Никак

Нирван взял Никака за плечо, подтянул чуть ближе к себе и сказал: — Пойдем. Он проигнорировал обеспокоенный взгляд Хилзара, не сомневаясь, что тот все понял правильно, зацепился за полные ненависти взгляды Мулги и Орта, явно уверенных, что Никак теперь — их, и пообещал: — Я разберусь. Не хватало еще, чтобы Никака считали его слабостью. Нельзя допустить, чтобы его считали безнаказанным и лишним. Нирван отпустил плечо Никака, молча вышел из кухни, не сомневаясь, что он пойдет за ним. Зашел в общую комнату, задумался. Решительно двинулся к залежам вещей, откопал под кучей подсвечников и украшений тонкий пояс, который Ван принес на прошлой неделе. Сложил его пополам, пытаясь представить, поежился, хотел уже убрать обратно. Сжал его покрепче — прямо как держал, сложенным — и скомандовал: — Не отставай. Никак шел следом — молчаливый, тихий, осторожный. Он ведь тоже наверняка все понимал — не мог не понимать, и все равно не отставал. Послушный и виноватый. Или не такой уж и послушный, раз виноватый? Нирван заставил себя отогнать все мысли, в которых виноват был он, немного ускорился. Лучше скорее разобраться со всем. Стражи не было, и добрались они быстро. А обратно идти будут медленнее… — Заходи, — скомандовал Нирван, останавливаясь у входа. Никак, не отставший от него ни на шаг, послушно зашел и замер в том самом месте, в котором еще недавно плакал, испуганный гневом Нирвана. В этот раз слез не было. — Я тебе больше не нужен, да? — спросил он тихо-тихо. Нирван сжался. Слишком грустный голос, будто вопрос риторический. — Нужен, — возразил Нирван. — Поэтому мы и здесь. — Но она же и правда была бедной, — снова попробовал Никак. — Ты же говорил… — Я говорил слушаться Мулгу. Никак снова опустил глаза, и Нирвану захотелось плюнуть на все, обнять его, вернуть в логово и никому не отдавать. — Мулга злой, — прошептал Никак. — Если бы та женщина была чуть догадливее, вас бы всех схватила стража. И вы все лишились бы рук, только потому, что тебе не нравится Мулга! — Если бы они… — А если бы женщина заметила их, и руки отрубили только им? — Но она же… Нирван поднял руку, заставляя Никака замолчать, посмотрел на него внимательнее, вздохнул. — Встань у стены. И штаны сними. Это было ужасно. Никак, старавшийся поначалу терпеть молча и с достоинством, очень быстро сдался, стал кричать и всхлипывать, с каждым ударом все плотнее и плотнее прижимаясь плечами к стене. Пояс впечатывался в его мелкий, все еще ужасно тощий зад с оглушающим хлопком, заставляя Никака сжиматься, дергаться и извиваться, раз за разом возвращаясь в исходное положение, подставляясь под очередной удар. После пары десятков ударов ноги Никака задрожали, и Нирвану пришлось придерживать его, не давая сползти вниз. Бить так, чувствуя, насколько ему больно, казалось совершенно невыносимо. Но ведь порку от пекаря от выдерживал. А в этот раз должно быть не меньше. Когда Нирван остановился, весь зад Никака был ярко лиловым, местами — с синеватыми полосами, которые, Нирван не сомневался, потом тоже растекутся в крупные синяки. Сам Никак, кажется, и не понял, что наказание закончилось, продолжая выгибаться и плакать. — Все, — сказал Нирван, чувствуя, как подводит его голос. Он осторожно отлепил Никака от стены, поставил на ноги перед собой, без всякой радости обнаружил, что под слипшейся от слез челкой виднеется вполне здоровый правый глаз. Значит, их и правда два. — Успокаивайся, — скомандовал Нирван, стараясь не замечать, насколько измученным сейчас выглядит Никак, убеждая себя, что он уж точно не мог за время наказания стать меньше. — И как будешь готов — возвращайся в логово. Он вышел на улицу, слыша, что всхлипы Никака становятся громче, и ускорился. Пусть проплачется. Ему полезно.