I'm afraid

17 июня, 16:10, школьная аудитория — Ты боишься?       Слова оседают на плечи мягким трепещущим ветром, вызывая ответную реакцию — Джун передёргивает плечами, избавляясь от неожиданно нахлынувшего озноба. Как-то странно всё может переворачиваться с ног на голову всего двумя словами. Даже не задумываться о смысле вопросом поставленным. Всего лишь пустой звук. А так много. — Нет.       Лжи. — Почему тогда убегаешь?       Сонхва закрывает дверь в аудиторию, сокращая видимое и ощущаемое пространство. Комнаты с закрытыми дверьми пугают. Они сужают масштабы реальности в локальность, и ты оказываешься слишком близко к самому себе. — Убегаю?       В ответ молчат. Во взгляде слишком много.       Слишком много неловкости.       Шкафчик закрывается непозволительно громко, будто хочет выдать всё, что в нём, или в чём-то другом не закроешь. И нет, Джун не параноик. Он точно не слышит в этом металлическом лязге слова, что-то с характеристикой «ужасно» и окрасом восклицания. Нет, точно нет. Но на шкафчик всё же косится, проклиная неосторожность рук и бесстыдную болтливость предметов.       На пол с влажными следами ставятся чёрные кеды, где бабочки уже в причудливом градиенте пигмента и разбавителя. Голубоватым вроде отсвечивает. Наверное, именно так выглядит «иногда не знаешь, где найдёшь» — Джун с лужей согласен, синий точно стоит добавить.       Сухие носки на ногах ощущаются высшей благодатью, а кроссовки для физры — как ни странно тоже с непонятными чего-то от кролика и черепашки рисунками — возвращают возможность ощущать себя не настолько жалко. Под взглядом Сонхва это важно.       Пристукнув ногами об пол, синеволосый переводит дыхание в выжидающем внимании того, напротив. В голове цифры с последней проверки времени — 16:00, и понимание, что они любят быстро сменять друг друга. Потому ответ уже очевиден. «Спешу». — Я не убегаю, я… — Сматываешься.       Это звучит утвердительно, и у Джуна выскальзывают все мысли из орбиты мышления. Он поднимает глаза к уровню стоящего напротив, и собственный уровень сидящего на стуле преступно подстраивает ассоциации в подпорченном мышлении. Он всё равно выглядит жалко. — Хён, я… — Брось, ты никогда не называл меня «хён», — Сонхва хмурит брови, и разрывает зрительный контакт опуская голову. Пренебрежительно? Разочарованно? Хонджун уверен, что эту эмоцию он не спутает уже никогда. Осуждающе.       Пока Сонхва молчит, пространство вокруг сужается сильнее. Пока неловкость пробирается сквозь брешь в сознание, Хонджун всё больше не может тут оставаться. Слишком много от пустого звука на одно не очень большое тело и на ещё более маленькое сознание. Чего он боится? — Зачем ты здесь?       Взгляд визави удивлённый, не верящий, постепенно пропитывающийся разочарованием. А это усиливает начертания осуждения. Страшно. И об эти грани разбивается следующее. — Мне уйти?       Джуну страшно это закрепить, дать этой эмоции прорости в человеке рядом. Нет, не так. В важном человеке рядом.        В Сонхва.       Страшно, что он уйдёт, и в нём от Джуна останется лишь это горькое чувство. Так примитивно, но страхам никогда не была свойственна рациональность.       «Он уйдёт».       И на этом пространство, без Сонхва замкнутое на себя, окончательно коллапсирует. На эту мысль мышление начинает работать на отчаянном уровне, отметая все нагло мерцающие цифры времени. Из-за переполненности словами сказать что-то не выходит, даже такое простое «не уходи», и страх, что молчание примут за безразличие, вставляется тонкими спицами поперёк горла. Температура опускается в минус, окончательный, и Джуну давно этого всего слишком много.       Видя, как начинают мерцать глаза, как понемногу с уголков выступает мерцающее, Сонхва выдыхает. Слова не всегда нужны, и не всегда они что-то решают. Между ними расстояние в несколько шагов, но пропастью ощущается каждый. Особенно, когда слёзы напротив исполосовывают нежные щёки. Сонхва помнит, какие они наощупь.       Опускается на пол рядом с Джуном сбито, не зная, как можно оказаться настолько близко с расстояния вечностей, которые он похоронил ещё в раздевалке того холодного ноября. В голове слова Уёна о том, что он всегда был таким, не уходил даже когда отталкивали — «всегда со своим нездоровым вниманием, но это не плохо, хён, совсем не плохо».       Руки тянутся к рукам Джуна, которые, в понятной только ему одному привычке, даже сейчас наполовину спрятаны в рукавах рубашки. Пальцы скользят по холодной ладони, сминая мягкие складочки. Сонхва и боится, и теряет голову одновременно, потому что отчаянно значимо. Он давно перестал врать себе, что не возвращается к этим холодным рукам в бесконечных минутах одиночества. — Вообще у тебя недостаточное кровообращение, ты знаешь? Возможно, действительно немного слабый, — он смотрит в глаза на последнем слове, и Джуну отчаянно хочется слышать ещё, просить, чтобы говорил больше, пусть даже безличными предложениями. Даже если придётся ломать всё внутри себя, и строить новые линии. Он ненавидит себя за то, что кому-то он отдал все права слов, когда как важный человек, что напротив, получил одно безучастие.       И Джун не может понимать, действительно ли Сонхва видит больше молчания, но ему так кажется. Старший, долго-долго копаясь внутри хонджуновских глаз, точно находит что-то там для себя. Мелко перебирая пальцами по ладони, он поднимается выше, цепляя белую пуговицу манжета. Закатив рукав чуть выше предплечья, он опускает обе руки на тонкое запястье. Заключая его в объятия красного браслета.       Хонджуна уже задолбало дышать отрывками, и потому он просто перехватывает воздух, не оставляя ему и шанса сорвать сердце ещё больше. Часы давно должны были запищать о слишком высоком пульсе. Точно неисправны. — А теперь скажи мне, зачем ты его вернул? — Сонхва ведёт большими пальцами по рисунку из белых шрамов и, к болезненно вырывающемуся воздуху из лёгких Джуна, по более свежим охристым порезам на коже. — Только правду.       «Даже если придётся ломать себя». Хонджун вообще не помнит, когда в последний раз говорил правду. Вот ту, чёткую, о которой только себе в мыслях и до отвращения от самого себя. Сонхва просит о ней, и Джун всё-таки ужасно жалкий, от самого начала и до конца. — Хотел, чтобы ты знал, что он был у меня, — по глазам видит, что Пак это понял, и желание внутри загорается с новой силой. Чтобы не тлеть, — хотел, чтобы ты надел его, — сгорать всегда лучше полностью.       Сонхва смотрит на Джуна опять долго, вырисовывая на запястье абсолютно точно дурацких бабочек. — Джун… — Я же писал, что придурок? — Ужасный.       Он опускает глаза к обнажённому запястью, перехватывая уже вырывающегося Джуна. В крепкой хватке тот сдаётся, сворачивая своё внимание куда-то в сторону, ни за что не смотря вниз. — Зачем это было?       Молчит. — Джун, не беси.       Поджимает губы в бессилии, обводя взглядом уже выжидающее участие напротив. — По той же причине. — По той же причине, что придурок? — с расстановкой уточняют, и смотрят ещё дальше допустимых точек коммуникаций. Хонджун на это только кивает. — Придурок, — Сонхва констатирует с терпкостью, а Киму срочно нужно это режущее по связкам унять, залепить не таким безысходным и безальтернативным.       Сонхва всегда читал без погрешности, и осторожность никогда не была чем-то плохим в нём. Это знак чего-то другого, от эгоистичного желания обладать отличного. Жалко, что Джун так долго тупил и нервничал, ведь тёплые колени старшего намного лучше холодного бетона стены. Хонджун и не знает, как тяжело Сонхва засунуть своё любопытство подальше, но, чтобы не делать больнее, он последовательно уничтожает все слова о прошлом.        Он будет намного нежнее. Внимательнее. Даже сейчас он смотрит вкрадчиво, аккуратно перекладывая руку с предплечья на талию, чтобы Хонджун смог на поджатых ногах сбалансировать. Пульсация вен вырывает из Джуна сбитое дыхание, и часы таки начинают пищать. Он их выбросит.       Пак немного растерянно на мерцающий экран смотрит, где 138 с сердечком красным. Джуну бы провалиться куда подальше колен, а то этой обеспокоенности он точно не вынесет. — Как ты? — С, как и ожидалось, обеспокоенным взглядом возвращается. — Ой молчи, — Ким опускает голову, и не знает, смеяться ли ему с сердца, или с того, как его ноги на коленях старшего смотрятся, — у меня есть подозрение, что они неисправны.       Писк прекращается. — Да? — На каждый незначительный скачок реагируют. — Но это не незначительный.       Синеволосый кидает взгляд на услужливо работающего сиденьем Сонхва, и всё это ему кажется какой-то издёвкой. Особенно рука на талии. — А ты, блин, как думаешь я на это буду реагировать? — пораженчески.       Прикосновение руки становится более ощутимым. Ну хоть бы пиджак был, ладно ещё, но рубашки между температурами тел точно мало. Точечно ощущается, как пальцы скользят выше, прощупывая наклон рёбер. И просят податься ближе. — Ты не сбежишь опять?       Уклончиво хочется спрятаться от неловкости, просвечивающей фактами биографии, но Джун не для этого это всё начинал. Или доводил. Второе скорее. Потому он смотрит на Сонхва открыто, не позволяя ни кусочку маски залепить реальные эмоции.       Пак это видит, но этого мало. Может, это что-то всё же от собственнического. Ведь когда дрожащий парень в руках такой открытый, от этого хочется получить всё. Чтобы каждым словом и действием доказывать, что всё это правильно. Потому что живое, потому что Джун согревается. — Я хочу услышать это, Хонджун.       С этими словами он сокращает расстояние до минимума, но не соприкасаясь ещё больше. Только ведя ладонью по позвоночнику. — Не сбегу, Сонхва.       И Джун сам подаётся вперёд. Тепло руки старшего точечками по коже щеки, и он тянется к этим согревающим потокам. Сонхва мажет носом от скулы вниз, вдыхая и выдыхая часто-часто, будто одного простого воздуха для лёгких недостаточно. Нужно больше. Нужно поклеточно заполнить себя важным человеком в руках, чтобы ни миллиметра расхождений, ни грамма погрешности.       Прикосновение к губам нетерпеливое, выжигающее остатки обиды и страха. Сонхва поднимает глаза на прикрытые веки Джуна, и, следя за тем, как дрожат ресницы, ведёт языком по нижней губе, прихватывая её своими губами. И тянется выше. И если Хонджун не сломался на этом, то ощущение, как Сонхва берёт над ним контроль, приподнимая его язык своим и, прихватывая верхнюю губу, тянет на себя — дробит маску в мелкую пыль, разливая горячий сплав желания внизу живота.       Одна тонкая линия собирается на разломе внутри, и светит белым ярко-ярко. Трещины на ней такие чёткие, такие уродливые, что Джун жмурится сильнее, и к единственному источнику тепла тянется. Он так хотел этого, и теперь, получая, одной одежды мало.       Ворот рубашки мешает, и холодные ладони беззастенчиво его преломляют. А там кожа такая тёплая, холод выжигающая. Парень тянется ближе, и Сонхва отклоняет его назад, держа руку между его спиной и стулом. Путаясь пальцами в волосах на затылке, Джун думает только о том, насколько Сонхва горячий. Буквально везде. До дрожащих коленок. И как классно будет его обнимать. И в апреле и ноябре.       Будильник на часах мигает 16:50, а Хонджун даже на платформу не попал. Даже до автовокзала не доехал. Про душ он вообще не вспоминает. Мысль о пропущенном автобусе решительно не отбивает в голове значимым. Весь и слух и внимание закольцовываются только на важном человеке рядом. Тихо.       А вот голос Чонхо — это, чёрт возьми, самое громкое, что он когда-либо слышал и услышит. И страшные сны в этот перечень тоже войдут. Он примерно на полтона выше пульсирующей паники в голове. — Парни, мне, конечно, ужасно неловко вас прерывать…       Джун теряется где-то на этом «ужасно неловко», что тоном младшего однозначно заслужит самые жирнющие кавычки на свете, а на «прерывать» — так однозначно выделенном — парень шугливо тыкается носом в плечо Сонхва. И даже плевать, что он выглядит от этого максимально глупее. Вот даже ни слова о влюблённой школьнице. Тут действительно Сонхва должен разбираться. — Чонхо… — и Пак действительно звучит угрожающе, — да ладно...? — Просто точно у вас ещё будет на это время, а вот в сутках оно не резиновое, и пока мы всех позовём, пока соберёмся…       Сонхва выдыхает в шею Джуна, всё ещё прикрывая его смущённого в своих объятиях. — Чонхо, — вот прям очень серьёзно, и Ким ликует с транспарантом «Мой мужик!», но Чхве не был бы Чонхо, если бы это на него влияло. — Сонхва? — Прилетает невинно. — Пожалуйста! — Ухожу-ухожу, но вы всё-таки помните, что это аудитория… — Чонхо!       Но младший уже спасался бегством, ну или гордым шагом в сторону остальных, которые, без сомнений, и подбили его на эту разведку ситуации. Потому что у самих подобного рода суицид неприемлем. А Чхве привык — это его методы.       Сонхва роняет голову на плечо младшего, и прижимает его к себе, возвращая в ровное положение. — Прости, я закрывал дверь, но это… это Чонхо.       На приглушённый смех Пак удивлённо озирается на синюю макушку, и аккуратно отодвигает рукой закрывающие лицо пряди. — Эй, ты чего?       Хонджун зыркает на него с прищуром, по-хитрому, и улыбается с эмоциями неоднозначными. — Закрывал, говоришь? Предусмотрительный? — голос низкий, с лёгкой хрипцой, и у Сонхва внутри всё куда-то падает, выталкивая жар на и так слегка красные щёки. — Ой молчи, — он приподнимает носом лицо Джуна, затягивая того в новый, требовательный поцелуй. Отчаянно.