, рука заложена за спину, пока вторая поднимает над плошкой глиняный чайничек, что кажется излишне хрупким. Вместе с тем на деревянном подносе простаивает одно из блюдец с крошками выпечки, украденной одной беспокойной святой. На втором же всё ещё лежат кусочки шоколада и засахаренных орехов. Поднимаясь над яствами, постава заклинателя возвышенная, в некотором даже благородная. Всего на мгновение Алина борется с желанием найти путь — изничтожить всё хвалёное, взращённое веками самообладание. Оно ей глаза мозолит и раззадоривает, так что не найти спасения от этого претящего чувства. Хочется вдруг провести по угольным вихрям волос рукой, пропустить их меж пальцев, ухватить… Сколько бы яда ни скрывалось за всей неестественной натурой, никому не удастся солгать о чудовищной красоте. Взгляд бежит по тонким линиям шрамов, что пальцы тянутся потрогать — ощутить в полную меру, и даже они искусную картину не портят. Лицо мужчины расслабленное. В его руку ложится примеченная плошка, что скоро возносится к губам. Алина борется с горячей, ломающей крепость ног дрожью, когда взгляд Дарклинга поднимается к ней. Тень обращает кварц в штормовой серый, так что одни глаза здравый разум дурманят. — Я боюсь.., — нестерпимо досаждая, голос проваливается, не позволяя сказать, изъявить о своей воле. Девушка кусает язык, журя себя за избранное слово, потому что не в слабостях ей признаваться наедине с Чёрным Еретиком и не утешения искать. Но сказанного не вернёшь. В следующую секунду веки мужчины дёргаются в необходимости присмотреться, точно её страх претит, и он надеется выискать причину и утвердить, что нет нужды. Не сейчас. Глубоко вдыхая, заклинательница пытается вновь, не ведая, как верно состроить речь. — Я не желаю.., — спотыкается снова, беззвучно вздыхая. Глаза отводит от укола переживаний, что слова будут расценены неверно. Щёки обжигает стыдом. Человек пред ней — не мальчишка из Первой армии, с которым дозволено вольно болтать о непотребствах. Ана Куя, несомненно, пожурила бы за развязность, указав, что не пристало даме говорить о своём здоровье с господином, но если Дарклинг силится убедить её в серьёзности своих обходительных жестов и стремлений, пусть задумается и об ответственности. Его голос нашёптывает, просит не молчать и говорить твёрже. Убеждает, что слушают. — Я предпочла бы избежать прошлого исхода, — кварц чужих глаз мгновение искрится в свете люмии, когда заклинателя достигает суть изложенного. Алина знает, что после всего пережитого возможность невелика, но она предпочтёт обойти её вовсе. Держащий в своей власти взгляд мрачнеет, но Дарклинг внезапно поднимает плошку пред собой вновь, салютует изящно, будто та может быть драгоценным бокалом. Травяной запах напоминает о себе. — Ты пьёшь предохраняющий чай? И как давно? — Достаточно давно, чтобы ты не травила себя, — приходится немногим вздёрнуть подбородок на подобную наглость, смотря вызывающе и цепко. И ведь смеет признавать все эти откровенные расчёты и чаяния. Пусть и девушка не поспешит проникнуться к замечанию, но нечто в груди содрогается от редкого внимания. Юноши о таковой деликатности думают редко, отчего счастье принадлежит той девчонке, что может найти целителя или навестить травника в нужде уберечь себя от брюха. — Я не стану колоть свою силу больше сотворённого. Но ты не доверяешь моей воле, поэтому завтра днём алкемы не откажут тебе в услуге, — Алина звучно хмыкает, улыбаясь задумчиво и ногой подталкивая вперёд тяжёлые юбки платья. Хочется высмеять чрезвычайную уверенность, что упомянутая «услуга» взаправду понадобится, но она не спешит отрицать. Ступить из этого беспросветного омута не так-то просто. Надлежит ругать себя за то, как подрагивают ноги, а шаг плывёт, но девушка не желает так легко отступать, сдаваться на милость монстров, когда ступает ближе, протягивая Дарклингу кубок. Следует полагать, у трав и специй отвратительный вкус. — Ты жалеешь о нём? — дыхание сбивается замирая, стоит пальцам мужчины намеренно мазнуть по её ладони, пуская по разгорячённому телу вспышки нужды схватить, удержать и притянуть ближе. Покалывание забирается под кожу. Вопрос сол-владычица не уточняет, не зовёт по имени, но того и не требуют. — О нас? — Я не лелею угрозы, которые сопровождают существование Адриана. Это не одно и то же, что жалеть. — Угрозы, — девушка перебирает слово на языке, будто надеется понять диковинную вещицу. Глаза безвольно вцепляются в то, как господин пред ней смеет бесстыдно облизать губы и положить на язык кусочек шоколада, пред тем делая глоток из её чаши. — Для твоей власти или для него самого? — Алина не возвышает голос и напасть не стремится, но надеется, что собственная речь укусит, заберётся под удушливый воротник мундира и совьётся на шее чудовища. Уголки его губ дёргаются в умеренной поощряющей улыбке, вместе с чем Дарклинг отставляет кубок в сторону. Хочется услышать с его уст похвалу о том, что суждение разумно, что она сама предполагает верно. — Возможно, я знаю все твои деспотичные нравы намного лучше, чем ты хочешь верить. — Или же ты растёшь — во взглядах, словах и убеждениях, — прислушиваясь к речи, заклинательница ступает дальше — к центру зала, опуская ладонь на стол-карту и ведя по дереву кончиками пальцев. Выходит лишь глубоко вдохнуть пламенеющий воздух в знании, что тихими тяжелыми шагами мужчина следует за ней. Манера совершенно хищная, выжидающая и выискивающая. Та, что норовит подловить её на очередном углу и схватить. — И продолжаешь искать уловки. — Ты думаешь, что это легко для меня? — должно быть, страсть рисует собственный голос злобным всплеском. И за наслаждение осудят, отчего вся плавящая тело истома ненавистна. Когда Дарклинг встаёт пред ней — по другую сторону стола, девушка думает, что не должна позволять ему знать это. Ему ничего не стоит подобная близость, как и любая другая. Одной грешной мученице та обойдётся дороже золота. — Хоть что-то из всего окружающего… Я чувствую себя изменницей, заурядно потому что ищу для себя хоть толику утешения. Меня, вероятно, — перелив смеха выходит надменным, — половина народа пожелает сжечь на костре за одно то, что я грею тебе постели. Все мои близкие возненавидят меня и возжелают отвернуться. И я не знаю, чего ожидать от тебя. Не имею понятия о том, что ты сочтёшь необходимой мерой, а что низостью. Хоть и иногда надеюсь предположить верно. Я хочу, — голова утвердительно приподнимается, пока язык отбивает слова. Но голос неизбежно выдаст эту хрупкую надежду. Немудрено знание, что все эти подозрения у Еретика под кожей сидят и ноют, сколь бы ни были понятны. — Верить тому, что ты никогда не используешь это вожделение против меня. Но как я могу? — пальцы нервно ковыряют изгибы дерева пред ней, надеясь изыскать и схватиться за злосчастные фигурки. От внимания Дарклинга не спрятаться, но его недолгое раздумье завлекает, хотя угадать мысли трудно, почти невозможно. Сердце гулко ударяется о грудь, заходясь спешащим ритмом, стоит мужчине выпрямиться и пойти вокруг стола, делая шаг прочь и останавливаясь где-то у другого угла. — Алина, — зовёт он её по имени. Светло, пусть и тягуче, словно чуть опьянено. Рука в открытом жесте протягивается к ней первым зовом и прошением. Взгляд походит на кошачий, что улавливает всякую дрожь и каждое мановение. Она могла бы уйти, развернуться к выжигающим спину дверям и покинуть сладострастную муку, но тогда солнечная госпожа отступит от игры, которую желала довести до конца. Правда, о тёмных замыслах она вспомнит намного позже. — Подойди, — шаг получается неровным, отчего велика вероятность запутаться в подоле платья. Тон доподлинно разобрать не удаётся, там есть что-то и от приказа, и от норовящей явить себя нужды. Принося с собой волну жара, пальцы мужчины лишь слегка сжимаются на её запястье, скользя дальше по шёлковой ткани рукава. Воздух в его близости излишне густой. Когда лёгкое давление на плече притягивает заклинательницу ближе, она дозволяет себе положить руки на его мундир, хватаясь за непривычно мягкую ткань и оттягивая вниз, точно крепость ног в любое мгновение может подвести. Алина слегка запрокидывает голову, стоит почти невесомым движениям убрать волосы с её плеч и заправить тонкие пряди за уши. Кажется, если она посмеет вдохнуть, то прижмётся к Дарклингу грудью. Зажмуриться не спешит, рассматривая красивое лицо. Под бровью обнаруживается аккуратная родинка, а губы кажутся истинно ярче. Пальцы ложатся на её подбородок, вольно придерживая. Обращённый к ней взгляд будто норовит проникнуть в самую глубь, отравить изнутри убеждениями. — Люди никогда не перестанут болтать — осуждать твои решения, принижать заслуги, голосить о неудачах, клеветать и сплетничать о том, что за дверьми покоев. Такова их природа, и она не различает, сколь ты хороша и умела как правитель. Я этого уже даже не замечаю до тех пор, пока говор не касается общего дела. — Но тебе нравится, что я их предаю. — Юность не вечна даже для нас. Мне нравится, что ты позволяешь себе наслаждаться и поступаешь, как считаешь необходимым, — заклинатель чуть склоняет голову набок. Один из его пальцев поглаживает нежную кожу под губой, норовя оттянуть в нехитрой забаве. — Это делает тебя более похожей на правительницу, — вторая рука мужчины несильно сжимает хрупкое плечо, и легко приметить, на его лице отражается мгновение, в которое Алина выдыхает. Глаза напротив заходятся игривым завлекающим блеском. Забавляясь, девушка усмехается, когда Дарклинг обнаруживает, что куда бы он ни отвёл голову, её лик следует за ним, носом вычерчивая беспорядочные линии. Только он уже бежать не станет. — Какое.., — она надеется изловить его движение, но растягивая слова, горячие губы опускаются на лоб, опережая задуманное. И вопросить тянется, что же он задумал, окружив жаром своего тела, но слова срываются охом, стоит тяжёлой ладони съехать с плеча на открытую спину. — Лестное.., — путаясь в волосах, пальцы истязают лопатки, вырисовывая узоры над корсетом и обрекая припасть к чужой груди, едва ли не сдавшись в полную власть беспощадных рук. — Нетерпение.       Шёпот обжигает ухо — является мороком желанного прикосновения или укуса. Совершенно непозволительно сомневаться в том, сколь его устраивают всё нечеловеческое влияние и власть над её чувствами, но извести себя в бессвязных движениях Алина ему не позволит, пусть хоть сама потом пожалеет о масленом рвении. Крепко держась за грудки парадных одежд, она тянет Дарклинга на себя, ловя его губы и размашисто целуя в неподобающей манере, так что и сам владыка ночи на мгновение теряется, улыбаясь и в довольстве испивая старание. Но сильнее прильнуть не позволяет, в неестественной ласке обрывая меру коротким причмокиванием. — Прекрати измываться, я желаю тебя, — нос чертит по прохладной щеке. Грудь вздымается рьяно, а глаза девушка открывать не спешит, словно пойманная и пристыжённая за неугодной забавой. Порочная святая. — Не хочу, чтобы ты подле очередного стола с ног свалилась, — взор устремляется за скрытое чёрным бархатом плечо, спотыкаясь о вырезанную в дереве карту. Равке, значит, не полнится осквернённой мебелью. Топча юбки, Алина позволяет себе рассыпаться смехом и уткнуться Дарклингу в шею. Кожа в этом месте притягательно мягка, что манит коснуться — оцарапать после, укусить, но ещё раньше ноги заставляет дрожать томное выражение. — И сомневаюсь, что завтра ты обрадуешься разорванному платью. — Веди, — не просит, приказывает она и сама себя проклинает за бессилие, потому что слово слетает с губ мольбой, а стоило бы велеть, не терпя отказов и сопротивлений. Девушка позволяет утянуть себя за обе руки. Стоит сказать — кукла и кукловод, да только ведущих здесь двое, и каждый норовит напасть. — Ты согласилась прийти. Почему? — Видно, мы все рано или поздно обращаемся заложниками собственных бед, — играючи покачивает она головой, беззаботно выскальзывая из туфель и позволяя изнывающим ступням утонуть в мягком мехе, что тянется вокруг чужой постели. Её беда и её ненавистное спасение — и каждый прочий нескончаемый предел чувств. Заклинатель задерживается пред тем, чтобы расслабить кожу ботинок и оставить их там, где затеряется и собственная обувь. Сам утвердит, что великая глупость этим нуждам потакать. И сам смотрит на неё хищно, так что на секунду сердце в груди проваливается от картины того, сколь резко он может на неё броситься, наступая неумолимо, походя на играющего с добычей кота. Спрос — не заурядный предмет разговора. Мужчина её изучает, выискивает припрятанные сети и ножи, ковыряется в душе. — Или я не вольна поддаться всему этому очарованию и треклятому вожделению, которое не навредит никому, кроме меня самой? — дразнит она его, мелкими шагами отступая, пока поясница не налетает на прикроватный столик. Звякает металл. Пальцы Дарклинга прокатываются по лацканам мундира излишне стремительно, заставляя гадать, управилась бы сама столь скоро? Вещь скоро откладывают Алине за спину в час того, как она, нервно ломая пальцы, не может совладать с застёжками на юбке платья до тех пор, пока один незнающий приличных нравов Еретик не хватает её вольно за талию, разворачивая к себе спиной. Но урвать жадный оттенок его улыбки удаётся легко. — Чем ты смеешь довольствоваться?! — У меня много поводов для утешения, — сдувая прядку волос, девушка с мольбой возносит взор к сводам потолков. Хочется взвыть от того, насколько ловко чужие ладони управляются с крючками, которыми стянута бархатная ткань. Щедрая доля тяжести падает с тела, стоит тёмно-синему разойтись в стороны, оставляя одни только мягкие нижние юбки. Сол-госпожа… А на деле буйная девица, что тихонько взвизгивает и подпрыгивает в крепких руках, когда мерзавец смеет ущипнуть за бедро. — Ты подлый..! Наглый..! — она силится подобрать верное достойное слово, когда мужчина излишне резко дёргает за завязки корсета в нужде выправить их из-под тугого одеяния. — Приберегла бы ты бранные речи. — Адриан? — над вопросом не задумываются, и движения не теряют в силе, что горячий нрав распаляет с много большей силой. Ох, верится неотвратимо, как непреложно одно ненавистное чудовище лелеяло мысль, что она ему сдастся, позволит… Не ведая, где найти место рукам, заклинательница тянется к серьгам, снимая украшения и откладывая пред собой, к одеждам. Жесты Дарклинга становятся более дёргаными, беспорядочными, когда дело доходит до узелков. — Ты должен… — Я знаю, как совладать с корсетом, Алина, — видят святые и сама сол-владычица не скрывает, она прикрывает рот ладонью от смущения, потому что от звучной речи у неё подкашиваются ноги. Мерзкий Еретик упростит всё её существование, если подчинит, завладеет, обратит к своей воле всё развратное действо, но он на такую милость не щедр, оттого медлит, испытывает, чтобы все пороки в памяти падшей святой полными картинами запечатать. — Я лишь переживаю о том, что пальцы начнут заплетаться. Слышала, вы с генералами распиваете напитки редкой крепости. — Об Адриане позаботятся, — замечанию внимание не уделяют, чего не удаётся сказать об озвученном до того беспокойстве. — А связь? — Он может поймать эмоции, — шнуровка скоро оказывается расслаблена, и девушка помогает стянуть вещь через голову, поднимая руки. Грудь вздымается шире, позволяя вдохнуть в полную меру и задохнуться в тот же час, потому что лёгкие заполняет тягучим маревом. Роскошный шёлк теперь свободнее лежит по бокам и топорщится на животе. В словах вдруг чудится что-то от строгости. — Но скитаться по головам ему никто не дозволит, — Алина одна за одной вытягивает заколки с волос, вместе с чем плечи встряхивает от осознания, что ткань можно легко стянуть за рукава, беспрепятственно обнажая груди и живот. Мысли путаются друг с другом, и она не сразу осознаёт, что застёжка щёлкает у шеи. С трудом разворачиваясь, за держащую цепочку руку чудовище удаётся схватить излишне поздно, отчего собственный взгляд выходит, скорее, жалобным, чем злобным. — Я не нуждаюсь в них, — костяшки пальцев оглаживают щёку, приласкивая и приручая. Дарклинг на печать и перстень даже не смотрит. Чудится явно, как каскады падающих звёзд вспыхивает в его очах, когда вещицы оказываются отброшенными на столик. — Но я не буду смотреть на профиль Ланцова и государственный герб, когда беру тебя.       Всякая разумная мысль рассеивается в голове, и Алина знает, что роняет одну из золотых шпилек, стоит завладевшей её ликом ладони лечь увереннее, повести за собой и не дать мгновение на то, чтобы ахнуть или хотя бы зардеться от пошлых слов. Мужчина одним пальцем надавливает на ямочку у подбородка, вынуждая приоткрыть рот. Напор обрекает глотнуть воздух и схватиться за рукав рубашки, он целует её воистину развратно, оглаживая её губы, властно раздвигая и не позволяя завладеть пристрастием, разделяя жар на их языках. Руки подрагивают от непристойного влажного звука. По телу нестерпимым покалыванием бежит терзающее тепло, что вынуждает желать больше, подступить ближе, коснуться нагой кожи… Во рту горечь шоколада мешается с приторным вкусом сахарной пудры, что пачкала уголок губ. Пальцы Дарклинга у воротника забираются под нежный шёлк платья, вычерчивая линию ключиц и терзая, сминая кожу на плече, дробя кости. Сила и уверенность приходит к ней сплошным неудержимым потоком. Солнце норовит не то залечь ко дну, не то воспылать, играя вместе с ними — половинами целого. Стоит мужчине взять её губу вновь, оттянуть с размеренной силой, смять развязно и куснуть невзначай, собственный голос срывается на высокие колкие стоны точно в подлинной муке. Звук совершенно не прельщает, походит на неугодный скулёж, но Алина совершенно не может с собой совладать. Правда, неожиданно для владыки этой ночи и всех прочих она смеётся над его устами и, крадя мгновение для себя, оставляет дорожку кратких поцелуев на чужих губах и острой линии челюсти, ускользая в каждый из порывов, в который он пытается завладеть спутницей вновь. Полюбившуюся уловку со лбом ей не проделать и даже до носа дотянется, лишь стоя на мысках. Но дозволяя себе отстраниться и пьяно рассматривая блеск, красящий рубиновые уста, заклинательница ловит себя на том, что тянется к своей погибели, мажет кончиками пальцев по ниточкам шрамов на щеках и точёных линиях лика. Грудь Дарклинга вздымается полным грузным движением, чернильная прядь падает на лоб. — Тогда ты мне не позволила.       То-то в эту ночь он не может сыскать предел усладе… О времени не уточняет — знает, что поймут и без излишеств. «Тогда» юная грешница надеялась потеряться в собственном преступлении и сосредоточиться на единственном чувстве, которое не было болью и выедающей тоской. — Ты всё ещё помнишь? — не святой мученице заботиться об обидах Еретика, но интерес не унять. И не позволяет устоять спокойно то, как он вгрызается в неё взглядом, словно взаправду способен все преграды разворотить и к сердцу пробраться. — Предпочитаю помнить о поражениях.       И на них учится. Мужчина слегка отстраняется, позволяя освободить руки. Собственное запястье меж его пальцев предстаёт неизмеримо хрупким. Чтобы упростить задуманное, Алина слегка сутулит плечи, позволяя шёлку соскользнуть, вместе с чем узкий рукав тянут на себя, освобождая тело от ткани. По груди бежит холод, заставляя мышцы поджаться, а кожу щедро зайтись мурашками. Глубоко вдыхая от претящей наготы, она сбивчиво норовит прикрыться, уступая смешанной дрожи и бегая взглядом у них под ногами, но Дарклинг ловит её руки, с его уст льётся баюкающее шипение. — Я надеялся изыскать предел смелости, — слова растекаются по коже непризнанной усмиряющей мерой. Вероятно, наступая на нижние юбки, он прижимается к её телу. Металл пряжки ремня обжигает измученную прохладой кожу живота. Веление ядом растекается по крови, отравляет. — Открой глаза, Алина.       Ей ненавистно то, что на лике чудовищ никогда не различить, нравится ли им то, что они видят. Кварц чуждым очаровательным голодом искрит, а повязанная на их сути нить дрожит — столь сильно и нещадно она натянута, искрясь золотом и блеском драгоценных камней. Извести монстра смущением совсем не выходит — он видел её нагой, больной, измученной, побеждённой и униженной… В более многочисленных ипостасях, чем желает видеть кто-либо другой. Девушка не знает, есть ли спасение от нарастающей в груди и низу живота истомы, по ногам расползается жар. Собственная чаша исполнена до краёв, и это плещущееся по телу вожделение спешит разлиться, потопив в себе каждый вдох и удар сердца. Дарклинг ведёт обеими руками от шеи, оглаживает кожу тыльной стороной ладони и спускается к плечам, не смея отвести взор от её лица и изучая, ловя всякий вздох и угодное мановение губ. Он её бессовестно и самозабвенно щекочет, когда меряет полюбившейся мукой рёбра, заставляя ухватиться за его предплечья. Широкие ладони оглаживают мягкий живот, и впервые доводится придать значение тому, что их кожа чуть груба и мозолиста от постоянного владения оружием. В горле застревает разнеженное мычание, стоит господину пред ней слегка сжать бока и кончиками пальцев истязать поясницу, пустить сладостную агонию по спине, что дурманом ударит к голове. Склоняя к ней голову, он нежданно приникает к устам, в кратком рассчитанном движении вынуждая, зовя потянуться за большим и обмануться. Ладони вцепляются в его рубаху пуще прежнего, пока мужчина рисует языком дорожку по желобку шеи и дразнит жарким дыханием. Влажный порочный рот ложится на одну из округлившихся грудей, пуская пульсации по всему телу. Дарклингу приходится глубоко гнуть спину, чтобы вылизать чувствительную кожу, так что скользя пальцами по его затылку, Алина несильно оттягивает его волосы. Все мышцы ломит от того, сколь упорно она пытается устоять пред ощущением, но чужая рука ложится под вторую грудь, несильно сжимая. Движение нарастает, изводя, требуя пасть на колени, но осесть не дают. Покусывания не дозволяют, полные губы слегка смыкаются, пока язык поигрывает с затвердевшим соском. Мужчина отстраняется всего на мгновение, чтобы сменить стороны, его слова требованием свиваются на шее, пронзая всё тело ударом молнии или грохотом разреза. — Разожми зубы, я желаю тебя слышать.       Она не замечает до того вовсе, насколько крепко сомкнуты челюсти, но прежде, чем успевает повиноваться словам, одна сильная ладонь соскальзывает к кромке нижних одежд, бесцеремонно проникая внутрь и оглаживая низ живота, надавливая немногим ниже бедренной косточки и доставая с её уст высокие рвущиеся стоны. Дарклинг продолжает выцеловывать грудь, что-то нашёптывая и грязно приговаривая, так что разобрать не удаётся, а его голос сливается в тихое урчание. Большего не дозволяет, вырисовывая пальцами круги и постепенно стягивая юбки к бёдрам. Подлинная, заставляющая изнывать мука, и та всё праведное в разуме чёрным пламенем съедает. Девушка уступает густому желанию податься ближе, прижаться, отчего губы незнающего милости Еретика растягиваются в коварной улыбке. Он выпрямляется в следующее мгновение, довольствуясь каждым проклятием и злостным чувством во взгляде напротив, что одаривает ругательствами и витками ненависти. Мужчина помогает ей освободиться от оставшихся одежд и белья. Он не ожидает того, что Алина одурманенно вцепляется в его злосчастный воротник, разрывая без сожалений и отплачивая щедро. Она не спрашивает дозволения, ругаясь на каждую пуговку. Дыхание неровно, а собственная нагота открыта пред чужим взором. Благосклонности в сердце не сыскать даже в те мгновения, в которые заклинатель помогает ей с манжетами рубашки.       От его тела тяжело оторвать взгляд — тот цепляет каждый шрам и всякое свидетельство прожитых веков на фарфоровой коже, очерчивает рисунки вен на предплечьях и мышцах, что тянутся к паху. Ногти оставляют белые росчерки, девушка не противостоит желанию пробежаться по подтянутому животу пальцами. Засматривается верно, как мышцы перекатываются и рисуются острее от её прикосновений. Дарклинг подводит её ближе к постели, стоит распустить ремень его брюк, и откидывает верхнее покрывало из струящейся переливами ткани. Ложе высоко и широко в обе стороны, колено утопает в покрывалах, но перина, как кажется, упруга. Тьма в человеческом обличье хищно настигает Алину, сидящей на коленях ближе к центру кровати, с чего стоит создавать рукописные образы и собирать фрески на стенах. Слегка наваливаясь сзади к её спине, мужчина утягивает на себя за талию и, разбирая носом белоснежные пряди, прихватывает губами мочку уха в непредугаданной забаве. Его тягучий поцелуй у основания шеи столь тяжёл, что обрекает часто сглатывать, а вдохи скрашивает млеющий дрожащий голос, когда тянущее ощущение свивается плотнее, становится почти болезненным. Плен рук не отпускает, свиваясь на животе. Ёрзая из стороны в сторону и напрягая бёдра, она знает, что от этого возбуждения не сбежать. Как и от нависающей за плечами тьмы нигде не найти укрытия, не выстроить достаточно плотные стены. Собственная ладонь соскальзывает по животу и, не дозволяя вольность, Дарклинг жеманно накрывает её своей, переплетая пальцы. — Я.., — глас святой режет нескончаемая нега, что подчиняет себе и разум, и тело. Она силится выговорить, пусть и от укалывающего страха всё внутри замирает, что не остаётся незамеченным. Алина протягивает свободную руку за голову, привлекая чудовище и позволяя ему забористо навалиться головой на её плечо. Сердце бьётся загнанно. До сих пор нужды говорить об этом не было, а молвить о страхах и боли не бывает легко, особенно с Чёрным Еретиком за спиной. — Я давно не… С тех пор никогда, — хочется спрятаться от того, как обнимающее её крепкое тело дёргается единственный раз, окатывая незнанием, как расценить эту реакцию. После родов она долгое время страшилась боли, далее не находился верный человек, или подводило здоровье, идти к Малу есть непозволительно для самой себя, и ныне остаётся только уповать, что это поймут. Судить об опытности не приходится.       Дарклинг в стремлении завладеть и на колени поставить способен и, как вынуждают ожидать, должен рассудить сам, сколько она способна выдержать и чему может подчиниться. А все её признания лишь затравка, зов к бóльшей жестокости, потому что только монстры не скупятся играть подло. Но один вязкий трепет раскалывает переживания единой волной. Обманчиво нежно играя и бормоча своей негласной пленнице в шею, мужчина велит взять за руку крепче, отчего в спешных рваных движениях она накрывает его предплечье своим, обхватывая ладонь с тыльной стороны и несомненно царапая. Алина не может собрать силы, чтобы его направлять, и не сразу соображает, что того и не требуют. Контроль не предоставляют, но щедро наделяют волей остановить, если потребуется. Другой рукой девушка продолжает терзать загривок чудища, разбирая пальцами копну волос, когда он завладевает её бедром, сминая напористее, ведь хватку ослабляют негласным дозволением. Под кожей искрит, стоит ему ущипнуть и огладить — надавить сильнее, утягивая за движением и вынуждая открыться. Голос срывается на непристойный звук, Дарклинг тянет на себя в полную меру, сажая на колени и тем раздвигая её ноги сильнее. Одна мученица норовит хоть немногим развернуться, взглянуть на него сверху вниз и обнять, крепко обвив шею, чтобы найти так необходимую опору, пока поигрывающие на внутренней стороне бедра пальцы её истязают.       Поясницу тянет, но утыкаясь нос к носу в хитрое лицо и испуская вдох, она уступает стону, что дробит её тело, когда чужая ладонь ложится под низ живота, пальцы скользят по лону, ведя меж губ, и теряют в медлительности, оглаживают и ласкают рьяно, встряхивая всё тело. Алина стремится убежать наверх, но колени норовят разъехаться на покрывалах. Ей смеются в лицо низким раскатистым красивым звуком, неизменно довольствуясь каждым прелестным стоном, что горячим дыханием ложится на чужой лик в очередном поступательном движении. Она силится не разодрать удерживаемое в собственной власти предплечье и не понимает, почему сдерживается, но сжимает настолько сильно, что надеется, у Еретика затрещат кости. Его пальцы опускаются глубже, делая напряжение внизу живота нестерпимым и мучительным, заставляя сжиматься и искать ласки, подаваясь глубже. Девушка почти всхлипывает и чувствует дурное, напарываясь на улыбку Дарклинга, что языком прокладывает влажные дорожки под её челюстью и опускается к основанию шеи чем-то страшнее ошейника. Его пальцы собирают влагу меж бёдер, мажа меж складок и касаясь чувствительного места вновь. Неожиданно он ловит её губы, сминая мгновение, и отпуская, обрекая потянуться за собой. Раз, другой, третий… Чередует. В один из таких Алина кусает, да так сильно, что вкус сечёт оттенком металла, стоит вылизать его рот. Содеянное раскалывает тело страхом, что на подобную вольность ответят болью не меньшей, но смотря на неё пьяно, мужчина проходится кончиком языка по губам, стирая капельки крови. Его пальцы, проскальзывая по нежной плоти в горячем чувстве, рисуют круги. Движение нарастает, набирая в темпе и немногое в силе. Шепчет ли он, или умоляет она, а может, неразборчивую мысль складывает разум… О том, чтобы не смел останавливаться. Одна трепещущая в руках госпожа ему прикажет, если понадобится. Она наваливается на его грудь всем естеством, укутываясь жаром кожи и захлёбываясь агонией полыхающей в крови силы. Дыша загнанно в нечеловеческой необходимости быть взятой глубже на его пальцах, позволяет чудовищу очарованно целовать её шею и плечи. Алина бьётся в объятии и не может совладать с бессвязной дрожью, шумно выдыхая и давая себе осесть, собрать переплавленный разум воедино. Но она чудовищу не уступает, тем же обращаясь. Собирая силу в коленах, поднимается, прижимаясь спиной к его стану и стремясь раззадорить беснующегося монстра сильнее, позволяя себе притереться ягодицами и указывая самой себе почувствовать, как сильно он её вожделеет и сколь яростно страстная голодная манера его изводит.       Перед глазами отчего-то плывёт, руки Дарклинга не позволяют ей упасть, они словно везде — над ягодицей, на животе, под грудью, у шеи… Он властно опускает, переворачивает её на перинах на спину, разлитое по жилам тепло делает тело мягким. Девушка подтягивается выше — к изголовью кровати, в желании достать до подушек, которых, к удивлению, оказывается беспорядочно много. Распасться в чувствах не позволяют, обостряя всё живое и топя вновь, ойканье пляшет на губах, стоит горячим пальцам пощекотать её рёбра, в следующее мгновение хватая с неодолимой силой. С возбуждённого вздёрнутого Дарклинга следует писать картины. Подлинно диковатый образ, которым никого и никогда более не удостоят. Сладострастие выплёскивается наружу с криком чудовищ. — Уже ко сну рвёшься?       Речь проносится по палатам, не теряя в твёрдости слов, вместе с чем Алину бессовестно опрокидывают себе на грудь. Пусть попробует управиться с тем, как она вертится в его руках! Себе-то мерзавец под голову что-то, не приходится гадать, подкладывает. Ноги не собрать, и он перекидывает одну из них через свой живот, сажая упрямицу под грудь и пригвождая широкими ладонями, что обхватывают бёдра, впиваясь в кожу и плавя. Приходится замереть, уступая интересу и очарованию. Девушка вдыхает глубоко, обнажённые на холодном воздухе плечи подрагивают. Губы Дарклинга стараниями одной неистовой святой припухли, окрасившись росчерками кармина и багрянца, а волосы взмокли, и теперь чернильными росчерками прилипают ко лбу. Она урывает себе мгновение, в которое чудовище пред ней не изнуряет её взглядами, а ведёт глазами по открытому телу — от линии тёмных волос на лобке, по выступающему раскрасневшемуся от прикосновений животу и изгибу на боках, к очертанию небольших отяжелевших грудей и блестящим соскам. И даже сам деспот — всего лишь мужчина. По его лицу разливается довольство, вслед за чем он смеет цокнуть. — Другие праведницей нарекут. Моё виденье тебе идёт больше, Алина, — поджимая губы, она не сомневается, что картина ему каждую струну чёрной души лелеет и всякое самомнение баюкает, взращивая пристрастие к дозволенному. Очередное его слово, приходящий вдох и беспощадное движение прокатывается по внутренней стороне бёдер. Легко почувствовать всем опороченным естеством, как сильно напряжены мышцы чужого живота. Человек, значит… Разменивая стыд и дурноту, девушка силится податься ниже, прижаться, потянуться назад рукой, качнуть ягодицами, но Дарклинг резче прочего дёргает её на себя, заставляя упереться ладонями в широкую, покрывшуюся потом грудь. — Мятежная. Порочная. Девица. — Терпение за столько веков подводит? — пожалеть о сказанном она не успевает, глотая слюну. С таким блеском в глазах не костры полыхают, а звёзды взрываются. Мужчина поднимает её на коленах и спускается ниже по постели, так что до Алины не сразу доносится суть задуманного и в протестном настроении, смущённая донельзя она вновь падает ему на грудь, едва не заваливаясь на бок. — Нет! — руки стремительно оказываются в плену его хватки. Дарклинг выговаривает что-то одними губами. Ругается ли? — Не вздумай! — Почему же? — дразнящий хитрый тон красит голос. Одна картина желаемого кружит голову, а внутри всё содрогается и изнывает в нужде податься вперёд. Развратная картина не то отвращает, не то распаляет сильнее. — Это… Грязно. Непристойно. Пошло. Порочно. Развязно. Непозволительно. Ново. Непривычно. Излишне… — Помнится мне, — тянет подлец слова, перекатывая в вальяжной манере и не утруждая себя тем, чтобы хоть поднять голову. — Ты уже была в подобном положении. — Это было другое положение! — отбивает нещадно и упрямо, и уступить не смея, и бежать не спеша. — Ты желаешь, чтобы я положил тебя под себя? — от одной картины пред взором подрагивают пальцы и сбивается дыхание. Язык не повернётся утвердить, что не прельщают образы того, как владеют над собственным телом. И девушка не посрамится признать, ей нравится, когда ублажают. Её руки отпускают, и она спокойнее ставит их по сторонам, выравнивая дыхание, не сразу внимая истине, что может чувствовать, как бьётся сердце чудовища. То подносит к устам свою же ладонь, откровенно проходясь языком по подушечкам пальцев. Он пишет ими дугу по рёбрам и слегка сжимает одну из грудей, истязая дразнящим неполным движением. — Это про удовольствие, Алина. Про наслаждение и желание. Я пробовал многое и с женщинами, и с мужчинами. До сих пор для меня самого найдутся вещи, которые и я бы счёл… Неподходящими для себя, — впору чудному слову в некой незамысловатой игре его пальцы перекатывают, оттягивают слегка набрякший сосок, пуская приятное покалывание по коже. — Но это не одна из них. Только если… — Нет, — краткое изречение перебивает елейную речь, свидетельствуя о нежелании уступать даже в малом.       За последующую улыбку монстра хочется хлестнуть по лицу. Девушка чуть кивает не ему, а вернее самой себе, не стремясь лгать или скрыть, что от предвкушения переворачиваются внутренности. Она ненавидит то, как органично чужие ладони ложатся на её бока, крепко удерживая за талию. Глаза закрываются в необходимости спастись от распутной картины. Но не быть ей готовой к тому, как воздух выбивает из лёгких, а рот заполняется слюной. Влажные губы Дарклинга приникают к ней глубоко меж бёдер, ведя наверх до самого лобка и обжигая прикосновением. Мученица в его руках ворочает на устах низкое осквернённое «святые», кого не стоит поминать разложенной над чудовищем. Кончик его языка рвётся опорочить и вознести каждую вспышку чувств, прокладывая наступающие дорожки по нижним губам и пошло вылизывая меж складок. Надеясь не упасть вперёд себя, Алина тянет руки к изголовью кровати, хватаясь обеими за резные столбики. Дерево скрипит. Ощущения нестерпимо остры после минувших прикосновений, и кажется, она мгновения не может собрать всё блаженство воедино, но развращённый язык проникает внутрь с толкающимся движением, принося с собой новое чувство, что заставляет колени дрожать, а пальцы на ногах поджиматься. Тело пробирает залпами дрожи от каждого пошлого звука, потому что мужчина старается её всю изъесть, целуя, дразня в затейливом блуждающем движении, посасывая и испивая, собирая на устах… И как он двигает её бёдрами! То сажает глубже, обрекая протяжно застонать и почти вскрикнуть, то прокатывает по губам. Дарклинг что-то точно упоённо мычит, и эта вибрация каждую косточку и всю крепость обращает пылью. Одной святой, если таковой достойна зваться, верится, что откидывая голову назад и блаженно жмуря глаза, в то мгновение она может вспыхнуть и сгореть в этом удовольствии. Марево, жидкое пламя стекается к низу живота. Всхлипывая, девушка сама подаётся вперёд, желает взять больше. Всё тело вспарывает нечеловеческими всплесками услады, но руки не отпускают, вжимая в себя и лаская языком с бóльшим рвением, каждую волну прокатывают по телу с неистовой величиной, заставляя кричать без разбора не то имя, не то титул, не то очередное проклятие. Немилосердный господин не останавливается, даже когда удовольствие переливается через край, так что оно подлинно терзает всё живое, заставляя извиваться и рваться с мольбой на устах. Старкова всё ещё дрожит и беспорядочно вертит головой, пока её кладут на подушки, пред тем вырисовывая слюнявую, полную истомы нить поцелуев по поджимающемуся порывами животу. Картина пред очами рябит. «Алина… Моя Алина», — приговаривает Дарклинг, гладя её по волосам и целуя в лоб. Она чувствует, как постель прогибается под его весом, и позволяет развести свои ноги вновь, пусть и колени дёргаются в неверные путающиеся стороны. Образ собственной погибели собирается в единую картину, заставляя гадать, видели ли многие своего генерала с раскрасневшимися щеками. Какой дивный, в своём роде милый вид… Тягучая влага блестящими разводами пишет его подбородок, уста и нос. Девушка пытается пнуть мерзавца, когда он смеет с сытым выражением облизаться, испытывая взглядом. Но ногу вольно хватают, меча губами у колена, сжимая до щекочущего чувства и поднимаясь выше поцелуями, обхаживая языком кривой шрам на внутренней части бедра, что принадлежит когтям Хергудов. Чудится, весь воздух иссякает в покоях, стоит мужчине нависнуть над ней, ложась мраком на всё естество. По изнеженному разуму ударяет дивная нужда, заключить чужой лик в ладони, рассмотреть, удержать… Дивясь в шальные глаза, Алина надеется изыскать, где находится сила, способная сорвать все навешенные замки, потому что она знает — чувствует под кончиками пальцев, что Дарклинг всё ещё сдерживается. Эта неизведанность отравляет и соблазняет более прочих, оборачиваясь нуждой пределы расковырять и вцепиться в нутро со всей вложенной в девицу силой. Он следит за вдохами и, стоит верить, подмечает даже дрожь ресниц. Девушка покусывает губу и дышит дробно, но одобрительно кивает отдельно, ладонь мужчины опускается к её лону и ласкает мягче, выжидая указа. Но заполучает лишь звонкую разморенную усмешку. — Молчаливый и при деле ты меня прельщаешь больше, — собственный голос дрожит и похрипывает, следом вытягивая масленое «прошу».       Надавливая, палец проникает внутрь, к нему же добавляется второй, двигаясь поступательно и не обделяя столь необходимой нежностью. Алина дышит глубоко, но собравшееся в груди напряжение извращает мысли и заставляет непроизвольно сжаться. Боль не приходит, но мгновение выбивает слёзы из глаз. На губах застревает повторяющееся «нет-нет-нет», пред чем проклятый Еретик смеет остановиться. Что же теперь, терзать одну непокорную девчонку ему не по нраву? Но он сцеловывает с её лика кристаллы слёз, пальцы изгибаются внутри, заставляя прогнуться в пояснице и податься навстречу, насадиться глубже и не думать о том, что эти же уста ублажали её мгновениями ранее. Девушка опускает руки, сминая ткани под ними и позволяя почувствовать, едва не уступая рвению метаться по кровати. Растянутые нити силы пылают. Движение становится более властным, частым и развязным — с хлюпающим звуком на конце. Оно пытает её изнутри, распуская тепло по млеющему телу. Дарклинг не оставляет действо, с чем ощущение связывается в животе в нечто более полное и яркое, пока он принимает в рот одну из её грудей, позволяя схватить себя за волосы. На его устах застывает низкое хриплое мычание, кадык дёргается указкой — тянет с грубой мерой сильно, но Алине слишком нравится реакция, и рдея она уступает себе в ехидном удовольствии. Ныне он берёт её пальцами более размашисто, заставляя путаться в желаниях — хотеть его язык и губы, тяжесть тела на себе и очередную умелую ласку. Губы дрожат, вместе с чем мужчина убирает руку, прозрачная нить тянется от его пальцев. Дыхание тяжелеет. Он почти ложится на неё, двигаясь ближе. На его плече наверняка останутся синяки от того, насколько сильно девушка то сжимает, купаясь в жгучем стыде и уступая желанию подсмотреть, как Дарклинг обхватывает член ладонью, не удостаивая себя ласками. Он прижимается к ней головкой, но ведёт выше, обхаживая и одаривания мгновением, которое сам стерпеть не может, прикрывая глаза. До чего чудное зрелище. Его кончики пальцев подрагивают, а зубы крепко сжимаются, стоит направить член внутрь. Алина привлекает его к себе, тянет в полную меру, но Беззвёздный смеет упираться коленом в постель, забирая себе власть над движением и заставляя проклинать любую, излишне человеческую уступку. Она ведёт руки к его напряжённому животу, бегая кончиками пальцев по острым линиям мышц, царапая неизменно за мучительное покачивающееся движение и заставляя скалиться в ответ. Вес приходит неожиданно, Дарклинг хватает девушку за руки, укладывая те по сторонам от головы и распиная на кровати. В его груди зарождается глубокий мурчащий звук, который хочется услышать ещё. Но мысли свиваются вокруг тягучего наполняющего чувства, когда он зависает над разгорячённым телом, прижимаясь к ней пахом. Прогибаясь в спине, девушка разводит ноги шире и вольно закидывает одну ему на поясницу, не ведая, куда уместить сливающиеся воедино ощущения. Дарклинг берёт её нестерпимо медленно, плавя мысли и собственный образ пред взором, заставляя глаза закатываться, но вместе с тем его движения размашисты и глубоки. Алина надеется высвободить руки, прижаться ближе или прижать к себе, но сильные пальцы обвивают её запястья крепче и тянут выше заключая над головой. Лицо мужчины блестит от пота, уста приоткрыты в похотливой полуулыбке, обнажая ряд зубов. Один пленённый обрамлённый белым образ в глазах отражается. И в эти минуты позволительно возненавидеть всё его хвалёное самообладание. — Так и рвёшься, чтобы я разменял милость на неистовость. Он её всю съедает снаружи и выжигает изнутри, полнит естество. Нежные движения противоречиво жестоки. — Я не фарфоровая кукла, чтобы сломаться в твоих руках, — очередное слово сечёт всхлипом, голос мягкий и, кажется, совершенно неубедительный. Чужая милость делает святую жадной и безвольной, заложницей всех благих и развратных чувств. На языке вязнет нечто дурное и сладкое, нужда испробовать пределы и заставить сорваться, подчинить себе. — Ты знаешь, что я могу… — Можешь, — заклинатель чеканит каждое слово, тянет слога над её лицом. Хватка его рук пускает вибрации по телу от того, сколько силы он вкладывает, чтобы владеть над этой пыткой. — Нетерпимая… Могущественная… Смелая госпожа, — речь оседает дрожью в теле. Дарклинг толкается ей навстречу, и девушка слегка сжимает его внутри, упоенно наблюдая за тем, как сильное тело над ней ведёт, а одна из рук вовсе подламывается, так что приходится опуститься на предплечье, являя в голосе ночи нечто близкое к стону. Она пробует забаву вновь. Лесная картина изничтожает страх, но тот окатывает её с головой, стоит сильной руке лечь на её шею, обрекая кусать губы и часто дышать. Но пальцы не сжимаются, мужчина слегка приподнимает её голову к себе и, поигрывая с позвонками шеи, заставляет силу в крови петь ярче, свободнее. — Доиграешься, Алина, — грозит непримиримо. Движения становятся смелее, волнами содрогая тело и распаляя желание, топя в нужде. — Боль и вопли тебе может предложить любой дрянной мальчишка. — Поцелуй меня, — приказывает она. Дарклинг ласкает её рот с широкой щедрой мерой, играя с языком и на мгновение прижимаясь лбом, поселяя в голове неясное чувство смущения. Надлежит отругать себя за жалобный голос и просящие взгляды, но приходится уступить слабости, хотя положено проклинать. Он выскальзывает из неё, садясь на колени и обрекая тянуться. Девушка не успевает и охнуть, хватаясь за подушки, когда её переворачивают на бок. Жест более грубый, неровный в полной мере. Холод окутывает тело и кусает грудь, пока один ручной монстр не пристраивается сзади, окружая своим естеством. — Присогни колени, моя святая, — шепчет он сладко ей на ухо, сминая под пальцами мягкую кожу на боку. Алина силится указать на то, что желает его видеть, но слова изламывает на губах, изрывая голос на прерывистый стон. Бёдра Дарклинга ударяются о собственные с тихим шлепком, задавая толчкам хлёсткий ритм, который не даёт вдохнуть. Его проникновение ощущается иначе, так что не совладать с порывом зажмурить глаза и поджать пальцы ступней, отдаваясь вожделению. Рука оглаживает живот, надавливает и тянется ниже, касаясь меж ног мягко, но каждое движение осколками удовольствия пронзает, обращая разум во мрак и утягивая себе не стон, а блаженный крик. Ласка становится напористее, пошлый звук шлепков оседает в ушах под звон солнечной пляски, что оживая внутри, сиянием расходится вокруг них. Ноги дрожат и дёргаются, возбуждение стягивается туго, подчиняя. Плечо и шею обхаживают поцелуями. Сам Еретик вдруг молвит с придыханием, гранича с тем, чтобы звучать надрывно, негласно подзывая откинуть голову на его плечо. — Я желаю, чтобы ты помнила, моя порочная госпожа, — заключённая в собственные руки подушка трещит от того, насколько сильно Алина сжимает и надеется изорвать ткань, уже не пытаясь заглушить стоны и открывая шею. — Знала, что никто более не сможет касаться тебя так, — Дарклинг входит лишь наполовину, замирая и не позволяя ей взять власть. Наглость заставляет непристойно взвыть с мольбой к худшему из людей. — Никто другой не услышит этот дивный звук и не посмеет тянуть руки. Ты нигде не найдёшь это чувство, и если посмеешь сбежать, оно будет возвращаться к тебе снова и снова, — он не наращивает темп, с очередным толчком двигаясь живее, но одаривая щедростью на то, чтобы движение было полным, настигающим изнутри. Пальцы беспощадно ласкают её лоно. Обещание граничит с безумием. — Я найду тебя везде.       Страсть накрывает сознание единым приливом, принуждая взвиться в сильных руках. Голова кружится от того, что удовольствие дробится, становясь жестоким и терзающим. Мир распадается на красочные пятна и вспышки звёзд, теряя значение и оставляя только пение силы внутри и вокруг двух живых осколков чистого могущества. Одна из рук тянется назад с мечтой измучить чужие бок и спину. Тело непривычно мягкое и податливое, так что позволяя себе прикрыть глаза, девушка сосредотачивается на том, как Дарклинг двигается внутри неё. Он везде, его слишком мало и много одновременно. Но очи стремительно распахиваются вновь, окружающая сила укалывает. Извивающиеся тени ложатся на покрывала, своевольно скользят по её телу. Не владея мыслями, заклинательница пытается отмахнуться от одной из них, но её нахально хватают за запястье. На устах Еретика застывает неразборчивое «нет». — Позволь им, — веление ядовито свивается над ухом. — Почувствуй.       Алина не сбегает от мрачной прохлады, что ложится на кожу, пусть и сердце бьётся загнанно. Тени не обретают форму, походя на туманных змей. Они волочатся вокруг падших святых и подёргиваются с каждым рьяным жестом своего господина. От того приходит понимание. Он не использует на ней силу, мужчина вовсе к ней не взывает. Он лишь расслаблен, не стремясь взять контроль над всем сущим вокруг и сосредотачивая старание на одной «праведнице» в своей власти. Нетрудно почувствовать, как и сами движения Дарклинга ломаются, становятся более беспорядочными, но всё ещё сотканными из предельной нужды, что заставляет тянуться назад себя и искать, вдыхать глубоко и просить неведомо о чём, со знанием, что в ладони щедрая доля ключей вложена. — Как ты сладко поёшь, — заслушиваясь протяжными, выкованными в трепете стонами и прикусывая её ухо, мужчина разливает слова по телу точно беспощадный неотвратимый яд. — Попридержи самомнение, — девушка силится огрызнуться, не думая, что в млеющем голосе манера обретёт жалкий окрас. — Иначе? — Я тебя загрызу, — слушая тяжёлое звучное дыхание, святая заклинает. Властвует над самым сокровенным и драгоценным, что когда-либо вручали. — Александр, пожалуйста.       Люди любят указывать «бойся собственных желаний», но стоит полагать, они чрезвычайно недооценивают незамысловатое утверждение. Алина норовит схватиться за каждую неугодную тряпку, когда её вольно переворачивают. Мужчина тянется к изголовью и в следующее мгновение подкладывает небольшую подушку под её живот, чуть приподнимая ягодицы и слегка раздвигая ноги коленом. Он почти ложится сверху в полную меру, не оставляя ни воздуха, ни слова — одну только свою оголённую суть. Дарклинг имеет её размашисто, с каким-то нечеловеческим напором и ещё бóльшим рвением, словно не может насытиться. Он не говорит, заставляя заслушаться тем, как очередной его выдох в самом конце перетекает в короткий мелодичный под стать красивому голосу стон. С каждым непристойным шлепком по коже ягодиц расходятся колючие вспышки. Надрыв его поведение сколько порочит, столько же и красит в неестественной мере. Граница между двумя вечностями стирается, оставляя что-то одно. Девушка тянется к силе, но не разбирает её пределов, внезапно вся кровь иссякает, оставляя одно золотое поющее марево. В час того она верит, что без сомнения изорвала нечто зубами и обслюнявила всевозможные ткани. Глуша голос о перину, Алина бранится щедро, когда в последний черёд мужчина выпрямляется, удерживая за бёдра и сминая мягкие ягодицы. Вжимая. Её. В себя. Крепкое тело встряхивает, разбирает на куски и собирает вновь, с тем же разрушением приходит дрожь, оседающая теплом внутри и рычащим извращённым стоном, когда он изливается, долгие мучительные мгновения стоя вот так и вычерчивая пальцами неразборчивые рисунки на её пояснице, заглаживая. Они никогда не исповедуются — не открестятся от первозданного греха.       Внезапно хочется надеяться, что Дарклинг никогда не узнает о том, насколько сильно его стремление уберечь её от боли заставляет сердце трепетать. Проклятая непозволительная милость чудовищ, за которую нельзя быть благодарной. Вопрос ли это чести, мнимых остатков человечности или обращённая уловкой забота, знать не хочется — и без того достаточно разочарований. Шуршат одеяла, девушка садится на постели разморено дыша. Дивно. Оказывается, лампы всё ещё трещат, а за окнами властвует непроглядная тьма. Ноги слушаются скверно, руки держат и того хуже, но она аккуратно подбирается к краю ложа, пока её внезапно не опрокидывают назад. Хочется рассмеяться от вида того, как на неё смотрят. Словно на избалованную провинившуюся девицу. — Куда ты направляешься? — а сам Дарклинг выглядит не лучше недовольного ненасытного мальчишки. Его волосы топорщатся, пусть и то вовсе не портит его лик. — Меня покои ожидают ко сну, — рождается неискоренимой вредностью. — Нет, — Алина ответно передразнивает схожим приказным «нет», но о её протестах не спрашивают, вольно возвращая к нагретым простыням. Она сводит колени, избегая грязного скользкого чувства. Кожу жжёт, но отчего-то не приходится обращать внимания. Дарклинг сходит с кровати, оставляя в груди беспричинную досаду. А куда направляется он?       Но он ей не отвечает, нагим исчезая за неприметными узкими дверьми на другой стороне покоев и возвращаясь с чем-то в руках. Девушка тянется завладеть тряпкой, но верно всякая сила иссякает в теле, и она зарывается носом в подушки, стараясь найти укрытие от стыда. Полотенце тёплое, смоченное в чём-то масляном и пахнущем хвоей. Им касаются меж ног и обхаживают истерзанную кожу. И даже сам властитель ночи столь глубоко сосредоточен на действии, что неволей его хочется передразнить, но Алина отчего-то не смеет, наблюдает, чуть выворачивая голову. Находит нечто интересное и в том, что поочередно гася лампы, Дарклинг следом распускает полотна балдахина, погружая их во тьму. Неужто не может спать при свете Люмии? Тело начинает слегка подрагивать от холода, но скоро на него ложится тяжёлое покрывало. Изнеможение пригвождает, и даже рука кажется неподъёмной. Какая глупость спать в обществе своего врага, и ещё большая — под боком у своего злодея. Сердце нашёптывает дозволить себе шалость. Заклинательница невинно подёргивает носом, но тянется к свету, так что тот разливается вокруг неё мягкими тёплыми лучами и погружая их двоих в сияние. То золотом ложится на кожу чудовища. Держась на расстоянии, Дарклинг ленно моргает, запечатляя переливы солнца, так что как никогда хочется знать, о чём он думает. — Перестань смотреть, — вредничает наперекор. — Это всё, на что я хочу смотреть. — Я запрещаю. — Я не спрашиваю дозволения. — Я ненавижу тебя, — отделяя слова, выпаливает девушка, ворча в подушки и греясь в собственной силе. Она на Еретика даже не поглядывает, но когда возвращает внимание, его взгляд внезапно обретает тёмные неясные тона. Наваждение иссякает, скрываясь за леденящим гнусным безразличием. — Мне это известно, — одеяло поправляют с некой болезненной ровностью движения, вслед зачем мужчина переворачивается на другой бок, подставляя полуголое тело. Откуда берётся поганое беспокойное чувство? Свечение вокруг слабеет, стоит оставленной госпоже сжаться в плечах. — Спи, Алина, — в недоумении она часто моргает, но смиряет движение, засматриваясь на припухшие полосы, которыми расписана чужая спина. Знает, что царапала его, но до сих пор не смогла бы утвердить, с какой силой. Где-то выступают тонкие росчерки засохшей крови. «Этому» должно болеть. Не стоит сомневаться, девушка и вовсе выглядит глупо, не находя силы выбраться из-под покрывал, путаясь в тканях и собственных ногах. Приходится подлинно переползти на другую сторону от Дарклинга, явно ударяя его по коленам. Спящий вид заставляет хмуриться и покусывать губы, хотя известно доподлинно, что он всё ещё бодрствует. — Александр, — зовёт одна мученица осторожно, так что даже стены не слышат. Только одно неуспокоенное чудовище.       Мгновение, она искренне верит, что никто не ответит… Что и нет никакого Александра вовсе. Грудь чуть вздрагивает, стоит обнаружить на себе вязкий неразборчивый взгляд. Алина осторожно опускает ладонь на его плечо, кожа горячая и липкая. Солнечный свет, подрагивая, сужается до общества их двоих. Не ища дозволения она подбирается, находя дивным, что чудно умещается у чужой груди. Непозволительно не засмотреться на явленный кровавой звездой шрам на сердце. «Вот так просто». Рука Дарклинга опускается над её макушкой, убирая взмокшие пряди с лица и блуждая по волосам пред тем, как лечь на затылок, принося щедрую долю не уверенности, а спокойствия и волной смывая всякий вопрос, оставляя одну безмятежность. Алина прикрывает глаза с мыслью, что впервые за десятилетие делит ложе с кем-то. Сон приходит быстро, сглаживая каждое чувство и сворачиваясь вокруг естества не то зверем, не то чудесным образом. Осколки сознательности приносят мечтание о том, что доведётся увидеть монстра спящим, но девушка не найдёт той силы, с которой сможет отворить веки. Знает лишь, что лбом тычется в его грудь подобно слепому котёнку. Общество худшего из людей отчего-то делает каждое чувство более полным. Одна строптивая святая верно ходит и играется над душой у смерти, но в редкой мере чувствует себя больше, чем живой. Неведомые смутные картины заполоняют ночной час, навязывая мысль о том, что хочется ощущать ещё и ещё, завладеть собственным благом, присвоить его себе. И как легко это сделать теперь… Ужас сгорает, иссякая в пустоту и прохладу. Сон её не отпускает и не позволяет разобрать час, мрак делает ночь и утро чрезвычайно схожими.

•

      Не уловить вовсе, чудится ли или неподалёку слышатся голоса, дерево скрипит, и кто-то ходит… Всё темнеет вновь. Вокруг зависает скользкое неприглядное одиночество, когда глаза отворяются в следующий час. Алина ворочается на постели, простыни оказываются трагически холодны. Бодрость приходит к ней вместе с трезвостью ума — скверным бегом мыслей и сожалений. Что же она делает? Пальцы массируют шею в страхе обнаружить на ней очередной ошейник. Нога дёргается, но цепи и оковы не звенят. Вокруг во мраке царит мучительная тишина. Мышцы болезненно изнывают, а кожа вспыхивает от очередного движения, так что тело собирается клубочком на перине. Стоит поддаться нужде не менять это положение ближайшую пару часов, но подобная роскошь предстаёт непозволительной. Какой её прозовут в Равке, если дознаются? Грязной и опороченной. Девушка не ощущает на себе ни одно из мерзких понятий. Чувств много, и они дивно ложатся по нраву. Сила и слабость, вожделение и предательство, власть и падение… Дарклинг не заслуживает ни одно из её сожалений. Он умелый любовник, стоит отдать ему это. А упрямице издавна претит жалеть о собственном благе. Она едва не сваливается с края постели, раздвигая увесистые полотна балдахина, вместе с чем полный силы, дневной свет ударяет по глазам. За арками окон снега блестят на солнце. Покои пустуют, так что Алина не сторонится неодолимой тяги опуститься на колени — ноги её не слушаются. И она нервно растирает шею в осознании, что потеряла голос — тот срывается на одно только прискорбное сипение. Прикроватный столик пустует, вынуждая резче разумного подняться на ноги. Одежд не обнаруживается, но девушка боязливо вцепляется в золотую цепочку, будто та в любое мгновение может исчезнуть. Она беззвучно ругается, складывая в полную картину нелепое положение. Есть платье или нет, самой его не надеть. Её одеждами палаты Тёмного господина не располагают, и если сол-госпожа не желает спуститься к Малому городу нагой, выбор ей остаётся невелик.       Ледяной камень обжигает босые ступни. Часы на рабочем столе рисуют полдень. Она запрещает себе, но голова невольно сворачивает на вывешенное по стене зеркало. Пальцы дёргаются к ключицам, касаясь осторожно и оставляя с мыслью, что в минувший час Дарклинг был более «осторожен», нежели этой ночью. По шее, груди и плечам тянутся багряные болезненные отметины, а на боках не тяжело различить россыпь пальцев от того, сколь крепко руки сжимали её. Кожа бёдер и ягодиц столь красна, что Алина избирает ходить неуклюже, но не касаться её. Тихая трагедия. Она находит нечто забавное в том, что среди одежд самозваного господина царит редкий порядок. Что ж, ему придётся выкладывать его вновь. В Первой армии выбирать не приходилось, отчего с лёгкостью удаётся найти узкие брюки и диковинную рубаху с широкими рукавами и дивными шуханскими узорами, вышитыми красной нитью. Поддерживая на себе одежды, девушка надеется найти шнурок или хоть худую нитку, а главные двери открываются впору её рвению. Дарклинг полностью одет, один только кафтан отсутствует, а волосы мокры. В шаге читается хозяйская манера, но он останавливается посреди палат с чудным выражением лица, оглядывая её с ног до головы и заставляя чувствовать себя пойманной на проказе девчонкой. — Сбегаешь? — вопрошает заклинатель с замысловатым выражением, так что не удаётся разобрать, тянулся ли он сказать это на самом деле или разменял неугодную мысль в голове на заурядное слово. Хочется рассудить, что он и сам только вышел из бань, но чего мог ждать? Разлёживаться в его постели и дожидаться прихода Алина не станет. Щёки окатывает дурным стеснением, так что хочется отвернуться. Хороша упрямица — с солью на губах и в одеждах мерзавца. И святые, как ему нравится зрелище, что по нити бежит искристая рябь. — Предлагаешь дальше валяться в постели? — старается она звучать отстранённо и незаинтересованно, пока норовит хоть малым образом подвязать одежды. — Скверная черта для королевы. Я уже и так провела излишний час за сном, потому что ты мне и крупицы силы не оставил.       Собранный вид мужчины только распаляет недовольство. Сам, не приходится гадать, уже наверняка спускался к делам. Он подходит ближе, ступая совсем рядом, и Старковой нестерпимо верится, что она может распасться, если её коснутся. Но господин подле неё подходит к шкафам, вытягивая какой-то ящик и высматривая вещи пару мгновений, пока Алина следует за ним взглядом подобно недоверчивому зверьку. В чужой руке поблёскивает кожа, заставляя непонятливо крутиться пред зеркалом, пока Дарклинг не растягивает за её спиной ремень, вдевая уверенными движениями в пояс брюк. — Ты могла бы дождаться, — жест невесомый, но заставляет гулко выдохнуть, стоит мужчине обнять её со спины, затягивая ремень и позвякивая пряжкой. Всё внутри ведёт от напускной сдержанности, хотя открытая шея рубахи не молвит — кричит о разделённом. — Велеть принести свои одежды, но ты извечно выбираешь сложности, — заклинательница ёжится, тепло бежит по коже, когда Дарклинг собирает её волосы и перевязывает лентой у шеи. Неизменно чёрной. И следом опускается на колено для того, чтобы подвернуть штанины брюк. Девушка высоко ойкает, стоит ему в излишне нежном движении потянуть на себя, обвивая руками талию. Она чувствует себя так, словно могла бы вольно повиснуть в его хватке. Но монстр способен отпустить. И лишь пока, туманя внимание, он властно оттягивает воротник, чтобы поцеловать её в плечо. От него исходит тёплый древесный запах, а одежды прохладны. — Посмотри на себя. Что ты видишь? — У тебя глаза всё ещё пьяны. — На себя, Алина. — Я каждый раз хочу сказать, что это «лишь» цвет, — сколь бы не желала противостоять чувству, она выпрямляется по чужой груди, вставая на мыски, но вместо упрямства ещё сильнее подставляет шею. — Но это твой цвет. И на нём слишком много крови — моей тоже. Возможно, — хмыкает верно, стараясь звучать равнодушно и надеясь, что его уколет это надругательство. — Я хотела бы забрать у тебя его. Украсть, как украла и твои предметы желаний, и все минувшие планы. — Используй его. «Используй-используй-используй… Как и он использует всё окружающее, чего бы то ни стоило. Присвой цвет, кольцо, власть…», — какое же скверное настроение для раннего часа, пусть она и так провела излишний в постели. — Никто не ждёт тебя за правительственным столом в утро после празднества, — улавливает Дарклинг её извечно дурные мысли. Непозволительные в полной мере. — Залы пустуют. — Для чего же ты вставал с утра? — Алина разворачивается в его руках, упираясь ладонями в широкую грудь и вздёргивая нос. Живот тянет от голода, и стоять совершенно не хочется, но она не позволяет себе осесть. — Пришло донесение о том, что дрюскелей видели неподалёку от Балакирёва, — собственное лицо хмурится без промедлений.       Балакирёв. Центральная Равка. Излишне глубоко за границы. Преступно. Обеспокоен ли суверенный господин этим в полную меру или к тому заурядно привычен, угадать трудно. На его лике не разберёшь и толики человеческого. Хотя, стоит верить, он пошлёт людей, пока новости ещё свежи. — Кто-то нас видел? — спрашивает девушка. Хочется звучать уверенно, но выходит только сдавленно молвить, пряча слова меж двумя могуществами. — Меня. — Не напрямую, — под час невыносимого слова Старкова выбирается из-под сильных рук, вздыхая и отходя в сторону, поворачиваясь спиной и не желая, чтоб видел. Служанки, надлежит полагать, если не видели, то приметили одежды. Как и заметят то, что не ночевала в своих покоях, а следом разболтают, за чем ходила к алкемам. Не стоило и надеяться, но она безвольно чувствует досаду. Дарклинг поступает так, как ему вздумается, и делает специально. И он желает, чтобы люди знали, чтобы они говорили… Уста поддаются глупой ругани в нужде, чтобы его волькры изодрали. — Я не изменю своих намерений, Алина. — Меня уже звали царской подстилкой однажды! — руки бесцельно рассекают воздух. — И теперь, как оказывается, я грею постель не только своего короля, но и врага. — Не срывайся на меня за то, что Николай не резал языки за подобные слухи при живой жене, — стелет заклинатель излишне дипломатично, безразлично к вспыхнувшему вновь нраву. — Пытаешься ли ты выковать из меня злодея или нет, ты моя женщина. Выставляешь ты себя предательницей, пленницей, мученицей или королевой — решать только тебе. — Слишком велики аппетиты! Кто сказал, что я «твоя» женщина? — голова отрицательно покачивается со стальным упрямством. Многого хочет. — Стены свидетели, — Дарклинг не пытается её остановить, стоит направиться к главным дверям, отмахнувшись. Он подходит к столу, на котором простаивает стопка свежих писем, так что мгновение Алина борется с желанием остаться и понаблюдать за ним во время работы. Но ей следует посетить бани, а после найти себе дело и навестить Адриана. Хочется рассмеяться, вспоминая слова Киры о «сложном положении». Вероятно, с выражением придётся не согласиться. Положение проще некуда. Но ответственность нестерпимо велика.

•

      Подле бань всё ещё разнеженную с утра госпожу встречает Диана, подавая чистые одежды и кафтан. Правда, в руках оказывается та кефта, что изготовлена в Малом городе. Гонять девочку не хочется, да и после этой ночи не удаётся доподлинно разобрать, в чём есть толк от всей этой избирательности. Старкова терпеть не может липкое чувство, что отличает довольно хорошо. Люди знают, оборачиваются, шепчутся. Вероятно, отводя глаза, знает и служанка. Девушке кажется, она вернулась в Керамзин, где у люда нет другого развлечения, кроме болтовни об уделе других. А может, всё и не так вовсе, и Алина лишь изводит себя сильнее, надумывая стороннее внимание. Диана пред ней мнётся, но ещё в прогулке извещает, что «юный господин» желал бы её видеть. Это ново. С ней никогда не говорят об Адриане, и он всегда приходит сам, если в том есть нужда. Она находит мальчика в библиотеке вместе с Колей, Мирой и тройкой других детей за длинным столом, на котором выложены книги, перья, чернильницы и стопочки пергамента. Час дневной, и они учатся. Образованием занимается Михаил Румянцев, но в знании о его занятости это вернее сделанное для младших детей семьи исключение, нежели правило. Прежде, чем маленьких особ отпускают, молодой князь отзывает Старкову в сторону, говоря о том, что вопрос «деликатный». — Прошу простить за самовольное предубеждение, но смею полагать, Адриан не говорил с вами о том, о чём смеют молвить ребята постарше в последнюю неделю? — девушка хмурится недоумённо, не ведая, что следует предположить. Время излишне велико, чтобы быть связанным со случившимся после празднества. Она с сожалением осознаёт, что мальчик почти никогда не говорит о беспокойствах, страхах, печали… Не разобрать на первый взгляд, не доверяет ли ей или следует воспитанию Дарклинга. — Он не может ошибаться, я слышал это тоже. Знаете, как другие дети зовут его в своих речах? — скованность ломает чужое выражение. — Сыном отступницы. Или предательницы. Но разрешите мне уточнить, что я заменяю слова о вас на более приемлемые. Полагаю, бастардом негласно маленького господина тоже уже окликали. Серьёзное оскорбление не только для дитяти — для правителя в первую очередь. Хочется видеть тех, у кого поворачивается язык. — Это не имеет смысла, он признан своим отцом — это единственное, что важно. — Но он рождён вне брака, ведь так? — Михаил стремится объяснить, но нетрудно заметить, что его вопрос нисколько не трогает за исключением заурядной обеспокоенности. Семья Румянцевых наиболее лояльна к новым укладам, и в этом большая ценность их союза. Алину не должен волновать вопрос брачного договора, но речь и не об амбициях Еретика, а о положении Адриана. — Дарклинг устанавливает новый порядок, но старый всё ещё живёт в головах людей.       Молодой князь прав в том, что сам мальчик ничего не говорит. Он не обмолвился ранее, он молчит и сейчас. Указывает только на то, что девушка сияет. Стоит видеть, как собранный и сдержанный Михаил Румянцев отводит глаза и наигранно откашливается. Сияет, значит. Слушая о том, какими действами полнилась ночь для остальных, Старкова гадает, почему Дарклинг ничего не делает. Ему надлежит пресечь слухи и наказать глупцов, что смеют болтать. Заклинательница не верит в то, что он может быть не осведомлён. Бездействие видится… Неразумным, но только если проклятый Еретик не считает, что разобраться с беспорядком стоит самой святой госпоже. Что ж, иного не предоставляют. Не удаётся понять и другое, откуда люди знают? Алина спешит обвинить Ивана, Ярославу или даже Валерию, но до странного верит, что они не способны на подобную низость. И зачем им это? Разве в их глазах она недостаточно унижена? Но более знать некому. Хотя скоро девушка догадывается, кто болтает. Пока они с Адрианом минуют узкий коридор от библиотеки, она присаживается пред ним на колени, спрашивая осторожно, не жалеет ли он, желает ли теперь вовсе её присутствия. Старкова напоминает себе, что только учится, но в груди сворачивается чувство, убеждающее в том, что её секреты и страхи нисколько не важны пред защитой ребёнка. Это мысль чуждая и неугодная, но чрезвычайно сильная. — Мне нравится быть твоим сыном, — мальчик отчего-то тянется к её волосам, распущенным по плечам. Он любит говорить о её смелости, силе и красоте, а Алина не может расщедриться на то, чтобы собрать в себе дух и наречь ребёнка «своим». — Тогда идём, — протягивает она ему руку. Им стоит прогуляться через главный каньон Малого города на радость глазастым гришам. Пусть смотрят и видят.       Минуя цветастые рисунки стен, девушку посещает дивная идея того, чем они могли бы заняться в праздный день. Она посылает Адриана за его чудным сундучком, а сама просит необходимое в школе. Диана приносит им обоим еду, передаёт чай и мази, предназначение которых заклинательница объяснять определённо не станет. Однажды придётся, но лет через пять, если доживут. Под светом свеч и люмии Старкова смеётся, едва размазывая линию белой краски по стене над собственной постелью. Это желание не посещало её давно, но теперь есть полотна, есть радость и в новой мере есть маленький человек, что подобное вдохновение разделяет. Они, вероятно, испачкают покрывала, но Алина заботится об этом мало. Адриан учит её староравкианскому, периодически болтая с набитыми щеками и рассказывая о каком-то мальчишке задире, что не даёт покоя на занятиях. Мальчик бурчит о том, что она рисует слишком красиво — непозволительно, чтобы он заносил кисть рядом, но девушка ставит его на ноги и указывает выписывать пятнышки на своей же задумке. Пусть сделает криво — хоть как, она всё равно будет довольна его улыбкой и интересом. — Я не помню своих родителей, — рассказывает Старкова, пока они старательно пачкают руки в краске. — Ничего из того времени, когда я сидела на плечах своего отца и валяла варёную свёклу в тарелке. Керамзин был моим детством, хотя родом, как написано в архивах приюта, я из Долины двух столбов, — помнится, Адриану известно место. Родилась ли она там, потому что там перерождалась сила Жар-птицы, ей неизвестно, или всё было как раз наоборот? Сейчас уже не рассудишь. — Подозреваю, что наша с Малом деревня подверглась нападению шуханской армии, но я не помню даже этого. Мы были беженцами — единицами из множества детей войны. — Отец мог найти их, — хмыкает мальчик, и у Алины замирает рука. — Дом, деревню, имена родителей или самих родственников… Ты была слишком важна, — со словами приходит осознание, что речь звучит весьма правдиво, но она никогда не задумывалась об этом. Помнит ясно, Дарклинг первостепенно был генералом армии, а какой генерал не стал бы спрашивать и узнавать? — Я не знаю наверняка, но спроси его, — то, как Адриан оседает на постели, заставляет отложить кисть. Девушка полагала, что он выглядит раздосадованным, но теперь ей кажется, что он неестественно для дневного часа измотан. — Ты хорошо себя чувствуешь? — лоб под ладонью прохладный. Приходится себе напомнить, что гриши не болеют. Но мальчик моргает тяжело и теперь выглядит излишне бледным даже для себя. — Я лишь не выспался, — воротит он носом, желая снова взяться за кисть, но родительница придерживает его за плечи. Она даже не вкладывает силу, а ребёнок уже не может преодолеть тяжесть её рук. — Я полагала, о вас должны были позаботиться… — О, они позаботились, я ночевал с Колей. Но я, — Адриан покачивает головой, звуча отстранённо, словно он может не желать об этом говорить. — Читал ночью или гулял. Я не… Я не засыпаю с чужими, — Старкова слышит это, как «я заставляю себя не засыпать». — Я могу напасть на них во сне, если мне станет боязно, или приснится дурной сон. Я уже поранил однажды одну девочку… — Ты хочешь рассказать мне об этом? — Алина убирает волосы с его лица, но мальчик отрицательно вертит головой, дуя губы. Она не обидится, не всё приходит сразу. — Хорошо, — осматриваясь девушка стремится встать с постели и отложить испачканные тряпки и баночки с краской. Так или иначе она чувствует себя виноватой. Дарклинг скажет, что ребёнку следует привыкать к иному, и возможно будет прав, но сейчас эта правота заботит мало. — Я могла бы отвести тебя в покои, но и здесь тебе некого обидеть. — Но это удел бездельников и плохих королей — спать средь бела дня, — хочется рассмеяться, пока Адриан с невинным лицом покачивает ногами, но и встать не спешит. Маленький король. Как видно, кровь взаправду не водица. Взять хотя бы то, как он отставляет сапожки в сторону и вешает кафтан на спинку стула. — Адриан, послушай меня, — рассиживаясь ныне на полу и поглаживая его по голове, молвит Старкова, стоит дитяти забраться под покрывало. Он мог бы уместиться на одном углу её кровати. — Не мне тебе рассказывать, насколько сон и пища важны для нашей природы. Не всё дозволено назвать бездельем. Светлый разум — великое оружие достойного правителя. Если ты не будешь хорошо отдыхать, то не сможешь ясно мыслить. Даже Дарклингу необходимо давать себе время. — И тебе? — вопрошает мальчик, выныривая носом из-под покрывала. Спрыгивая до того со стола, Ножичек забирается на его грудь, несомненно придавливая. — Мне особенно.       Алина остаётся с ним до тех пор, пока не находит уверенность, что Адриан засыпает. Кот мурчит у него под боком. Как пишут в книгах, у королей и королев не бывает праздных дней. Что ж, посему одна непреклонная госпожа направляется в правительственный зал, решая, что дела подобной важности решаются только одним путём — демонстрацией силы и отвоёванного права.

•

— Вы что смеете себе позволять? — двери за ней всё ещё не успевают закрыться, когда девушка вышагивает к рабочему месту Луки, что в привычной манере сопровождаем своим братом в делах. Под вечер в стенах зала уже начинают собираться люди, присутствуют почти все генералы, и многие столы заняты. В обыкновение смелые задорные мужчины смотрят на неё обескураженно, а звенящая речь отвлекает всех от своих дел. Иван вовсе что-то ворчит. Старкова не кричит, но мера истинно унизительная для двух керчийских господ, потому что они хлопают глазами подобно нашкодившим мальчишкам. — Вы двое преследовали меня и наследника своего господина к озеру. Одни святые знают, сколько вы за нами следили, а теперь в Малом городе болтают невесть о чём, — кто-то присвистывает. Пусть слушают. Если чужой говор доходит и до Алины, в зале правительства его слышали точно. Ей не в чем более быть униженной, а вот поступок двух высокомерных особ должен настораживать их окружение. — Не потрудитесь объяснить для всех присутствующих своё поведение? Раз, я подозреваю, — девушка поворачивается на месте, обводя взглядом присутствующих. Валерия сидит над бумагами, и её улыбка плохо скрыта за ладонью. У Ивана краснеют щёки. Кира, складывая руки на груди, явно ожидает продолжения спектакля. — Каждая живая душа в этом зале уже наслышана. — Прошу вас, — Лука встаёт за столом с дипломатичным благоволящим выражением, не давая Аврааму что-то сказать. Отрицать не смеет. — Что видел один равно тому, что видели все… — И вы считаете, что это вас оправдывает? Никто бы не смел и рта открыть, если бы вы держали язык за зубами. — Мы лишь отметили, — чуть разводя руками, Авраам выдерживает паузу. — Что это большая степень доверия, позволять своему наследнику ходить с… Соперницей. — О, тогда мне стоит озвучить, какими словами ваше внимание блуждает по коридорам? — Кира приговаривает тихо о том, что она могла бы озвучить, но обойдутся. Все друг друга понимают и без того. Братья Ришар, вероятно, не желали ничего дурного, но это не значит, что Старкова дозволит подобному бесстыдству продолжаться. — Насколько гнусные речи и отвратительные сказы звучат на чужих устах. Стоит ли мне указать на то, что эта мерзкая клевета стесняет не моё положение, а уязвляет вашего будущего правителя? — складывая руки за спиной, с полной напускной серьёзностью вопрошает Алина, так что любую забаву смывает с лиц проливных. — Уверена, славная память не оставит юного господина, когда придёт час и ему самому принимать решения. Это касается всех, — оборачиваясь, Алина чуть обходит каменный стол, наблюдая, выжидая, собирая каждую каплю внимания. Владим выглядит так, словно у него вертится на языке дурное слово, но Жана отвлекает его внимание, передавая какой-то свёрток. — Не стоит ждать милости тем, кто уподобляется подобной болтовне или поощряет её. Уверена, ваш владыка и генерал Северцов могут поведать многое о том, что бывает, когда моей милостью пренебрегают. Передайте своим людям, я охотно поговорю с теми, кто ставит под вопрос правомерность рождения наследника своего суверенного господина. И скажите им, — выжидая, мгновение, девушка выдыхает. У кого-то сейчас округлятся глаза. Ей не требуется для того Дарклинг в данном зале, чтобы говорить. Это благо, потому что там, где святая возьмётся молвить, Еретик пойдёт резать языки. И лучше бы людям избирать первое. — Что его королева-мать чрезвычайно нетерпима к тому, когда люди выбирают себе в соперники восьмилетнего мальчишку, а после не смеют взглянуть в глаза женщине, которую вольны обговаривать. Я надеюсь, я ответила на все насущные вопросы под час войны? — Старкова думает, это уму непостижимо. Знает наверняка, что ни одна живая душа здесь не оставит её существование в покое, пока землю не перероет в поисках заветной истины. Что ж, пусть принимают эту истину с достоинством. Авраам точно школьник поднимает руку, но Регина несильно ударяет его в плечо из-за спины. — Благодарю, можете вернуться к своим делам.

•

      Алина так или иначе старается навещать Давида в каждый из дней, чтобы он не оставался наедине с собой. Она выспрашивает у него всё, что только может вспомнить, и слушает даже то, что не способна понять. После случившегося с противоядием от юрды-парема прочник говорит меньше прочего и почти всё возможное время сосредоточен на работе и изучении материалов, предоставленных ему в Малом городе. Алина говорила с Костюком о том, как он относится к идее, что ей придётся вернуться в общество Николая, если в том возникнет нужда. Мужчина только жмёт плечами. Дарклинг держит обещание, этого не отнять. Что Давид, что Кювей работают в лучших условиях, которые можно им только дозволить. Живут достойно. Опричники отдельно оберегают их существование, и даже сам Тёмный господин не спешит отрицать важность их жизней. Юл-бо и вовсе не пренебрегает ни одним благом Малого города. Более прочего здесь есть богатое общество шуханцев, которые делят с ним культуру, историю и не желают похитить. Как рычаг учёного и юношу-инферна не использовать, слишком велика ценность, а работать не противятся. Малый город добротно отрезан от внешнего мира, все отъезды и прибытия — риск, который приходится принимать. Здесь Давид хотя бы защищён от возможных диверсий фьерданского правительства или планов шуханцев.       В противовес витиеватым мыслям двери в мастерские фабрикаторов поддаются легко. Девушка трёт виски с непониманием, подводит ли голову распитый вчерашней ночью алкоголь или травяная настойка, причина оказывается куда занятнее. Она замирает в проходе, вынуждая людей ходить вокруг неё, и позволяет себе присмотреться с неуверенностью, чудится ли ей. За столом Давида привычный беспорядок, ни один другой фабрикатор не удостаивает его своим обществом, но он не стоит над книгой в одиноком раздумье. Илья говорит о чём-то над плечом прочника. Алина сперва его даже не узнаёт, Костяной кузнец выглядит излишне… Человеком. Чёрные кудри вихрем распадаются вокруг его головы, кожа блестит, и он несёт на себе некие старинные рабочие одежды, что взаправду делают его похожим на мастера. В следующие минуты Илья ступает между столов так, будто ни один пробегающий мимо фабрикатор не способен его коснуться, словно сама древность есть лишь молчаливый наблюдатель. Но считает необходимым остановиться рядом с девушкой, что делит удел святых и вечных. — Говорят, он у вас здесь самый большой умник, — задумчиво тянет Илья, обращаясь к заклинательнице, и следует дальше. Неспешно. Оставляет вопрошать о неведомой юным людям воле. Она, должно быть, выглядит глупо, бестолково моргая, но не удаётся собраться мысли во что-то связное. — Что он тебе сказал? — Старкова излишне резко хватает стол, но Давид даже не дёргается. Знает ли он вовсе, с кем говорил? Можно предположить, что да, по тому, как мужчина не смотрит на что-то определённое и редко моргает, держа в руках старую книгу. Но Алина не поспешит делать выводы. — Он говорил о том, как можно победить вещество, — Алина распахивает глаза. Потрясения её сегодня не оставляют. Прочник пред ней выглядит не то потерянным, не то одержимым, и это в своей силе пугает. Вероятно, Костюк видит, слышит и понимает Илью иначе, и это делает всё сложнее. — Он назвал это «nin'te shi nin'te». Это древняя, почти доисторическая шуханская техника и наука, которая умерла с течением времени из-за своей сложности и редкого мастерства. «Nin'te shi nin'te» заключается в том, что действие одного яда ослабляют или изничтожают с помощью другого яда, — в спешных беспорядочных движениях Давид подхватывает что-то со стола, упихивая в сумку, и перекидывает ремень той через плечо, негласно заставляя идти за ним. — Философия шуханцев шла от того, что с оружием можно бороться лишь другим оружием, и их монахи находили спасение от отравы в другой отраве, действие которой они умели обращать. Этот учёный, — Алине вдруг хочется рассмеяться. Учёный, значит. — Сказал о том, что, возможно… Нам стоит прекратить искать щит. Против юрды-парема требуется меч, — когда они преодолевают кипящие в труде залы, прочник останавливается только на скудно освещённой развилке пещер. Слова обретают бóльший смысл. Юрда-парем создана шуханским умельцем, может, и подход требуется соответствующий. — Мне необходимы книги. Всё, что удастся найти об этой технике. — Я постараюсь подыскать нечто полезное в другом собрании и поспрашиваю людей, — обещает девушка. Если Илья говорит о подобном мастерстве, в их с Дарклингом библиотеке должно быть что-то полезное, пока сам Давид проверит общую, что принадлежит всему Малому городу. — Алина, — зовёт мужчина её по имени тише, вынуждая обернуться, когда заклинательница направляется в другую сторону. Долгие мгновения не удаётся догадаться, что становится причиной его интереса. Он нервно прижимает сумку к себе и поправляет очки на носу. Улыбка спадает с собственного лица. По глупости до того она не предполагает, что самый большой умник тоже всё слышит. — Это правда? — Да, Давид, — признаётся девушка. — Это правда. — Надеюсь, Николай и Зоя не будут к тебе жестоки, — прочник ведёт плечом и зачем-то оглядывается, вынуждая потеряться в непонимании. — Надеюсь, все они не будут. — Почему? Я… — Ты была добра к нам, — неожиданно перебивает её Костюк не в злом намерении. — Выбрала защищать и продолжаешь это делать, когда могла поступать подобно Дарклингу. Это важно. Я не стремлюсь знать об остальном. — Спасибо, Давид, — осторожно выговаривает Алина, верно теплея во взгляде, хотя, стоит верить, ей никогда не доведётся узнать, о чём фабрикатор думает на самом деле. — Сколько времени займёт осуществление новой задумки? — Это имеет значение? — мужчина звучит воистину воодушевлённым, должно быть, не понимая, что «начать всё заново» может стоить им годы. — Имеет. «На войне и секунда может значить жизнь». — Я не знаю, — более страшит, чем обнадёживает, звуча из-под свода тёмного коридора устами человека, который произносит подобные слова чрезвычайно редко.

•

— Это было… Славное время, — слушая чужую речь, Алина бранится себе под руки. Вечно эта скупая милость ей не даётся. Илья одаривает рассказом в час, в который не приходится быть сосредоточенной на его словах. Девушка бьёт коленки о камень, раскладывая пред собой на костяных плитах множество книг, стараясь найти нужную и проклиная скудное знание шуханского языка. А сам великий мастер, расхаживая по пещере, не стремится ей помочь, точно издеваясь. Объяснятся, почему он решил говорить с Давидом, он тоже не стремится. Будто стоит ожидать иного от святых. — Век экспериментов и, что вы зовёте, чудес. — Экспериментов над ребёнком? — ворчит Старкова, ведя кончиками пальцев по ветхому собранию. — Тогда ещё не было «ребёнка». Лишь я и Мирая, которая носила дитя. — Мирая? — выпрямляясь, Алина стремится спросить. Это имя ново. Земля, оказывается, Морозовыми полнится. — Моя жена, — произносит Илья с каким-то выражением, которого девушка никогда не слышала. «Жена». Их у Костяного кузнеца могло быть полное множество, но она всё ещё через нескончаемые века одна. Девушка-отказница, давшая жизнь Лесной ведьме и Жар-птице. И до сих пор заклинательница не может представить, как можно любить одержимого «магией» мастера-затворника, что поставил свои творения выше всех законов мира. Возможно, Багра рассказала ей не всё. А может, древняя женщина и сама не знает всего. Ей было семь, когда она видела своих родителей в последний раз, а с тех пор минует не одна сотня лет. Видела ли Мирая своего возлюбленного таким же, каким его видят ныне? С прозрачными голубыми глазами похожими на чистое небо и отливающими чёрным золотом кудрями. Были ли у него веснушки от продолжительных путешествий, и ел ли он вместе с дочерями со стола в собственном доме, что до сих пор стоит в Започне? И какова же жестокая забава… Жену Костяного кузнеца зовут тем словом, которым в древности кликали мир и покой на земле. — И то ничуть не лучше, — встряхивая головой и надеясь унять интерес, отмахивается Алина. — Значит, вы творили над своей женой, что носила в себе ребёнка. — И преуспел. В вашем мире принято считать, что усилители были лучшими из творений. Уникальными и полными чудесной силы. Но моя старшая дочь и внук, — с трудом удаётся не отметить, что Илья никогда не зовёт их по именам, а обращается как к членам семьи. Будто их вообще можно назвать таким понятием — «семья». Морозовых вовсе сложно уместить в одно слово. — Останутся тем, что можно наречь «величайшим». Недосягаемыми в своём естестве. Я дал начало новой ветви Малой науки. Черпнул от великой силы столь широко, что не каждый человек в этом мире осмелился бы взглянуть в пропасть, оставленную скверной. Сколько бы моя дочь ни отвергала чёрное мастерство, ничто в этом мире не изменит истину, что она этой же магией и создана, — хочется верить, что Старкова понимает это правильно. Не потому ли ненависть Багры столь сильна? Скверна забрала её сестру, отняла отца, лишила дома, свела с ума мать, наделила непрошенной жизнью, завладела желанным ребёнком и продолжает властвовать вокруг. А одна глупая девчонка на её глазах ещё и к чёрной отраве смеет руки по своей воле тянуть. — Её сын, следует утвердить, более совершенен. Потому что он таковым рождён, а не создан моими руками. И на подобную наглость мир ответил нам вашим пришествием. За подобную «наглость», сотворённую чужими руками, Алина страдает уже второе десятилетие. И будет страдать ещё. — Неужто правнука вы с ними не равняете? — О, полагаю, это в полной мере уже ваше творение, — девушка почти закашливается от навешенного на плечи значения. Илья её теперь рука об руку с собой в мастера запишет? — Сколь бы ни была велика моя сила, без вас оно бы ни было возможно. — Сте нечлов’ечи, — заключает Старкова, откладывая очередную книгу и принимаясь за свитки. Слово предстаёт излишне маленьким. — А вам легче было бы верть, что я безгрешен? — Нет, нисколько, — отрекается Алина от человеческого понятия. Выходит только вздохнуть. Во многое верить было бы легче, но и жить во лжи она не желает. — Но вы святой всех святых, покровитель и наставник для многих… — Люди сами вылепили мученика в каждом из нас, а после понадеялись, что мы должны внимать их мольбам, — заклинательница едва не падает назад себя от тона, что резко обретает иные незнакомые оттенки. Может ли древняя диковинная ярость обрушить горы? Девушка не знает, но бегло посматривает на камень пещер. — У меня есть труды куда занятнее, чем их слёзы и мирские нужды. Это даётся тяжело, но когда руки над древней письменностью замирают, сол-спасительница искренне верит, что понимает эти слова.

•

      Дни сыплются сквозь пальцы. Зима полнее вступает в свои права, являя себя заваленными пещерами, заледеневшими дорогами и крепкими беспощадными морозами, что покрывают деревья серёжками, а снег делают хрустящим. В Малом городе правление не сравнишь с поеданием пирожных и сном до полудня. Возобновление войны на границе с Фьердой отрезает их от многих путей, особенно морских, и долгое время они ожидают первых новостей с Истиноморя, чтобы получить возможность исходить от страдающего положения. Генералы Дарклинга не осведомлены в точности о том, где стоит Первая армия, где и как работают отряды Второй, поэтому с ними работает Алина. Разумеется, она не может выдавать им стратегически важные положения и пути, но она направляет миссии Малого города так, чтобы им не приходилось губительно сталкиваться с людьми Николая. В это неспокойное время им не нужны конфликты с обеих сторон. В зале правительства и военного совета многие дни продолжает висеть идея, которую никто не решается озвучить. Или одна лишь сол-королева видит в ней смысл. Объедини они войска, это даст им превосходство. С оружием Николая… Они могут выиграть эту войну. Но кто-то должен сделать шаг навстречу. И иногда девушке кажется, что она одна этого желает. На противоречиях мир не построишь, едва ли кто-то может этого не понимать.       Но пока Алина делает всё для того, чтобы выстроить хоть маленький толчок к возможному сотрудничеству. Она ведёт переписку с государем, он советуется с ней о делах в народе и не забывает напомнить о том, чтобы святая вывела кодовое слово, если её пытают. Она никогда не перестаёт думать, что должна быть там — рука об руку с монархом, помогать вести эту тяжёлую изнуряющую войну. Старковой следует быть и рядом с Зоей, поддерживать в худших сражениях и защищать людей. И если всё пойдёт ладно, со следующим ответным письмом Алина должна будет вернуться в центральную Равку. В своём последнем извещении, которое направят Николаю, она напрямую предлагает ему идею о Бегунках — путях, строит порядок допустимых переговоров и убеждает в том, что у них есть шанс на выстраивание этих сложных, но столь необходимых отношений. Госпожа-советница думает, если бы Ланцов знал о полной картине собственного положения, дополненного армией и амбициями Дарклинга, убедить его было бы намного проще, но даже вслепую представить причину отказа от подобной выгоды не удаётся вовсе. Заклинательница чувствует себя воодушевлённо. Проклятый Еретик прав в том, что гриши нуждаются в своей королеве. Ей нет места среди предводителей армии, и иного положения для заботы об их судьбах не найдётся, но в Малом городе всякое понятие ощущается более маленьким. Царица под землёй, советница в миру. Но быть двумя невозможно. На одном просторе не бывает и двух королевств.       Алина тренируется, пусть и у Дарклинга редко находится на занятия время. Но она поднимает себя на ноги каждый день и не испытывает удовольствия до тех пор, пока разрез не высекает ледяные глыбы на дальней стороне расщелины в горах, а солнце в руках не начинает плавить металл. Хочется верить, Багра будет довольна. Девушка просветляется — в книгах и чрезвычайно древних собраниях, и особенно упорно учит с Адрианом семейный язык. Илья нередко пытается свести её с ума своим существованием, но однажды ей удаётся отыскать какую-то связку разваливающегося пергамента с древней письменность о чёрной магии. Чаще прочего Алина работает рука об руку с Кирой — её дивный характер никогда не позволяет расслабиться, а устройство Малого города познаёт с Валерией. Празднования не оставляют. Лука в извинение за их с братом деяние приглашает свою «непреклонную сол-властительницу» на свадьбу, и господа керчийцы славят это действо с таким размахом, что на утро «Святого-Николая» предстаёт заклинательнице детской забавой. После у брата Регины рождается первенец — дочь, и Старкова с трепетом наблюдает, сколь сильно в Малом городе хлопочут над каждым ребёнком. Говоря о сыне, Алина полагает, удел материнства относится к ней благосклонно. Они вместе гуляют, Адриан нередко составляет ей компанию в правительственном зале и скоро приводит в свою комнату, что находится за дверьми в палатах Дарклинга. Однажды она приходит туда одна, чтобы дать себе время и свободу пролить слёзы. В небольших покоях нет ничего приметного, но это лишь потому что мальчик не видит никакой ценности в приставленной к углу люльке, деревянных игрушках и вещах, которые умещаются у девушки на предплечье. Дарклинг судит верно и беспощадно о том, что дать ей бежать с ребёнком было непозволительно, а она сама никогда не согласилась бы идти с ним и извела бы себя, если бы взяли силой.       Но иногда святая мученица думает о том, что у них могло бы быть это. Жизнь, построенная в Малом городе без навсегда потерянных восьми лет. Могло бы… В мире, где нет Чёрного Еретика, а Алина была бы вольна выбрать его без нужды задушить себя за одну подобную мысль. Но они строят иной мир сейчас. И в этом она приходит некоторыми вечерами, чтобы уложить Адриана спать и расчесать его волосы. В один из таких… Девушка не помнит, почему они с мальчиком сидят на кровати Дарклинга, но разговаривают так долго, что посреди ночи она обнаруживает себя спящей в верхних одеждах, рука приобнимает сопящего мальчишку, тяжёлое одеяло наброшено до середины груди, а балдахин опущен. Голова слишком тяжелая, а в стенах излишне холодно, чтобы встать, но она отчётливо слышит скрип пера о пергамент. Дарклинг не спит — работает за столом, и в постель так и не ложится.       В обычные дни она видит его редко. Он проводит время за построением новых миссий, часто отсутствует с Иваном и Лукой, тренирует опричников или находится в правительственном зале. Если им доводится работать вместе, Алина полагает, они становятся головной болью всего Малого города, потому что нередко горе-правители пытаются перегрызть друг другу глотки, и кто-то извечно дрожит пред возможностью попасть им под руку. Общество их обоих выносит, может, одна только Кира. Однажды они вовсе в спешке пересекают правительственный зал, пока сол-госпожа угрожает королю-самозванцу кинжалом. В многие из дней девушка поднимается к покоям Дарклинга только днём, когда его доводится там застать, и раз даже велит паре опричников у стола-карты их оставить. Она не жалеет. Когда мужчина берёт её у стены, и Алина добивается того, что хоть раз, но он проклинает её непреклонность в выборе скверных мест. Когда она соблазняет его за трудами на рабочем столе. И когда вредная госпожа раззадоривает монстра настолько, что под вечер она срывает голос в его постели. Этой глупой борьбе нет конца, потому что Старкова относится к Дарклингу как к мальчишке-любовнику (что помнится отчётливо, Мал право считал столь унизительным), а он взамен возвращает ей нестерпимое жестокое безразличие и холодность, потому что даже потянись она к нему с ласками, мужчина найдёт в себе выдержку выставить её к дверям, оставив краснеть. И милостью веков он ведёт это нелепое сражение намного умелее. Еретик мало заботится об этом, но Алина старается держать Адриана подальше от каждой доли того, что они делят. Среди людей не скажут ничего из того, что не говорили бы о других. Мальчик в обыкновение более уравновешен, если оба родителя находятся рядом, но пока он мал и в столь неспокойное время девушка предпочтёт пока беречь его юную голову от потрясений. — Я желала спросить, — шёпотом молвит заклинательница однажды, пока они с Валерией идут вдоль полок библиотеки. Имя не уточняет, и без того поймут. — Как бьётся его сердце? То, что одна умертвила, а другая заставила биться. — Если так дозволено говорить, то властно, — с мечтательным тоном княжна выделяет слово. — Тяжелее тех, что мне когда-либо доводилось слышать. С силой, которая не дозволяет усомниться в его могуществе. Но это всё ещё… Лишь сердце. Такое же человеческое, как и у нас всех. И гибнет также по-человечески, какой бы армией чудовищ не было защищено.

•

      Чем глубже зима принимает их в свою власть, тем более приметная тяжесть опускается на общество Малого города. Людей становится ощутимо меньше, потому что генералы выводят полностью готовые и вооружённые отряды на землю. Многие дети остаются одни, некоторые залы пустуют целыми днями. Алина с трудом возьмётся утвердить, что в это время зреет Дарклинга обеспокоенным. Но она может видеть, что его постава становится тяжелее, и он выслушивает с особой тщательностью каждое донесение из Равки. Правда, подлинным камнем на истерзанной душе висит то, что ответ Николая на последнее письмо так и не приходит, хотя девушка смиренно выжидает все разумные сроки. Предполагает о разном, волнуется. Еретик отпускает слова о том, что не стоило и ожидать иного, и заклинательница с особой силой желает его растерзать. И повторяет себе, что не могла просчитаться. Но что-то выбивается из собственных убеждений и заученных истин. Алина подвешена. У неё нет прямого указания вернуться, а вместе с тем не и ответа на все выстроенные планы. В день, когда становится определено, что ответное письмо не придёт, госпожа-советница решает в таком положении ехать лично. Откажут или согласятся — вопрос иной, но ей необходим ответ. В тот же вечер девушка почти бросает по Дарклингу разрез в словах о союзе. Он нужен им — им всем. Крепкий и сильный. Мир необходим всем, и они могли бы договориться. Даже владыка теней не может полагать, что они способны выстоять порознь при подобном неутешительном раскладе сил. Но Еретик не перестаёт мучить вопросом о том, на каких условиях будут стоять эти отношения? Вести своих людей гибнуть под именем Николая он не укажет. Вероятно, никогда. Старкова знает, что утвердит. Не бываем страны с двумя королями. Место есть лишь одному, и кто-то должен уступить. Или пасть. А пред смертью уязвимы двое. — Правление не нуждается в золотой табуретке, которая слепит глаза нашим дворянам. Но в верное время я войду в Ос-Альту и заберу свой трон, — молвит Дарклинг без излишних прикрас о собственных надеждах и планах. Алине кажется, что её окатывают ледяной водой. Эта точка уже свела их в пропасть раз, и они стоят в ней вновь. Заклинатель молвит даже не глупыми чаяниями, он обещает. И пострадают ли её друзья, и все люди на этой несчастной земле, зависит только от одной святой. — Я подумаю о твоём маленьком перемирии. Но союз будет на моих условиях. — И ты даже не попытаешься? — вопрошает она Дарклинга в иной день, стоя на его пороге с возлежащим на плечах плащом и варежками в руках. Говорит, скорее, с издёвкой, чем с прямым ожиданием. — Не велишь своим людям запереть меня или отказать везти? — Решать, где тебе быть, удел твоего мальчишки-бастарда, — мужчина возносит руку, точно может отмахнуться, но смиряет жест, находя её глазами. — Ты ещё не раз решишь меня оставить, Алина.       Ей стоит сделать этот последним, чтобы чудовище пожалело о своих словах. Но сколь бы нещадно не царапал своими когтями вечности, Дарклинг знает, что она вернётся. Ради гришей, ради Давида, ради Адриана, ради многих других детей, ради Валерии и Михаила… А если не сможет, то встретит их уже на земле и непременно протянет руку. И он — её погибель, никогда не оставит… Найдёт и во снах. Девушка думает, игра внезапно теряет смысл, если нет близости, которая способна заставить чудовище бояться потерять её. Но может, ещё представится возможность сделать решающий ход.

•

      После всех разлук и отъездов Алина не подозревает, что расставание с Адрианом станет самым сложным. Ему не получается объяснить, что если они с Дарклингом не сходятся во мнениях или девушка решает против него, то это не значит, что она «враждует» с ребёнком. Мальчик любит приговаривать, что он «за» отца, а значит, и самозванная королева-мать должна быть «за» них, и пока Старкова не придумала, как разумно совладать с этим убеждением. Компанию в дороге ей составляют Ян, что должен вернуться в Ос-Альту для работы, и Надя, которой дозволено покинуть Малый город в сопровождении господина Разумова. Значительную долю часа сердцебитка выглядит раздосадованной, но и говорить не спешит, разменивая обеспокоенные спросы на чтение. Путешествие Бегунками довольно скучно, и лишь изредка скрашено зимними просторами, звучанием леса или живности. Треск камня и стук колёс скоро закрадываются в уши постоянным изнуряющим шумом, от которого негде укрыться. Лошадям не требуется давать отдых, и останавливаться в пути тоже не приходится, утешаясь роскошью нового нехитрого транспорта. Работа шквальных, что гонит вагонетки вперёд, не столь изнуряет, как на то способна служба на летающих кораблях Николая. От того кто-то из них всегда составляет Алине компанию вместе с парой опричников и мальчонкой-гонцом. Но скучать так или иначе не приходится. Девушка неоднократно пролистывает небольшую книжонку, в которую записывала новые разученные слова и то, как они меняются. Адриан не скупится на староравкианский и, может быть, Багра будет сговорчивее, если в необходимый час её бестолковая ученица припомнит пару древних речей. А говорить, нет сомнений, будет о чём. Алина находит для себя воистину дивное чувство. Раньше она затруднялась сказать, переживает ли взаправду, но теперь, чем сильнее они отдаляются от Малого города, тем сильнее желание увидеть сына вновь. Его отсутствие тревожит. На этой старой, ныне равкианской земле у древних людей в их чудном языке нет слова «скучать». Они говорят «мне тебя не хватает» или «предвещаю встречу с тобой». Прошёл ли с их расставания час, или минует четвёртый день, девушка уже строит картины их воссоединения. Тени этих мечтаний зачастую окутывает голос Нади, что мечтательно рассказывает о том, какой она помнит визиты в Ос-Альту во времена своего детства. До сих пор кажется чудным то, что подсудная девушка может столь вольно ступать в столицу, где её ото дня к ночи могут настигнуть пристальные взгляды городской стражи или глазастого люда. Но видно, у людей Малого города везде найдётся своё укромное место. Кроме того, пусть и о том госпожа Воскресенская молвит без охоты, но для неё всегда теплы постели и открыты двери в доме собственного жениха, сколь бы то ни казалось ненадёжным. Ян, как и большинство равкианских чиновников, имеет дом в богатой внутренней части Ос-Альты за городским каналом.       Когда они прибывают в центральную Равку посреди ночи, шахты оказываются завалены. Засыпаны они камнями специально, или надломились опоры стен, определить трудно, поэтому тёмные ночные часы опричники и шквальные проводят за тем, чтобы освободить достойный проход для лошадей. Они с прибывшими господами не отправляются, разменивая путешествие на то, чтобы надёжно укрыться под землёй и решать вопрос об обратном пути. Очень скоро Алина со своей небольшой процессией выходит на Ви. Дивно, что путешествуя даже от Сикурзоя, они избирают более удобным дороги к западу от столицы. Девушка не подозревает, что это будет вот «так». Что в следующий час своего существования она направится к сердцу страны в сопровождении изменщика и девушки, которую может затащить на плаху любой угодный городской страж. И сама… В седельных сумках лежат два кафтана синего цвета, и ни один сол-госпожа не смеет надеть, до того, хочется верить, в последний раз взывая к портным, чтобы вернуть волосам человеческий цвет. На глаза ветер сдувает тёмные пряди, и отчего-то она не всегда их узнаёт. Ей о многом стоит подумать. О том, как теперь проникнуть и разузнать о делах культа святой спасительницы. И с какой манерой разумнее стребовать с Николая объяснение, почему он не потрудился ответить на её последнее письмо. Иногда её удушливо одолевает вопрос, почему Ланцов должен ей ответить? Чем вовсе обязан? Алина боится чувства, что убедительно наращивает хватку на её шее. Обманчивая двоякая власть над Дарклингом, слово в Малом городе — они пускают свои корни куда-то глубоко, так что никому не удастся отыскать пределы. Могущество развращает, и из головы не выковырять навязанные Еретиком мысли. С царём-лисом над её волей всегда кто-то будет стоять, кому-то будет выгодно принижать силу и держать под своим словом. И девушка молвит, утверждает самой себе уверенно, что не нуждается в абсолютном верховенстве и никогда не нуждалась. Но на душе как никогда погано. Она разменивает милость Дарклинга на веру в Николая, и страстно желает верить, что не ошибается. Не может ведь — сама утвердила много лет назад, что Равка нуждается именно в таком правителе, а он ответил ей взаимностью.       На заснеженных просторах собираются первые сумерки, окрашивая небо серым и синим. Всё ещё далёкое солнце пускает по небу свои первые лучи. Они гонят лошадей галопом, так что ветер хлещет всадников по лицу. Морозя уши и щёки, Алина чуть сдвигает капюшон, вдыхая леденящий грудь, зимний воздух. Мир резко предстаёт необъятным вне стен Малого города. Что-то, правда, чудится вдруг неправильным. А может, девушка лишь отвыкла от жизни, что ведёт люд над землёй. Ви непривычно пустует. В столь ранний час уже стоит завидеть телеги торговцев и двойки лошадей, тянущих кареты на запад Равки. Но и укрытые сугробами подлески тихи, молчаливы, хотя Старкова ожидает заслышать звон колоколов из ближайших пригородных деревень, когда люди поднимутся для утренних служб. Но один звонкий неровный топот копыт разносится по округе. За заклинательницей следует госпожа Воскресенская, Ян замыкает строй. Она не всегда обращает внимание на их речи, хотя переговариваются часто, но один вопрос доносится до ушей ясно. Мужчина спрашивает о том, чего сердцебитка крутит головой. Алина думает предложить остановиться, но стоит вывернуть голову, как под деревьями что-то сверкает. Голос Нади перебивают разрезающие округу залпы. За поводья доводится ухватиться крепче, но конь под девушкой визжит и на бегу заваливается набок, ударяя всадницу о землю и придавливая сверху дёргающимся телом. Небо пред глазами резко белеет. И кажется верно, голову окунают под воду. Выстрелы, крикливые суровые голоса, ржание лошадей… Всё окатывает жаром. Нет боли и нет холода от снега. Тяжести от тела животного, придавливающего её по шею тоже нет. Старкова тянется к собственнуму лбу свободной рукой. Картина пред глазами рябит пятнами. Ладонь измазана в чём-то тёплом и липком. Не сразу доводится понять, что вдохнуть не получается, а ноги проскальзывают по снегу. Сознание настигает её лишь в час, с которым на плечи опускаются чужие руки. Лицо Нади оцарапано, а её нежный голос болезненно ударяет по ушам. Она что-то спрашивает, но разобрать слова не удаётся. Должно быть, Ян пытается если не поднять, то сдвинуть тяжёлое бездыханное тело коня, давая шанс вытащить Алину за плечи. Всё тело пронзает болью, с чем удаётся лишь протяжно взвыть. Попытка дышать причиняет одно только страдание, но стоит полагать, сердцебитка заставляет её, помогая подняться на нетвёрдых ногах. Зрение резко обостряется, возвращая очертания живого. Стонущие животные истекают кровью на снегу. Господин Разумов, держась за свой револьвер, озирается на окровавленное плечо. И они трое окружены. Из леса на них обращаются дула винтовок, поднимаются огни факелов. — А мы всё ещё в Равке? — булькающая усмешка слышится в голосе Яна, пока мужики перекрикиваются на фьерданском. Некоторые из них похожи на солдат, другие на разбойников. Волосы вспыхивают росчерками жёлтого и рыжего. Формы дрюскелей среди них не видно. — Не нападай, — каждое слово режет ей грудь, голос сипит, когда Старкова хватает Надю за руку. Кафтана на ней нет, в её положении в Ос-Альте это было бы непозволительно. И как бы не развернулось бесчинство вокруг них, пока расклад вещей играет им на руку. Сила сердцебитов была бы полезна, но их загоняет на снегу не пара человек, а добрые два десятка. И если даже пятнадцать падут в одночасье, другие пять успеют выстрелить. — Не позволяй им узнать. — Каков план, госпожа советница? — вопрошает господин Разумов звучно, вертя головой. Надя держится близ него, как видно, пытаясь не позволить истечь кровью. Им кричат — приказывают бросить оружие вперёд, кто-то говорит на равкианском с сильным северным акцентом. И минувший вопрос мужчины отражается в голове. А они всё ещё в Равке? Но у Алины нет времени на философию и даже на собственную боль. София — советница, Ян — посол. У них одна работа, именующаяся дипломатией. — Ведём переговоры, — велит девушка. Они с госпожой Воскресенской в любом случае не останутся безоружными, но если их пристрелят здесь и сейчас, толку от того будет мало. Меч утопает в снегу первым. Рука дрожит, когда приходится отбросить кинжал. С трудом удаётся одолеть головокружение и приходящую волнами тошноту, но открытые дула пред глазами трезвят. Вблизи доводится рассмотреть форму фьерданского войска, ружья их производства со штыками на стволах, спутанные бороды и по-особому заплетённые волосы. — Кто вы такие?! — сварится один, что говорит на равкианском. Треск факелов вторит его голосу. В полную меру рассветёт ещё нескоро. — Моё имя — Ян Разумов, — вступается мужчина за спиной Старковой. — Я служу в министерском доме и выступаю послом в дипломатических отношениях между Равкой и Керчией. Я направляюсь к своему дому в Ос-Альте вместе со своей дорогой женой, — Алина моргает несколько раз. Хитрый змей достоин своей работы. Фьерданцы уважают брак, это оставляет Яну шанс, что их не разделят. — Мы путешествуем в сопровождении её превосходительства — Софии Морозовой, что приходится уважаемой советницей нашему царю, — наперекор речи звучат глумливые смешки. — Тогда я король Фьерды — Фелерин IV! — Господин посол говорит правду, — подтверждает девушка, держа руки пред собой. Говорить должна она. Но грудь передёргивает от каждого слова и движения. Ей кажется, что рёбра норовят вспороть внутренности, а в глазах темнеет. Хоть и едва ли Ян чувствует себя более славно, капли его крови россыпью лежат на снегу. — Вы можете проверить документы. — Умолкни, девка! — ворчит кто-то со стороны. Старкова приказывает себе не огрызаться, сколь бы не хотелось. Она думает, великой будет удача, если фьерданцы не решат обыскивать сумки, чтобы найти там пару кафтанов гришей. — Не с тобой сейчас говорят. — Вы не имеете никакого права нас задерживать, — пытается Ян вновь. Он придерживает Надю между ними, и даже с её обществом голос мужчины начинает болезненно хрипеть. Рана скоро его свалит. — Его величество — царь Николай Ланцов, никогда не потерпит подобного оскорбления.       Один из мужиков смеётся да приговаривает, что у «вашего» короля и так сполна забот даже без дурных самозванок, так что следует спросить, о чём он смеет молвить. Но милостью пользоваться не приходится. Некто другой голосит о том, что принц Расмус одарит их горой золота за голову «Софии Морозовой», если путешественники сказывают правду. Алина содрогается всем телом, слыша о том, что солдаты борются за право пристрелить их всех, коли выяснится, что лгут. Может быть, то падение с лошади всё-таки выбило из заклинательницы весь дух, и это её посмертное страдание за все прегрешения? Или она лишь спит? Грезит кошмарами, другого объяснения быть не может. Их велят обыскать, после — связать руки. И девушка неволей напоминает себе, что с гришами обращались бы иначе. Верит, что пока избирает разумный путь. Их сажают в какую-то скрипящую телегу, от полов которой смердит кровью и мочой. Каждого отделяют солдатом, чтобы не болтали. Рассматривая петли верёвки, Старкова желает усмехнуться. Она знает, как из них выбраться, этому учили в Малом дворце, а Боткин делал это с закрытыми глазами. Ян стремительно бледнеет, но к удивлению, разбойники считают необходимым бестолково перевязать его рану первой угодной тряпкой. Воистину дивная милость. Надя сутулит плечи, держа голову склонённой. Пара мужчин фактически зажимает её собой, хотя для них найдётся место. От гнусной молвы над плечами девушки тошно. — Чем она пахнет? — Как дорогая прелестница.       Алина узнаёт этот взгляд, с которым сердцебитка смотрит себе под ноги. Взор, в котором рождается мысль о том, как легко бы было их всех убить. Сомневаться в том, что она может, не приходится. Может и заклинательница. Да только глупостью будет растрачивать это преимущество вслепую, пусть и не сол-госпоже славится терпением. Она неказисто тянется ко лбу и затылку, от прикосновения ломает. На кончиках пальцев остаются густые отпечатки крови. Ян пытается вести разговор, но на вопросы не отвечают. Хочется надеяться, что всё это — дорогой трагический спектакль. Подделка. Старкова вдруг мечтает о заурядных вещах. О тёплой постели, о прогулке по Малому городу, о Керамзине, о смехе Жени… Она хочет попасть домой, не зная, где этот дом вовсе. Желает, чтобы перестало болеть. Но мука не отпускает, она настигает вновь, когда с телеги виднеются стены Ос-Альты и их главные врата пред центральной дорогой. Вернее, их отсутствие. Алина повторяет себе нервно, кусая губы, произносит вновь и вновь, убеждает, что это невозможно. Но нет ни славных дверей, через которые могла пройти даже самая высокая карета, нет и вовсе этой части стен, словно с колец подлинно выдрали кусок. От ужаса и неверия немеют ноги. Дерево выглядит искорёженным — не то обгоревшим, не то изломанным. Откуда-то вдалеке — из города, тянутся чёрные столбы дыма. Знамёна бросаются в глаза следующими, и Старковой подлинно хочется упасть. На стенах Ос-Альты развивают два флага. Старый равкианский, что использовали до времени государственных переворотов. И фьерданский. Подобное могли дозволить в час свадьбы минувших монархов — королева Татьяна выходила из рода Гримьер, и если Николай не женился на какой-нибудь потерянной северной принцессе, чтобы предотвратить войну, Алина отказывается признавать, что всё ещё ходит по родной земле.       Когда они подъезжают ближе к городу, минуя белые просторы полей, Ян шепчет ей одними губами не оборачиваться. И кому смеет велеть? Пусть хоть трижды дикари с их смердящими дыханиями спросят, чего она крутит головой. Руки резко слабеют, в иной час девушка могла бы вывалиться из телеги. Причиняя ей ещё бóльшую боль, грудь ведёт в беззвучном рыдании. Она силится вдохнуть и усмирить порыв, но выходит на редкость скверно. Пусть и паломников в зиму становится меньше, верующие находятся в этих местах круглый год, но что теперь остаётся от их шатров? Обрывки тканей, припорошённые снегом и россыпью блестящих гильз, голые опоры шатров, изуродованные образы икон и смутные плакаты на стенах, несколько священников или монахов-странников распяты на крестах. Из-за мороза их тела остаются почти нетронутыми, неестественно белыми. Старковой дурно. Она кусает себя за костяшки пальцев и смотрит на дно телеги обезумлено. Воспоминания возвращают картины множества фанатиков. Заклинательница не может знать, убили ли их всех или разогнали, но ведает, за что чужаки учинили расправу. За веру. За веру в свою святую. И её даже не было рядом, чтобы их защитить. Нога нервно дёргано дрожит. Алина старается изничтожить внутренний рёв, но не знает, куда уместить эти горе, страх и боль. Надя смотрит на неё с сожалением. Где найдётся граница этому ужасу?       Их выталкивают с телеги посреди разрушенных стен. Девушка ни в один из страшных часов своей жизни не могла предположить, что единожды ей доведётся увидеть внутренние чертоги неприступной крепости. Она не может перестать на них смотреть, даже когда они заходят в город, и долю часа жалеет о скверном решении. Ноги подкашиваются, ведущий её здоровяк что-то ворчит, веля идти ровнее. Старкова ступает точно душевнобольная — с вывернутой назад головой. Им нет конца… Телам, повешенным на внутренней части стен. Они все неотличимы друг от друга в одинаковых одеждах солдат Первой армии. Заклинательница тихонько подвывает, смотря в тёмное серое небо и думая об одном. Где Мал и Миша? На улицах почти нет люда, хоть и не стоит ожидать многого в столь ранний час. У большинства закрыты ставни, у некоторых и вовсе заколочены окна. Чтобы не тонуть в страдании, Алина старается присматривать за Надей. Им с Яном дозволяют идти рука об руку и, пожалуй, это единственное, о чём хочется думать. В городе пахнет кровью, гнилью, гарью… Но главнее прочего, отвратно и мерзко смердит смертью. За углом домишек виднеется одна из пустующих площадей, и более прочего девушка желает ослепнуть. Забыть. Не знать об обугленном столбе, что поставлен в центре. Не представлять. Не слышать их крики, которых и нет вовсе, заклинательница не может о них знать, но они всё равно преследуют её. На одной из улиц очертания здания венчают чернеющие обломки, от которых всё ещё исходит тепло. Не сразу удаётся разобрать, что это было, но Надя предполагает о церкви, и ей приходится верить. Звучит очередной выстрел, отчего Старкова падает на колени, прикрывая голову. На дорогу падает грузное тело одного из фьерданских солдат, отчего остальные тянутся за винтовками. — Стоять! — кричит им хриплый голос. Ружьё щёлкает в чужих руках. Ветер приносит запах пороха. На крыльце неподалёку обнаруживается седовласый мужчина крепкого склада. Он закрывает спиной дверь в собственный дом. — Следующий, кто из вас — зверья, возьмётся за оружие, последует на землю за товарищем, — вероятно, не все фьерданцы понимают его речь, но ружьё в чужих руках молвит звонче человеческих языков. Алина находит взглядом Яна, выговаривая тихое «переводи». Сердце пускается вскачь. Спокойствие захватчиков гнетёт пуще прочего. — Отпустите девушек, и так уж и быть я позволю вам ещё хотя бы день помолиться своему богу. — Возвращайся в свой дом, старик! — велят ему чужаки. — Прошу вас, — пробует госпожа-советница с надеждой, что никто не поплатится головой за слова. Она обращается не к преступникам подле себя, к одному лишь мужику у ближайшего дома. — Идите внутрь и защищайте свою семью. Мы люди вашего царя, мы можем о себе позаботиться. — Наш царь трус и пустослов. Советую искать защиты в другом месте, деточка, — за ружьё берутся только крепче. Что же он такое говорит? — Не на моём веку эти мерзавцы, — дуло обводит солдат, — будут молодух средь утра таскать. Возвращайтесь на свою землю или падите на… «Возвращайтесь на свою землю или падите на этой».       Кто из девушек вскрикивает с очередным выстрелом? Старкова дёргается вперёд, пытаясь встать с колен и стараясь выиграть гонку у смерти, но осекается не впервые. Чужая рука давит на плечо, не позволяя встать. Она вертит головой и не может понять. Ружьё падает на снег, тело мужика грузно прокатывается по крыльцу собственного дома. Кто-то из фьерданцев смеётся, и Алина обнаруживает ещё нескольких дальше по улице, откуда они пришли. Стреляют в спину. Верно… Зверьё. Твари в человеческом обличье. Где-то кричат. Истошно, высоко… На крыльцо выбегает девушка с длинной метающейся косой, вопя страшное истошное «отец». Женщина пытается оттянуть её от тела. В ушах нестерпимо звенит. Заклинательница не может понять, почему зрение идёт рябью. Ужас заливает тело штормовой волной, на губах застывает худшее из когда-либо познанных «нет», стоит завидеть неподалёку Адриана, стоящего босым на снегу. Осознание того, что его здесь нет, приходит не сразу. «Нет», — велит Алина ему, когда ребёнок пытается подойти. Он выглядит потерянным в её боли и страхе. — «Уходи», — повторяет родительница, когда не слушают. И злится сильнее на упрямство. — «Адриан, иди прочь», — наваждение рассеивается, принося взамен нечто более тяжёлое и в этот час непосильное, но необходимое в полной мере. Девушка не знает, где находится предел ненависти, куда можно уместить всю познанную злость. Она прячет ладони под плащом, но кончики пальцев не перестают гореть чистым солнцем. Образ Дарклинга опускается рядом, он почти скалится в животной манере, осматриваясь вокруг, когда доводится мгновение коснуться. «Погаси его», — не просьба, не веление вовсе… Приказ. «Я должна их спасти», — Старковой чудится, что её встряхивают. Речь вгрызается в кожу. «Ты не имеешь представления о вещах, которые они сделают с тобой, если позволишь им узнать», — хочется спросить вдруг, а он имеет? Заклинательница смотрит через связь, видит пред собой кварцевые ободки глаз. Внезапно ей необходимо каждое чудовище себе во власть. Волькры, ничегои, сам Дарклинг… Они все нужны ей. Они требуются ей здесь. — «Это будет хуже всего, что ты уже увидела. Ты никого не спасёшь». «Не обманывайся. Ты никого не спасёшь, Алина», — повторяет про себя девушка. Она ведёт головой, находя образ монстра в человеческом обличье. Сердце пронзает чем-то острее кинжала. «Ты знал?!», — но он не отвечает, смотря на неё неразборчиво. Неприглядно. И исчезает с указанием на то, чтобы не мучить саму себя поспешными суждениями. Мир вокруг обретает полную картину. Дочь рыдает над своим отцом. Мать старается затянуть её внутрь избы. Надя почти рвётся вперёд, и Ян крепко удерживает её за руку. В соседних домах при дверях нерешительно застывают люди. Фьерданцы поднимают винтовки, когда народ не слушает веление зайти внутрь. Нет-нет-нет… — Пустите, — выговаривает Старкова на фьерданском, кое-как поднимаясь с колен. Она обращается к одному из солдат, что мало уделяет внимание речам. Но ему приходится. — Я безоружна, и мне некуда бежать, пустите! Они послушают меня. — Если ты та, кем себя называешь, лучше бы этому быть правдой, — хрипит мужчина ей в ухо, выталкивая вперёд. Выходя прямо под орудия, Алина спешно подбегает к девушке. В другой час она разделит её горе, но в этот им необходимо выжить. Заклинательница берёт её за руку, позволяя свету пробежаться по ладони. Может, юная признает в тепле корпориала. Может, инферна. Может, спустившееся с небес чудо. Выспрашивать времени не найдётся. — Поднимайтесь, — просит заклинательница, видя, как чужие заплаканные глаза красит недоумение, сменяясь благоговением, что страшит не меньше. Ведя по ступеням, она подталкивает дочь к её матери, стараясь хоть в малой мере уважительно обойти тело мужчины. Он желал лишь уберечь девушек, которых даже не знал, от того меньшее, что Старкова может сделать, это уберечь его семью. — Зайдите в дом и заприте двери. Идите же! — хозяйки едва не спотыкаются на собственном пороге, но захлопывают тяжёлую дверь. Скрипят затворы. Осматриваясь на крыльце и заглядывая в глаза вышедшим людям, Алина думает — это хорошо, что они стоят. Таковы равкианцы. Они встанут и выступят против тысячи чужаков даже с камнем в руке. Одна потерянная святая знает, народ сделал это для неё и её сына однажды. Это значит, что они всё ещё не сломлены, не запуганы или унижены. — Я понимаю, что вам страшно и тошно от несправедливости! Вы полагаете, что ваши покровители отвернулись от вас, — дурной вопрос оседает на сердце. Избери она слово «святые», попытаются её убить здесь и сейчас? Идёт ли речь о гришах-мучениках, королях или воинах, равкианцы поймут. Они всегда понимают, сколько бы враги над ними не насмехались. — Но они ближе, чем вы думаете. Я ничем не отличаюсь от вас, и моя жизнь никогда не будет стоить всех этих смертей! И мала ли моя сила или велика, я знаю, что могу позаботиться о тех, кто мне близок и дорог. Возвращайтесь в свои дома! — видя, как люд недовольно смещается к порогам, Старкова думает, что у этой неясной человеческой власти есть два предела, и оба лежат в её руках, лишь она вызывается решать, погибнет ли сборище или доживёт до завтрашнего утра. Ей не дано править над народом, только над словом Николая. Люд волен её не слушать, но они уступят девушке, что разделяет их боль и не смеет возносить себя на пьедестал. — Защищайте детей и стариков, берегите женщин!       Алине кажется, она наказана. За всю низость, за каждый из пороков… Пока они минуют серые безжизненные улицы нижней Ос-Альты, она шепчет себе нос о свободе и о силе. Убеждает и уговаривает. Но каждый крик, всякое умерщвлённое тело, очередной разрушенный дом — заклинательница не может стереть их образы пред глазами. Боль множится, её становится всё больше, пока уже не остаётся воли над собственным телом. Надя говорит, что её госпоже нужно вмешательство корпориала — голова разбита в опасной мере сильно, и несколько рёбер подвержены трещинам. Да только где его сейчас сыскать? Им свойственно забывать, насколько большая привилегия есть общество целителей, и Старкова ощущает это особенно остро. Иногда ей не удаётся разобрать болит ли в груди от травм, или это вся губительная тоска города в её тело въедается, оседает. Слёзы на морозе болезненно колют кожу щёк, но они не прекращаются, как бы сильно девушка ни кусала губы. Некоторые стены или двери домов помечены красным, и она хочет знать этому значение, хоть и разум сам нашёптывает ей ответ, который непозволительно произнести вслух. Они пересекают канал, и нетрудно обнаружить, что некоторые мосты вдалеке взорваны. Мысли посещает скверная воля, но единственная, которую возможно исполнить. Держа руки у груди, Алина не знает, жив ли Николай, ранен ли, находится ли где-то под столицей или скрывается в стране. Но она может защитить его слово. Бежать не пытается, но ноги тянут ближе к краю моста точно в безволии. Плащ укрывает её ладони, и заклинательница с силой дёргает цепочку, царапая шею. Она гулко выдыхает, молясь неведомо кому о том, чтобы не промахнуться. Столько власти в кусках золота, и та навсегда останется похороненной на дне рва, что разделяет Ос-Альту. Бранясь на своём языке, фьерданцы даже не понимают, что она могла выкинуть за камень моста. И никогда не узнаю, пусть хоть замучают её на месте.       В верхнем городе девушка желает утвердить, что это собаки бегут по улицам. Но то не псы… Это волки. Дарклинг говорил, что пахучие масла, которые берегут их от Хергудов сейчас, изначально использовались против Исенулфов, но Старкова всё равно в страхе жмётся в плечах, стоит зверям повести головы в их сторону. Дрюскели идут навстречу — в своей новой блестящей форме, с кнутами на поясах и оружием, которому не дóлжно существовать. Алина желает упасть, распасться, не чувствовать. Она предпочтёт быть мёртвой, чем верить в это. Нет никаких страшных страданий после смерти, они все уже здесь — на земле. Преследуют их и грызут за ноги несчастьями, которым непозволительно существовать. Когда фьерданская делегация привезла с собой охотников в сопровождение внутри стен Ос-Альты, это уже стало хлёсткой пощёчиной, но теперь это рана. Гноящаяся глубокая рана, от которой не найти исцеления. Колени не гнутся в нужде осесть и разрыдаться, закричать — умолять о том, чтобы проснуться и понять, что заклинательница никогда не покидала Малый город. Нет никакой столицы, нет безопасности и покоя, а война, которой следует быть на границах, внезапно цветёт и смердит в самом сердце Равки. Неожиданно оставленное без ответа и отправленное в столицу письмо обретает новые краски. Их с Яном и Надеждой разделяют на бульваре пред министерскими домами, но дозволяют говорить минуту. Старковой приходится молвить у груди мужчины столь тихо и сдавленно, что она даже не может быть уверена, что он слышит её. — Они придут за ней, — шепчет, смотря себе под ноги. Господин Разумов поймёт, о ком говорят. — Через день, два… Но они придут. Спрячьте её так скоро, как только сможете, и так глубоко, насколько позволяет эта земля. Я могу спасти её от казни, но моё слово послушают при равкианском правительстве, и сейчас, — Алина тяжело сглатывает, — я не уверена, что это правительство всё ещё существует. Постарайтесь связаться с нашими людьми в городе. — Разумеется, — у них нет времени на благодарности, но в иной час девушка бы выразила свою признательность за чужую рассудительность и сдержанность. Вероятно, Ян скверный боец, но он умеет говорить и слушать, а иногда это ценнее, чем сила в кулаке. — Желаю удачи узнать, что здесь случилось, — мужчина вдруг склоняет голову глубже, длинные волосы закрывают его лицо. — Если не доведётся встретиться вновь, имею честь служить, моя королева.       Она думает о его словах весь путь к главным вратам на дворцовой территории. Стены в дивной мере предстают нетронутыми. Нет ни обваленного камня, ни погнутых металлических прутьев или поваленных деревьев. Старкова страшится считать, за последние часы она видит столь много фьерданских солдат и дрюскелей, что не знает подлинно, куда податься. Освободись госпожа-советница сейчас, куда ей идти? Волки повсюду. Ноги не гнутся на ступенях Большого дворца, а голова тяжёлая, но Алина желает рассмеяться. Пленницей врага в эти стены её ещё не заводили. Она солжёт, если скажет, что чужое общество её не страшит. Ос-Альта должна быть самым безопасным местом в Равке, но за всё пребывание до сих пор девушка не встретила ни одного гриша в цветастом кафтане, ни одного городского стража, ни одного царского гвардейца или мальчишку-слугу в белом одеянии. Всё живое в теле горит в ледяном огне. Главные помещения дворца предстают такими же, какими их помнят. Они не залиты кровью, лишь пустуют. Заклинательницу вталкивают в первый угодный приёмный кабинет, и незнакомая седовласая старуха, что восседает на роскошном кресле, тянется к ней. — Поднеси-ка ручку, девочка, — говорит она.       На то же указывают солдаты, толкая вперёд, а по бокам от входа на Старкову вовсе взирают ледяные глаза дрюскелей. Она упрямо каменеет всем телом, не ведя головой, стоит силе взбрыкнуть внутри в ответ на чужое прикосновение. Старая женщина есть усилитель. Но не с той это сборище самозваных дураков пытается совладать. У Алины уже есть свой усилитель, и она эту силу осаждает не впервые. И даже когда старуха смотрит на неё с каким-то худым замешательством, в ответ на неё взирают с пылающим в глазах «сожгу». Сол-властительница на них всех в этих палатах жар звёзд выльет, если посмеют хоть слово сказать. Она легко узнаёт, куда её ведут. Идут верно в Тронный зал, где в последний час Николай принимал северную делегацию. А теперь фьерданцы встречают его приближённую. Полотна знамён сняты. Девушка вычитает им в иной час, но сейчас она корчится от боли, когда её бросают коленями на мрамор. Под белокаменными сводами сполна мужчин. Чужеземные дипломаты, высокопоставленные военные, дрюскели… Старкова проглатывает тревогу, но та горло вспарывает изнутри, когда глаза Ярла Брума останавливаются на ней. Если чутьё у палача такое же скверное, как и нюх его волков, переживать стоит о малом. Внутри что-то ломается от мысли о детях, которые должны спать в этих же стенах. В мерзком обществе обнаруживается и Расмус Гримьер, что выглядит здоровее и крепче минувшего часа. К нему обращаются «мой принц». Ведя внутренний монолог, Алина уже не спрашивает, когда станет лучше. Она гадает, когда живой ужас и кошмар на родной земле перестанет нарастать. Ей хочется обрушить своды потолков злодеям на головы. В том, чтобы распинаться нет нужды, в этом зале Софию знает чуть ли не каждый второй. А за собственную душу, оказывается, полагается награда. Стоит верить, за заклинательницу солнца предложили бы больше… Гораздо больше. — А мы вас искали, ваше превосходительство, — приторно тянет кто-то из чужих послов. Как славно быть узнанной. Они искали Софию Морозову, и девушка зарекается, справедливую кару от её рук они сыщут также быстро. — Помнится, Николай обещал, что никогда не найдём. Лишь Николай. — Не зазнавайтесь, господин посол, — приговаривает она ему на фьерданском, намеренно ковыряя слова, кто-то наперебой смеётся. Свет люстр слепит глаза. Когда-нибудь одна мученица прекратит искать на свою душу дурные компании и неудобные положения. Не удаётся поддаться скверному чувству, но слова о государе удручающе играют на собственном спокойствии, которого уже и нет вовсе. Есть только комок из нервного беспокойства, бескрайнего ужаса, отвращения и боли. — Вам несказанно повезло, я пришла сама. — Надеюсь, эта будет посговорчивее, — молвит один из мужчин в форме вражеской армии. Его волосы седы, хотя на лицо он молод. Говорит с такой лёгкостью, что стоит бы испепелить на месте за подобные речи. Окружающие глупо поддакивают ему, обращаясь «генерал». — Девушки в этой стране редкостно молчаливы. Нет никакого удовольствия в том, чтобы мучить женщин. К чему их здесь вообще допускают к правлению? — А вы настолько слабы, что вас пугает даже девушка у власти? — до того мужчина отворачивается, так что никто не ожидает, что Старкова осмелится говорить ему в спину. — Тогда я встречала зайцев в лесу смелее, чем вы, — сколь бы её не прижимали за плечо к полам, Алина намеренно выворачивается к их дрянному принцу. — Я буду отвечать только пред своим царём или не буду говорить вовсе. — Вот это можно устроить для уважаемой советницы, — цокает Брум с тошным мечтательным выражением, так что не удаётся найти границу ненависти во взгляде на него. Девушка старается напоминать себе, на кого она смотрит. Непозволительно забывать. — Заковать её и вывести на улицы, — приказывает он солдатам за её спиной, заставляя бороться с искушением закончить всё это здесь и сейчас.       Отрезанная от сил она равно что мертва. Но фьерданцы достаточно глупы, чтобы накинуть ей заурядную цепь на руки. Расставить руки в стороны в полную меру или управляться с мечом не получится, но это беда малая. Когда её выталкивают с мраморных ступеней на снег, заклинательница полагает её уведут со двора и запрут где-то верхнем городе, но не ожидает того, что сам Ярл Брум поведёт её по заснеженным дорожкам под руку. Возможно, она недооценивает ценность собственного положения. Страх, что терзает изнутри, не похож на тот, который Старкова могла бы испытывать в Тенистом каньоне, близ Дарклинга или с царицей Эри… Он липкий и животный. Алина не наделена опытом борьбы с дрюскелями, осведомлена лишь на словах и скудных образах. Она не ведает совершенно, чего ожидать, и не попытаются ли её прирезать прямо сейчас, словно дорогую скотину. Одиночество резко заливает её с головой. Она устаёт от чужеземной речи над ухом, а боль с каждым часом только усиливается. Иногда девушка задерживает дыхание, но мука всё равно настигает её. Навязчивая забытая мысль о том, что «завтра» может не настать, свивается на шее и удушает. Она желает увидеть лица друзей, проведать детей-гришей, поговорить с Женей и то, чтобы хоть кто-то ответил на все вопросы и закончил это бесчинство… Но вместо того, её прижимают к боку человека, от которого несёт смрадом псарни и желчи. Смотря себе под ноги, заклинательница верит, что завидит кровь на чужих руках, но к удивлению, они чисты и даже выглядят человеческими. Они прогуливаются вокруг Большого дворца и обходят его сзади, минуя конюшни и зимние парки. Старкова старается не слушать вовсе, о чём говорят, и мужчине это щедро досаждает, злит ещё больше, что не отвечает, смотря куда угодно, но не на незваного собеседника. Так Дарклингу приходится себя чувствовать? Быть вынужденным терпеть и идти дальше. — Никто не знает, что и думать о вас, госпожа Морозова, — грубо цедит низкий голос над ухом. Алина зарекается, что однажды заставит этого человека узнать, прочувствовать, что значит эта фамилия. — Мнения столь разнятся. — И от того вы назначили щедрую долю золота за мою голову? Столь сильно желали познакомиться? — Говорят, Николай Ланцов питает к вам особую слабость, — слова в сладкой вязкой манере стекает с чужих губ, обрекая противиться чужой хватке. Девушка знает, какой смысл вкладывают в это понятие. Говор об отношении фьерданцев к равкианским женщинам полыхает в голове единственным указанием бежать. Бежать и не оборачиваться. Стоит отрубить Бруму руку, и каждому, кто возжелает прикоснуться. — И настолько сильно очарован, что прислушивается к каждому слову. Думаю, вы понимаете наше стремление обрести подобную… Роскошь. — Боюсь, вас обманули, — по округе проносится безразличное цоканье. Это лучше — отрицать. Делать вид, что всё совершенно не так и дать себе шанс на лучшее положение. — Проверим, — оседает на плечи скользким обещанием. Когда пытаются огладить, рука зажимается, а скошенные у высокой фигуры фьерданца плечи ломают рёбра пуще прежнего. — Вам нечего бояться, госпожа Морозова. Мы желаем помочь, — ох, сколь упорно Старкова борется с желанием рассмеяться этому поганому мяснику в лицо. — Разве много приятного в том, чтобы прислуживать самозванцу и жить среди грязи? Вы сможете быть свободны, когда это всё закончится. Будете знать, что ваши дети родятся чистыми и на благородной земле, которой правят господа со светлыми умами. Если бы он только знал… Алина желает, чтобы он знал. Час Брума придёт. Она об этом позаботится. — Не подозревала, что во Фьерде о людях говорят как о собаках. Чистые, дворняги…       Мысль о том, какое оскорбление вложено в собственные слова резко рассеивается, не позволяя довольствоваться ни выражением на лице охотника, ни скудными всполохами славной смелости. Неспешно заледеневший пруд за Малым дворцом приближается к ним, и у заклинательницы начинают дрожать губы. Она велит себе продолжать идти, не сметь засматриваться, не обращать внимания… Но как девушка смеет? Это трагедия. Она глядит по левую сторону, обводя взглядом павильоны эфиреалов, и по правую, высматривая школу для маленьких гришей, но не видит ничего. Только груды камней на берегу и обугленные основания стен на дальней стороне поля. Они сожгли её. Они сожгли школу. Алина ходила по ним, София посещала от дня ко дню, и теперь их нет. Достояние и благо всех гришей… То, что стояло века, ровняется ныне с землёй. Звон раскалывает уши, настолько сильно хочется закричать. И она воет внутри, но не позволяет никому слышать. Моргает, но слёзы не перестают застилать глаза. Порывается схватиться за сердце, но не чувствует боли. Гнев окатывает её с головой, только злость эта ядовитая и чужая, похожая на бескрайний мрак, полный безжалостных чудовищ. Одна святая так не злится. С подобной силой гневается Дарклинг. О, Старкова улыбается отчего-то с осознанием, что фьерданцы в Ос-Альте уже мертвы. Нелепо. Нет места, где они могли бы спрятаться и спастись, и никогда не будет. Чёрный Еретик найдёт их везде.       Алина выдыхает прерывисто, убеждаясь в том, что Малый дворец всё ещё стоит, пусть и кажется неестественно далёким с померкнувшим блеском куполов. В его стенах холодно и темно, пусто и молчаливо. Стоит полагать, если у страданий есть запах, она его чувствует. И смрад этот погружает в бóльшую агонию. Всё разумное утопает в мысли, что её здесь не было, чтобы защитить всех этих людей или уберечь школу. Как давно волки рвут и терзают город? Как давно снега окрашены кровью? Девушка бранится себе под нос, видя, что врата в главный зал дома для всех гришей охраняют четверо дрюскелей. И уже в следующее мгновение во имя всего сущего она желает, чтобы они никогда не открывались. Эти голоса её оглушают. Весь ведущий до их прихода спор режет внутренности. Старкова не может сложить воедино их речи, слова путаются друг с другом. Она сперва даже не узнаёт палаты — на двери в зал военного совета наброшены цепи, столы сдвину к стенам в две прямые линии, наперебой голосам звенит металл, внутри стоит тяжёлый запах старой крови и пота, в стенах настолько холодно, что разница с улицей чувствуется лишь едва… На доли минут всё смолкает, давая присмотреться.       Николай сидит на одном из столов, постукивая палкой по лавкам. По одной из его ног выше колена тянутся окровавленные бинты, у него явно сломан нос, а на лице завязывается светлая борода, но не от того его лик тяжело узнать. Он выглядит так, будто постарел на десять лет за прошедшие пару месяцев, сколь бы резво не размахивал, чем бы то ни было в его руках. Кости ломит от картины того, что по бокам зала разворочен камень плит — фьерданцы вбили в него крюки, зацепив за них звенья. Зое приходится сидеть на полу, и это положение даже сложно назвать человеческим, когда на её ноги и руки наброшены цепи, так что Старкова сомневается, что шквальная может хотя бы лечь. И Женя — их прекрасная Женя, с подобранными к груди коленями сидит по другую сторону зала хоть и не прибитая к камню, но с навешенным на запястья и лодыжки металлом. Обе девушки выглядят так, будто не спали неделю и, хуже прочего, не ели. Зоя смотрит на негласную союзницу так, словно сердечно мечтает увидеть на месте Алины любого другого человека, но не её саму. Женя обводит взглядом их навязанную двойку с Брумом, и её лицо заходится настолько глубоким сожалением, что в нём можно захлебнуться. И Николай… На мгновение его лик замирает в выражении, которое никто не должен видеть. Он боится, и его собственная советница знает это наверняка и не может ошибаться. Он боится, потому что её не должно здесь быть. Потому что Николай Ланцов не хочет, чтобы она здесь была. Ведь он делает всё для того, чтобы её здесь не было. И страшится побитый лис не того, какая напасть берёт их за глотки. Он знает, какие выводы совьются в чужой голове, и не может повлиять, хотя бы успеть объясниться. Пазл складывается, достраивая картину. — А я предупреждала тебя, глупый король, что девчонка не усидит на месте, но ты мне всё не верил, — приговаривает Багра, рассиживаясь за спиной Жени. Её чёрные одежды волочатся по полу, а цепи на руках предстают смехотворными. И неведомо, стоит ли звать фьерданцев глупцами за их веру в то, что слепая женщина — лишь местная учительница? Просить молчать не получится, Старкова отрицательно ведёт головой, когда Сафина норовит встать. Николай грузно спускается на полы, видимо, превозмогая боль. В его руках не палка, а трость Багры. Сломанный нос даёт ему нечто от Штурмхонда, и обманчиво приветливое, угрожающее выражение этот образ только красит. — Отпусти её. — Ещё один шаг, бастард, — слёзы выбивает из глаз, стоит Бруму дёрнуть девушку за руку. — И я отправлю её согревать своих командиров. — С каких пор псы предпочитают кости? — шипит ему под руку Алина, вспоминая какую-то глупую присказку из Первой армии. Впрочем, с тех времён меняется малое, они всё ещё на войне. Кто-то усмехается — не то Зоя, не то сама Багра. Николай ближе не ступает, но и не смеет смирять намерение. Они с дрюскелем ведут какое-то немое противостояние, которое понять не удаётся. На слова внимания не обращают, и от того спокойнее. Брум мерзко широко улыбается, отчего грудь полнится желанием расцарапать ему лицо. — А где ещё один? — нежданно вопрошает он, оглядываясь по сторонам с гнусным довольством, словно это всё может быть его маленькой угодной игрой. Горестный взгляд Жени обращается себе за спину и куда-то дальше за Багру. — Ди-ма, — тянет охотник по слогам, акцент делает его голос воистину ужасающим. — Не заставляй меня подходить ближе, поприветствуй дорогую гостью, — Старкова почти вздрагивает, стоит чужой руке в дрожи удариться о край стола на дальнем конце зала. За широкими деревянными ножками мужчину оттуда совершенно не видно, сколь бы велика не была фигура. Он встаёт на ноги тяжело или не встаёт вовсе, мгновенно садясь на стол. Тряпки на нём с трудом удастся назвать одеждой, а цвет лица нечеловеческий вовсе. Инферн не говорит и жмёт голову к груди, загнанно смотря перед собой. Ох, Дмитрий.. Ярл Брум собирает Румянцевых как диковинные трофеи. Алина верит, замученный вид мужчины становится последней щедрой каплей. За края чаши переливается содержимое. — С нетерпением буду ждать нашего сотрудничества, — молвит фьерданец напоследок, отпуская руку девушки, но выдыхать непозволительно. Дышать вовсе опасно для жизни.       Она едва достаёт охотнику до плеча, и его грудь, вероятно, в два раза шире, но когда он смеет улыбнуться, Старкова плюёт ему в лицо. И не делает и шаг назад в те мгновения, в которые его фигура угрожающе нависает над ней, Зоя окликает её по имени, Николай пытается оттянуть за руку. Что Брум сделает? Ударит её? Станет пытать? В сравнении с обществом Дарклинга, предводитель дрюскелей видится Алине игрушечным. Таковой и есть. Человек. И падёт человеческой смертью. К удивлению, он уходит, веля закрыть двери. Заклинательница не перестаёт провожать его взглядом до тех пор, пока врата не смыкаются наглухо, оставляя их в тишине. — Мне по вкусу жест, — Ланцов придерживает её за ткань плаща, и каждое движение прокатывается вспышками муки по телу. — Но давайте мы не будем разбрасываться подобными манерами в нашем положении, Ваше превосходительство.       В голосе слышится усталость, которую не скрыть. Когда девушка поворачивает на него голову, Николай заметно теряет в лице и уверенности. Может, от того, насколько её взгляд пуст. Или не способен устоять с тем, сколь скверно разбита её голова. Дарклинг верит, что состояние монарха наиболее хорошо отражает состояние его страны. Что ж, их царь ранен, заперт и, стоит полагать, слаб. Алина выверено дожидается, пока чужая рука отпустит вещь. Жаль, оковы сдерживают движение, положение весьма славно, чтобы замахнуться по красивому лицу. Николай, улавливая настроение, делает шаг назад. Тяжело видеть, как он волочит верно подстреленную ногу, но не получается собрать и крупицы жалости. То, что даже Зоя считает необходимым молчать, продолжает вбивать гвозди в тело. Это только подтверждает, что госпожа-советница не ошибается в своих предубеждениях, сколь бы они ни были немилы. Застёжка щёлкает под горлом, хотя стоит оставаться в плаще — хоть малом гаранте безопасности. Но дрожащей рукой она откладывает вещь на ближайший стол, оставаясь в своём коротком тулупчике. Дивно, что помалкивает и Багра. Держа руки у груди и стараясь ходить, Старкова даёт себе мгновение — на раздумье, на взвешивание слов, на примирение… Но чем больше, она думает о страшной участи, тем сильнее всё случившееся распаляет её яростные чувства. Николай приглядывает за ней с центра зала. — Скажи. — Ты сдал её, — выговаривает Алина неестественно спокойно. Речь лишь слегка приобретает обвинительные нотки, хотя девушка не может быть уверена, что её глаза вразрез словам не выглядят воистину безумными. — Ты сдал столицу. — Да, — сколь дивная вещь есть правда. Её все желают, но никто не любит. Легко различить в мудрых глазах, что Ланцову она ненавистна также сильно. Но разве это утешает? Чего стоит всё это возмущение, если истина страшна в подобной мере? Сбеги Николай или останься, как есть теперь, ни одно из положений не утвердишь хорошим. — Как и Раевость. И Ос-Керво. Я просчитался. Думал, что могу предугадать всё, но догадался о нападении, когда уже было слишком поздно, — прихлопывая в ладоши, госпожа-советница вдруг начинает смеяться. Да так звонко, что дрюскелям за стенами следует гадать о причинах этого дурного всплеска. Она закашливается, каждый перелив смеха выворачивает ей рёбра. Женя спешно вскакивает со своего места, оказываясь рядом. Цепи звенят под куполом зала. — Ты ранена? — портниха придерживает подругу за руку, пока та, сгибаясь пополам, обнимает себя за живот, упрямо вертя головой. Ранена взаправду — в самое сердце. Женя отходит от неё нехотя, не столько в страхе, сколько в сожалении. — Мне сказали, — кривовато выпрямляясь, Алина не может перестать нервно посмеиваться. Подозрение отражается в хитром прищуре Николая, но многое ли он может знать? Лука и Авраам догадывались, и они сделали всё, чтобы предупредить девушку, приведённую в их дом собственным господином, пока её доверенный добрый государь избирает молчать. — И я как полная дура была убеждена, что права, — девушка отчаянно разводит руками и сварится на цепи, что сдерживают жест. — Ведь, разве есть нужда переживать, столицу невозможно захватить! И вероятно, даже была права… Да только, что битвы, ведение войны и захваты, когда у великого Николая Ланцова есть власть просто «отдать» город, — девушка легко видит эту толику недовольства, залёгшую на чужих губах. Она оскорбляет не первого встречного, а повышает голос на царя. — Ты что наделал, Николай? — его безмолвие злит. — Я спрашиваю тебя, что ты наделал?! — Всё не так просто, как кажется… Я выбрал меньшую жертву. — Меньшую?! — что-то хрустит в теле от того, сколь резко Старкова ведёт плечом. Женя ойкает от звучности слов и почти прикрывает уши. — Ты хотя бы видел, что там происходит?! — мужчина в недоверии сводит брови, и манера совершенно не приходится по душе. Если он не знает, то положение ещё более досадное, чем можно представить. — Ты был на улицах, Николай?! Верующих перестреляли и распяли, солдаты повешены, наши церкви сжигают, на площадях стоят обугленные столбы, мужчину убили на глазах у семьи, школа при Малом дворце разрушена до основания, помеченные дома… Ты это видел?! — срывается Алина нещадно, не зная, где есть конец этой агонии. — Это ты называешь «меньшей жертвой»?! — Я уже говорила, мальчишка, — голова Ланцова дёргается назад в словах Багры. — Она не вернётся такой, какой ты желаешь её видеть. — По-моему она ведёт себя обычно, — вздыхает Зоя. — И ты на это согласилась? — сол-владычица выглядывает из-за фигуры Николая, чтобы рассмотреть шквальную получше. — Если ты не заметила, Морозова, я тут не с золотой плошки ем, — сдувает она засаленные волосы с бледного лика. — Где Давид, София? — спрашивает Женя осторожно, касаясь плеча подруги. — В безопасности! — выпаливает Алина громче, нежели стоит, чем явно пугает Сафину, и мгновенно жалеет о несдержанной манере. Смиряя запал, она придерживает портниху за руку, повторяя спокойнее. — Давид в безопасности. Самый славный и большой умник… Он всё гадал у костра, когда мы только уехали, зачем великому хитрецу Николаю Ланцову лишать себя бесценных преимуществ. Давид переживал, — сочувствие укалывает грудь, стоит завидеть тоску на лице Жени. Она ныне не носит повязку, а может, ту вовсе изъяли. — Я пыталась убедить его, что причин для того нет и быть не может, — голова с упорством вновь обращается к побитому лису, которому иное звание выбрать не получается. — Ты подвёл его, — Николай вздёргивает подбородок на подобное заявление, но едва ли одну строптивую госпожу заботит вся его гордость. Она кивает на портниху. — Ты подвёл её. Ты подвёл каждого человека, которого я увидела мёртвым, и всех гришей в этой стране, — Старкова покачивает головой, пробуя забытое понятие о предательстве. — И ты подвёл и обманул меня. Посчитал, что имеешь право решать, что мне стоит знать, а что можно и умолчать… Как давно ты вообще знаешь?! — С вашего путешествия в Новый Зем. — И избрал не говорить, — губы кривятся с подлинным отвращением. Он отослал её специально, не желал приезда намеренно и по своей воле удерживал вдали, а Алине уже заурядно невыносимо то, что ею смеют распоряжаться. И ей известно, что он боится — бьётся о перспективу потерять её доверие и поддержку. Но никакой веры уже и нет вовсе, да и откуда теперь взяться? О союзничестве поговорят после. — Почему? — Потому что тебе не следует здесь быть, — выговаривает Николай с жестокой монаршей манерой. Он судит, что так лучше, а значит, и таков закон. Но святая пред ним уже знает одного господина, что смеет вершить судьбы и решать, как лучше. И Ланцову стоит задумываться о чужой судьбе почаще. — Кто сказал? — девушка вызывающе вскидывает голову, отходя от Жени. — Ты? — Ты говоришь со своим царём, София, — напоминает ей Зоя, да только расклад положений теперь исключительно неверен. — И кто преподнёс ему этот трон?! — сварится Алина, так что золотому куполу дóлжно пойти рябью от страдальческого тона. — Кто выиграл войну?! Кто дал всем несчастным людям хоть какой-то шанс на этот мир?! — она указывает Николаю на грудь, хотя стоит обратить руки к себе. Укрыться. Спрятаться… Мужчина может признать вину, но горячая мука не отпустит и так. — Я отдала всё за эту страну! Свою свободу, своё здоровье, своё счастье, свою силу, своё имя, свой дом и свою жизнь… Ты всё это видел, и я выбрала тебя из всех прочих! Я считала достойным, даже когда ты сам не был уверен, и никогда не позволяла порочить твоё имя! Я бы отдала всё то малое, что у меня осталось, — с надрывом в голосе признаётся девушка. — Я бы продала себя! — выделяет намеренно. — Но у стен Ос-Альты стояла бы армия, и никто бы не погиб, — она даже не говорит, это больше сходит на вой. — Но ты понимал, что я никогда бы не согласилась на всё это… В этот раз я никогда бы тебя не поддержала. И ты выбрал решать за меня, за всех погибших и за тех, кто ещё умрёт! — У нас нет лишней армии под рукой, — цепляется Зоя за обронённые слова, с мыслью о которых полагается разрыдаться. «В верное время я войду в Ос-Альту и заберу свой трон». Дарклинг всё просчитал — он выгонит захватчиков с равкианской земли и выставит себя благодетелем. Николай потеряет поддержку в главных городах, а на восстания у народа не останется сил. — У вас нет, — с сожалением выговаривает Алина в дрожащем голосе. Николай присматривается к ней, улавливая намёк. У одного чудовища есть. И у одной святой, стоит надеяться, теперь тоже есть, когда положение обозначает себя необходимостью. Ланцов отводит взгляд, должно быть, ломая голову над задачей, но девушка обращается к нему вновь. Решение не найдётся. — Ты думаешь, что заключил выгодную сделку. Тебе нужно было избавиться от скверны, чтобы получить шанс защититься от этой атаки. Пытаясь держать нас подальше от столицы, ты думал, что дуришь Дарклингу голову, позволяя забрать меня и Давида. Ты мог попросить у него помощи, — и отчего-то не приходится сомневаться, что Еретик её предложил. — Но ты знал, что ценой за это будет твой трон. И ты сделал выбор, — Старкова утвердительно кивает своим же словам, признавая. Хитрец поступает как король, как многие поступили бы до него. — Я верила тебе, Николай. Верила-верила-верила.. Она не знает о судьбах Мала, Миши, Маи, близнецов, Адрика с Надей, детей в Большом дворце, всех гришей в покорённых городах… А её письма из Малого города, что обращены к Николаю и слагают общие картины о Бегунках, вероятно, лежат на столе государя, находясь в руках и власти фьерданцев. — У нас есть план, — мужчина дипломатично опирается на трость. Но обнимая себя руками от боли, Алина оседает на пол с мыслью о том, что ни один план не вернёт все утерянные жизни.