Мечтаю о своих похоронах.
Спорим, что никого на них не будет?
Эй, пап, ты придешь ко мне теперь?
Просто чтобы закопать своего маленького мальчика в землю.
«Lonely» – Palaye Royale
Тэхен себя бунтарем не считает. Смелым человеком, впрочем-то, тоже. Он привык слушать, принимать, подстраиваться. Прятать эмоции, а злость маскировать безразличием и выплескивать на самого себя же, до кровавых отметин сжимая кулаки и прикусывая щеки изнутри. Так было не всегда. Самый рискованный – и, по его мнению, самый глупый поступок, – альфа совершил в возрасте четырнадцати лет. Он тогда наслушался рассказов Чонгука о внешнем мире, о его поездках в Италию, парках развлечений, цирке, кино, концертах, о супергероях, комиксах и видеоиграх. И так его это восхитило, заняло все мысли, что в какой-то момент маленький Тэ не выдержал. Понял, что больше не может жить под указку отца и ему хочется познать этот великий мир. Конкретного плана побега у него не было. Более того, свои мысли он скрыл даже от своих братьев, самых близких ему людей. Куда идти Тэхен понятия не имел, но для себя четко решил: где угодно будет лучше, чем в Доме. Потому что там – свобода, там дышаться легче будет. А потом, как только встанет на ноги, то и младшеньких к себе заберёт. Он без Чонгука и Сокджина себе жизнь не представляет. Собрав самые необходимые вещи, он улизнул из дома воскресным утром. Именно тогда было самое благоприятное время: все жители Дома собрались на служение. Да и найти дорогу к городу и обосноваться в нем намного проще в дневное время, а не под покровом ночи. Первые шаги по примятой траве леса за пределами Дома дались Тэхену тяжелее всего. Тут, на ещё знакомой территории, он мог бы свернуть назад, броситься в объятия матери и сокрыть свой поступок. Но чем дальше он отходил, тем меньше сомнений у него оставалось. С каждым шагом его плечи расправлялись, в глазах все ярче горел огонь страсти, а душа все больше и больше жаждала свободы. Действительно дышалось легче. Приключение Тэхена продлилось полтора дня. Уже в обед понедельника он стоял на коленях перед отцом, униженный, пристыженный и избитый. Избитый, к слову, людьми Захарии. Святой Отец сразу же отправил нескольких альф на поиски сына, стоило только заметить пропажу. Распорядился: в случае сопротивления применять силу, но домой доставить. Отыскать мальчишку на улицах Сеула оказалось делом непростым. Но все же Тэхен пределов Дома никогда самостоятельно не покидал, да и прятаться не умел. Альфе с такой необычной внешностью не затеряться на улицах. Поэтому его выловили, надавали тумаков и привезли потеряшку назад, в Дом. Стоя на коленях перед отцом, Тэхен не мог испытывать сожаление или раскаяние за свой поступок. Он ощущал лишь животный страх, какой испытывает невинная овечка перед тем, как на ее шее сомкнутся зубы волка. — Чего тебе не хватало, Тэхен? — Захария говорит тихо, вкрадчиво. Сдерживает гнев. — Разве мы с матерью не даём тебе достаточно? Маленький альфа взгляд от пола не отрывал и сказать что-либо в свое оправдание не осмеливался. — Мы старались растить тебя в строгости, но любви. Прощали все твои проступки, как это делают любящие родители. Закрывали глаза на твои грешные мысли. Ты ведь наш самый дорогой сын, — в глазах Святого Отца на секунду действительно промелькнула нежность и ласка. — Но это было нашей ошибкой. Тэхен весь сжался. В углу отцовского кабинета уже стояли приготовленные прутья для порки и, мальчик не сомневался, ожидали они именно его. — Господь велел не жалеть розги для детей своих. Я же тебя жалел, и это будет мне уроком на будущее. Больше никаких поблажек. А сейчас извинись, Тэхен. Попроси прощение за то, что ты совершил. — П-прости… прости меня, отец. Я сожалею, — Тэхен давится собственными всхлипами. Из разбитой губы капает кровь, и он то и дело слизывает ее, чтобы не запачкать дорогие ковры отца. — Прости, умоляю. Захария неожиданно ласково гладит сына по блондинистой макушке. — Я прощаю тебя. И Бог тебя простит. Но наказание ты все равно понесешь, — рука сжалась стальной хваткой на затылке и с силой потянула, заставляя мальчика встать с колен. Из глаз Тэхена брызнула новая порция слез. Ещё никогда отец так жестоко с ним не обращался! Захария швырнул сына на деревянную скамью животом, для надёжности связал запястья. Стянул с мальчика штаны вместе с бельем, чтобы не было препятствия между кожей и прутьями. — По двадцать за каждый проступок, — заключает он. — Первые двадцать – за грешные мысли, которые возникли в твоей голове и которым ты дал возможность перерасти в план побега. Святой Отец не рассчитывал силы, сразу начал с тяжёлых ударов по ягодицам и бёдрам. — Двадцать за ложь. Ты нагло врал нам с матерью, говоря, что плохо себя чувствуешь и не можешь прийти на служение. Тэхен не сдерживал криков. Каждый удар был больнее предыдущего теперь не только по бёдрам и ягодицам, но и ниже по ногам. Прикосновения прутьев ощущались слово прикосновения раскаленного железа. — Еще двадцать – за то, что без спросу вышел из Дома, поставив под угрозу жизни всех верующих. А если бы тебя нашел кто-то другой? Если бы тебя заподозрили в вере и силой выпытали местонахождение наших людей? Тэхен как сквозь туман слышит слёзные просьбы своей матери, которая ворвалась к ним в кабинет. — Мам, помоги… Помоги, пожалуйста, я все понял! — рыдает он пуще прежнего. Слезы застилают взгляд, но даже так Тэ может распознать стоящих у дверей Чонгука и Сокджина. Младшие пришли вместе с Марией, просить смилостивиться Захарию и отпустить сына. Они напуганы, хотят как-то помочь и не рискуют, боясь обратить гнев отца на себя. Просьбы Марии не помогают. Кажется, делают только хуже, потому что Захария совсем разошелся. Мужчина взял самый крепкий прут, больше похожий на трость, и что есть мочи по очереди бил по каждой ноге. — Ты можешь попробовать убежать, спрятаться. Но тебе никогда не уйти от Бога, Тэхен. Он все видит. «Хоть бы отключиться от этой боли. Господи, пожалуйста, помоги мне. Я больше не могу», — молит Тэхен уже мысленно. Те, кто могут его услышать, все равно не в силах помочь. От особо сильного удара ломаются кости. Тэхен этого не слышит – собственный вопль заглушает любые звуки. Но явственно чувствует. — Я люблю тебя, Тэхен, — говорит Захария, тяжело дыша. Длительная порка его утомила. — И только поэтому применяю жестокость. Помни, что будет, если ты меня ослушаешься ещё раз. Последнее, что помнит Тэхен перед тем, как потерять сознание – заплаканную мордашку Чонгука и мокрые штаны Сокджина. Опять описался. Действительно, как Тэхен только мог подумать, чтобы оставить их одних?* * *
— Ты не понимаешь, о чем просишь, Юнги. Вдох-выдох. Тэхен привычно сжимает ладони в кулаки, до крови раздирая кожу ногтями. Сейчас самое главное – унять поднявшуюся панику. — Я понимаю, что это неожиданно и сложно, но мы бы что-нибудь придумали. Вместе, Тэхен, понимаешь? — Юнги смотрит с надеждой. Глупый Юнги. Думает, что своей лаской и теплом может перестроить, перепрограммировать сломанного человека. Вот только Тэхену настолько прочно вбили в голову понятие о том, что хорошо и что плохо, что можно и что нельзя, настолько приучили покоряться, что тут ничем уже не поможешь. — Я смогу нас обеспечить, работая тату-мастером. Ты бы устроился в маленькую больницу где-нибудь подальше от городской суеты. Жили бы себе спокойно, подальше от правительских разборок. И, Тэхен, — Юнги набирает воздух, будто бы набирается смелости сказать что-то важное. — ты всегда был мне очень близким человеком. Я называл тебя другом, но правда в том, что… Эй, Тэхен? Тэ, все хорошо? Ты вообще слышишь меня? Если отец узнает о Юнги, о чувствах Тэхена к нему, то его гнев будет таким, что мучения в Аду покажутся раем. Если попытка побега обошлась Тэхену сломанными ногами, то побег с любовником закончится… Чем? Он даже представить не может, какую пытку придумает Захария. Сдерет кожу с собственного сына, лишь бы выбить «дурь» из головы. Тэхену страшно. До ужаса и мурашек по коже страшно перед отцом на каком-то инстинктивном уровне, ведь тело все ещё помнит ту боль, что пришлось перенести. — Господи, Тэ, ну не молчи ты, — Юнги трясет его за плечо. — Прости, – Тэхен отшатывается, игнорируя мелькнувшую боль в чужих глазах. — Прости, но ты правда даже не представляешь, о чем просишь. — Чего ты так боишься? Глаза застилают слезы. Вдох-выдох, только бы не расплакаться. — Если он узнает… Юнги, если он узнает – а он узнает, он всегда все знает. Не знаю как, но он поймет, и тогда… тогда… — Тэхен путается в словах и задыхается. Ощущение, будто кто-то резко выкачал весь воздух, оставив возможность давиться собственным страхом. — А если он доберется ещё и до тебя… — Эй, нет, иди ко мне, — несмотря на сопротивление, Юнги крепко прижимает друга к себе. Обхватывает одной рукой за тонкую талию, другой поглаживает по волосам. — Тшшш, Тэхен. Ты в безопасности, слышишь? Со мной тебя никто не обидит, обещаю. Тэхен ему не верит. Хочет, всем сердцем хочет довериться и принять эти слова, но не может. Юнги не знает всей правды, а значит не может ничего обещать. — Дыши вместе со мной, медленно, — Юнги делает глубокие вдохи и выдохи, и Тэхен с усилием подстраивается под его темп. — Вот так, молодец. Тэхен дышит запахом Юнги, зарывшись носом ему в шею. Чувствует такой привычный запах сигарет и действительно успокаивается. Наконец, осознает, в какой откровенной позе они находятся: сам Тэхен почти сидит на коленях друга, пока тот крепко прижимает к себе за талию и гладит по затылку и шее. Щеки стремительно покраснели, и альфа хочет отстраниться, но ему не дают. Ещё крепче прижимают, словно дорогую сердцу игрушку. — Посидим так ещё немного, — просит Юнги, шепча на ушко. — Совсем чуть-чуть. Тебе нужно отдохнуть. Тэхен послушно прикрывает глаза. Родной запах и поглаживания успокаивают, да так, что после эмоционального всплеска и рыданий Тэхена совсем разморило. Он медленно проваливается в сон, напоследок успев задуматься: а что же всё-таки такое важное хотел сказать Юнги?* * *
У здания Суда все на первый взгляд спокойно. В утро буднего дня территория практически пуста, если не считать дворника и только что прибывших Чимина с Чонгуком. — Почему мы здесь? — интересуется омега. По плану они должны были весь день провести в офисе, выполнять монотонную работу и каждые полчаса по очереди бегать за кофе для Хосока. Изменение планов ничего хорошего не сулит. — Если бы я знал. Никаких деталей от Чона я не получил. Но он был явно не в духе. Чонгук, несмотря на спокойную обстановку, расслабиться не может и на всякий случай оттесняет Чимина себе за спину. Руку предусмотрительно кладет на кобуру, пальцами скользя по холодному металлу пистолета. Успокаивает. Они огибают здание и заходят с тыльной стороны во внутренний двор, что спрятан от глаз обычных посетителей. Здесь обстановка далека от спокойной: по периметру уже успели натянуть ограждающую ленту, полицейские и детективы в замешательстве что-то обсуждают. Чонгук сразу заметил кресло Хосока, альфа в нем угрюмо смотрел в стену; нескольких мелких чиновников Чонгук оставил без внимания, но вот присутствие господина Чона-старшего – отца Хосока – немало удивило. Насколько серьезно происшествие, если сам министр внутренней безопасности пожаловал? — Наконец-то, — Хосок всплеснул руками, выражая недовольство. — Я вам не за опоздания плачу, бездельники. — Ты нам вообще не платишь, — Чонгук от его слов отмахивается. Скользит заинтересованным взглядом по новым лицам. — Вонхо, — незнакомый альфа протягивает руку. — Старший следователь специального отдела полиции Сеула. Рукопожатие крепкое, стальные мышцы видно даже под плотной курткой. Интересно, в какой период перспективный полицейский стал работать на Святого Отца? Сколько стоило продать душу и работать на главного врага правительства? — Бабушка Вонхо находится в одном из ваших Домов, поэтому он добровольно согласился помогать нам в расследовании и раскрытии дел. Я Чон Чувон, — опережая вопросы, говорит седоволосый альфа. На удивление, совершенно не похож на своего сына, Хосока. На счёт «добровольности» Чонгук очень сомневался: знает, как Святой Отец давит на людей и вынуждает манипуляциями принять свою сторону. — Если с любезностями покончено, давайте приступим к делу. Хосок, расскажи, почему мы здесь, — просит Чон-старший. — Зачем рассказывать, если можно показать?! — Хосок громко, почти истерично смеётся и кивает куда-то за спины прибывших. — Как говорится, уберите детей от экранов… Позади них зрелище оказывается похуже чем в некоторых фильмах ужасов. Четыре обнаженных тела – два взрослых и два детских – небрежно вбиты в каменную стену Суда на манер распятия. В ранах кровь запекшаяся, ещё немного, и от тел начнет исходить характерный трупный запах. Головы жертв уныло повисли вниз, создавая ещё более трагичную сцену. Лишь у самого маленького тельца – девочки лет так пяти – безжизненный взгляд устремлён прямо на зрителей, и в этом взгляде столько невыносимой боли, что выдержать его попросту невозможно. Чонгук тяжело сглатывает. Он к жестокости привык, убийства – дело не рутинное, но все же довольно привычное: такое ежедневно показывают по новостям. Да и, будем честны, сам Чонгук тоже убивал. Но даже у него кровь стынет в жилах от подобной жестокости. Снизу на стене послание. Не кровью, хотя красная краска очень на нее похожа: «Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень». Альфа без проблем узнает строки священного писания. Истошный крик рядом оглушает, и Чонгук с опозданием понимает: кричит именно Чимин. Инстинкты не дают ему среагировать никак иначе, поэтому машинально он притягивает к себе омегу, закрывает широкой грудью вид на распятые тела. Почти отстраненно гладит по дрожащим плечам. Хотел бы Чонгук как-то поддержать и успокоить, да вот только не может. Сам находится в состоянии шока. Увиденное навсегда врезалось в память и будет призраком являться в ночных кошмарах. Господин Чон и Вонхо на стену глаз не поднимают, а вот Хосок с интересом разглядывает тела, почти с восторгом во взгляде. Наверное, была бы возможность, он бы уже на всех скоростях погнал бы на своем кресле ближе к убитым, чтобы рассмотреть во всех деталях. «Больной ублюдок, — думает Чонгук. — Какой же ты ненормальный!». Внутри закипает праведный гнев, но альфа глушит его. — Вонхо, расскажи нам, что удалось выяснить на этот момент? — просит Хосок. Чимин нехотя отступает, и Чонгук почти жалеет о потере приятного тепла и объятий. Однако осознать эти чувства он даже не успел, сразу переключился на доклад следователя. — Наши жертвы — это председатель верховного суда и его семья: жена и двое детей. Именно этот судья вынес приговор к смертной казни для Джинена, так что мы думаем, что убийца действовал из желания отомстить. Пока рано говорить о причине смерти, на телах слишком много серьезных повреждений, – бодро вещает Вонхо, подглядывая в планшет с заметками. — Повешение было совершено уже после наступления смерти. — Думаете, это был профессионал или любитель, которым двигала жажда справедливости? — интересуется господин Чон. — Здесь ответ однозначен. Действовал профессионал. Слишком чистая работа, нет следов, отпечатков или других ошибок новичков. Также нанесенные раны точны в выполнении, человек, совершивший их, хорошо разбирается в человеческой анатомии… — Простите, — Чимин робко прерывает. — Могу я отойти на минутку? — Подожди, омега, — господин Чон отмахивается. — Дай следователю закончить, он не будет повторять два раза из-за тебя. Чонгук с тревогой глядит на Чимина. Тот весь побледнел, губы от волнения кусает едва не до крови. Запах жасмина утратил приятную сладость и ощущался удушающей терпкостью на языке. Если старый придурок не видит, как омеге плохо, то, может, стоит прояснить ему этот момент. — Господин Чон, — вежливо начинает Чонгук. Сдерживая злость, он толкается языком в щеку, — я думаю, что… Влажная ладошка моментально хватает его за руку, тянет на себя. Чимин шепчет «все хорошо» и часто-часто мотает головой, мол, не делай неприятностей. Смотрит так просяще, что Чонгуку не остаётся выбора, и он действительно отступает. — Не важно, — сдается. — Вонхо, продолжай. — У всех жертв вырезаны языки, возможно, в этом есть некий символизм: судья вынес приговор, в качестве наказания у него отобрали возможность говорить. На женском теле есть следы неоднократного насилия, повреждены гениталии. На телах детей следов насилия не обнаружили, но наши эксперты подтвердили, что смерть наступила намного позднее, чем происшествие с госпожой Кан. Вонхо делает быструю заметку на планшете и продолжает: — Из чего мы можем предположить, что дети и господин Кан стали свидетелями насилия над госпожой Кан, после чего их по очереди лишили жизни. По коже пробежали мурашки от услышанного. Чонгук узнает в этом почерк правительских карателей: те любили сначала уничтожить психологически, и только потом – контрольный выстрел. Так, в конце концов, поступили с его отцом, заставив смотреть на смерть жены и ребенка. Чимина тошнит недавно съеденным завтраком и желчью. Омега сгибается почти пополам, задыхается. Резкий кислый запах рвоты и пота перебивает его природный цветочный. Чонгук без капли отвращения тянет подол своей толстовки и вытирает омеге рот и подбородок, как родитель заботится о своем ребенке. — Полегче, Чимин, — Хосок откатывает кресло подальше, затыкая нос рукавом пиджака. — Он же просился отойти, — почти рычит на него Чонгук. Придерживает омегу за талию, ведь тот едва стоит на дрожащих ногах. — Простите, я… — Чимин виновато смотрит на рядом стоящих. — Не переживай о беспорядке. Можешь отойти, если тебе всё ещё нужно, — снисходительно разрешает господин Чон. — Я в норме, — хрипло заверяет Чимин. — Вернусь через несколько минут. С этими словами он убегает в здание Суда, не поднимая взгляда от земли. Боится вновь наткнуться на распятие. Вонхо возвращается к анализу: — Я не совсем уверен насчёт слов, которые написал убийца. Но по контексту понятно, что преступление – чистая жажда отмщения. — Это слова из Библии, — с неохотой признает Чонгук. — Тот, кто написал это, хорошо разбирается в священном писании. — Чонгук, — взгляд Хосока потемнел от ярости, — ваши люди убивают невинных. Это беспредел! — Я не знаю, кто ведёт двойную игру. Пойми ты уже: если убийства совершает не правительство и не верующие, то есть кто-то ещё, кто пытается развязать войну между двумя этими сторонами. Нам нужно сосредоточиться на этом, а не кидаться обвинениями! — С чего ты так уверен, что это не ваши, а? На слово веришь всему, что тебе Отец говорит? — Потому что, — Чонгук сглатывает, — если Отец приказывает убрать кого-то, он приказывает мне. Я его оружие возмездия. И я уверяю тебя, что никакого отношения к событиям последних дней не имею. Повисла тишина, отдающая безнадежностью. — Мы зашли в тупик. — Нет, — возражает Чонгук. — Мы просто ищем не в том направлении. — Мы можем составить приблизительный типаж убийцы и попробовать отследить по камерам, – неохотно вмешивается Вонхо. — Но на это понадобится время, да и преступление совершено слишком чисто — многого не накопаешь. — Так и вы себя позиционируете как лучшего следователя Сеула, — огрызается Чонгук. — Уверен, вы справитесь. Альфы сверлят друг друга взглядом, ведя борьбу за первенство. Оба на взводе: Вонхо из-за тупикового дела, Чонгук – из-за обвинений и тревоги за Чимина. — Если у тебя есть ко мне личные претензии… — начинает следователь. — Успокойтесь оба! — вмешивается Хосок. — Нашли время и место, блять. — Мы скроем преступление от граждан до момента, когда будут известны все детали и будет составлен портрет убийцы, — распоряжается господин Чон. — Я лично поговорю со Святым Отцом, чтобы убедиться в его непричастности. До того момента сохраняем тишину и работаем над тем, чтоб как можно быстрее поймать убийцу. Тогда уже будет понятно, из каких мотивов и под чьим руководством он действовал. А сейчас прошу извинить, вынужден вас покинуть. Господин Чон с охраной удаляется к автомобилям. Вонхо присоединяется к группе детективов и отдает распоряжения – каждая минута важна, медлить ни в коем случае нельзя. — Проверь Чимина, — приказывает Хосок. — На сегодня можете быть свободны, не думаю, что сейчас кто-то способен работать. Чонгук помог альфе пересесть из инвалидного кресла в кресло автомобильное, где их уже поджидал шофер, и направился в сторону Суда. По тонкому шлейфу запаха жасмина Чимин находится в одной из уборных на первом этаже. Чонгук стучит костяшками пальцев по двери и, услышав тихое «можно», входит. Омега сидит на широком подоконнике подальше от туалетных кабинок. Выглядит немного лучше, кожа больше не мертвенно-бледная, но выглядит изможденным. Рыжая челка мокрая и зачесана наверх – видно, Чимин умывал лицо, пытаясь прийти в чувства. — Ты как? — Чонгук так и мнется неловко у двери. Будь это кто-то из братьев, он бы хлопнул по плечу и бросил бы очередную банальность в духе «Держись». Но что-то подсказывало Чонгуку, что с Чимином так нельзя. Он ведь омега, существо с тонкой душевной организацией (или что там пытался объяснить Намджун), а значит и подход другим должен быть. Жаль только, что Чонгук «другому» не обучен, привык он грубостью все свои эмоции выражать. — Не особо, — Чимин вяло пожимает плечами. — Я просил тебя остаться в Доме. Стоило это зрелище твоих нервов? — Так ты обо мне заботишься? — Чимин неожиданно улыбается. Улыбка обезоруживает. Что на это ответить? Отрицать и очевидно солгать? «Спасибо, что заметил это всего лишь спустя полтора месяца жизни под одной крышей»? — За тобой присматривать нужно, как за малым ребенком. — А я ведь думал, что ты меня ненавидишь, — продолжает Чимин. — Ненависть слишком сильное чувство. Я тебе просто… — Не доверяешь? Так ты сказал в нашу первую встречу. Что тебе на меня все равно и единственное, о чем ты беспокоишься – это сохранность вашей тайны. — Ничего не изменилось. — Изменилось, — настаивает омега. — Может, ты не можешь мне полностью довериться, но я ведь действительно поменялся. Храню все секреты, послушно выполняю все указания. Стал одним из вас. Чонгук усмехается: — Ты никогда не будешь одним из нас. Улыбка на лице Чимина меркнет. Чонгук наконец отходит от двери и медленным шагом направляется к омеге. — Ты можешь покрывать голову, покорно становиться на колени для молитвы, ходить на воскресные служения. Но это не делает тебя верующим, Чимин, — омега на этих словах будто бы хочет казаться меньше, вжимается спиной в оконную раму позади. Чонгук же продолжает медленным шагом приближаться, пока между ними не остаётся до смешного маленькое расстояние. — Ты можешь обманывать других, но я вижу истинное положение дел. Ты все такой же упрямый, дерзкий, себялюбивый омега с иными принципами и дурными идеями в голове. — Я понял, — Чимин гордо вскидывает подбородок, тем самым лишь подтверждая все вышесказанное. — Можешь не продолжать, Чонгук. — Но я хочу, — Чонгук наклоняется ещё немного, чтобы вдохнуть запах жасмина – на этот раз чистый, без примесей негативных эмоций. — Ты непокорный, Чимин, и поэтому ты не можешь быть одним из нас, сколько бы ни пытался. Но ты, — он сглатывает, ощущая сладость запаха даже на языке, — и не пытайся. Ты такой, какой есть, и это, возможно, даже лучше. Сейчас, когда происходят убийства, а воюющие стороны перебрасывают вину словно теннисный мячик, пока мирные гибнут – никому нельзя доверять. Ни одной из сторон. Так что не спеши становиться кем-то, кем ты не являешься. — Но я ведь могу доверять тебе? — Это тебе решать. Но не возлагай на меня надежд, которые я не смогу оправдать. Меня не просто так называют Цареубийцей и ручными псом Святого Отца. Чимин кивает, явно о чем-то задумавшись. — Ты убивал, Чонгук? Это та глава из книги жизни, которую Чонгук тщательно скрывает. Даже от самого себя. Он старается не вспоминать предсмертные взгляды жертв, вот только они сами приходят в облике ночных кошмаров. Да и ощущение ломающихся костей под натиском собственных рук из памяти ничем не стереть. — Чонгук? Чувство власти и жажда мести опьяняют. Ни одна смерть не вернёт жизнь семье Чона, но Святой Отец вбил в голову, что таким образом он предотвращает последующие гонения на верующих. Чего стоит одна жалкая жизнь чиновника или правительской ищейки, если взамен удастся уберечь жизнь целой семьи? Худшее в этом пожалуй то, что альфа не испытывает ни капли жалости о содеянном. — Нет. Убивает Джакомо, а не Чонгук. — Можешь мне пообещать кое-что? — Чимин трогательно заломил бровки, но во взгляде читалась твердость. Альфа кивает. — Пообещай, что все, что мы делаем – не напрасно. Что мы сможем прекратить поток бессмысленных убийств и у детей – и у верующих, и у мирских, – будет спокойное будущее. Что все будут свободны. — Все ведь только начинается, — нехотя озвучивает горькую правду Чонгук. — Впереди жертв будет только больше, ведь мы пока даже не знаем, против кого боремся. Но я обещаю, что жизнь положу на то, чтобы мирные люди получили свободу. Клянусь, Чимин. — Клясться нельзя, — грустно усмехается омега. — Знаю. Поэтому восприми мои слова со всей серьёзностью. А сейчас едем домой, впереди ждёт причастие.* * *
— Что такое причастие? Чонгук толком не объяснил, — жалуется Чимин Даниэлю. — Мне обязательно там быть? — Конечно! Ты же впервые будешь участвовать, Святой Отец разрешил, это большая честь! — говорит Даниель. В зеленых глазах блестит восторг. — Нам нужно подготовиться, идём быстрее. — Подготовить что? — недоуменно переспрашивает Чимин, пока его за руку настойчиво тянут в сторону душевых комнат. — Это очень важный день в жизни каждого христианина. Это таинство, во время которого мы единимся душой и телом с Христом. Я все расскажу, но сначала нужно хорошенько отмыться. После двадцати минут под обжигающим душем Чимин почувствовал себя лучше. Ужас утра отошёл на второй план, мозг оттеснил эти воспоминания и замылил картинку, будто увиденное – фрагмент давно забытого фильма. Омега обмыл тело с эфирными маслами и обтерся белым пушистым полотенцем, которое перед этим грелось на батарее. Щеки разрумянились после горячего душа, и Чимин подошёл к умывальникам, чтобы плеснуть холодной воды на лицо. В запотевшем зеркале он будто впервые увидел себя – усталого, повзрослевшего. С резко очерченными скулами, пронзительным взглядом. Его тело больше не выглядело хрупким и нежным; в нем читалась сила, в каждом движении – четкость и резкость. Уверенность. Раньше его бы такие изменения напугали. Он совсем не похож на того беззаботного юного Чимина, каким был когда-то. Теперь же он – один из омег Дома, готовый к бою с пока ещё неизвестным противником. Вспомнив слова Чонгука, он тянется к припрятанной косметичке. В предвкушении хрустит суставами пальцев, уже представляя, какой макияж сделает. В конце концов, если быть собой – то полностью и на максимум, а иначе какой смысл? Косметика строго запрещена, но лёгкий нюд Святой Отец даже не заметит, верно? Чимин покрыл лицо лёгким тоном, уложил брови и сделал небольшой акцент на глаза, подведя слизистую коричневым карандашом и выводя его в мягкую растушеванную стрелку. Губы намазал оттеночным бальзамом, на щеки – немного румян и сияния для завершения образа. Отросшие пряди волос, которые из насыщенного рыжего вымылись в золотисто-медовый, омега с помощью заколок уложил в пучок на затылке. С одеждой пришлось тяжелее, ведь то, что Чимин любит и предпочитает носить, в Доме считается развратом. По итогу остановился на оверсайз-рубашке белого цвета, которую когда-то одолжил у Тэхена, и широких джинсах молочного цвета. Завершающей деталью стал полупрозрачный расшитый цветам топ, который раньше Чимин надевал на голое тело, теперь же – поверх рубашки. На голову повязал белый шелковый платок – он эту идею в интернете подсмотрел и давно хотел попробовать. Он выглядит скромно, каждый сантиметр кожи надёжно скрыт одеждой; но при этом образ такой стильный, что Чимин сам себе нравится в отражении зеркала. — Ты готов? — в спальню без стука врывается Даниэль. Омега так и замер на пороге. — Чимин, это… ты очень красивый. В глазах младшего читался неподдельный восторг. Чимин скромно улыбнулся и последовал за другом в молитвенный зал. — Для начала, не переживай: причастие по началу ничем не будет отличаться от обычного служения. Но его цель – покаяться во всех содеянных грехах, вкусить плоть Христову и испить его кровь. — Вкусить что?! — удивленно вскрикивает Чимин, привлекая внимание. — Ох, это всего лишь постная лепешка и совсем чуть-чуть красного вина. Они несут символическое значение плоти и крови, — объясняет Даниэль. — А затем, завершающая часть: омовение ног. Ты оказываешь смирение и омываешь ноги брату или сестре во Христе, и они делают для тебя тоже самое в ответ. Можешь быть в паре со мной! Чимин рассеянно кивает, стараясь запомнить все детали этого странного обряда. — Мальчики, я вас искала, — неожиданно к ним подходит Мария. Женщина озабоченно заламывала кисти рук, ее лицо было бледным, губы поддались в тревоге. — Вы не видели Тэхена? — с надеждой спросила она. Получив отрицательный ответ, она ещё больше заволновалась. — Чимин, разве ты не его лучший друг? Может, он говорил тебе, куда направится после учебы? Конечно же, Чимин знал, что сегодняшним утром Тэхен вместо учебы направился к Юнги, чтобы поговорить обо всем, что между ними происходит. Но друг с того времени на связь не выходил, а омега, честно признать, и вовсе забыл об этом. Сцена убийства, невольным свидетелем которой он стал, напрочь выбила все из головы. — Извините, но мне правда не известно, где он, — врать, смотря в добрые глаза Марии, невероятно тяжело. — Я позвоню ему, может, что-то узнаю. — Если он не придет на причастие, отец совсем рассердится, — в тревоге сказала женщина. — Пойду ещё поищу, может, кто-то видел его. Тревожное состояние передалось и Чимину. Если сына Святого Отца не будет на таком важном служении, Тэхена накажут со всей строгостью. Пока омега безуспешно пытался дозвониться, Даниэль размышлял о чем-то своем: — Мария так исхудала. Ей только сорок совсем недавно исполнилось, но здоровье ее совсем подводит. Хотя оно и неудивительно: весь устрой и быт Дома на ней держится. — Можем собрать незанятых омег и организовать ей помощь, — рассеянно предложил Чимин. Друг все еще не отвечал. А ещё страшно хотелось курить после всего пережитого за день. — Хорошая идея, — соглашается младший. — А сейчас идём, нужно занять места до начала. Служение проходит довольно стандартно: хор поет несколько песен, Сокджин выступает с проповедью, затем молитва, и за кафедру заступает сам Святой Отец. — Сегодня, дети мои, мы собрались для хлебопреломления перед Господом, — хриплым голосом вещал мужчина. Чимин под его пронзительным, хищным взглядом чувствовал себя не хорошо. Захария одним своим присутствием мог склонить к подчинению, навести благоговейный страх. — Цель христианина всегда находится в будущем. Там, в будущем, пребывают и цели, и их осуществление. Там – встреча с Воскресшим, без Которого вера наша тщетна. Там – наше воскрешение, без которого жизнь наша тщетна. И все это будущее, и все прошлое, начало и конец, соединяются ныне в святом даре хлеба и чаши, — Захария открыл Библию, чтобы прочитать рядки писания. — Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет. Дверь позади тихо скрипнула. Чимин обернулся, не сумев сдержать любопытства. Вздох облегчения вырвался из его груди: это был Тэхен. Альфа выглядел растрепанным, будто бежал некоторое расстояние, что, впрочем, неудивительно: опоздать и испытать на себе гнев Святого Отца никто не хотел бы. Чимин предпочел бы, чтобы друг сел рядом с ним, но альфа занял самый задний ряд скамеек – видимо, не хотел привлекать к себе внимание. — И, самое главное, — Святой Отец тяжело выдохнул, собираясь с мыслями. — Что бы в мире ни происходило, какие бы испытания на нашу долю ни выпали, сколько разлук и смертей ни довелось вынести – мы все с вами по итогу будем вместе. Сын встретится с матерью, возлюбленные воссоединятся, братья и сестры будут жить вечно во Христе. Мы встретимся в День Воскресения. Чимин невольно вздрогнул. От слов Святого Отца прошлись мурашки по телу. Насколько же сильно нужно верить, чтобы надеяться на жизнь вечную после смерти и терпеть все, что происходит сейчас? Мы встретимся в День Воскресения. — Так давайте же вкусим дар Господень, чтобы заполучить эту жизнь вечную! Между рядами скамеек маленькие девочки забегали с плетеными корзинами, доверху наполненными маленькими лепешками. Девушки постарше разносили подносы с рюмками с красными самодельным вином. Когда каждый получил свою порцию, прошла ещё одна молитва, а затем все последовали примеру Захарии: откусили кусочек лепешки и выпили вино. Лепешка Чимину показалась до невозможности пресной и невкусной, но алкоголь оказался довольно неплохим. Остаток хлеба он отдал Даниэлю – этот ребенок вечно голоден. — А теперь прошу всех занять очередь на омовение ног, — объявил Захария. Они заняли очередь в комнату поменьше, вход в которую был прямо из боковой стены молитвенного зала. Каждому входящему выдавали чистое белое полотенце. Украдкой Чимин поглядывал в приоткрытые двери, пока дожидался своей очереди. В узкой и длинной комнате в два ряда расставлены скамейки, на которых устроились верующие. Ноги сидящих опущены в медные тазы, пока другие, на коленях, омывают ноги и помогают протереть полотенцем. Затем они меняются местами, и процедура повторяется – быстро, четко, без лишних движений. Вода из тазов выливается прямо в сливные отверстия в полу и набирается прямо в этой же комнате из кранов. На первый взгляд, ничего сложного в этом нет. Даже такие как Чимин справятся на раз-два. Если бы не один момент. — Чимини, — Даниэль неожиданно вцепляется крепкой хваткой старшему в предплечье. — Пожалуйста, мне нужно отойти. — Вот прямо сейчас? — Чимин в удивлении вскидывает брови. — Сейчас будет наша очередь! — Я знаю, но… — трагично заламывает бровки. — Мне Марк написал, сейчас, когда все заняты, идеальный момент для встречи. Ах, Марк. Жених Даниэля. Чимина тошнит только от одного имени: альфа этот на редкость неприятный, но младший в нем по уши. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! — канючит, едва не хнычет. Видно, как блестят глазки в восторге, как тянет наивное сердце к любимому. Как Чимин может отказать? — Ах, ладно, — вздыхает. — Но мне что делать? Я ведь не могу зайти сам. — Просто найди кого-нибудь из знакомых, — быстро отмахнулся Даниэль. — Если кто-то спросит – мне стало плохо, и я ушел в комнату! С этими словами омега убегает, оставляя растерянного Чимина совершено одного. Ну и что теперь делать? Он не смог наладить близкие отношения с другими омегами, Тэхена в толпе не видно. А очередь все движется. Конечно, есть вариант просто плюнуть на все и уйти, да вот только лишних проблем на свою голову не хочется. — Ты заходишь? — подгоняют в спину. — Да, секунду, — Чимин привстает на носочки, рассматривая оставшихся в молитвенном зале. — Чонгук! — неожиданно радостно даже для себя кричит Чимин. Господи, ну хоть кто-то знакомый. — Иди сюда! Чонгук мгновение просто смотрит, будто не может определить: послышалось или нет. Чимину даже кажется, что альфа не отзовётся, проигнорирует. Но нет, он нехотя, медленно поднимается и подходит. — Будешь со мной в паре? — с надеждой в голосе просит Чимин. — Но ведь это запрещ… — вмешивается раздражённо омега, стоящий позади. Договорить не успевает, потому что Чонгук перебивает: — Буду, — а затем кивает на двери. — Проходи, очередь задерживаешь. Соглашается так просто, в своей привычной грубоватой манере. Они занимают место в самом углу, достаточно неприметном. Чимин чувствует себя неловко в ожидании, пока Чонгук наполняет таз теплой водой и добавляет мыло и масла. Чонгук садится, вальяжно разводит ноги и чуть отклоняется назад, его руки свободно покоятся на коленях. Поза расслаблена, но взгляд – пронизывающий, выжидающий. Чимин без слов все понимает. Медленно опускается на колени, так и не разрывая зрительного контакта. Чонгук… Он внушителен в своей массе, его широкий разворот плеч, крепкие бедра – Чимин всегда против воли обращал внимание на силу альфы. Но сейчас, стоя перед ним на коленях в покорной, возможно даже унизительной позе, он по особенному эту силу ощущает. — Хорошо выглядишь, — хмыкает Чонгук и складывает руки на груди. О боги. Теперь Чимин чувствует себя ещё более униженным, щеки предательски заливает краской от смущения. — Я про одежду, — спохватывается Чонгук. Альфа выглядит почти таким же смущенным. — Только про одежду, не про… Он делает характерный жест рукой, указывая на позу Чимина. — Ладно, я понял. Чонгук тянется к собственной обуви, но Чимин его опережает. Сам расшнуровывает ботинки, снимает носки, подворачивает штанины, чтобы не намочить ненароком. До омеги долетают обрывки тихих фраз от других верующих, но самому говорить не хочется. Да и что тут скажешь? Они с Чонгуком если не молчат, то ссорятся. Второе в данной ситуации было бы совсем неуместным. Украдкой смотрит на Чонгука. Альфа вновь откинулся на спинку скамейки в расслабленной позе, глаза чуть прикрыты – отдыхает. Наслаждается, пока Чимин машинально выводит круги на косточке у щиколотки, омывает теплой водой. — Как тебе удаётся быть таким спокойным? После… ну, сегодняшнего? — тихо добавляет, чтобы не долетело до лишних ушей. — Я не такой мягкосердечный и сострадательный, Чимин, — мягко отвечает. На удивление, спокойно объясняется. — Эти люди мне совершенно чужие. В день их и без того много умирает, не буду же я о каждом переживать. Мне жаль детей, которые стали жертвой, но это не та жалость, которую испытываешь ты. Все, о чем я могу думать – как найти убийцу и выпытать правду. Все, что чувствую – желание отомстить. — Звучит как-то очень сурово. — Уж прости, таким меня воспитали, — в голосе Чонгука действительно звучит извинение. — По-другому я уже не могу. Да и не хочу. Чимин вновь поднимает на него взгляд, а Чонгук, о боже, тянется к нему ладонью, поправляет сползший на лоб шарф, да так и замирает. Задумчиво разглядывает, будто впервые видит. И омега думает, что да, впервые. Чтоб вот так близко, глаза в глаза, без ссор и желания укольнуть побольнее. И что-то в давящем взгляде Чонгука, в поглаживании его грубых пальцев, в собственной покорной позе есть что-то такое, что пробуждает внутри желание греховного. — Ты ведь не знаешь, как это – по-другому, — едва ли не шепчет Чимин, но уверен: его слышат. — Не ощущать, а чувствовать всем сердцем. Вдруг бы тебе понравилось. Чонгук отстраняется, будто опомнившись. В отрицании качает головой и хочет возразить, но не успевает. В их маленькую идиллию врывается незнакомый Чимину мужчина, который сразу же начинает на повышенных тонах требовать Чонгуку пойти с ним. — Намджун, это не может подождать? — Если бы ты удосужился проверить свой телефон, змееныш, — шипит мужчина, — то понял бы, что это срочно и мне не пришлось бы бегать по этажам, выискивая тебя. У Чимина мурашки по коже. Этот омега – а это точно омега, судя по запаху, – источает только злобу и ненависть. Его руки сжаты в кулаки, словно одно неверное слово или сопротивление – и он не побоится применить физическую силу. Чонгук же абсолютно спокоен на первый взгляд. Он молча кивает, вытирает ноги заброшенным полотенцем и быстро, по-солдатски шнурует ботинки. Чимину некомфортно стоять на коленях в такой атмосфере, поэтому он поднимается следом. — И ты вот так просто уйдешь? — с обидой в голосе спрашивает. Всё-таки обряд должен включать двух людей, и Чимин не хочет оставаться один. — А мне что теперь делать? — По-хорошему, ему и начинать это не стоило, — холодно отвечает Намджун вместо альфы. — Так что придумай что-нибудь сам, не маленький. — Что значит не стоило начинать? — Чимин неожиданно смелеет, видя, что Чонгук вступать в диалог не намерен. — Разве обряд хлебопреломления не для всех членов церкви? — Конечно, — фыркает Намджун. — Вот только омывать ноги друг другу могут либо законные партнёры, либо представители одного субгендера. Омегам не дозволено просто так касаться альф, и наоборот. Ты бы знал об этом, буть ты чуточку расторопнее. Действительно. Чимин будто только сейчас заметил, что пары вокруг были поделены по простому принципу омега-омега либо альфа-альфа. Но ведь и Чонгук ничего не сказал, хоть и был в курсе этих правил. Специально что ли хотел подставить? — Я не знал. — Ну конечно, — Намджун повышает голос, привлекая внимание других верующих. — У тебя всегда одна отговорка. Вот только незнание от ответственности не избавляет. Вся решительность Чимина рухнула. Ему до слез некомфортно перед этим кричащим, грубым омегой. Ещё и другие верующие молча смотрят, словно зрители, и даже не думают как-то вмешаться и уладить конфликт. Где их хваленая поддержка и семейная забота, которой так гордится Святой Отец? Или все дело в том, что Чимин так и не стал «своим»? — Оставь его, — наконец, просит Чонгук. — Сам сказал: дело срочное. Намджун фыркает. — А потом будешь за него выпрашивать прощение у Святого Отца? И за его внешний вид, и за поведение? — не слыша возражений от альфы, он закатывает глаза. — Твое дело, Чонгук. Не жалуйся, когда в очередной раз заставят выполнять всю черную работу в качестве наказания. Из-за него. Намджун стреляет злым взглядом в растерянного омегу. — Я никогда не жалуюсь, — последнее, что слышится от Чонгука, прежде чем они поспешно покидают помещение для омовения ног. А Чимин так и остался стоять возле таза с уже остывшей водой, потерянный и униженный. В смятении он падает на скамейку и прячет лицо в ладонях. Тихонечко стонет от всего произошедшего, не в силах понять: какой всё-таки этот Чонгук?