Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасет их жезлом железным; Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя.
На одежде и на бедре Его написано имя: «Царь царей и Господь господствующих»
Откровение Иоанна (Апокалипсис) 19:15-16
Первым человеком после смерти родителей, которого Чонгук смог подпустить к себе, был Тэхен. Это всегда Тэхен. Когда они встретились, он не сказал ни слова о произошедшем. Никаких «сочувствую» и «все будет хорошо», которые вызывали стойкое чувство тошноты и отдавали лицемерием. Он лишь крепко прижал к себе за плечи на долгих несколько минут, и в его объятиях Чонгук наконец почувствовал спокойствие. «Я рад, что ты жив, Джакомо», – вот и все, что Тэхен сказал. А затем: «Хен рядом». Сказал: можешь называть меня братом. Можешь положиться и доверять, потому что я тебя не брошу. Чонгук ему поверил. С тех пор Тэхен стал некой константой в его жизни. Он поддержит, к нему можно обратиться за помощью, прийти когда грустно, когда устал, когда скучно или просто нужна компания для воплощения глупых идей. Чонгук знает: старший альфа независимо от обстоятельств будет на его стороне. Без раздумий отдаст последнее, пожертвует временем и любыми другими ресурсами, лишь бы названный брат улыбался. С Тэхеном безопасно. С ним даже дышится легче, будто это своеобразная реакция организма на человека, что десять лет был плечом к плечу. Первые дни он не отходил от Чонгука, помогал ему адаптироваться в Доме, тогда ещё совсем новом и мало обжитом. Рассказывал библейские истории, хвалился оценками в воскресной школе и много (и глупо) шутил. Даже пытался украдкой учить танцевать, но бросил эту затею, потому что «Гуки, у тебя тело будто деревянное. Нежнее надо, нежнее… ай, ладно, хватит с тебя». А затем следовали объятия, будто Тэхен боялся, что его слова расстроят младшего. Лишь позже Чонгук понял, насколько такое поведение несвойственно серьезному и закрытому в общении хену. Представлял, как Тэхену порой тяжело было пересилить себя и говорить глупости, только бы заставить колючего мальчишку сбросить броню. Он ведь тогда совсем неразговорчивым был, непослушным, грубил старшим и отказывался как-то помогать. Несносный ребенок без семьи, без любви в сердце. Разве стал бы кто-то напрашиваться к такому в братья? Только Тэхен. От того Чонгук старшим дорожит безмерно и, кажется, благодарен ему будет до последнего вздоха. Жители Дома радо приняли мальчика. Ему подарили несколько дней тишины и возможность оплакать потерю, а затем отправили работать наравне со взрослыми – лишних рук очень не хватало. Чонгуку поручили колоть дрова, когда выяснилось, что ничего другого он особо и не умеет, зато был физически силен и развит. Так и проходил первый месяц пребывания в Доме: он просыпался на заре, самостоятельно учился – вход в школу ему запрещен ближайшие пару лет точно, – затем приходил Тэхен, вытаскивал его на обед, всячески пытаясь развеселить и подбить на какую-нибудь игру, а вечером Чонгук растапливал печь и готовил дрова на следующий день. Не самый типичный распорядок для ребенка его лет, но Чонгук не жаловался. Ему нравились серые стены Дома, всегда теплая и вкусная пища, мальчишки, с которыми он делил комнату. И пускай альфа не шел на контакт и не заводил ни с кем дружбы, в душе он был признателен окружающим за крышу над головой. Конечно, не все было гладко, и порой Чонгук сильно сомневался, не было бы лучше умереть с семьей. Почвой для таких размышлений являлись сплетни, не единожды подслушанные у старых омег-поваров. «А имя-то какое придумали, подумать только. Джакомо! Назвали как убийцу, убийцу и получили…» Чонгук, в общем-то, был с ними согласен, но имя свое любил и относился с некой теплотой, ведь это единственное, что напоминало о родителях и счастливых днях в Италии. Лишь спустя полтора месяца удалось провести захоронение семьи Конте. До этого появляться на территории сожженного дома было опасно – за ним вполне могла следить полиция. Захария лично руководил всем процессом, ему не давала покоя мысль о том, что останки лучшего друга не будут упокоены надлежащим образом. Хотя останками это было сложно назвать – лишь горсть пепла, обрывки тканей и украшения, полные сажи. Чонгук держался до последнего, не позволял пролить себе ни слезинки во время погребальной церемонии, устроенной на заднем дворе Дома Вознесения. Он намеренно упирался взглядом в промерзшую землю под ногами, ведь чувствовал: стоит вскинуть голову, как вся выстроенная броня рухнет, весь мнимый покой нарушится. Его захлестнут эмоции, подступит истерика, а Чонгук так уже устал плакать. — Из праха вы были сотворены, в прах и возвратитесь, — если бы альфа мог, он бы и уши заткнул, но отчего-то слова Захарии вызывали в нем интерес. Святой Отец зачитывал проповедь, склонившись над деревянной коробкой с останками. — Тело человека лишь место, где временно обитает вечно живая душа человека. На земле, как в плену, она объята плотью и томится. Души брата Марко и сестры Сунан, а также их сына Энни освобождены, они уже не чувствуют скорби, как мы с вами, они не чувствуют боли. Их призвал Господь, а потому их души очистились кровью нашего спасителя и вознеслись на небеса, прямиком к Создателю. Альфа с преувеличенным интересом разглядывает свою одежду – поношенная серая рубашка и брюки, изучает пальцы, что за время пребывания в Доме заметно огрубели. Внезапно на его продрогшее на холоде плечо ложится теплая ладонь, и Чонгуку сразу становится легче. Ему не нужно оборачиваться, чтобы понять, кто поддерживает таким молчаливым жестом. — Ты как? — шепчет Тэхен прямо в ухо, чтобы не привлекать лишнее внимание. Чонгук, продолжая сверлить взглядом землю, яростно машет головой. И, конечно, Тэхен все понимает. Не хочу говорить. Не могу на тебя смотреть. Не хочу ничего слышать. Пусть это быстрее закончится. Мне больно. — Важно помнить, что все испытания даются нам Господом не просто так, и смерть наших брата и сестры была не напрасной. Бог избрал их, чтобы через их судьбу показать пример истинной верности и послушания. Даже в последнюю минуту, стоя на коленях перед палачом, они продолжали молиться. Все те же теплые руки привычным жестом обвивают плечи и притягивают к груди. Чонгук чувствует на своем плече острый подбородок брата, а на открытой коже – чужие горячие слезы. Он хочет возразить, доказать Тэхену, что Святой Отец почему-то лжет, ведь его родители не молились, они лишь беспомощно плакали и смотрели, как убивают их дитя. На Господа в тот момент никто не уповал. — Чонгук, — неожиданно обращается к нему Святой Отец, — есть ли что-то, что ты хочешь сказать напоследок? Ты можешь подойти и попрощаться со своей семьёй. Альфа усилием воли заставляет себя поднять голову. С его места хорошо видно деревянную коробку, и первое, на что натыкается его взгляд – истлевшие ботиночки Энни. Боги, Чонгук уже и забыл, какими крохотными были его ножки. Рядом стоят портреты родителей, молодых и полных сил. Живых. Мальчик смотрит на их улыбки, молниеносно вспоминает запах и голоса и больше не может сдерживаться. Плачет навзрыд, громко и отчаянно, пытается сделать несколько шагов назад, подальше от коробки, только бы не видеть, и ожидаемо натыкается на Тэхена. Запел хор. Голоса красиво переплетаются и тянут долгую и грустную ноту, ещё больше накаляя атмосферу. Чонгук, с силой отталкивая брата, зажимает уши и бежит со всех ног в сад. С каждым ударом сердца он все больше задыхается от рыданий, мысленно умоляет Тэхена хоть раз не следовать за ним и оставить в покое. К облегчению, сад встречает его тишиной. Чонгук, не боясь испачкаться в осенней листве, падает на землю и зарывается пальцами в грязь. Он не знает, сколько времени плакал – минуту или час – но в какой-то момент слезы иссякли, остались только головная боль и поглощающее чувство внутреннего опустошения. Через пару минут после этого послышались чьи-то тяжёлые шаги – точно не Тэхена, альфа уже успел выучить, что его шаг совсем лёгкий и тихий. Не поднимая головы с земли, он боковым зрением замечает черную рясу Святого Отца, а затем чувствует тепло чужого тела. Захария тоже не побоялся грязи и лег рядом, устремляя взор на пасмурное небо. — Я плохой сын, если не попрощался с ними? — голос Чонгука хриплый и сорванный после рыданий. Захария некоторое время молчит, словно собирался с мыслями для ответа. — Ты что, совсем не слушал мою проповедь? — Чонгук жмёт плечами, вызывая у мужчины лёгкий смешок. — Ты не сделал ничего плохого, Джакомо. Твои родители давно на небесах и смотрят на тебя, я уверен, с любовью и гордостью за своего сильного мальчика. Небо над ними стремительно чернело – осенью ночь наступает слишком быстро. — Я просто хочу, чтобы это все закончилось, — искренне шепчет мальчик. — Никто не должен переживать такое горе, никто не заслуживает смерти из-за веры. Дети не должны быть наказаны из-за родителей. Человек не способен вынести такой боли. А Чонгук как-то справился. Остался только весь переломанный и морально уничтоженный, но ведь время лечит? Значит, и его раны когда-то затянутся, даже уродливые шрамы когда-то перестанут приносить дискомфорт. Я видел, как подобные тебе ломались и теряли человеческое обличье. А если нет? Если раны затянутся, но гноить не перестанут, если боль уйдет, но лишь потому, что на место ей придет бесчувственность и жестокость? Станет ли Чонгук монстром? — Это отчаянные слова, Джакомо. На что ты готов ради тех детей, кто ещё не потерял родителей, но может увидеть их смерть по приказу властей? Перед глазами Чонгука тысячи верующих семей. Он представляет реки крови, которые рано или поздно прольются, видит ужас в глазах несчастных. Вспоминает металлический запах и собственную скорбь. — На все, — совершенно честно отвечает мальчик. Захария тяжело вздыхает, выпуская облачко пара в холодный воздух. Вновь что-то обдумывает, а Чонгук терпеливо ждёт. — Я верю, что нашел тебя не просто так. Я чувствую, что ты особенный ребенок и рождён для того, чтобы изменить историю. Ты ведь не случайно выжил, Джакомо. Ты смог забрать жизнь человека в обмен на свою… — Но я же совершил величайший грех, — от недоумения альфа приподнимается с земли и занимает сидячее положение. — Некоторые вещи сложнее и многозначительнее, чем кажутся, — Святой Отец следует примеру мальчика и теперь смотрит прямо в глаза Чонгука. — Твой папа как-то говорил мне тайну твоего имени. Что ты не обязательно станешь разрушающей силой, вовсе нет. Ты станешь орудием в руках Господа и будешь уничтожать зло. А теперь подумай, кто в данной ситуации является плодом козней дьявола? Кто виноват в смертях верующих? Чонгуку вспоминается бета с грубым голосом, что отдавал приказы убивать. Но он понимает, что тот был лишь пешкой и одним из псов, выполняющих указания свыше. — Правительство, — словно под гипнозом, шепчет. — Именно, Чонгук. Пока не изменится вся система, пока не придут во власть новые люди, никто из нас не сможет без опаски гулять за пределами Дома Вознесения, никто не будет иметь равных прав с мирскими. Семьи будут разрушаться, тысячи убийств будут совершены. Но если появится кто-то достаточно смелый, достаточно сильный, тот, кто настрадался и готов боль обратить в праведный гнев, то у верующих будет шанс на мирную жизнь. — Вы имеете в виду меня? — Как я уже сказал, Бог спас тебя не просто так, — взгляд Захарии был красноречивее любых слов. — Джакомо, я обладаю информацией, известной узкому кругу лиц, и у меня есть план. Если бы ты только согласился… — Я согласен, — перебивает Чонгук. — Ты даже не знаешь, во что ввязываешься, — возражает Отец. — Тебе придется пожертвовать огромным количеством времени, беспрекословно слушаться и выполнять мои указания, много тренироваться и изучать вещи, очень далекие от школьной программы. Возможно, тебе придется пожертвовать жизнью. — Я согласен, — с нажимом повторяет Чонгук. Обратить боль в праведный гнев. Это именно то, чего не хватало альфе последний месяц – смысла жизни не было, но с каждым новым словом Захарии мальчик убеждался в своем предназначении. За смерть родителей и Энни некому отомстить, за совершенные и будущие смерти верующих никто наказание не понесет. Он должен быть судьей и карателем, должен совершить грех, чтобы подарить народу шанс на безопасное будущее. Его настоящее имя – Джакомо, что в переводе с итальянского означает «уничтожитель». И Чонгук намерен свое имя полностью оправдать, пролить кровь всех тех, кто когда-то отобрал у него семью. Даже ценой собственной жизни. — Я справлюсь, — уже тише добавляет. Что-то в его выражении лица заставляет Захарию устрашиться, но эта эмоция быстро заменяется гордостью в глазах старшего альфы. — Я верю. Ты изменишь историю.* * *
В зале было душно и громко, несмотря на приоткрытые окна. Запахи альф и омег перемешались между собой и запахами палочек корицы, которые были частью украшений на стенах и создавали необычную, но тем не менее приятную смесь. Главной фигурой в праздничном служении был Захария. Альфа стоял за кафедрой в расшитой серебряными нитями рубашке, что хорошо сочеталась с поседевшими прядями волос, в руках его покоилась раскрытая Библия. — Возлюбленные, сегодня мы собрались с вами для того, чтобы воздать славу Господу нашему, поблагодарить за хлеб на наших столах, за ясное небо над головой, за щедрый урожай, за одежду и кров, что он нам даровал, за плодородие наших омег. В своих милостивых руках он держит всю планету, и оберегает нас каждый день нашей жизни. Чонгук успел как раз к началу первой проповеди. Спортивную одежду он сменил на парадный костюм, состоящий из белой рубашки и темных брюк, доставшиеся по наследству от Джина. Ткань в плечах грубыми швами впивалась в кожу, а пуговицы на груди сошлись с трудом, к разочарованию альфы. Ещё пару месяцев назад рубашка была впору, но плечи и руки с каждым днем становятся все шире и шире – ещё немного и половину одежды придется отдать за ненадобностью. — Жатва – это время, когда необходимо собирать созревший урожай. В книге к Галатам апостол Павел пишет: «Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет: сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную», — сухие пальцы Захарии бережно переворачивают страницы книги. Брата Чонгук заметил быстро – светлая макушка резко выделялась среди черных голов, как и белоснежный платок на голове сидящего рядом Чимина. Чонгук хочет присесть на скамейку спереди, но, к удивлению, омега перехватывает его за рукав и еле слышно – так, что альфе пришлось угадывать по движению губ, – шепчет: — Я занял тебе место, — и указывает на сборник псалмов между собой и Тэхеном, занимающий пространство ровно для одного человека. Альфа на секунду засматривается на маленькую ладошку с пухлыми пальцами и тяжело вздыхает то ли от раздражения, то ли от усталости. — Двигайся, — с лёгким кивком головы просит и поверх головы Чимина ловит довольную улыбку Тэхена. — Когда мы сажаем зерно в землю, то оно прорастает и дает соответствующий плод. От пшена вырастают колосья пшеницы, от семян яблока – дерево яблоня, и никогда не бывает наоборот. Но в стихе, что я зачитал, апостол Павел хочет рассказать нам о духовной части сеяния и жатвы. Слова «Не обманывайтесь» относятся к человеку, у которого неправильные истины, кто совершает зло и ожидает получить плод добра. Павел остерегает нас не быть такими, не быть среди числа тех, кто полагается лишь на собственные знания, и отрицает возмездие Господа. Чонгук расслабленно откидывается на спинку деревянной скамьи, готовясь полностью погрузиться в проповедь. Боковым зрением замечает, что Чимин тоже увлечен словами Святого Отца и лишь время от времени отвлекается на сползающий платок. Интересно, слышал ли он когда-нибудь о Боге раньше? Чонгук знает, что когда-то в школах изучали некоторые истории из Библии, но вряд ли с нынешним правительством осталось хоть какое-то положительное упоминание в учебниках. — Павел остерегает нас не ставить себя выше Бога, ведь «Бог поругаем не бывает», — голос Святого Отца старческий, но волевой, он умеет достучаться словами до людей. — Прежде чем сеять, каждый должен заглянуть в свое сердце и проверить, какие у него отношения с братьями и сестрами, нет ли в нем греха. В первой части стиха мы читаем, что сеющий в плоть пожнет лишь тлен. А что это? Прелюбодеяние, чревоугодие, сквернословие, гордыня, желание доставлять телу удовольствие – это все отдаляет нас от бога и приближает к мирским. Это оскверняет человека, туманит разум. Но Павел показывает, что есть и другой путь: сеять в дух. В пятой главе он говорит: «плод же духа любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость». И когда мы задумываемся о Жатве, о том, какие плоды даровала земля, мы должны задуматься: а какой плод я принес Господу? Чем я его отблагодарил? Поступал ли я по слову божьему или же весь год сеял в свою плоть? В каждом из нас борются две сущности, божья и дьявольская, духовная и плотская. Но, чтобы заслужить жизнь вечную на небесах, нам необходимо бороться и стремиться к свету, стремиться приносить плоды духа и отвергать грешное. Осознает ли Чимин, что, находясь в Доме, рискует быть убитым? Чонгуку не понятны мотивы омеги и его отца, так внезапно принявших веру. Вход в Дом невозможен для посторонних личностей, каждый гость проходил проверку и должен был получить разрешение лично от Захарии. Так что есть такого в этом Чимине, что Святой Отец пренебрег безопасностью и показал едва знакомому омеге месторасположение верующих? Чимин выглядит невинно в большом платке, пальцами он машинально перебирает тонкие золотые колечки. С близкого расстояния видно, что и мочки ушей обвешаны серьгами, а губы парня покрыты блеском – непозволительно по меркам Дома, распутно по мнению Захарии, но вполне симпатично по мнению Чонгука. Наверняка там, где подобное считается нормой, Чимин собирает множество восхищенных взглядов. — Через наши поступки должно быть видно Христа, — продолжает мысль Захария. Коршуном выискивает по залу зазевавшихся слушателей, чтобы после провести воспитательную беседу. — На прошлой неделе мы потеряли светлого человека – миссионер Эндрю из Британии. Ему было всего двадцать девять, но он сумел обратить многие души к Христу, прежде чем был убит за веру. Рука Чимина дёргается, и одно из колечек с тихим звоном падает на пол. Омега шепчет под нос ругательства и почти соскальзывает со скамьи, но его вовремя за локоть ловит Тэхен. — Лучше не делай этого, — шепотом предупреждает. — Подожди немного до молитвы, тогда и поднимешь. Чонгук с облегчением выдыхает. Взгляд Захарии как раз был направлен в сторону их троицы, и не хотелось бы потом давать какие-то оправдания. Кольцо далеко укатиться не успело – альфа придавил его грубой подошвой ботинка. — Когда-то я имел честь говорить с Эндрю лично, и он сказал одну очень хорошую фразу: «В этом жизненном пути я не хочу быть просто столбом для других, когда они идут по жизненной дороге; но я хочу быть той развилкой на пути, чтобы люди, видя во мне Христа, меняли свою жизнь». Нас хотят истребить за тот свет, за тот духовный плод, что мы несём; так давайте же будем сильными, давайте не будем надеяться только на свои силы и поблагодарим Господа за прошедший год, а также попросим сил оставаться верными ему в такое нелегкое время. «Аминь» – послышался нестройный хор голосов. Чонгук опускается на колени для молитвы, незаметно доставая из-под ботинка кольцо и пряча в нагрудный карман рубашки. Он обязательно отдаст украшение, но немного позже. Да и Чимин, кажется, забыл о пропаже: омега смотрит немного удивленно по сторонам, но послушно опускается со всеми на пол. Чонгук его понять может. Когда он впервые попал на служение в Доме, во время молитвы ему едва не заложило уши от громких слов и плача, что раздавался со всех сторон. Не привыкшего человека это легко могло напугать. Альфа всегда был из тех, кто слова молитвы произносит едва слышно. Зачем кричать, если Бог слышит даже мысли? Он низко опускает голову и сосредотачивается на своих чувствах. Пытается отыскать внутри себя силы и желание обращаться к небесам. — Прости, — его шепот полностью растворяется в молитвах других. — Я плохой сын, Господь. Но я все же прошу избавить мою семью от всякого зла; они действительно делают только добро и заслуживают твоей милости. Храни их под своей всемогущей рукой, не забирай их жизни так же, как когда-то забрал жизни моих родителей. Молитва не складывается, слова застревают в горле; из-за пристального взгляда омеги Чонгуку сложно абстрагироваться от внешней обстановки. Чимин, не стесняясь, разглядывает, изучающе смотрит на шрам на скуле и перевязанные ладони, слегка склоняет голову, словно любопытный щенок, и вновь принимается перебирать колечки на пальцах. — Тебе говорили, что пялиться неприлично? Или мирских и этому не учат? Плохо, Чонгук. Не удивительно, что людям ты не нравишься. Ну кто так разговоры начинает? Это твоя первая фраза, сказанная гостю, и в ней уже полно презрения. — П-прости, — Чимин тушуется. — Я просто хотел понять, как правильно это делать. Молиться. Просьба удивляет Чонгука. Это не совсем объясняет все те взгляды, которыми его одаривал омега, да и учитель из него не самый лучший. — Как правильно? — переспрашивает альфа. — Для начала ты должен знать, что не обязательно становиться на колени. Посмотри на Тэ – он никогда этого не делает, молится стоя. — Но ты на коленях, — как-то невпопад ляпает омега, поправляя сползающий на глаза платок. — Так я выказываю большее уважение. Если ты захочешь молиться, то помни, что твоя голова во время этого обязательно должна быть покрыта. Глаза закрывать не обязательно. Каких-то строгих критериев нет, но лучше начни молитву с благодарности. Не думай о том, как выглядишь в этот момент или что лучше всего сказать, просто представь, будто разговариваешь с близким тебе человеком. Чимин кивает и, складывая руки замочком на груди, что-то шепчет под нос. Альфа ещё с секунду смотрит на профиль омеги, а потом и сам закрывает глаза. Отчего-то продолжить молитву не получается, перед глазами то и дело всплывают мельтешащие маленькие ладони с короткими пальцами. К запаху корицы прибавляется ненавязчивый цветочный аромат. Чонгуку требуется некоторое время, но он безошибочно угадывает жасмин. Эти белые цветочки растут в одной из теплиц Марии, из них готовят успокаивающие настои, поэтому их сладкий запах знакомый и приятный. — …Аминь, — Захария заканчивает молитву, и по его примеру верующие тоже поднимаются с колен. Чимин вопросов больше не задаёт, к облегчению Чонгука. Внимательно слушает проповеди, улыбается, когда на сцену выходят дети и рассказывают стихи. Даже петь пытался по одному сборнику с Тэхеном, хоть и было заметно, что песни эти первый раз слышит – уж слишком много раз сбивался. Чонгук уже было подумал, что зря так неприветливо отнесся к гостю: в конце концов каждый может совершить ошибку, а Чимин искренне пытается узнать больше и исправиться. Так думает альфа, пока во время последней проповеди Чимин не начинает ёрзать и отвлекаться. То Библию полистает, то к одному окну повернется, то к другому, то косынку в десятый раз перевяжет. — Тебе что-то нужно? — вежливо уточняет Чонгук. Думает, что омега в туалет хочет, а спросить стесняется. Чимин закусывает губу, оглядывается – будто кто-то мог подслушивать – а потом тянется ладошкой к плечу альфы, чтобы быть поближе, и шепчет прямо в ухо: — Где здесь можно покурить? Поначалу Чонгук чувствует только обжигающее тепло пальцев через тонкую ткань рубашки и чужое дыхание на шее, пока запах жасмина проникает в легкие. Карие глаза смотрят доверчиво и выжидающе, щеки омеги покраснели то ли от духоты в зале, то ли от смущения. — Что? — смысл сказанных слов доходит до разомлевшего мозга не сразу. — Да хоть здесь разжигай, чего стесняться. Наверное, Чонгук все же свихнется из-за него. — Хэй, Чимин, — Тэхен деликатно касается плеча омеги, привлекая внимание, — никто из Дома не курит, так что ответ на твой вопрос – нигде. Это грех и, следовательно, жёстко здесь наказывается, — и добавляет с заметным сочувствием: — лучше тебе бросить эту дрянь как можно раньше. — Но… — Чимин заламывает брови в немой просьбе и растерянно крутит головой, пытаясь отыскать поддержку хоть в одном из братьев, — мне очень надо. — Вот значит что, — с недовольством тянет Чонгук. Надо – это дышать, есть, ходить. Надо – это когда жизненно необходимо, а не прихоть чужого омеги. Чонгуку плевать на здоровье Чимина – пусть тот хоть с крыши сбросится, лишь бы не здесь – но все же справедливо возмущен. Курение строго запрещено наравне с алкоголем и другими веществами, что влияют на рассудок. Но проблема даже не в наказании, что неминуемо последует, а в самой просьбе согрешить в священном Доме. Насколько мало Чимин знает о месте, куда попал? Или, может, он просто насмехается? — Я очень быстро, клянусь, — сам того не осознавая, Чимин лишь больше накаляет обстановку. Клянется он. В стенах Дома. Супер. Вряд ли омега знал, но приносить клятвы, пусть даже и мимолётно брошенные, тоже запрещено Библией. Малышей этому учат с детства, как молитву «Отче наш» и десять заповедей, но Чимину никто объяснить не потрудился. Чонгуку жаль по-человечески становится этого несмышленыша: привели в незнакомое место, косынку надели и все, бросили на попечение чужих людей. — Если будешь вести себя тихо, во время следующей молитвы я отведу тебя, — альфа неохотно идет на уступки. Чимин с энтузиазмом закивал. Может, ему и «надо», может, он без сигарет своих жить не может. Чонгук разных людей встречал, у всех свои причуды и потребности. Легче пойти на встречу, чем терпеть этот просящий взгляд и заломанные домиком бровки. Когда большая часть церкви закрывает глаза и становится на колени, а громкие слова и плач заглушают звуки, Чонгук тянет омегу к выходу. Они молча минуют пустые коридоры и столовую, где столы ломятся от обилия пищи, незаметно проскальзывают мимо поваров и через черный выход проходят к заднему двору. Эта часть Дома скрыта от посторонних глаз и являет собой множество подсобных помещений и построек, гараж и длинный ряд теплиц. Забор здесь не слишком высокий, и за ним видно густоту леса, плотным кольцом окружающая Дом. Место идеальное для того, чтобы спрятаться на минутку-другую. Чонгук заводит гостя за дальнюю пристройку, граничащую с забором, и приглашающе кивает на детские деревянные качели, привязанные канатами к ветке дерева. Качели для Чимина оказались высокими – его белые кеды едва касаются носком опавших листьев, но омега не жаловался. — Спасибо, — искренне благодарит Чимин и вытягивает из кармана широких молочного цвета брюк упаковку сигарет и зажигалку. Его пальцы слегка трясутся, что не ускользает от взгляда альфы и лишь подтверждает жалобное «надо». Чимин зависим сильнее, чем предполагал Чонгук. Альфа на благодарность не отвечает, прижимается спиной к деревянному сарайчику напротив, лицом к Дому, чтобы в случае надвигающейся опасности в виде людей вовремя среагировать. Сигарета в коротких пальцах Чимина смотрится как инородный предмет – совсем не к месту, и Чонгуку на короткое мгновение хочется выбить ее из рук и отчитать как ребенка. Но он, конечно же, не делает этого. Провожает взглядом сизоватый дым, выходящий из приоткрытых губ омеги, и вдыхает специфичный запах, абсолютно неведомый ранее в Доме. Чимин, будто опомнившись, быстро стягивает платок с головы, вновь демонстрируя яркую рыжину. — Подержи это, пожалуйста, — просит. — Не хочу, чтобы он пропитался дымом. Чонгук согласно кивает – ему не сложно. Платок пахнет порошком Дома, привычным для рецепторов запахом детства и уюта. Но Чимин оставил на нем частичку себя, едва уловимый аромат жасмина. Приятная, волнующая терпкость оседает на языке сладостью, и Чонгук удивляется, насколько этот запах подходит омеге. — Я не нравлюсь тебе? — неожиданно задает вопрос Чимин. Плечи его подрагивают от холода – погода влажная, неприятная, октябрьский ветер пробирает до костей. Чонгук без удовольствия наблюдает, как уши и кончики пальцев Чимина покраснели. — Мне все равно. «Не нравится» это уже эмоция, и сильная. У Чонгука к Чимину только жалость и лёгкий дурман в голове от жасмина. Он омегу не знает и узнавать не хочет. — Тогда почему мне кажется, будто я тебе не нравлюсь? Вот заладил. А если бы не нравился, это бы как-то повлияло на него? Расстроило? Они знакомы от силы часа два, друг другу абсолютно чужие люди. Чонгуку не понять стремления угодить всем подряд – это же попросту невозможно. — Я тебе не доверяю, Чимин. Мне не нравится лишь то, что ты находишься на территории Дома, — Чонгук своими словами не пытается обидеть, но и лгать не в его стиле. — Ты выйдешь за ворота, одно твое слово – и сюда нагрянут вооруженные до зубов люди, чтобы без разбирательств убить каждого в Доме. — Я бы не стал… — Может быть и не стал. Но я не узнаю об этом, пока ты не уйдешь. Не смогу доверять, пока не буду уверен в безопасности своих близких, — сигарета в руках Чимина догорает и обжигает пальцы. — Говорят, что храм Господень открыт для всех, но я в это не верю. Это не твое место, Чимин. Для всех будет лучше, если ты будешь по другую сторону забора. Потому что такие как ты – словно аномалия для этого места. Ты не похож на того, кто будет покорно склонять голову и прятать волосы, ты не бросишь курить, не станешь нянчиться с чужими детьми и мыть посуду за другими. И это нормально, но здесь такие правила и такой уклад жизни на протяжении десятилетия. Ты будешь вносить хаос в устоявшийся порядок, искушать других омег на неподчинение, а альф – на блуд. — Еще и полудня нет, а меня уже выгоняют, — Чимин смотрит из-под лоба, но с лёгкой улыбкой. — Меня бы это глубоко оскорбило, если бы самому не хотелось уехать отсюда. Ты прав, место совершенно не мое. — Хорошо, что мы поняли друг друга, — Чонгук состоявшимся разговором более чем доволен. — Но я бы не стал говорить о Доме, — на этот раз Чимин серьёзен. Волнуется даже, неловко перебирая колечки на пальцах. — Чонгук, я не глупый и язык за зубами держать умею. Тем более, когда речь идёт о жизнях стольких людей и моего отца в том числе. Чонгук людям не верит. Чимин мог бы поклясться собственной жизнью, но для альфы эти слова будут пустым звуком. За каждого в Доме он готов обороняться до последнего, и хрупкий омега несёт в себе столько же потенциальной опасности, сколько и разрушающий смерч. — Ты закончил? Чонгук, может, совсем немного параноик. Десяток раз проверит, заперты ли двери и окна, пересчитает по головам детей на площадке, попросится заменить охрану на посту – все, лишь бы самому убедиться в безопасности жителей Дома. Поэтому, как бы ему ни хотелось поверить в искренность слов омеги, он попросту не сможет. — Да, сейчас, — Чимин окунает окурок в стоящую рядом бочку с дождевой водой, а после оборачивает в несколько слоев салфеткой и прячет в карман. Чонгук одобрительно кивает на осторожность омеги – нельзя, чтобы следы преступления кто-нибудь обнаружил. — Жвачку будешь? Чонгук пару секунд с подозрением разглядывает протянутую пачку и угощается только после того, как убеждается, что упаковка не вскрытая. Берет сразу две подушечки, заменяет сладость жасмина на языке ледяной свежестью. — Не забудь о платке. Его нужно носить не только во время служения, — предупреждает Чонгук и протягивает вещь омеге. Чимин на ткань смотрит как на предмет пыток, но под тяжелым взглядом послушно завязывает платок под подбородком. — Как другие омеги это носят? Он же спадает на лоб постоянно! Чонгук позволяет уголкам губ приподняться в подобие улыбки, наблюдая за недовольным пыхтением Чимина. Если бы тот был внимательнее, то заметил бы, что его платок сильно отличается от тех, что носят в Доме. У омег ткань легкая, почти прозрачная специально для праздника, надежно закреплена на голове заколками и завязывается сзади. А у Чимина платок полушерстяной и плотный, поэтому легко скользит по волосам и причиняет беспокойство. Он ещё и завязывает его спереди так, как это делают только пожилые омеги. — Сам спроси, — только и отвечает Чонгук, быстрым шагом направляясь к Дому – праздничный обед должен был уже начаться. Конечно, это лишь слова. Лучше Чимину не лезть к омегам, не заводить дружбы. Чонгук надеется, что Чимин через несколько часов исчезнет так же неожиданно, как и появился. Тогда он сможет заняться тем, что получается лучше всего – следить за безопасностью Дома, а не отвлекаться на «надо» капризного омеги.